Утро нового дня выдалось хмурым. По темному, залитому свинцом небу медленно ползли тяжелые грозовые тучи. Внутри них клубилась сжатая сила, которая вырывалась наружу глухими раскатами грома.

Во внутреннем дворе монастыря Святого Сикста, скрытом от посторонних глаз высокими стенами, монахи закончили сооружение костра, на котором сегодня должны были сжечь молодого раввина. Во время проведения празднеств по поводу очередной годовщины восхождения Папы Гонория III на престол Ватикана было решено произвести казнь именно здесь, а не на центральной городской площади, как было заведено, дабы не омрачать горожанам столь радостное событие.

С протяжным скрипом отворилась дверь монастырской тюрьмы, и во внутренний двор монахи вывели приговоренного к аутодафе узника. Его глаза, отвыкшие за долгие месяцы от дневного света, сразу же заслезились. Йосеф был сильно исхудавшим и заросшим, но на изможденном от страданий благородном лице не было видно никаких следов страха. Казалось, он совершенно спокоен, словно шел не на костер инквизиции, а просто вышел на прогулку.

Монах-доминиканец принялся поспешно исполнять традиционный обряд приготовления еретика к казни. Он надел на него длинную белую покаянную рубаху, картонную митру на голову с изображениями чертей, повесил на шею грубую дроковую веревку и попытался всунуть в руку свечу из зеленого воска, но Йосеф категорически отказался ее взять. Главный инквизитор отвернулся, и монах не стал настаивать. Он молча положил свечу обратно в коробку и медленно повел узника к сооруженному посреди двора костру.

Люпус невольно проникся к раввину уважением. Не многих приговоренных к жестокой смерти он видел с таким же чистым и просветленным взором. Йосеф спокойно смотрел прямо на него. В его взгляде было столько необъяснимой нечеловеческой силы, что главный инквизитор не выдержал и отвел глаза в сторону.

Палач, скрывающий свое лицо за традиционной черной маской, принял из рук монаха дроковую веревку, висевшую на шее у смертника, и повел его к основанию толстого столба, вкопанного глубоко в землю, возле которого на деревянной колоде была установлена наковальня. Кузнец сноровисто расклепал кандалы и, взяв в обе руки смотанную кольцами длинную тонкую цепь, накинул ее себе на плечо. Вместе с палачом они подвели Йосефа к ступеням и поднялись на сбитый монахами утром на скорую руку эшафот двухметровой высоты из строительных лесов, заляпанных известью. Кузнец специально встал так, чтобы своей могучей спиной прикрыть палача от глаз духовенства, расположившегося на балконе. Заведя руки смертника за столб, палач сделал вид, что крепко связал их вымоченной в воде веревкой и прошептал ему на ухо:

— Учитель твой просил передать эти слова — «Дахо дхитани, вэ Ашем азарани». — Мне они тоже показались правильными. В такую минуту лучше и не скажешь.

Незаметно вложив в правую ладонь раввина тонкую деревянную иглу, он аккуратно зажал его кулак и так же тихо сказал:

— Держи крепко. Выбор за тобой. Игла пропитана сильным ядом, который действует очень быстро. Через минуту после того, как я зажгу костер, уколи себя посильнее и избавишься от страданий, — шепотом объяснил палач.

Стягивая цепью колени, он добавил:

— Не держи на меня зла, я такой же еврей, как и ты. Они обвинили мою жену в колдовстве и сказали, что если я откажусь от этой грязной работы, то непременно утопят ее.

Проверив, достаточно ли туго привязан к столбу смертник, он ослабил цепь на груди, чтобы тот мог свободно дышать, и еще раз напомнил Йосефу шепотом:

— Запомни, не раньше чем через минуту после того, как увидишь пламя, иначе подведешь меня, и они убьют мою жену.

Когда основные приготовления были завершены, палач спустился вслед за кузнецом и для равномерного разгорания костра обложил эшафот по периметру заранее приготовленными большими снопами сухого хвороста. Снизу под поленья он подложил охапки сухой соломы.

— Эх, надо бы на дрова выплеснуть пару ведер воды, чтобы этого колдуна на медленном огне поджарить, — нарочито громко произнес молодой монах Джованни, находящийся в первом ряду монашеской братии, которых собралось во дворе не менее сотни человек.

— Он такой же человек, как и ты — творение рук Божьих, а не демон и не оборотень. Завтра, если тебя одолеет дух ереси, ты сам можешь оказаться на его месте, — пристыдил его палач.

Он зажег факел и, повернув голову в сторону Люпуса, застыл в ожидании команды от него.

