9
Лондон не существовало

Лондон не существовало где-то пару дней. Мы не выходили из дома, и было легко позабыть о ней, о том, что она где-то там что-то делает.

Вернее, нет, было такое ощущение, словно она существовала как раньше, как два года назад, когда я даже думать не думала о том, что могу уехать из города, особенно без своей сестры, и когда я знала Лондон Хейз как девчонку, которая сидела на задней парте на французском, и не более того. Как когда она была просто девчонкой, которую я иногда видела на Грин или на задних сиденьях машин друзей Руби и с которой мы даже не здоровались.

Я знала, что она где-то поблизости, и это отгоняло воспоминания.

Утром в пятницу я почти забыть забыла про Лондон. Руби заняла меня блинчиками из «Свит-Сью», потому что мы решили, что до конца лета будем питаться только завтраками, а потом пропускать два основных блюда и переходить сразу к десертам. Мы не стали скромничать и заказали себе фирменные блинчики «Красная обезьяна», сдобренные клубникой и бананами, ибо Руби сказала, что два фрукта в одном блюде еще полезнее.

Возвращаясь из «Свит-Сью», мы проехали мимо муниципальной старшей школы – по словам Руби, именно туда мне предстояло пойти учиться в одиннадцатый класс, когда она убедит моего отца раз и навсегда отказаться от меня, – а потом свернули в объезд по знакомой дороге через старое шоссе, тянувшееся вдоль действующего, опустив стекла, чтобы ветер спутал наши волосы.

И все было по-старому – за исключением того, что Руби так пока и не подстригла мне челку и мои волосы постоянно лезли мне в рот, отчего мне приходилось все время выплевывать их, чтобы не подавиться ими и не выблевать их, как выблевывают свою шерсть кошки. И еще я заметила, что в машине кончился бензин, и либо стрелка датчика уровня топлива уже навсегда застряла на «Е», либо Руби действительно поднялась на другой уровень бытия и теперь могла управлять машиной лишь силой разума, точно так же как она приказала парню построить для нее дом, и он все ночи провел с молотком и пилой в руках.

В городе Руби ехала под красный сигнал светофора, словно он разрешал проезд. Остальные машины позволяли ей проезжать, и никто даже не посигналил ей, когда она выехала на встречную полосу и чуть не устроила аварию. Проезжая мимо Грина, мы видели тусующихся на лавочках парней и девчонок, как бывало в любой летний день, и все они смотрели на нашу машину, словно мы были частью кортежа какой-нибудь суперзвезды или президента – как будто Руби была и тем и другим одновременно. Но когда кто-нибудь замечал, что в машине действительно она, то быстро отводил глаза, как будто не хотел быть пойманным на том, что пялился. Это была волна резко поворачивающихся шей и взглядов, вдруг устремленных на уличные знаки и фонарные столбы. Даже если Руби и замечала все это, то ничего не говорила.

Сестра остановила машину рядом с магазинчиком сладостей, где раньше покупала мне вишнево-мятные скрученные леденцы. Это было нашим ритуалом: сначала покупаем конфеты, а потом идем за солнечными очками. Затем мы отдыхали на каменной скамье в самом центре Грин, где Руби флиртовала с местными жителями, туристами и любопытными белками. И мы всегда старались избегать «Виллидж-Таверн», бара на противоположной улице, любимого места нашей матери, и если доводилось проходить мимо, мы шли, затаив дыхание, как суеверные ходят мимо кладбища. А потом, если было жарко, мы плавали в бассейне. Вернее, это я плавала, а Руби вытягивала ноги в мелкой части и наблюдала. После этого мы ехали домой.

Сейчас же сестра сказала, что мы можем не ходить за конфетами – к «ланчу» мы еще не готовы – и она собирается мне купить собственную пару солнечных очков, чтобы я больше не брала ее.

