Глава 12
Париж, 1785
Серое мрачное здание Бастилии всегда нагоняло на парижан страх. Построенное изначально как крепость для охраны города от врагов, монументальное сооружение быстро превратилось в место заключения. Тюрьма-крепость представляла собой довольно правильный параллелограмм длиной около шестидесяти пяти метров и шириной около тридцати пяти. На каждой из длинных сторон располагалось по четыре полукруглые пятиэтажные башни, соединявшиеся друг с другом галереями, предназначенными для размещения пушек. Одной своей стороной Бастилия была обращена к Парижу, а другой – к предместью Сент-Антуан. В довершение ее окружал широкий и глубокий ров с перекинутым через него висячим мостом. В башнях были устроены верхние камеры для заключенных: свет и воздух в них проходили через небольшие отверстия, закрытые решетками.
Но были в крепости места заключения и более ужасные, находившиеся на шесть метров ниже уровня двора: в эти подземелья прятали тех, от кого хотели поскорее отделаться, а также непокорных и буйных арестантов, нарушавших суровую тюремную дисциплину. О том, что происходит в сырых мрачных казематах, знали все.
Бастилии пришлось пережить много перемен. Каждый король, вступая на престол, считал своим долгом ввести новшества для этого необходимого в государстве здания. Людовик XI, параноидально боявшийся своих вассалов и бросавший их в казематы при первом подозрении на измену, приказал соорудить в Бастилии железные клетки и комнату ублиеток. Ублиетками назывались камеры и глубокие колодцы. Именно там томились приговоренные к смерти. Комната ублиеток была устроена в одной из башен, которая по иронии называлась башней Свободы.
В Бастилию никогда не заключали уголовных преступников, находившихся под следствием или отбывающих наказание по приговорам общих судов: для них существовали другие тюрьмы. «Высокой чести» попасть в Бастилию удостаивались только люди, приказы о заключении которых писал король. Их называли lettre de cachet. По неизвестной причине они составлялись без указания срока: человек мог просидеть в крепости от нескольких дней до нескольких десятков лет. Если у заключенного не было влиятельных покровителей или они отказывались хлопотать за него, бедняга рисковал провести в Бастилии большую часть своей жизни. Иногда о несчастных просто забывали, обрекая их на вечное заключение.
Жанна знала и о том, что иногда в тюрьму попадали книги. Для них писался такой же королевский указ, как и для остальных заключенных. В общем, история этой крепости представляла собой историю человеческих страданий, сломанных судеб, многочисленных ужасов и вопиющих злодейств. Не зря опасливые парижане придумали присказку: «О Бастилии безопаснее молчать, чем говорить». И это изречение родилось не случайно. Кто попадал в казематы, назад обычно не возвращался. Если же по чистой случайности заключенному удавалось выйти на свет божий, он категорически отказывался говорить, что пережил в крепости. Бывшие узники словно давали обет молчания.
Именно сюда, в эту страшную тюрьму, стены которой видели и убийства, и пытки, и нечеловеческие страдания, и слезы, привезли графиню де Ла Мотт.
Оказавшись в камере, где не было ничего, кроме лежанки – грязного полосатого матраса-клоповника и такого же одеяла, изгрызенного крысами, женщина пришла в ужас. Когда-то каморка, в которой они так мирно жили с Клотильдой, казалась ей верхом нищеты, но жилище, куда ее поместили сейчас, не шло с ней ни в какое сравнение. Отсюда надо было выбираться, и как можно быстрее. Графиня опустилась на лежанку, брезгливо отодвинув матрас, и задумалась. Самое верное в ее положении – это просить свидания с королевой, но ее величество вряд ли станет говорить с узницей. Лучше написать ей письмо, в котором, уверяя в своей преданности, заявить о невиновности. Графиня постучала в окошко, передала свою просьбу тюремщику, и вскоре он принес ей бумагу, перо и чернила. Дрожавшими пальцами де Ла Мотт начала выводить непослушные буквы:
«Ваше Величество! Не знаю, по чьей воле, но Ваша самая преданная слуга оказалась оклеветанной и теперь томится в заключении. Мне приписывают то, чего я не совершала и совершить не могла – подлог с величайшей драгоценностью, достойной украшать только Вашу лилейную шею. Поверьте, я стала игрушкой чьих-то интриг, думаю, интриг кардинала. В подтверждение моих слов я требую провести обыск в моем доме. Если вы найдете ожерелье, я с радостью приму Ваше решение умереть на гильотине, повторяя Ваше имя. Преданная Вам Жанна де Ла Мотт».
Закончив писать, женщина еще раз перечитала послание, нашла, что оно неплохо написано, и снова постучала в окошко. Тот же тюремщик принял от нее письмо, известив, что скоро ее вызовут на допрос. Графиня была этому рада. Чем скорее все начнется, тем скорее кончится. Она уже обдумала линию поведения и решила неукоснительно ей следовать.
* * *
Хранитель королевской печати господин де Бретель – маленький, сморщенный, с желтым личиком, похожий на старый гриб человечек, – обнажил в улыбке гнилые зубы, обдав Жанну запахом нездорового кишечника.
– Господин де Крон проинформировал вас о причине вашего ареста, – начал он бесстрастно. – Смею вас заверить, в ваших интересах говорить правду. Только в этом случае можно сохранить себе жизнь.
– Неужели? – отозвалась графиня с улыбкой. – Вы хотите сказать, что, если я расскажу правду, Людовик XVI, всегда питавший ко мне неприязнь, окажет мне милость? Извините, но в это мало верится.
– Королевские особы милостивы, – заметил де Бретель тем же равнодушным голосом.
– Но дело в том, что мне совершенно нечего рассказывать. – Жанна с невинным видом опустила глаза, но старик, так же как и король, презиравший подобных особ, не обратил на это никакого внимания.