— Очень похвально, Лео, мудрые слова, — раздался сверху голос понтифика.

Клаудиус поднял глаза на Папу, который в окружении кардиналов и епископов после легкого завтрака вышел на широкий полукруглый балкон главного корпуса монастыря.

Несмотря на сплетни, которые кто-то распустил среди изрядно напившейся монашеской братии, ни сам понтифик, ни кардиналы вчера не пили вина. Им это было не нужно. Поэтому они вышли на балкон, находясь в хорошем настроении и бодром расположении духа. Так получилось, что день казни выпал на субботу, хотя понтифик не ставил изначально такой цели перед собой. Но теперь, когда кто-то из кардиналов заметил, что это, несомненно, очень разумное решение с его стороны, поскольку для всех евреев это будет уроком на будущее, он слегка улыбнулся и кивнул головой в ответ, изобразив на лице выражение незатейливой папской хитромудрости.

Он не разрешил раввинам еврейской общины присутствовать во время исполнения приговора, дабы они не смущали собравшихся своими причитаниями. Исключение было сделано только для Абулафии, поскольку кардинал Ферроли лично упросил его, мотивируя свою более чем странную просьбу тем, что это придаст сил еретику публично раскаяться и признать тем самым справедливость сурового приговора, вынесенного святой инквизицией.

Понтифик явно желал доставить моральное удовлетворение ярким театральным представлением не столько церковным иерархам, сколько представителям светской власти, которые стояли прямо напротив приговоренного в десяти шагах от эшафота, между монашеской братией монастыря и рыцарями-тамплиерами Люпуса. Где-то вдалеке раздался сухой треск громового раската, и Папа, обратившись к своему фавориту, поторопил его.

— Клаудиус, допросите еретика еще раз в присутствии светских властей, чтобы они сами убедились, сколь много усилий мы прилагаем для спасения сей грешной души. Кто знает, может быть Господь вразумит его и он примет Христа в свое сердце в предсмертный час.

Главный инквизитор поднялся на эшафот. Окинув взглядом свиту городского капитана, он убедился в том, что это обычные напыщенные болваны. Переведя взгляд на Йосефа, он достаточно громко, так, чтобы все хорошо слышали, обратился к нему:

— Ну что ж, настало время для очищения твоей души от греха ереси. Ответь нам искренне на три вопроса, и, может быть, суд смягчит твой приговор. Тогда ты примешь быструю смерть через удушение и не будешь гореть заживо на костре. Итак, скажи нам, Христос — кто он? Спаситель рода человеческого — Мессия или нет?

Во дворе воцарилась тишина. Казалось, вся Вселенная притихла в ожидании ответа.

— Сказано, что никто не знает времени прихода Машиаха, ибо Всевышний сохранил это в тайне даже от своих ангелов, — спокойно ответил раввин. — Но если бы он уже пришел, то сбылись бы все предзнаменования о конце света, предсказанные пророками.

Когда Йосеф ответил, монахи-доминиканцы, одетые в грубые неокрашенные рясы с накинутыми на головы капюшонами, начали возмущенно выкрикивать в его адрес:

— Богохульник, еретик! Он издевается над нами и не признает Иисуса за Мессию! Почему мы должны слушать эти лживые речи? Сжечь его на костре!

Люпус предостерегающе поднял руку.

— Тихо, братья, успокойтесь, прошу вас! Помните, что подобное поведение не делает вам чести.

Затем он снова обратился к осужденному, указывая рукой на духовенство, сидящее на балконе.

— Тогда я поставлю вопрос иначе. Ответь святым отцам, которые сейчас молятся о спасении твоей грешной души, ибо заповедано нам было еще самим Спасителем, что если покается грешник, то и в предсмертный час должно простить его: Иисус Христос, кто он — человек или Сын Божий?

Кардиналы, удовлетворенные «грамотно расставленной сетью» на еретика, хитро переглянулись, отдавая едва заметными улыбками и кивками головы дань уважения не столько коварным вопросам главного инквизитора, сколько Папе, который не ошибся, назначив его на этот ответственный пост.

— Разве можно сказать с полной уверенностью, где заканчивается человеческая сущность и начинается Божественная? В каждом из нас есть искра Всевышнего Бога — это душа, которую Он вдохнул в наше тело. Сказано в Писании, что человек — венец Творенья Божьего, и немногим умалил нас Господь перед ангелами Своими.