Мы оставили «Бьюик» с опущенными окнами, потому что все равно никто бы не посмел даже прикоснуться к машине, и перешли через Тинкер-стрит к бутику, в котором был лучший в городе выбор солнечных очков. Когда мы проезжали мимо, он был вроде бы открыт, но когда мы подошли, то обнаружили, что стеклянная дверь заперта, свет погашен и висит записка с ошибками: «Закрыто на инвентаризацию Простите!»

Руби была недовольна.

Она постучала по стеклу, и через секунду появились две продавщицы, которые сразу же начали извиняться, при этом одна испепеляла взглядом другую, как будто та написала записку, и колокольчик звякнул над дверью, когда она открылась, впуская нас. Мы вошли и через несколько минут вышли с покупками: пара темных очков, как в «Завтраке у Тиффани», для меня и пара вызывающе золотых «авиаторов» для Руби, которые она тут же нацепила на лоб. Каждые стоили по пятнадцать долларов, но Руби предложила купить их вместе за пять, в итоге столько и заплатила.

Пока мы шли к машине, Руби молчала. Она не захотела посидеть на Грин и не захотела дать мне примерить свои «авиаторы».

– Все должно было быть идеально, – сказала она. – Я не понимаю. Что сегодня за день такой?

– Все идеально, – успокоила я ее.

– Думаешь, я перестаралась? – спросила сестра, опуская очки на глаза. – С ними?

Очки были в золотой тонкой оправе, в которой отражалось солнце – но слишком большие для ее головы. Но она была лучше всех на свете даже в этих «авиаторах». В этом и заключалась магия моей сестры.

– Можешь сказать мне.

– Я…

– Ты считаешь, что они ужасные, – сказала она за меня, но, как будто в наказание, не стала их снимать и включила указатель поворота, чтобы выехать на дорогу. Но потом вдруг выключила сигнал, машина так и осталась стоять. – Я в них выгляжу как-то гадко? Как какой-нибудь психопат?

Я кивнула, неохотно, потому что к таким комплиментам Руби точно не привыкла.

Она широко улыбнулась и сказала:

– Тогда я пойду.

– Куда пойдешь?

В своих новеньких темных очках я едва видела вывеску «Виллидж-Таверн» напротив магазинчика сладостей. А может, я просто привыкла не замечать ее, привыкла воображать, что на месте этого бара образовалась огромная воронка.

– Да, – сказала Руби. – Туда.

– Но что, если она, ты знаешь… внутри?

– Ох, а где же ей еще быть! Разве ты не узнала вон ту развалюху? – Она махнула рукой на коричневый хетчбэк, припаркованный на углу. Одна из задних фар была разбита, и я помнила, как это случилось: замах ноги Руби и один хорошо рассчитанный удар ее остроносого черного ботинка.

Во мне что-то опустилось. Я была в городе вот уже несколько дней, но еще не встретилась с матерью. Она не звонила. Вполне возможно, она думала, что я по-прежнему живу в Пенсильвании. Все это время Руби ограждала меня от нее. Но теперь вдруг решила отдернуть занавес и вытолкнуть меня вперед.

– Но… – начала было я.

Мне не пришлось ничего говорить. Руби угадывала ход моих мыслей еще до того, как слова слетали с моего языка. Она все понимала еще до первого слога. Сестра покачала головой и нежно сказала мне сидеть на месте. Войти должна была только одна из нас.

Руби перешла улицу и вошла в кабак, пропав там на несколько минут. Я не знаю, что она сказала нашей матери, как обрушила новость о том, что я снова дома, но, должно быть, нашла слова. Может быть, она сказала, что я сижу в машине, но заходить внутрь и говорить с ней не собираюсь – ха, как тебе это понравится, женщина-которая-называет-себя-Воробьем? Но еще, должно быть, Руби сказала ей что-то хорошее, потому что, когда она залезла в машину, на ее лице сияла довольная улыбка, словно ей довелось увидеть нечто поистине красивое и этот момент навсегда останется в ее памяти. Но сестра не стала ничего мне объяснять: порой прекрасные воспоминания могут превращаться в ничто, если облечь их в слова. Этому меня научила Руби.