– Ваше молчание не делает вам чести, – буркнул он, – напротив, оно ведет вас под нож гильотины. Вы умная женщина, госпожа де Ла Мотт, подумайте сами: своим молчанием вы обвиняете знатных особ.
Услышав эти слова, графиня уверилась, что ее тактика верна и нужно продолжать в том же духе. С благодарностью она воздела руки к небу.
– Видит Бог! – воскликнула женщина. – Я невиновна, но я никого и не обвиняю. Мне сказали, что я содействовала свиданию кардинала с какой-то дамой, очень похожей на королеву, и в это легко поверили. Но почему никто не подумал, что, возможно, к кардиналу была подослана женщина, похожая на меня? Разве найти обеих мошенниц и заставить их предстать перед судом не является задачей полиции? Клянусь, я не палач, я такая же жертва, как королева и кардинал. Неужели из-за моего происхождения меня сделают виновной во всех грехах? – Графиня подалась вперед, грудь ее, прикрытая тонким шелком, вздымалась, и де Бретель стыдливо отвел глаза. – Прошу вас, найдите их и восстановите справедливость!
Старик мысленно отметил, что представление с госпожой де Ла Мотт в главной роли было разыграно мастерски. На ее длинных ресницах повисли слезы, лоб изрезали морщины, щеки побелели, губы дрожали от негодования и отчаяния.
– Вы, вы, такой мудрый, верите мне? – вопрошала женщина, заламывая руки.
Тертый калач не верил ни единому слову этой аферистки. Его логическое мышление подсказывало – она лжет, пусть даже очень искусно, и драгоценность если не у нее, то у ее сообщника, который тоже ничего не скажет.
– Я почти поверил вам, сударыня. – Бретель сделал ударение на слове «почти». – Но факты говорят обратное. Нами задержана ваша сообщница Николь Леге, дочь инвалида.
На лице заключенной не отразилось никаких эмоций.
– Мне незнакомо это имя, – ответила она.
– А эта девушка утверждает другое. – Старик скривил тонкие губы. – Благодаря ее показаниям мы все знаем о вашем преступном сговоре с Калиостро.
Жанна пожала плечами.
– Я часто посещала сеансы великого мага, но не вступала с ним ни в какие сговоры. Неужели он дает другие показания?
Бретель не знал, что сказал Калиостро: его еще не допрашивали. Он чертовски устал от бесполезного допроса и вызывавшей раздражение игры мадам де Ла Мотт, а потому решил отправить Жанну обратно в камеру. В конце концов у них еще есть время, торопиться некуда. Если ей угодно молчать – пусть молчит, пусть посидит в каземате с крысами и клопами, пусть поспит на жесткой постели… если это можно будет назвать сном. А расследование будет идти своим чередом. И кто знает, вероятно, уже через пару дней в этом же кабинете гордая графиня во всем признается.
– Скажу честно, графиня, положение у вас незавидное. – Его хлесткие слова падали на нее, словно кнут. – Сейчас я прикажу отвести вас в камеру, но перед этим добавлю вот что. Думаю, такой совет дал бы вам ваш отец, будь он жив. Если у вас есть какие-то смягчающие обстоятельства, скажем, кто-то толкнул вас на столь непристойное дело, выдайте нам этого негодяя – и тогда вы избежите печальной участи. В противном случае… вы сами знаете, что вас ожидает.
Жанна презрительно посмотрела на де Бретеля, и от этого взгляда гордый хранитель печати съежился и стал казаться еще меньше.
– Я же сказала, никакого сообщника у меня не было, потому что не было самого подлога, – бросила она. – Мне больше нечего добавить, ведите меня в камеру!
Старик вздохнул. Во всяком случае, он сделал все, что мог.
– Уведите заключенную, – приказал он жандарму.
Оказавшись в камере, графиня тяжело опустилась на лежанку, обхватила голову руками и задумалась. Королева не ответила на ее письмо – значит, была убеждена в виновности подозреваемой. А впрочем, что оставалось делать ее величеству? Пойди она навстречу предполагаемой преступнице, и все заговорят о том, что Мария-Антуанетта причастна к мошенничеству. Этого, разумеется, не могли допустить ни она, ни ее августейший супруг. Граф Калиостро тоже будет молчать. Жанна знала, что умный и проницательный де Крон в конце концов вычислит мага и чародея как вероятного сообщника вероломной де Ла Мотт. Проворачивая аферу века, Алессандро не сумел остаться в тени. Впрочем, его сгубила жадность. Если бы граф отвалил этой девице Леге требуемую сумму, она и ее любовник были бы сейчас далеко, и ни одна живая душа не подтвердила бы слова кардинала де Рогана.
Жанна вытерла капельки пота, которые выступили на белой коже, несмотря на то что в камере было довольно прохладно. Раздавив клопа, сразу обдавшего ее мерзким запахом, женщина легла на грязные простыни и впервые за много лет заплакала. Еще недавно она имела все, что могла пожелать: и большие деньги, и связи, и уважение знатных особ. Теперь же от нее все отказались, и она осталась одна-одинешенька, сменив комфортный дом на камеру с крысами, клопами и ужасной едой, к которой она не притрагивалась несколько дней, заставляя себя съедать по кусочку серого хлеба из муки грубого помола. Этот хлеб напоминал ей детство. Именно таким ее потчевала мать, никогда не любившая ни дочь, ни мужа.
Интересно, жива ли эта женщина? Жанна поймала себя на мысли, что вспоминает о ней второй раз за всю взрослую жизнь. Что ж, она это заслужила. А ее муж? Любопытно, как он поступит, когда ему сообщат, в чем обвиняют его жену? Наверняка разведется с ней. Что ж, они никогда не подходили друг другу. Пусть начинает жизнь заново. А она… она продолжит борьбу. И схватка будет не на жизнь, а на смерть. Графиня подошла к окошку, постучала и крикнула:
– Передайте, что я требую адвоката! Если он не зайдет ко мне завтра утром, я не скажу больше ни слова.
