Ситуация в самом деле сложилась из рубрики «и смех и грех», только пока непонятно было, чего в ней больше – смеха или греха.

Все началось пять лет назад, с того, что скромную ткачиху Курочкину стали выдвигать в Героини труда. То ли ядреная деревенская буренка – кровь с молоком – приглянулась кому-то из обкомовского начальства, то ли просто план по Героям выполняли – в точности неизвестно, да и не важно. Далее все пошло по отработанному десятилетиями стахановскому сценарию. За ткачиху исправно вкалывали девчонки-ученицы, выдавая на-гора́ по дюжине норм в сутки. Сама Курочкина тем временем разъезжала по партконференциям, где гневно клеймила с высоких трибун империалистов и разжигателей войн. Все вроде бы были довольны – особенно империалисты и разжигатели, которым взволнованный голос советской ткачихи и ее пламенные речи никоим образом не мешали продолжать творить их черные дела. Так и шло дальше по накатанной, пока наконец лично Леонид Ильич Брежнев не нацепил на полную ткачихину грудь вожделенную геройскую звездочку. В родном Светлопутинске так обрадовались этому событию, что решили в честь трудовой славы землячки срочно установить в аллее Героев труда бюст, изображающий новоиспеченную Героиню.

Все бы ничего, но обком вдруг решил сэкономить, и в итоге скульптуру заказали не какой-нибудь столичной знаменитости, а местному виртуозу резца и кисти, почетному члену Союза художников СССР Ринату Крюкину. Виртуоз сдал работу в срок, успев, как и было оговорено, отлить ее в бронзе.

Но у комиссии обкома от увиденного зашевелились редкие волосики на розовых лысинах. Во-первых, то ли скульптор торопился поскорее выполнить заказ и получить гонорар, то ли у местного самородка, в соответствии с его «говорящей» фамилией, оказались руки-крюки. Одним словом, ткачиха Курочкина вышла больше похожей лицом на вождя мирового пролетариата В. И. Ленина, которых Крюкин к тому времени наклепал уже несметное количество, чем на самоё себя. Но зато простодушный резец Крюкина в высшей степени реалистично изваял непомерно высокую грудь Героини – видимо, единственное, что мастер нашел достойным отображения в простонародном пролетарском облике ткачихи-ударницы. И это было «во-вторых». И этого хватило с лихвой.

Комиссия обкома поначалу вынесла резолюцию: «Признать вкус члена СХ СССР тов. Крюкина не отвечающим высоким требованиям морали советского общества и отправить работу «Бюст Героини труда ткачихи Курочкиной» на переплавку».

Крюкину было, в сущности, наплевать, отвечает или не отвечает вкус его члена высоким требованиям морали советского общества, ибо все общество его не интересовало, а только один социальный срез в виде молоденьких студенток художественного училища, в котором он числился преподавателем. Но обидеть творца может каждый, а поднести стакан – только тонкий ценитель искусства. Оскорбленный в лучших чувствах художник наотрез отказался возвращать аванс, выданный ему перед началом работы. Таким образом, списать бюст как производственный брак местным бюрократам стало значительно сложнее – деньги-то за его изготовление уже частично уплачены. И тогда обкомовская верхушка, скрипя зубами, выдала новое постановление: «Бюст ткачихи Курочкиной установить в аллее Героев труда для всеобщего обозрения в целях воспитания трудового энтузиазма в гуще народных масс. Для наиболее сильного воздействия данного произведения на зрителя выбить на постаменте надпись: «Героиня труда Курочкина С. И.». Это, значит, чтоб ткачиху не приняли за Ленина с сиськами.

Постановление было выполнено в кратчайшие сроки, и мощный бронзовый бюст с соответствующей помпой установили куда следует. Опять вроде бы все довольны. И Крюкин, оставшийся при авансе (который он, к слову сказать, уже успел спустить на кутежи в ресторанах города с молоденькими студенточками). И обком, с честью выбравшийся из сложного бюрократического капкана. И даже сама ткачиха Курочкина, которой, как ни крути, все же было приятно, что ее изображение, пусть и слегка напоминающее нетленный образ Ильича с сиськами, красуется на главной аллее центрального городского парка. Особенно же были довольны горожане, ибо бронзовая грудь ткачихи Курочкиной тут же обрела вполне реальную жизнь в многочисленных городских легендах и анекдотах. Анекдоты переходили из уст в уста горожан, член союза художников переходил из уст в уста студенток, Ильичи пеклись как куличи, а ткачиха Курочкина украшала своей знаменитой персоной чахлую аллейку.