Когда мы отъезжали, дверь бара открылась, и на пороге показался человек. Мигающая, теплых тонов вывеска с изображением пива подсвечивала этого человека цветными пятнами, то загораясь, то угасая, его лицо то пылало, то нет. Этот человек наблюдал, как мы уезжаем. Потом, смирившись, вошел обратно. Я чувствовала себя совершенно чужой этому человеку, который приходился мне матерью.

Руби не сказала мне, что она говорила внутри. Вместо этого она, как обычно, рассказала мне историю.

– А ты знаешь, что в детстве я ходила по городу и всем говорила, что ты мой ребенок?

– Правда? – Я не стала останавливать ее, мне понравилось начало.

– Мне тогда было… сколько, семь? Или восемь? – Она вела машину по улице, а потом повернула на знакомом повороте к стадиону, рядом с которым был городской бассейн. – Помню, что была маленькой, катила тебя в коляске, и люди останавливали меня на улице. Они говорили: «Как мило!» или «Вы обе та-а-акие хорошенькие!». Но потом они всегда спрашивали: «А где твоя мама, малышка?» А мне так не хотелось говорить им, что она закидывает рюмку за рюмкой в баре. Или что в последний раз я видела ее в тачке какого-то незнакомого нам парня. Мне очень хотелось сказать, что наша мама вон там, покупает сережки в магазине, понимаешь меня? Что наша мама в библиотеке. Что наша мама в прачечной. Где-нибудь, куда ходят все мамы.

Руби вздохнула.

– Но, – продолжила она, подрезая медленную машину, – я решила, что, раз все равно придется врать, пусть хотя бы это будет весело. Поэтому я говорила: «Что значит, где ее мама? Я ее мама». Каждый раз я отвечала по-разному, все зависело от того, кто спрашивал. Например, что я рано вышла замуж, а теперь вдова. Или что я залетела, когда состояла в организации герлскаутов и продавала печенье. Ну, а когда меня спрашивал кто-нибудь из церкви, я отвечала, что мне тебя подарил Иисус. Люди так странно ведут себя, когда ты говоришь про Иисуса. Типа единорогов не существует, а Иисус был на самом деле – глупость какая-то. – Сестра покачала головой. – Короче говоря, я всем говорила, что ты моя. А когда ты повторяешь одну и ту же ложь несколько раз, она вроде как становится правдой. И значит, ты даже и не врешь больше.

Истории Руби менялись каждый раз, когда она рассказывала их – становились все более невозможными, с физической и юридической точки зрения, типа как она забирала меня из школы в маминой машине, сидя на словаре Вебстера, чтобы видеть дорогу. Или как мы целое лето жили у моря и почти не вылезали из ванны. Но каким бы волшебным образом ни выживали мы в ее историях, наша мать всегда очень кстати в них отсутствовала. И честно говоря, это было намного лучше правды.

Руби припарковала машину у стадиона и сняла золотистые «авиаторы». Я думала, что мы начнем переодеваться – под одеждой на нас уже были купальники, достаточно было лишь стянуть через головы платья и взять полотенца – но ее внимание привлекло что-то на той стороне широкой, заросшей травой лужайке. Она не могла оторвать глаз.

Я же видела лишь протяженную спортивную площадку. Качели, песочницу, игровой городок, горки, огромную лужайку спереди и поле для софтбола позади. Как раз шла игра, но Руби не любила спорт, значит, смотрела она точно не туда. За полем для софтбола праздновали чей-то день рождения, судя по шарикам, привязанным к беседке и качающимся на ветру.

– Что? – спросила я. – Ты хочешь съесть кусочек праздничного торта?

– Я просто думаю… – застыв на месте, ответила Руби.