Ее слова передали Бретелю. Он поинтересовался, какого мэтра желает себе графиня. Старик знал, что король предложил кардиналу выбор: дело будет либо решено в порядке королевского декрета либо передано на рассмотрение обыкновенного уголовного суда. Роган предпочел суд и избрал ни много ни мало шесть защитников. Руководил ими мэтр Тарже, один из двух знаменитейших адвокатов XVIII века, а его правой рукой стал мэтр Жербье, тоже талантливый юрист. Сам кардинал не ведал, что мэтры ненавидели друг друга, хотя и согласились выступить в тандеме. Жербье всегда презирал де Рогана. Если бы об этом узнала Жанна, она немедленно наняла бы его себе в защитники и выиграла процесс. Но женщина не знала и поэтому предпочла престарелого мэтра Дуало. Как только почтенный старец встретился со своей подопечной, графиня упала ему в ноги.
– Господин адвокат, господин адвокат! – Она рыдала очень натурально. Мысль провести в Бастилии полжизни не давала ей покоя. – Сделайте все, чтобы меня оправдали. Я невиновна, поверьте, я невиновна! Если вы меня спасете, я хорошо заплачу.
– Дорогая графиня, ради бога, встаньте. – Он поднял женщину и усадил на грубо сколоченный стул. – И умоляю, не плачьте. Слезами делу не поможешь. Лучше расскажите мне все без утайки и поверьте: перед вами друг, который желает вам добра.
Пожилой адвокат, говоривший очень проникновенно, почувствовал, как от прикосновения ее маленькой руки с тонкими пальцами и ногтями миндалевидной формы кровь быстрее побежала по его жилам. Взглядом старого опытного ловеласа он смотрел на ее тонкое лицо, восхищался голубыми глазами, черными, густыми от природы волосами, прелестной фигурой и думал, как потребует обещанную награду, но это будут вовсе не деньги. Их у него предостаточно.
– Так вы мне все расскажете? – повторил адвокат, впрочем, не надеясь на искренность. Да и кому она нужна, эта искренность, если он сам будет выстраивать свою линию защиты? Жанна опустила ресницы.
– Да, я все расскажу, как на исповеди.
Дуало уселся поудобнее и начал слушать странное повествование, на ходу соображая, как можно обелить графиню. На деле это выходило довольно трудно. К сожалению, следствие предоставило свидетелей, которые видели, как она общалась с Оливой, как везла ее в карете в версальский парк, а сама мадемуазель Леге рассказала о свидании с де Роганом в беседке Венеры, устроенном Жанной и Калиостро. Мэтр, правда, не мог не заметить, что графиня де Ла Мотт совершенно не боялась показаний очевидцев, но защищалась не по-умному. Лавочник, сообщивший о ее встрече с Оливой, оказался, по словам графини, не кем иным, как человеком, пытавшимся однажды ее изнасиловать (правда, где, когда и зачем – она не помнила). В кучере, который привез ее в версальский парк, несчастная вдруг узнала негодяя, поставлявшего женщин в местный бордель.
Сначала Дуало, влюбившийся по уши, верил дерзкой красотке, но когда следователь разбивал ее показания одно за другим, старик приуныл. Имея за плечами огромный опыт, он не знал, что посоветовать своей клиентке. Валить все на знатных особ? Это означало верную смерть. Молчать? Тогда другие скажут за нее. Мэтр попросил передышку и удалился к себе в дом, чтобы привести в порядок мысли и выстроить наиболее приемлемую защиту.
Этим воспользовался следователь и принялся снова и снова вызывать Жанну на допросы. На предпоследнем, четвертом, уставшая, с красными от бессонницы глазами и воспаленными губами, женщина стала заговариваться и понесла откровенную чушь. Какое ожерелье? Какой версальский парк? Сколько можно ее мучить и спрашивать о том, о чем она слышит впервые в жизни? По-человечески следователю было жаль несчастную, но за ним стояли августейшие особы, требовавшие как можно быстрее восстановить доброе имя ее величества.
Пятый раз Жанну вызвал де Бретель, который от запугивания снова перешел к увещеваниям и уверениям в помощи, если она все честно расскажет. Немного поразмыслив, графиня решила уступить. Да, она в курсе про ожерелье, но просто помогла кардиналу, который украл его, а потом передал ей для продажи часть камней. Де Бретель, мило улыбаясь, предложил ей для облегчения собственной участи вернуть бриллианты, но Жанна уже изменила показания. Нет, господин не понял, она ошиблась. Все было не так или не совсем так. Во всем виноват Калиостро. Своим колдовством он принудил ее и несчастную Леге участвовать в сомнительной афере. Отправляясь на свидание с кардиналом, обе женщины находились словно под гипнозом и не соображали, что делали. Де Бретель резонно поинтересовался, зачем Олива жила в одном из имений Калиостро, а Жанна часто навещала мага. Неужели все это следствия проклятого гипноза? Если граф такой всемогущий, почему не добьется своего освобождения магическим способом? Выслушав Бретеля, графиня отметила про себя, что это резонное замечание, и снова изменила показания. Да, гипноз имел место, но у нее возникло желание подшутить над своим любовником Роганом, и, когда Калиостро принудил ее помогать, она не отказалась. Да, сейчас она не оговорилась, с кардиналом они действительно были любовниками. Пусть Рене-Луи честно признается в этом и расскажет, как потом они вместе смеялись над этой шуткой.
– Да, господин де Бретель, это была самая настоящая шутка! – сказала де Ла Мотт и захохотала хриплым смехом, от которого следователю стало не по себе. Его несчастная голова раскалывалась от бреда госпожи де Ла Мотт. Казалось, он сходит с ума. Не в силах больше продолжать, де Бретель приказал отправить заключенную в каземат, но через полчаса Жанна сама попросилась на допрос.