Люпус решил вести себя более жестко:

— Ты опасный словоблуд. Манипулируя текстом Священного Писания по своему разумению, ты пытаешься принизить Божественную сущность Христа. Неужели ты и вправду веришь в то, что Сын Божий равен нам, простым смертным, рожденным во грехе? Да и как же тогда объяснить те великие чудеса, которые он творил на глазах у многих тысяч людей? Может ли человек владычествовать над смертью и подчинить себе Ад?

— Оживляли и наши пророки мертвых еще за семь веков до Иисуса.

Заметив, что ответ еретика был достаточно уклончивым, и его не удалось «схватить» за язык, понтифик пришел на помощь Клаудиусу.

— Эти еретические убеждения навязаны тебе лукавым. Но Отец Небесный — милостивый и многопрощающий Бог, поэтому еще раз мы взываем к тебе — покайся перед смертью, и обретешь спасение для души своей.

Молодой раввин лишь улыбнулся в ответ. Кардиналы и епископы поняли, что настало их время выйти на сцену. Бросая гневные взгляды то на Йосефа, то на Абулафию, они обратились к ребе, который шепотом молился, стоя в стороне от всех, смиренно опустив голову:

— Неслыханная дерзость! Так-то вы, евреи, учите свою молодежь почитать старших. Столько уважения и внимания еще ни одному еретику не оказывалось, а он отвечает понтифику открытым презрением и лишь ухмыляется в ответ!

— Ну и, наконец, ответь нам на последний вопрос, — подняв руку, призвал монахов к тишине Люпус, вызвав тем самым еще большее негодование с их стороны.

— К чему эти вопросы? Его устами говорит сам дьявол! Горбатого могила исправит!

Папа ударил своим посохом о каменный пол, и все сразу притихли.

— Продолжайте, Клаудиус, процесс должен быть завершен независимо от ответов осужденного.

Главный инквизитор продолжил:

— Что ныне более угодно Богу: око за око, зуб за зуб или любовь к ближнему, основанная на милосердии и прощении?

Йосеф поднял взгляд, наполненный страданием, на Папу и его свиту, которые с ехидными улыбками на лицах застыли в ожидании ответа. По их мнению, этот вопрос был последним гвоздем в крышке гроба.

— Вы требуете ответов от меня лишь для того, чтобы придать этому откровенному убийству, которое вы сегодня здесь затеяли, видимость благочинного суда. Но я все же отвечу, чтобы обвинить вас, ибо даже безропотная овца блеет, когда ее ведут на заклание. Господь, благословенно имя Его Святое, — Он приводит нас в этот мир и Он же уводит из него. А судьи и палачи — лишь орудия в Его руках. Ныне я покоряюсь Его воле, а не вашей. Вы же, лицемеры, которых Иисус призывал к всепрощению, скоры на расправу более, нежели израильские судьи, жившие по ветхозаветным канонам. Да будет превозносима хвала и благодарность Ему — единому Вечносущему Богу. Амен!

Йосеф умолк, и натянутые, как тетива лука, вздутые от напряжения жилы на его шее расслабились. Он устремил свой взгляд поверх крыши монастыря куда-то вдаль. Чувство радостного покоя овладело им, и это спокойствие передалось опешившим монахам. Они еще ни разу не слышали такую вдохновенную речь из уст еретика. В их души закралось сомнение.

Во внутреннем дворе монастыря воцарилась тревожная тишина — никто из присутствующих не осмеливался ее нарушить даже вздохом. Слышно было лишь потрескивание горящего факела в руках палача, на котором плавилась и шипела смола, стекая с него раскаленными каплями.

Главный инквизитор поднял голову в ожидании команды.

— Сомнения подрывают истинную веру, — прошептал понтифик, а затем выкрикнул Люпусу:

— Пусть почтит животворящий крест поцелуем, и сменим костер на петлю в честь праздника!

Клаудиус решительно протянул распятие в сторону раввина и строгим голосом, четко давая понять, что это последняя для него возможность избежать мучительной смерти, медленно произнес:

— Поцелуй крест и избавь себя от невыносимых страданий!

Йосеф лишь тихо произнес в ответ:

— Шма Исраэль, Адонай Элогейну — Адонай Эхад! — Люби Господа Бога твоего всем сердцем своим, всей душою своей и всем существом своим!