– Думаешь что?

Что-то в выражении ее лица напугало меня. То ли дело было в изумрудной зелени ее глаз. То ли в том, как сильно она стиснула зубы. А может, в костяшках, побелевших от той силы, с которой она сжимала руль, хотя двигатель был заглушен и его больше не нужно было держать.

– Как думаешь, что сделают все эти люди, все детишки на празднике, все мамочки и папаши… как думаешь, что они сделают, если я подойду и отпущу их?

– Кого отпустишь? Детей?

Руби покачала головой. Она смотрела на связку воздушных шариков, с напряжением наблюдала, как их длинные ленты обвиваются вокруг столба беседки, как высоко поднимаются их яркие разноцветные головы. Ее по-настоящему тревожило, что они вот так привязаны.

– Наверное, первым будет красный, – сказала сестра. – А если я разрежу, разорву их путы и отпущу их на волю? Что думаешь?

– Не знаю даже, – ответила я. – Кто-то из детей может заплакать.

Но ее, похоже, это совсем не волновало, она лишь смотрела вдаль, поглощенная чем-то, что я была не в состоянии понять, как будто проживала в своей голове операцию по спасению этих шариков.

А может, она пыталась сделать это прямо сейчас. Пыталась освободить их лишь силой своего желания.

Но воздушные шарики, конечно же, остались на месте, как бы сильно ни дул ветер – а он, казалось, действительно каким-то чудесным образом стал сильнее; пока Руби смотрела в ту сторону, со стола для пикника слетело несколько бумажных тарелок и кое-кто из малышей остался без своих тортов – но ни один шарик так и не вырвался на свободу. Они были крепко привязаны и оставались на месте, вынужденные быть гостями на вечеринке и ждать, когда кто-нибудь разрежет ленты, или лопнет их и оставит умирать.

– Руби?

Услышав свое имя, произнесенное моим голосом, она очнулась.

Я и глазом моргнуть не успела, как сестра уже стянула с себя платье и хлопнула дверцей машины.

– Пойдем плавать. Будешь нарезать свои круги. Я заставлю всех вылезти из бассейна, чтобы он весь был в твоем распоряжении, если хочешь.

– Нет, не нужно.

Когда мы шли по лужайке, ветер уже успокоился. А когда мы приблизились к огороженному забором бассейну под открытым небом, я увидела, что, кроме городских ребят, которые обычно приходили сюда, чтобы освежиться летними деньками, у нас есть и другая компания.

Она тоже была там. Ее голова с белесыми волосами виднелась в мелкой части бассейна. Она стояла там по пояс в воде, дрожа в солнечном свете. Она была такой тощей, что я могла пересчитать ее ребра.

– Она знает, что по пятницам мы ходим сюда плавать? – спросила я. – Ты сказала ей?

Руби пожала плечами.

– Может, я и упоминала об этом. – Она закричала: – Привет, Лондон. Осторожно, моя сестра собирается поплавать.

Когда народ увидел Руби, то сразу освободил для нее место на лесенке в мелкой части бассейна. Люди знали, что ей нравится там сидеть, опустив ноги по колено в воду, разбрызгивая ее пальцами, и, подставив лицо солнцу, наблюдать за тем, как я плаваю. Никто, похоже, даже не удивился, что мы снова здесь, после такого долгого отсутствия. Никто не спрашивал меня о том, где я пропадала.

Руби, как всегда, уселась на краю спускающихся в воду ступенек и вытянула свои длинные голые ноги настолько далеко, насколько могла – получалось довольно далеко. На ее лодыжке блестел браслет и, как и ее золотистые «авиаторы», отражал блики воды. Сегодня на ней было черно-белое бикини, верх белый, низ черный, «авиаторы» она опустила на глаза, чтобы никто в них не заглядывал.

На мне был цельный купальник темно-синего цвета, а свои новые солнечные очки я забыла в машине.