– Ладно, господин Бретель, я вам кое-что скажу. – Она встала, подошла к нему и прижалась к его плечу. От неожиданности бедный хранитель печати отпрянул, оттолкнул женщину, и она чуть не упала на грязные плиты, но не разгневалась, как он ожидал, а рассмеялась, и снова дрожь прошла по всему телу мужчины.
– С этим делом связана одна государственная тайна, которую я могу раскрыть только первому министру! Вы не сопроводите меня к нему?
Дикий блеск голубых глаз вызвал в Бретеле страх.
«Да она помешалась! – подумал он. – Бедняга сошла с ума. Нужно позвать тюремного врача».
Он соображал, как лучше себя с ней вести. Наверное, делать вид, что верит каждому ее слову, и снова сопроводить в каземат. Если графиня сошла с ума, надо немедленно доложить об этом королю. Пока в голове Бретеля шла усиленная работа мысли, Жанна начала стаскивать с себя платье, демонстрируя белое полное плечо с блестящей кожей.
– Я давно заметила, что нравлюсь вам, господин Бретель, – сказала она и призывно улыбнулась. – Отошлите прочь караульного, он нам только мешает. Останемся вдвоем и насладимся друг другом.
Женщина сильно сжала его в объятиях, и его золотое пенсне свалилось на каменные плиты. Хранитель королевской печати попытался освободиться, но это ему плохо удавалось. Сознавая, что их могут увидеть и подумать бог весть что, де Бретель собрал все силы, оторвал жадные руки узницы от своего сухонького тела, усадил ее на стул и истошно закричал:
– Караульный!
На его счастье, здоровый детина явился очень быстро.
– Графине плохо! – сообщил де Бретель, стараясь не смотреть на белизну оголенного плеча. – Проводи ее в камеру и вызови врача.
Детина как пушинку поднял на руки Жанну, разыгравшую обморок. Бретель с ужасом смотрел им вслед.
Это сцена породила в нем страх. Он не знал, что графиня не помешалась, она мыслила так же здраво, как любой министр королевства, а ее помешательство было не чем иным, как искусной игрой. Впрочем, эта игра принесла плоды, и Жанна добилась своего. Следователи стали с ней более доброжелательными, терпели все ее капризы. На допросах графиня почти не разговаривала. Она билась в рыданиях, падала в обморок, кусала караульных, опасавшихся сопровождать ее. Когда о поведении пленницы сообщили Калиостро, немилосердно топившему бывшую подельницу, он только улыбнулся:
– О, в ней погибла великая актриса!
Де Бретель, услышав его заявление, решил сделать им очную ставку. Кто знает, вдруг магия графа подействует на Жанну и она тут же выздоровеет? Однако графиня осталась верной себе. Увидев Алессандро, она что есть силы запустила в него довольно тяжелым медным канделябром, стоявшим на столе. То ли магия, то ли хорошая реакция помогли Алессандро избежать неприятного столкновения. Он очень удачно увернулся, канделябр ударился о стену, оставив на ней след, а графиня заорала от боли: горевшая свеча полетела ей в глаз.
Маг и чародей поморщился.
– Не верьте этой истеричке, – сказал он, смахнув с костюма копоть. – Пусть насчет нее будет вынесено справедливое решение.
В ответ графиня разразилась площадной бранью. Ее поспешили отвести обратно в каземат.
Устав от бесплодных допросов, вымотавших его и прибавивших ему немало седых волос, де Бретель доложил королю, что преступница продолжает все отрицать, симулирует невменяемость и отказывается сотрудничать. Немного поразмыслив, Людовик XVI назначил заседание суда на ближайшее время. На суде Жанна, изрядно исхудавшая, измученная, с посеревшей от недостатка воздуха кожей, потускневшими черными волосами, в которых после всех испытаний засеребрилась прядь, и красными от бессонницы веками, продолжала все отрицать, пытаясь играть на чувствах судей и вызвать жалость к себе. Услышав приговор, женщина упала без чувств. Судьи не испытывали никакого сострадания к преступнице, почти не слушали выступление адвоката, кишевшее противоречиями, и приговорили ее к избиению кнутом, клеймению и пожизненному заключению в тюрьме.
Калиостро, Николь-Оливу и кардинала освободили. Им нечего было вменить. Да, расследование показало, что де Роган плохо думал о королеве, считая ее способной назначить свидание в таких местах, как темные уголки версальского парка, и приобрести драгоценность мошенническим путем. Но усмотреть в этом состав преступления не получилось. Каждый человек может думать что угодно о ком угодно, не так ли? Против великого мага тоже не нашлось никаких улик. На суде он, упиваясь собой, наплел много, но не по существу. Впрочем, это ему уже не повредило. Судьи определили виновную и невиновных.
Монсеньор и маг покинули зал суда с видом триумфаторов. Когда они вышли на улицу, народ, усмотревший в их действиях противоречия королевской власти, к которой давно не питал уважения, приветствовал новоявленных героев дикими криками радости. Бесчисленная толпа чуть ли не на руках донесла их до Бастилии, откуда они забрали свои вещи, и проводила по домам. Расчувствовавшийся граф, оказавшись в своем отеле, выходил на балкон через каждые пять минут. Он бросал народу мелкие монеты и кланялся, подобно уличному артисту, прижимая руку к сердцу. За его аферу должна была отвечать графиня де Ла Мотт, дама, ловко его обдурившая, и он чувствовал и радость, и досаду одновременно. Все же бриллианты уплыли из его рук, будто маленький косяк ставриды.
Итак, все были свободны и счастливы, кроме бедняги графини. Униженная, оскорбленная, с растоптанной душой, она ожидала исполнения приговора.