Чтобы скрыть внезапно охватившее его необъяснимое волнение, Клаудиус отвернулся в сторону. Уверенным кивком головы Папа недвусмысленно дал ему понять о неизменности принятого им решения. Главный инквизитор развернул свиток с обвинительным приговором и начал его громко зачитывать:

В связи с болезнью городского капитана его помощник, грузный, но еще молодой, не старше тридцати лет, Карло Тибелетти вышел вперед и начал с трудом взбираться на эшафот по крутым ступеням, рискуя разорвать штаны между ног. Он медленно поднимал левую ногу на каждую ступень и в тот момент, когда он опирался рукой на колено, пытаясь облегчить восхождение, его толстый зад необъятных размеров выдвигался назад, отчетливо пропечатываясь на черном бархатном камзоле, заставляя молодых монахов опускать головы и глотать вырывающийся наружу смех. Наконец, поднявшись на эшафот, даже не взглянув на осужденного, он первым делом поправил массивный золотой медальон, висевший на толстой золотой цепи. Затем Карло поднял глаза на понтифика и учтиво склонил перед ним голову. Явно затянув с паузой, Тибелетти не спеша выпрямился. Вскрыв сургучную печать магистратуры, он развернул свиток и окинул пристальным суровым взглядом всю монашескую братию, как будто они были следующими в его черном списке на аутодафе. Торжественно выговаривая каждое слово, городской чиновник огласил приговор:

Закончив с чтением, он поднял благоговейный взгляд на Папу и, театрально воздев руки, уже от себя добавил:

— И да простит Господь сего заблудшего овна, запутавшегося рогами в терновом кустарнике собственной ереси!

«Надо же, идиот какой», — подумал Клаудиус и тут же дал отмашку палачу, удивляясь про себя, как можно было взять на работу в магистратуру такого подхалима с ярко выраженной способностью вызывать к себе отвращение.

«Содомский грех, а иначе как объяснить его скрытое помешательство?» — в свою очередь подумал понтифик, глядя на Тибелетти. Он вспомнил, что похожие странности, но в более завуалированной форме, замечал у городского капитана. Его поведение всегда казалось Папе Гонорию слишком эксцентричным и легкомысленным для человека, занимающего столь ответственный пост.

«Ну да, так оно и есть. Голубка своего прислал вместо себя. Или совсем разленился, или совсем обнаглел. Надо его пригласить на днях на аудиенцию, тогда и узнаю. И если это окажется правдой, он сам все отдаст, лишь бы остаться на своем месте и не быть обвиненным в содомии».

Одним лишь взглядом и легким кивком головы Папа дал понять Люпусу, чтобы тот сегодня же приставил людей следить за этим «клоуном».

Монахи дружно затянули молебен о спасении грешной души. Тибелетти нарочито медленно сворачивал свиток. Он явно хотел выиграть несколько лишних секунд, чтобы покрасоваться перед Папой и кардиналами в своем новом бархатном костюме, сшитом у лучшего портного Рима. Он еще не сошел с эшафота, а палач уже начал обходить вокруг кострища, поджигая солому и при этом никак не реагируя на его возмущенные писклявые возгласы. Повидавшие на своем веку не одну сотню казней, рослые монахи-инквизиторы, стоявшие в первых рядах, едва сдерживались от того, чтобы не грохнуть от смеха при виде раскудахтавшегося как курица чиновника. Повинуясь команде Люпуса, они опустили головы, пряча улыбки. Взяв Тибелетти под руки, они помогли ему сойти вниз.

— Это возмутительно, какая неслыханная наглость! Мужлан неотесанный. Иудей противный. Ты ведь получаешь жалованье у нас, в магистратуре, и будешь сегодня же наказан плетьми. Это он нам мстит за своего соплеменника таким образом. А я ведь предупреждал не один раз капитана, что нельзя нанимать заплечных дел мастеров из этих противных евреев. От них даже запах исходит мерзкий, какой-то мускусный, не такой, как от нас, благословенных чад Христовых, — причитал Тибелетти, пытаясь найти поддержку у представителей светской власти. Но те деликатно отворачивали головы в стороны, осознавая, что капитан допустил сегодня серьезную ошибку, «засветив» перед Папой своего дружка.

Палач лишь рассмеялся в ответ, так как знал, что ему нечего терять, и никакого другого желающего на его место магистратура не найдет. Лео мог при желании и огрызнуться, не опасаясь за последствия, так как его работа предоставляла ему иммунитет от злопыхателей, но, зная, что Папа и высшее духовенство за ним наблюдают, решил промолчать. Он затушил горящий смоляной факел в ведре с водой. Подойдя к заранее приготовленной чаше, палач омыл в ней руки семь раз, приговаривая после каждого омовения:

«Не я жгу, костер жжет, нет крови Йосефа на моих руках».