– Привет, Руби, – сказала Лондон, пробираясь к нам. – Привет, Хлоя.

Я старалась не смотреть на ее голые руки и ноги. Даже в свете дня ее кожа была нездорового синеватого оттенка, как будто ей нечем дышать, она тонула, а мы за этим наблюдали.

Я пробормотала что-то про то, что хочу поплавать. Я нырнула в глубокой части бассейна. Сначала в теплую воду вошли мои пальцы, потом лицо, плечи, а после и все остальное. Плавный, умелый нырок.

В бассейне не было пусто, но я с легкостью лавировала между людьми, проплывая из глубокой части в мелкую, потом снова в глубокую. Под водой мне были видны их мельтешащие ноги. Я ощущала их движения, ветер. Оставаясь под водой, я могла слышать их крики откуда-то издалека, словно между нами стены, закрытые двери, дома и даже целые города.

Я все еще была под водой, в самой дальней части глубоководья, когда поняла, что у меня больше нет настроения плавать. Зацепившись за фильтр, я осталась там, предоставленная течению воды. Проходили секунды, которые казались минутами. Минуты казались часами.

Нет, правда, я могла бы оставаться там до самой ночи, разве нет?

Руби говорила, я могу.

Я подумала, могла ли моя сестра сделать что-то лишь силой мысли. Например, как прямо здесь и сейчас я проводила рукой по дну этого грязного общественного бассейна. Может быть, я могла бы остаться под водой на всю свою жизнь, ну или хотя бы на все лето, и мне не нужен был воздух, чтобы дышать. Я бы питалась чем попало, чтобы выжить – вот выронил бы кто-то жвачку, и я бы взяла ее, она была бы со вкусом корицы, и на ней одной я смогла бы прожить несколько лет. Это, конечно, не мороженое из водохранилища, но сгодилось бы. Я бы адаптировалась, как адаптировались жители Олив, когда у них отняли их город. Руби сделала бы всё именно так.

Может, я правда могла дышать под водой, стать тем, чем она хочет, пусть даже невероятным существом, которое будет жить дольше, чем суждено… типа как Лондон.

И тут, открыв под водой глаза, я увидела ее.

Лондон Хейз.

Она была здесь, со мной. Проплыла через весь бассейн ко мне, подальше от Руби, чтобы она не видела. Лондон скользнула по дну бассейна поближе. Ее тонкие ноги дрейфовали. Ее кожа была такой бледной, словно в нее втерли глыбы льда. На коленке у нее был небольшой шрам. Я наблюдала, как пряди ее коротких, обесцвеченных волос яростно тянутся к поверхности. Как она, моргая, не сводит с меня глаз.

Она застыла на месте, конечности двигались, губы были плотно сжаты.

Мы что, соревновались, кто из нас дольше продержится под водой?

Я задержала дыхание. Не дышала, пока легкие не начало жечь. Я продолжала цепляться за решетку фильтра, не давая себе всплыть, хотя каждая частичка меня умоляла об этом. Я заставила себя поверить в это, в свою сестру, в то, что смогу оставаться на самом дне.

Я не хотела быть той, кто сдастся первой, но мое тело меня не слушало. Легкие, казалось, вот-вот сгорят – мне нужно было выплыть на поверхность. Мне нужен был воздух.

Прежде чем мое человеческое тело одержало верх и заставило меня подняться, хватать ртом воздух, захлебываться и выплевывать хлористую воду, Лондон открыла рот. Лондон дышала без всяких усилий. Она как будто могла с легкостью остаться там на несколько лет.

Она специально сделала это. Она хотела, чтобы я узнала.

Что она? – кричало мое сознание, нуждаясь в ответах, но вот я поднялась наверх, не в силах больше думать, задыхаясь, глотала воздух у края бассейна, а Лондон по-прежнему оставалась под водой.

Она очень долго не поднималась, чтобы глотнуть воздуха.