Позорная процедура должна была состояться на площади в центре Парижа, и Жанна с горечью подумала, что теперь о ней действительно узнает весь город. Поглазеть на яркое зрелище наверняка соберутся все знатные особы, в том числе августейшая чета. Но ее не могут просто так высечь и заклеймить! Ее! Родственницу Валуа, знакомую кардинала и королевы! Это просто не должно случиться! Однако приказ короля звучал устрашающе – все, кроме смерти. Может быть, лучше смерть, чем позор?
Узнав от Бретеля время своего официального падения, графиня принялась писать прошения о помиловании, но ни Мария-Антуанетта, ни Людовик XVI на них не реагировали. Жанна присмирела, уже не закатывала истерики, все время лежала на грязной постели, уставившись в потолок, и умоляла небеса, чтобы этот день никогда не наступил. Пусть ему помешают самые страшные события! Пусть тюрьма сгорит! Пусть сгорит вместе с ней, если так угодно высшим силам! Пусть случится Апокалипсис, и весь Париж провалится в тартарары! Но высшие силы не внимали просьбам несчастной, страшный день приближался и наконец наступил.
Двадцать первое июня выдалось очень жарким. Графиня с самого утра находилась словно во сне. Она не сопротивлялась, когда на нее надели грубую льняную одежду белого цвета, когда, взяв под руки, помогли взойти на помост, где палач в черной маске, из-под которой поблескивали стальные глаза с золотистыми крапинками, раскаливал клеймо на огне. Глашатай зачитал королевский указ, согласно которому графиня де Ла Мотт приговаривалась к клеймению. Бордовое пламя напомнило женщине детство. Ребенком она любила смотреть на огонь в камине. Если у них появлялись деньги, отец разжигал его, и Жанна, греясь, завороженно наблюдала за язычками пламени.
Но этот огонь казался зловещим, словно вырывался из ямы ада, улюлюканье толпы, окружившей помост, походило на пляски чертей, и Жанна подумала о дьяволе. «Сейчас меня высекут и заклеймят, – пронеслось у нее в голове. – Но я не буду молиться. Бог отвернулся от меня. Что ж, да будет так. Я обращаюсь к дьяволу. Именно его сила помогла мне завести знакомство с королевой и кардиналом и украсть ожерелье у них из-под носа. Значит, дьявол поможет и сейчас. Пусть получает взамен мою душу. Пусть, пусть, пусть. Ты слышишь? – прошептала она, глядя на небо. – Если слышишь, дай знак. Поверь, вдвоем мы с тобой составим прекрасную пару!»
Стоило графине произнести эти страшные слова – и на безоблачном небе показалась серая тучка. На мгновение она сверкнула молнией, которую, может быть, никто, кроме нее, не заметил. «Ты услышал меня, о Вельзевул!» – сказала женщина уже громче и вдруг захохотала. Толпа с изумлением взирала на грешницу, которая с минуты на минуту должна была испытать муки ада, но никто из них не подозревал, что эта грешница была к ним готова и даже жаждала их.
Палач взмахнул кнутом и опустил его на спину жертвы. Жанна вздрогнула, но не издала ни звука. Тогда мучитель снова занес плеть. В воздухе раздался свист, и кто-то из огромной толпы охнул. Видимо, мужчина вложил во второй удар большую силу, потому что белый льняной балахон, в который облачили приговоренную, треснул на спине, и все увидели красный рубец на белой коже. Графиня застонала, стиснув зубы, и закрыла глаза. Через несколько минут она уже не чувствовала боли и почти ни на что не реагировала, а ее мучитель громко отсчитывал количество ударов и удовлетворенно остановился на цифре 21. Ровно столько ударов значилось в приказе короля.
После первой экзекуции настал черед второй. Палач поднес к обнаженному плечу графини раскаленное клеймо в виде буквы V, что значило voleuse – «воровка». Женщина вскрикнула и бросилась от него прочь. Сильные руки жандармов подхватили Жанну, извивавшуюся как змея. Кто-то разорвал балахон на плече. Женщина изо всех сил пыталась вырваться, но мучители были сильнее. Несчастная продолжала сопротивляться, и неумелый палач опустил раскаленное железо на ее правую грудь. Секунда – и страшная обжигающая боль разлилась по телу. Липкие, горячие руки мучителей не отпускали, и вскоре на белоснежном плече также горела страшная буква. Только после этого ее оставили в покое. Жанна пошатнулась и обвела толпу мутным взглядом. Перед глазами плыли красные круги. Ей показалось, что она увидела королевскую чету, и королева даже смотрит с сочувствием, но, скорее всего, это был горячечный бред. «Я отомщу, – шептали окровавленные губы графини, – я вам всем отомщу! Теперь у меня сильный покровитель, и вам с ним не справиться!»
– Да, вам со мной не справиться, – бросила она в толпу, и сознание покинуло ее.
Дивногорск – Озерск, 2017
Юля проснулась в десять утра, удивляясь тому, как крепко спала. Наверное, на ней сказались все тяготы, которые ей пришлось пережить. Сергей еще мирно посапывал рядом, и она провела рукой по его темным волосам:
– Вставай, лежебока. Забыл, что дел по горло? Сегодня мы должны отправиться за последним обрывком открытки – четвертым для нас. Если пятый у убийцы, думаю, ничего страшного. Все же четыре – не один. У нас гораздо больше шансов отыскать это проклятое ожерелье.
Плотников приоткрыл глаза:
– Ты права. Ох, и устал я вчера! Все тело ломит.
– Тогда лежи, а я пока приготовлю завтрак. – Юля сунула ноги в мягкие тапочки и, сладко потянувшись, достала халатик и накинула на себя. – Одну минутку.
По-домашнему зажурчал душ, и Сергей, вскочив с кровати, десять раз присел. Оба торопились проглотить пищу, чтобы вернуться к интересующей их теме.
– Значит, сегодня Пономаренко, – сказала Юля, моя сковороду.
– Да, сегодня Пономаренко, – подтвердил Плотников. – Дай бог, чтобы мы успели… – Он немного помолчал и добавил: – На похороны.
