11
Без Руби

Без Руби, рядом с Лондон и ее друзьями, я вела себя тихо.

Отправиться на кладбище было идеей Лондон: ей хотелось накуриться. В машине, по ее словам, это делать было небезопасно: нас могли бы застукать копы или увидеть чьи-нибудь родители, проезжающие мимо. Отпуская меня с ней, Руби вряд ли представляла себе, как мы будем проводить время, я это знала наверняка, и тем не менее у меня не было желания написать сестре сообщение и просветить ее.

Все двинулись в сторону старого кладбища, но я осталась стоять на парковке и смотрела на новое кладбище через дорогу, с высокими железными воротами и аккуратно подстриженными лужайками, где была бы похоронена Лондон, если бы время пошло по другому пути.

– Хлоя! Ты идешь? – Это была Лондон, кричала мне с противоположной стороны дороги.

Почти все ее друзья уже карабкались вверх по холму. Аша и Кэт. Ванесса и Дэмиен. Какой-то парень, чье имя я не запомнила. И еще Оуэн, хотя Лондон не говорила, что он будет с нами, но вот он здесь и до сих пор не сказал мне и полслова.

– Хлоя? – позвала еще раз Лондон, а потом развернулась и стала карабкаться по холму без меня. Тогда я перешла дорогу и направилась к холму, чтобы не потерять ее из виду.

У старого кладбища не было ни ворот, ни ограды, обветшалые каменные плиты просели в землю, накренившись под разными углами, как будто не хотели, чтобы про них вспоминали. По крайней мере, на них ничего невозможно было прочитать.

А еще тут было уединенно, в отличие от нового кладбища через дорогу. Величественный склеп был повернут в сторону от тротуара, за ним стояли две каменные скамейки и давно уже не работающий фонтан, так что там свободно могла разместиться целая компания подростков – пять, шесть, семь, со мной восемь человек – и делать все, что им вздумается, потому что их не увидят ни нудные городские копы, ни какой-нибудь шныряющий по кустам извращенец. А еще это было классное место для свидания со своим парнем, во всяком случае, так я слышала.

Склеп был построен из серого камня, потемневший, в щербинах, как будто его оставили на дне пруда на тысячу лет, а потом вытащили просушиться на солнышке. Я уже бывала здесь. Руби разрешала мне рисовать цветными мелками на его кованых закрытых дверях.

Перед этим укромным уголком возвышался холм, усыпанный потрескавшимися блеклыми надгробиями могил людей, не настолько важных, чтобы иметь собственный дом, где могли бы коротать свою загробную жизнь. Никто не приносил им цветов, не устраивал пикники на вершинах их земляных лож, чтобы отпраздновать их дни рождения. Никто не ухаживал за этими могилами, и холм весь зарос сорняками – они почти скрывали надгробия.

Каменные плиты были тонкими, простыми. Многие из них обломались, почернели от плесени, какие-то даже поросли грибами. Только что один из мальчишек, Лоуренс – я слышала, как кто-то так его называл, – прыгнул с разбега и опрокинул хилое высокое надгробие, под которым все еще кто-то лежал, но Лоуренс даже не подумал вернуться и поставить его обратно.

Лоуренс, Аша, Кэт и остальные думать не думали о мертвых, бегая по холму. Они не знали, что один из них подобрался совсем близко. Каким был привкус у нее во рту, когда это случилось, как последний взгляд на звезды над головой глубоко отпечатался в ее глазах.

Может, сама Лондон помнила об этом – хотя как? После смерти сознание перестает создавать новые воспоминания.

До той ночи у водохранилища мы с Руби уже не раз говорили о смерти – о том, как это может с нами случиться, что мы будем делать. Ее жизнь после смерти была распланирована до мелочей: она собиралась наводить страх на кое-каких родственников, изображать полтергейст в домах своих арендодателей и школьных учителей и играть в «кто первый свернет» с машинами. Она хотела, чтобы в честь нее назвали какую-нибудь дорогу, а лучше мост, и по своему завещанию намеревалась отдать мне все, что имела. Видимо, сестра считала, что навсегда останется такой, какой была: никогда не выйдет замуж и у нее не будет детей, уж точно никогда не покинет наш маленький городок в горах и никто, кроме меня, не будет вспоминать о ней. Я говорила, что все будут ее помнить, особенно если какой-нибудь мост назовут в ее честь.