Языки огня перекинулись с соломы на хворост и, быстро разбежавшись во все стороны, набросились на дрова. Через минуту поленья затрещали, и пламя взметнулось высоко вверх, скрыв раввина внутри костра от пристальных взглядов монахов и ротозеев из магистратуры. И только иерархам хорошо было видно с балкона, как еретик с невиданным доселе спокойствием молча наблюдал за языками пламени, которые все ближе подбирались к нему. Он не взывал о помиловании ни к инквизиторам, ни к Богу и даже не осыпал проклятиями Папу и епископов, отправивших его на смерть, как это делали другие смертники до него, а просто отрешенно смотрел на окружавшую его стену огня, приготовившись с достоинством принять смерть.

— Мужайся и будь готов встретить Ветхого Днями! Обрати взор своего сердца к Его тайному Имени! — выкрикнул Абулафия, не обращая внимания на высокомерные взгляды кардиналов.

Находясь ближе всех к осужденному, Люпус пристально всматривался в его глаза, надеясь увидеть в них мольбу о пощаде.

Но нет, молодой раввин был абсолютно спокоен, и на его просветленном лице даже появилась улыбка, словно он увидел перед собой нечто совершенное и прекрасное.

— Влеки меня, ангел, за тобой устремлюсь, зовет меня Царь в покои Свои! — выкрикнул Йосеф, выбросив отравленную иглу из рук.

Поленья разгорелись, и бушующее пламя превратилось в сплошную стену огня, совершенно скрыв раввина от духовенства и монахов. Последние отошли подальше, чувствуя, как жар костра опаливает их ресницы и брови. Они прислушивались, пытаясь уловить крики или стоны осужденного, но вместо них сквозь ревущий гул огня и треск обгорающих сучьев до их слуха донеслись громкие восторженные голоса. Ангельская песнь лилась все громче и громче, и через несколько секунд вовсе заглушила рев костра, приведя монахов, Папу и кардиналов в полное замешательство. Парализованные страхом, они стояли, как вкопанные, бросая друг на друга недоуменные взгляды.

Пламя начало постепенно опадать, открывая загоревшийся столб, на котором не было никаких останков человеческого тела, и лишь разорванные цепи напоминали о том, что всего десять минут тому назад к нему был привязан молодой раввин. Кардиналы перекрестились, и в этот момент сверкнула ослепительная вспышка. Лиловая молния, безжалостно разорвав небосвод, со страшным грохотом и треском ударила в центр кострища, разметав раскаленные головни по всему двору. Небо моментально почернело, и как из ведра сразу же хлынул ливень. Духовенство поспешило укрыться внутри здания, а монахи, непрерывно крестясь и испуганно выкрикивая что-то невразумительное, бросились врассыпную. Придерживая на бегу полы ряс, они разбрызгивали сандалиями дождевую воду и грязь во все стороны.

И только Абулафия возносил благодарственную молитву Господу за чудесное избавление своего ученика. Ферроли хотел было позвать его внутрь, но передумал, испугавшись гнева понтифика, который и так в последнее время заметно изменил к нему свое отношение далеко не в лучшую сторону.

— Это гнев Божий, мы сожгли праведника, — шептались между собой монахи-тамплиеры, изумленно взирая на столб, который шипел, когда из него еще вырывались огни пламени.

Во внутреннем дворе монастыря кроме них и главного инквизитора никого не осталось. Не обращая внимания на проливной дождь, Клаудиус упал на колени у еще дымящегося кострища и, устремив взгляд на небо, шептал дрожащими от волнения губами:

— Прости, Господи, прости наше безумие!

Затем он встал на ноги и, перекрестившись, разорвал на себе монашескую рясу. Удивленный Папа, кардиналы и прочая братия молча наблюдали за ним из окон монастыря. И только верный друг Клаудиуса германский рыцарь-тамплиер Фридрих подбежал к нему и набросил на его плечи плащ крестоносца. Повернувшись лицом к храмовникам, Клаудиус поднял руку с мечом и громко выкрикнул:

— Братья, я слышал глас Божий! Настал час снова вернуться в Святую землю! Мы очистим ее от сарацинов! Седлайте лошадей, наш путь лежит в Иерусалим!

Воодушевленные призывом закаленного в битвах рыцаря, прослужившего в Ордене всю свою жизнь, не дожидаясь благословения Папы, воины с радостью отправились в путь к ближайшему монастырю тамплиеров, который находился на окраине Рима. Люпус в сопровождении преданных ему храмовников возглавлял отряд, состоящий из двух десятков всадников, покидающих двор доминиканского монастыря Святого Сикста под разноцветными боевыми знаменами.

Дождь лил беспрестанно, и потоки воды, смешиваясь с золой погасшего костра, стекали из монастырского двора вниз по склону к реке, в очередной раз очищая грешную землю от следов человеческого безумия.