До городишки, где жил Станислав Михайлович Пономаренко, добрались с трудом – им мешали пробки, преследовавшие их по городу. И только вырвавшись из него, оба почувствовали облегчение. Автомобиль покатил по ровной дороге, недавно отремонтированной по указанию мэра города.
– Гладкая дорога, – усмехнулся Сергей и задорно посмотрел на Юлю. – Помнишь видеоролик, который нам сбросил мой приятель Дима? В нашей стране есть разные технологии построения дорог. Их можно сделать гладкими, но тогда аварий прибавится, а можно сделать пористыми, что значительно сократит число аварий.
– Получается, в нашем городе всего одна гладкая дорога, – улыбнулась девушка. – Остальные пористые.
– Сегодня гладкая поможет домчаться без проблем, – предположил Плотников. – Вон, кстати, и домики показались. Адрес наизусть помнишь?
– Помню. – Юля всегда гордилась своей памятью. – Гоголя, восемь, квартира десять.
– Держу пари, у него есть дача. – Сергей крутанул руль, сворачивая на узкую, как колея, улочку, довольно пыльную и неозелененную. – Город – одно название. Раньше это был поселок городского типа, окруженный колхозами и совхозами. Перестройка их благополучно уничтожила, поля опустели, сады заросли. А люди, брошенные на произвол судьбы, стали выживать как могли. Думаю, семья Пономаренко считалась здесь довольно зажиточной. Все же подполковник…
– Возможно, – кивнула Юля и вдруг вскрикнула: – Стоп. Улица Гоголя. Это второй дом, нам нужен восьмой.
Восьмой оказался последним по этой улице. Далее, через небольшой пустырь, украшенный недостроем, начиналась другая улица, на сей раз названная в честь великого математика – Лобачевского. Разумеется, ни писатель, ни ученый никогда не слыхали о городе-поселке Озерске, никогда не были даже вблизи этих мест, однако руководству почему-то показалось, что будет правильно назвать неухоженные улицы, на которых часто прорывало канализацию и мутные ручьи текли в речку Зарянку, в честь известных всем людей. Притормозив у нужного дома, двухэтажного, довольно неприглядного, не украшенного ни одной еврорамой – лишь деревянными, с облупившейся краской, – Плотников припарковался возле последнего подъезда и не ошибся. На каждом этаже помещалось по три квартиры, а до квартиры под номером десять пришлось подниматься по крутым ступеням, пахнувшим кошачьей и человечьей мочой. Дверь Пономаренко выгодно отличалась от остальных на лестничной клетке – она была обита дерматином, местами потрескавшимся. Сергей нажал черную кнопку звонка, в ответ раздалась заливистая громкая трель. Визгливый женский голос поинтересовался:
– Кто там?
– Откройте, мы к Станиславу Михайловичу! – отозвался Плотников.
Дверь приоткрылась, придерживаемая цепочкой. В полумраке они увидели худое вытянутое лицо пожилой дамы, волосы которой, испорченные перекисью водорода, были накручены на бигуди, уже давно не выпускаемые ни одним заводом.
– А вы кто? – спросила она без всякого любопытства. – Я незнакомых в дом обычно не впускаю.
– И правильно делаете, – похвалил ее капитан. – Мне нужно было сразу представиться. – Как волшебной палочкой, он махнул удостоверением: – Капитан полиции Сергей Плотников.
Молодой человек заметил, что удостоверение ее не успокоило.
– Сейчас такое можно купить в подземном переходе, – буркнула женщина.
– Извините, здесь написан номер полицейского отделения, где я служу, – возразил Сергей. – Вам стоит только узнать номер телефона, набрать его и поинтересоваться, есть ли там такой работник. Можете описать мою внешность.
Дама задышала спокойнее, ее щека с глубокими морщинами перестала дергаться.
– Но что же вам все-таки нужно?
– Я уже сказал – Станислав Михайлович Пономаренко, – терпеливо объяснил Плотников. – По проверенным данным, он жив и здоров. Будьте добры, позовите его, пожалуйста.
Женщина убрала цепочку, ее узкое лицо теперь выглядело приветливее, в серых тусклых глазах вспыхнул интерес.
– Вам сказали, что он жив – это правда. Но насчет его здоровья кто-то погорячился. – Она широким жестом пригласила молодых людей в квартиру: – Да заходите, нечего порог топтать. Кстати, я не представилась. Племянница Станислава Михайловича, Карелия Борисовна. Да вы проходите, проходите. Одна я, муж в рейсе. Завтра прибудет.
Юля и Сергей зашли в чистую уютную гостиную и сели на диван.
– Чаю будете? – спросила Калерия Борисовна доброжелательно. – И пирожки домашние есть, с мясом и капустой, мои фирменные. Знаете, приятно, когда кто-то о дяде вспоминает. Хороший он человек, только жизнь у него тяжелая.
Юля с Сергеем переглянулись и кивнули. За тяжелую долгую дорогу они проголодались и готовы были съесть слона, не то что несколько пирожков, запивая их ароматным чаем с малиновым вареньем.
– Божественно. – Сергей смаковал слоеное тесто, смущаясь под ревнивым взглядом Юли. Она ведь совсем недавно спрашивала, ел ли он что-нибудь вкуснее ее пирогов? Он совершенно искренне отвечал «нет», не подозревая, что есть еще на свете и другие кулинарки. Ну в конце концов, если вкусно, что же, молчать? Калерия Борисовна совсем размякла.
– Я вот давеча насчет здоровья его говорила, – начала она. – Плох он, совсем плох. В доме престарелых. – Женщина вздохнула, пряча глаза. – Жалко его до слез, а что было делать? Болезнь Альцгеймера, знаете, какой это кошмар?
Молодые люди кивнули.