Руби хотела, чтобы я знала, что ее надгробный камень должен был быть изготовлен из розового гранита, даже если это влетит в копеечку. Либо розовый, либо вообще никакого камня. И она уже даже придумала надпись, которую отдала мне на хранение:

А для тех, кто собирался приносить цветы, внизу нужно было добавить маленькую приписку о ее предпочтениях:

Сестра очень конкретно описала, каким должно быть ее надгробие, но ей совершенно не понравилось, когда я попыталась сделать то же самое. Я не могла ни выбрать цвет, ни сказать ей, что должно быть на нем написано, потому что она не хотела знать, что это будут за слова, ни в этой жизни, ни в следующей, если возможно, что мы проживаем несколько жизней, во что, кстати, Руби верила.

Собравшись у склепа, друзья Лондон передавали друг другу косяк с травкой. Я из вежливости взяла его, когда подошла моя очередь, едва затянулась и протянула его следующему. Отпустила бы меня Руби, зная, что мы поедем на кладбище, будем курить травку, обмениваясь слюной, и я буду кашлять дольше остальных, не зная, как избавиться от сухости и щекотания в горле? Руби курила травку, но это не означало, что мне тоже можно. Она делала много чего, что я не должна была повторять за ней. Ей не мешало, что при этом я могла находиться в одной с ней комнате – наверное, она ожидала, что я попросту отвернусь.

Но сейчас я была здесь без нее, и мне не нужно было отворачиваться. Мои глаза стали видеть четче, ярче.

И наверное, потому я вдруг поняла, что пялюсь на Лондон.

Ее друзья общались с ней как с самой обычной девчонкой. Но для меня она была подобна пронзительно завывающей пожарной сигнализации в тихой библиотеке, которую, казалось, никто не слышал. Они были глухими? Все?

– Правда, Хло? – сказал кто-то: я не слышала, о чем они разговаривали.

– Что?

– Это твоя сестра нарисовала, верно? – спросила Кэт.

– Наверное, да. – Едва взглянув на рисунок, я тут же поняла, что это была она.

Эдакий шедевр а-ля Руби покрывал почти всю стену склепа. Она рисовала мелом, каким обычно пишут слоганы на тротуарах и который смывается с первым же дождем. Ей нравилось писать свое имя везде, где она бывала. Им был помечен почти весь наш городок. Но это была целая роспись, а не просто метка, которую сестра обычно оставляла. И она была огромной.

– Мне нравится, – выдохнула Ванесса.

– И правда, просто красота! – сказала Аша.

Кэт кивнула.

– Это же ты, да?

Там действительно была я – в смысле, кто угодно решил бы, что это я – накаляканная мелом фигурка в голубом (Руби говорила, что это мой цвет), с челкой (Руби всегда нравилась моя челка). Сейчас я выглядела совершенно не так, и значит, она рисовала меня такой, какой помнила до моего отъезда.

На рисунке моя рука-палочка держала за руку другую фигуру гораздо выше моей. По сравнению со мной, она была размером с гору: голова из завитков и огромные зеленые глаза, такие же, как у нее, которые видят все. Одни ее руки были намного больше моего тельца, заслоняли собой желтое пятно солнца. Она шагала по воде, синие загогулины, видимо означающие вздымающиеся волны, едва задевали носки ее высоких ботинок. Она несла меня над этими волнами, и мои пальцы касались лишь воздуха. Ее темные волосы за нашими спинами походили на длинный, развевающийся плащ.

Изображение Руби, сделанное Руби. А под рисунком, чтобы ни у кого точно не осталось никаких сомнений по поводу авторства, красным мелом было выведено:

Зачем-то ей понадобилось оставить здесь свою подпись, и она хотела, чтобы никто про нее не забыл.

Я отвела глаза от этой настенной росписи и увидела, что Оуэн смотрит на нее с открытой неприязнью. Ему совсем не нравилось то, что она сделала со склепом, и это ясно отражалось на его лице, но, возможно, его ненависть распространялась куда дальше ее художественных произведений. Может, он ненавидел единственного в мире человека, которого я любила.

Я знала, что рисование не входило в число талантов Руби, но остальные, похоже, не хотели обозначить это. И тогда я сказала, сама себе удивившись:

– Безобразно нарисовано, разве нет?

Оуэн сидел, развалившись, на скамейке напротив меня и курил травку, но, как только я произнесла эти слова, безразличие на его лице обернулось вниманием.

– О нет, – сказала Ванесса. – Нет! Нисколечко.

– Ничего подобного, – резко возразила Кэт, как будто сама это рисовала.