– Забыл начисто и как его зовут, и что с ним было. – Калерия покачала головой. – Пробовали его одного оставлять на какие-то десять минут – чуть квартиру не спалил. Сиделку нанимали – все сбегали. Он, извините за выражение, кишечник опорожняет там, где придется. Да еще и кишечник слабый… В общем, за такого пациента огромные деньги требовали. Вот и пришлось… У меня знакомая там работает, следит за ним, мы доплачиваем. Я каждый день туда езжу. Он вымыт, чист, ухожен. Я рада, что то недолгое время, что отведено ему судьбой, он проживет в комфорте.
Юля прижала пальцы к пылавшим вискам:
– Господи! А мы хотели с ним поговорить. Понимаете, нам очень важно было с ним поговорить!
– Что же вы хотели у него узнать? – Женщина округлила серые глаза, и они сделались похожими на две пятирублевые монеты.
– Видите ли, мой дед и ваш дядя когда-то вместе служили. – Юля запнулась на последнем слове. – Мой дедушка недавно умер, Матвей Петрович Самойлов, может быть, вы слышали?
– Как же, слышала, – кивнула Калерия Борисовна. – Перед тем как все на свете забыть, дядюшка вспоминал то, что было давным-давно, в том числе и поездку в Крым, и своих сослуживцев. Разумеется, он называл Самойлова.
– Что именно он рассказывал? – с надеждой спросила Юля и подалась вперед от охватившего ее волнения. – Вероятно, он давал вам письмо, предупреждал, что делать, если закончатся деньги? Давал вам обрывок старой новогодней открытки?
Глаза Калерии снова стали похожими на пятирублевые монеты:
– Какое письмо? Какой обрывок? Про это ничего не знаю.
Девушка покраснела, на носу выступили капельки пота.
– Не может быть! Пожалуйста, вспомните, это очень важно.
Женщина обиженно надула полные губы:
– Тут и вспоминать нечего. Не говорил, не знаю. Да вы не думайте, что он все до мелочей мне поведал. Боялся дядя Стас очень. Все ему мерещилось, что за ним следят. Сколько его помню, столько ходил и оглядывался. Выходит, поэтому тайну свою мне и не доверил.
Сергей с досады захрустел пальцами:
– Наверное, так и есть.
– А что было в письме? – поинтересовалась Калерия. – Что за тайна такая?
– Когда-то в Крыму они разрыли одну могилу. – Плотников пригладил темные волосы. – Потом это не давало им покоя. Они поклялись, что когда-нибудь вернутся туда и приведут ее в порядок. Дедушка Юли перед смертью просил сделать то, что сам не успел.
– И что они такое с могилой сотворили? – охнула женщина. – Осквернили, что ли? Только когда это было. Поди, и могилы-то той давно уж нет, и стоит на ее месте какой-нибудь супермаркет.
– И все же мы намерены исполнить последнюю волю деда, – твердо сказала Юля. – Мы надеялись на помощь вашего дядюшки, но, видно, не судьба… – Она встала. – Извините, что побеспокоили.
– Да подождите! – Калерия вскочила, уронив стул. – Вы что, магические обряды собираетесь проводить?
Сергей и Юля переглянулись и ничего не ответили. Они боялись, что, узнав о бриллиантах, племянница Пономаренко перестанет быть откровенной. Калерия восприняла их взгляды по-другому.
– Конечно, собираетесь. – Она еще больше укрепилась в своей мысли. – Только ерунда все это, я в такое не верю. Даже если они клад выкопали. – В тот момент женщина и не подозревала, как недалека от истины. – С тех пор много воды утекло. Но если дед просил перед смертью ту могилу навестить, то, конечно, надо бы вам в Крым съездить.
– Нам бы еще найти обрывок открытки, – жалобно проговорила Юля. – Понимаете, тогда в Крыму они на открытке карту нарисовали и разрезали ее на равные кусочки. И кусочка, который хранился у вашего дяди, нам очень не хватает. Может быть, вы знаете, где он? Или хотя бы предполагаете?
Калерия задумалась.
– Даже не представляю, мои милые. Не представляю.
– А в старых альбомах? – подсказал Сергей.
Женщина махнула рукой с полной безнадежностью:
– Нет его в старых альбомах. Тут недавно один журналист приезжал, из какой-то газеты, названия не запомнила, он тоже дядей интересовался. – Она гордо приподняла подбородок. – Оказывается, Станислав Михайлович считается почетным гражданином нашего города, а он собирается написать о нем статью. Вот и пришлось мне залезать на антресоли и весь старый хлам перелопачивать. Впрочем, альбом с фотографиями у дяди Стаса оказался один – ну не любил он фотографироваться, может, потому, что в такой организации служил. Журналист даже не поверил, сам полез на антресоли. Расчихался, в пыли обвалялся, как сырник в муке, но ничего больше не нашел. Смешной такой! – Калерия хихикнула. – Спрашивал, нет ли в квартире тайников. Дескать, у эмгэбэшников всегда в квартирах тайники.
Юля и Сергей снова переглянулись, на этот раз уже тревожно.
– Журналист спрашивал о тайниках?
Калерия закивала:
– Сказал, что статья интереснее будет. Говорю, смешной. Мне не поверил, к дяде в дом престарелых отправился. – Она развела руками. – Только с дяди взятки гладки. Он и не предполагал, что Станислав Михайлович совсем умом тронулся. Такую околесицу понес, что хоть святых выноси.
– И что, вышла статья? – поинтересовался Плотников. – Он приходил к вам еще раз? Приносил газету или журнал?
Калерия покачала головой:
– Нет, но статья вышла.
– Откуда вы знаете? – Сергей подошел к ней и посмотрел в серые глаза. – Вы видели ее?