Они думали, что я решила подшутить над ними?

Я подошла ближе к рисунку и коснулась луковицеобразной головы Руби.

– Она выглядит как-то уродливо, вам не кажется?

Дэмиен засмеялся, потом поперхнулся, а затем притворился, что просто закашлялся. Лоуренс криво улыбнулся, но не стал прятать улыбку. Лондон, которая до сих пор еще ни слова не сказала про рисунок, смотрела на меня с мрачным беспокойством, словно наблюдала, как я иду по тонкому льду. И уж точно я не могла знать, подаст ли она мне руку, чтобы вытащить меня, если он треснет. Руби-то рядом не было.

– Я бы не сказала, что уродливо… – начала Кэт.

Я ждала, что именно она скажет.

– Это… это… – Она замахала руками, стараясь говорить быстрее, подгоняя свои мысли, и закончила: – Это похоже на Пикассо, типа того.

Почти все одобрительно забубнили.

В воздухе ощущалась прохлада – но ветра не было, стояло лето, и мы вспотели от жары. Прохладу нельзя было объяснить и тем, что мы были на кладбище, среди мертвых людей, а некоторые из нас даже, может, сидели на них. Но, наверное, я могла бы ее объяснить.

Или Лондон.

Она дышала, как если бы у нее было два здоровых легких, как у любого живого человека, но разве она была живой? Я неотрывно смотрела на ее грудь, на то, как ритмично поднималась и опускалась ее грудная клетка – нечто простое и в то же время совершенно удивительное, потому что вот она – стоит здесь среди нас, но я все никак не могла в нее поверить. Совсем недавно я еще была уверена в том, что никогда не увижу ее снова.

Я по-прежнему сомневалась, что она действительно с нами. Вдруг я передала бы ей косяк, пропуская свою очередь, – но рядом не было бы руки? Ее пальцы не коснулись бы моих пальцев? Я протягивала бы ей косяк, зажженный, горящий, – а она бы исчезла?

Но пока я наблюдала за Лондон, та смотрела на автопортрет моей сестры. Она глядела на него так, как будто он мог ожить в любую секунду, спуститься со стены на ближайшую могилу и отчитать нас за все, что мы сказали. За то, что я сказала.

Как будто он каким-то образом мог все узнать.

– Что думаешь, Лондон? – спросила я, напугав ее. – О картинке.

Стала бы она врать мне, потому что я была сестрой Руби и все всегда говорили мне лишь то, что, по их мнению, она хотела услышать? Стала бы притворяться, как будто мои уши были на голове Руби, а мой рот на ее ухе? Лондон тоже собиралась сказать, что это похоже на Пикассо?

Но прежде чем она успела ответить, вмешался Дэмиен:

– Нашла кого спрашивать! Она наверняка помогала рисовать это.

– Ничего подобного, – на автомате ответила я. Но потом добавила: – В смысле, она наверняка помогала?

– Лондон с твоей сестрой были типа как… – Он сцепил два пальца в одно целое. – Всю весну.

– Правда? – спросила я у Лондон.

Неважно, что она собиралась ответить. Два человека не могли быть близки настолько, насколько были близки мы с Руби, особенно если они не были сестрами. Это шло вразрез с биологией, с годами, проведенными вместе, с общими секретами. Это было невозможно.

– Не совсем так. На самом деле на это жалко смотреть. Правда, Лон?

Лондон, похоже, чувствовала себя неловко. Она старалась не смотреть на меня, закашлялась, хотя рядом с ней никто не курил.

– Лондон типа у нее на побегушках, – продолжала Ванесса. – Она делает все, что хочет твоя сестра, когда она хочет. Руби может написать ей в два часа ночи, и Лондон помчится ей за лимонадом. Она бросит все свои дела, если нужна Руби. Если Руби говорит, что ей нельзя делать то или это, нельзя ездить куда-то, не знаю даже, Лон просто говорит «хорошо». Как будто это воля Божья.

Ванесса усмехнулась, но ее никто не поддержал, и ей пришлось заткнуться.

Лондон лишь пожала плечами. Она даже не пыталась ничего отрицать.

– Люди часто так ведут себя с Руби, – бросаясь на защиту сестры, сказала я. – Это не ее вина. Она просто… вдохновляет их на это. В смысле, в нашем городке в нее влюблена половина жителей, но она же не просила их об этом, верно?

Не было ничего необычного в том, что кто-то тенью ходил за моей сестрой и приносил ей лимонад – так уж получилось, что сейчас было лето, и так уж получилось, что Руби мучила жажда. У Руби всегда были фанаты. Взять хотя бы Пита, или Джону, или ее всевозможных бывших и знакомых, а еще подражательниц с длинными волосами, в коротких платьях и высоких ботинках, которые заполонили наш городок. Лондон в этом смысле не отличалась от большинства.

Вот только она отличалась.

– Да, но Лондон-то в нее не влюблена, – сказал Лоуренс. – Я наполовину влюблен в нее – без обид, Хлоя, но у тебя классная сестра – и даже я не хожу за ней, как раб-зомби, в отличие от Лондон.

– Всё не так, – возразила Лондон. – Ребята, вы просто не знаете. Вы ничего не знаете, понятно? Не знаете.

Ни один из ее друзей не проронил ни слова.

– Она заботилась обо мне, – тихо сказала Лондон, – с тех самых пор, как я вернулась этой весной.

– Ты вернулась этой весной? – спросила я. – Откуда?

– Из реабилитационной клиники, – пробормотала в ответ она. – Я была там… какое-то время, а потом, когда вернулась оттуда, Руби было не плевать на меня и она заботилась обо мне.

Я не могла понять, то ли она просто врала, ради всех нас. То ли действительно считала, что все это время была… в реабилитационной клинике? Возможно, она действительно знала не так много, как мне казалось.

– У нее была передозировка, – услужливо подсказала Кэт. Лондон сверлила ее глазами, но Кэт все равно продолжала: – Она почти что умерла на какой-то вечеринке у водохранилища. По-моему, это было летом, года два назад? Жуть какая-то. В смысле, я слышала, что было жутко. Меня там не было.

Аша вздохнула и скорчила печальную гримасу.

– У меня нет ни одного знакомого, у кого была бы передозировка, – вдруг ни с того ни с сего сказала она. – Тебя отвезли на «Скорой» в больницу, Лон?

– Я… я не знаю, – ответила Лондон. – На самом деле, я почти ничего не помню.

Ее отвезли на «Скорой», вернее, ее тело – и не в больницу.

Во время всего этого разговора Оуэн сидел непривычно тихо. Он был с Лондон той ночью – просто не хотел никому ничего говорить.

Я подумала о том, о чем попросила меня Руби, когда я оставляла ее на «вдовьей площадке», чтобы поехать вместе с Лондон. «Присматривай за ней», сказала она.

Руби вела себя так, как будто девчонка могла взорваться в любой момент. И все это – то, как она дышала, как билось в груди ее сердце и чем бы ни поддерживалась в ней жизнь, наукой или воображением, – могло закончиться в любой момент. Но никто из нас даже не догадывался, что сейчас представляла из себя Лондон и на что была способна.

Я пыталась не думать о том, как она лежала на спине в лодке, не видеть ее посиневшей, мертвой от передозировки. Я смотрела, как шевелятся ее губы, слышала, как она произносит какие-то слова – она, несомненно, по-прежнему была здесь.

– Я… мне жаль, что с тобой это случилось, – сказала я, потому что больше было нечего.

– Ничего. Поэтому меня так долго не было, – сказала она. – Но теперь мне намного лучше.

Я решила промолчать про косяк, который она курила – ведь после реабилитации люди не должны срываться и делать этого, даже если делят его с восьмью своими друзьями. Может, мне следовало остановить ее, может, именно этого и хотела от меня Руби, когда просила присмотреть за ней?

Похоже, Лондон совсем не помнила, как Руби спасла ее. Как моя сестра каким-то волшебным образом повернула часы вспять, выхватила ее из удушливых объятий судьбы, в которые она попала, и повернула время в другую сторону. Руби сотворила это чудо, даровала ей второй шанс, а Лондон даже не подозревала об этом.

Но я знала.

Я знала, что это сделала Руби, моя сестра.

Когда происходит что-то глобальное, никому и в голову не придет обвинять в этом какого-то одного человека. Обрушился, например, мост – и люди назовут это волей Божьей, не зная, что маленькая девочка на заднем сиденье проезжающей по нему машины пожелала, чтобы что-нибудь помешало ей остаться на выходных с ее гадким дядей. У самолета отказывают двигатели, и он разбивается при посадке на воду – но никто не станет винить парня, сидящего на месте 13В, которому отказали на свидании и он захотел умереть, не задумываясь, что заберет с собой на тот свет целый самолет.

Никто из людей не в силах взять на себя ответственность изменить судьбу.

Никто, кроме Руби.