– Да ничего я не видела, – вздохнула женщина. – Предполагаю только. После его ухода вскорости вор ко мне забрался. Прихожу с работы – все перевернуто, будто что-то искали. Ну я и смекнула, что тот журналист статью написал и о тайниках упомянул. А у нас народ какой? Если написано – значит, верить можно. А в тайниках что может быть? Не иначе как золото-бриллианты. Вот и залез какой-то прощелыга. Так и не знаю, нашел ли тайник… И где он был, этот тайник-то…
– Не в стене, это явно. – Плотников по-хозяйски прошелся по маленькой гостиной. – Калерия Борисовна, разрешите нам посмотреть? Извините за наглость.
– Да что же делать, если вам нужно? – Калерия обвела комнату пристальным взглядом. – Думаете, если вор не нашел, мы отыщем?
– Во всяком случае, постараемся. – Плотников подошел к полке с книгами и достал самую толстую. Это оказался второй том полного собрания сочинений Ленина. Обложка выцвела до такой степени, что трудно было даже предположить, какого цвета она когда-то была. Полицейский открыл книгу на первой попавшейся странице и стал листать дальше. Станислав Михайлович в свое время подробно изучал труды классика, оставлял пометки на полях, подчеркивал заинтересовавшие его строчки, однако никакого письма и кусочка открытки здесь не было.
– В книгах не ищите, – пришла на помощь Калерия Борисовна. – Вор этот все тома переворошил.
Сергей возвратил книгу на полку и снова обошел комнату, потом присел и осмотрел пол. Старый оргалит, покрытый коричневой краской, местами здорово облезлый, не дал надежды, что под ним скрывается отверстие, в которое можно что-то спрятать. Его листы были плотно пригнаны. Нет, полы вскрывать бесполезно. Молодой человек подошел к старому телевизору, мирно доживавшему свой век на тумбочке, покрутился возле него и, не найдя ничего заслуживающего внимания, спросил:
– У вас однокомнатная?
– Нет, есть спаленка, – отозвалась Калерия Борисовна. – Совсем крошечная, правда. Дядя с тетей там когда-то большую железную кровать поставили, ну с сеткой, а мы с мужем новую купили, двуспальную, а ту давно на свалку выбросили. – Ее глаза заблестели. – Думаете, тайник мог быть там?
– Нет, не думаю. – Сергей заглянул в спаленку. Она действительно оказалась крохотной – около десяти квадратных метров. Супруги не успели ее обставить: кроме новой двуспальной кровати, еще пахнувшей деревом, ничего больше в комнатке не было. Пол покрывал такой же оргалит, стены были побелены так же, как и в гостиной, никаких намеков на щели. Возле кровати – допотопный торшер – бабушкина радость, с огромным абажуром.
– Значит, кроме кровати, вы не выбрасывали никакие дядины вещи, – уточнил капитан.
– Да, – подтвердила Калерия Борисовна, – не выбрасывала. Шкаф, книжная полка, полка с посудой, телевизор – все дядино. – Она сердито поджала губы. – Полку с посудой, ну которая висела на стене гостиной, пришлось снять после того, как этот вор проклятый ее на пол скинул и сервизы побил. Да, еще вон торшер дядин, тоже старье, считай, с середины прошлого века здесь пылится, почти антиквариат, да руки не поднимаются выкинуть. Муж участок купил, может, когда и домишко построим. Глядишь, рухлядь пригодится. Мы не миллионеры, чтобы новые гарнитуры покупать.
Сергей подошел к когда-то обитому шелком торшеру. Материя так выгорела, что можно было только предположить, какого она когда-то была цвета – то ли желтого, то ли оранжевого. Местами обивка треснула и обнажила пластмассовый корпус абажура, просвечивающий сквозь нее, как кожа на черепе старика или старухи сквозь редкие волосы. Плотников, сам не зная зачем, дернул провод, и одна лампа под абажуром загорелась, выдавив из себя тусклый свет. Вторая выглядела безжизненной, мертвой, покрытой довольно толстым слоем пыли. Интересно, почему хозяйка не смахнет ее?
– Сколько себя помню, вторая лампа не горела никогда, – вставила Калерия Борисовна, словно почувствовав, что Сергей подумал о ней. – Я удивлялась, но спросить дядю не решалась, потому что боялась его жутко. Как сверкнет глазищами! – Она охнула и прикрыла рот ладонью.
– Выходит, в торшере горела всего одна лампа. – Плотников обхватил руками голову. Юля и Калерия наблюдали за ним, а он, не замечая их пристального взгляда, бормотал себе под нос: – Всегда одна, всегда одна.
Внезапно, словно выйдя из оцепенения, он рванулся вперед, чуть не уронив торшер, и принялся выкручивать лампочку. Она едва поддалась, еле-еле покинула гнездо вместе с цоколем. А потом из патрона выпал сморщенный клочок картона. Никакого письма, просто кусок картона – то, что им было нужно.
– Обрывок открытки! – воскликнула Калерия. – Вы ведь его искали?
– Да, – коротко ответил Плотников и бережно развернул кусочек, боясь, как бы он не рассыпался. – Да, его.
В сухом теплом месте чернила сохранились отлично, можно было разглядеть цифры и названия.
– Надо же! – Хозяйка всплеснула руками и широко улыбнулась, показав ряд золотых коронок, впрочем, вряд ли из настоящего золота. – Ну, ребята, хоть не зря приехали.
– Огромное вам спасибо! – Юля в порыве чувств обняла добрую женщину. Калерия зарделась:
– Рада была помочь. Знаете, – она вздохнула полной грудью, словно сняла с себя мучившую ее проблему, – помогая вам, я будто помогала дяде. Мы с мужем ему многим обязаны.
– Мы можем его увидеть? – поинтересовался Сергей.
– Ну конечно. – Калерия рванулась к столику, на котором лежало несколько листов бумаги. – Сейчас напишу адрес дома престарелых и знакомой позвоню, пусть вас встретит и проводит, – она виновато опустила глаза, – сама бы поехала, да муж должен скоро появиться.
– Что вы, не стоит беспокоиться, – убедил ее Плотников, – мы все сделаем сами.