Так продолжалось до сентября текущего года, когда в один из дней ранним утром сторож парка Егорыч узрел на бронзовых персях ткачихи… бюстгальтер! Поначалу старик не поверил своим глазам – и не столько потому, что лифчик был невероятных габаритов: иначе бы он попросту не налез на мощные груди. Но и главным образом оттого, что Егорыч, по всегдашнему своему обыкновению, был изрядно пьян. Сторож протер глаза сухонькими кулачками – но бюстгальтер, в отличие от пляшущих чертенят зеленого цвета, которые также однажды привиделись Егорычу, от этого не исчез. Напротив, он продолжал вызывающе сверкать белизной на фоне благородной темной бронзы.

– Титишник! Ленину титишник одели! – возопил Егорыч, который упорно не желал признавать в курьезном бюсте бабу, и засеменил по дорожке к флигелю, где ютилось парковое начальство.

Начальство, как известно, думает долго, а решает мудро. Сколько директор парка поснимал таких лифчиков со своих многочисленных подружек – но такого огромного ему, конечно, никогда не попадалось. Поразмыслив как следует, директор решил, что сообщать о странном инциденте, пожалуй, никуда не стоит. Затаскают ведь, а то и, чего доброго, опорочение символов советского общественного и государственного строя пришьют. Доказывай потом, что ты не верблюд белогвардейский басмаческой породы. А посему чудо-бюстгальтер, напоминавший скорее два скрепленных промеж собой парашюта, чем интересный предмет женского туалета, был аккуратно снят с многострадальных бронзовых персей ткачихи и водворен в самый дальний ящик директорского стола. За что, кстати, директор в тот же день получил сильнейший нагоняй от своей благоверной супруги, которая обнаружила гигантский лифчик в ходе тайного обыска мужниного кабинета с целью проверки, не гуляет ли тот от нее налево, что, впрочем, уже совсем другая история.

Однако на следующее утро «лифак» на груди вождеобразной ткачихи появился вновь. И на позаследующее тоже. Егорыч исправно снимал подрывающие авторитет советской власти аксессуары и складировал у себя в сторожке, но они продолжали появляться с таким же упорством, с каким прототип сисястой скульптуры клеймил капиталистов с высоких трибун (речь, конечно же, о ткачихе Курочкиной, а не о Владимире Ильиче – тот все-таки больше занимался делом: то контру давил, то лампочки вкручивал). Теперь, почуяв, что запахло жареным, директор уже сам бросился в КГБ. Но в этом ведомстве над ним лишь посмеялись, переадресовав его в милицию. А там бедняге прямо заявили, что приставить к каждому памятнику часового нет никакой возможности, и пусть мол, сторож парка получше следит за вверенной ему территорией. Таким образом, все шишки достались бедному Егорычу, который поклялся, что не выпьет ни грамма спиртного до тех самых пор, пока не поймает таинственного извращенца.

Однако шли дни и недели, бюстгальтеры появлялись на скульптуре почти каждое утро, а злостный нарушитель общественного порядка так и оставался неуловимым. Стоит ли винить за это несчастного старика Егорыча? Наверное, нет – ведь невозможно же всю ночь напролет неотлучно дежурить возле памятника, ни разу не отлучаясь по естественным надобностям. Поскольку у Егорыча, в силу его увлечения различными спиртосодержащими жидкостями – от пива до ядреного деревенского самогона, – почки вполне предсказуемо находились в весьма плачевном состоянии, то он, что греха таить, отлучался со своего поста довольно часто. После очередной отлучки на выдающейся груди ткачихи столь же предсказуемо вновь появлялся проклятый бюстгальтер. И никто ничего не мог с этим поделать. Возможно, если бы в горкоме слыхали о такой распространенной на загнивающем Западе форме современного искусства, как перформанс, то власти догадались бы повернуть ситуацию более выгодной для себя стороной, преподнеся все происходящее, например, как зарождение в богоспасаемом граде Светлопутинске нового, прогрессивного и острого искусства, опередив таким образом даже столицу нашей социалистической родины город-герой Москву. У вас, мол, бульдозерные выставки проходят, а у нас вовсе даже перформансы. Но ничего такого дремучее светлопутинское начальство слыхом не слыхивало, а посему славу первого в СССР города, где произошел перформанс, Светлопутинску снискать было не суждено, а ситуация с надеванием бюстгальтера на изваяние героини труда была тут воспринята как вызов советской власти. Вот только ответить на этот вызов было решительно нечем.

– Вот такая история, – подытожил Стрижак, прихлебывая молоко из треугольного пакета, кончик которого он отгрыз своими крепкими и крупными, как у породистого жеребца, зубами. – Не кажется ли тебе, что это может быть твой клиент?

Артем крепко задумался. Все описанное Стрижаком действо, несмотря на ярко выраженный сюрреалистический колорит, имело явную и четко прослеживающуюся сексуальную окраску. И при этом удивительно совпадало с убийством девочки и по времени, и по месту совершения. Из прочитанной им литературы и консультаций с психиатрами Казарин знал, что убийц на сексуальной почве отличает нездоровый интерес к половой сфере, иногда перерастающий в свою противоположность: патологическую ненависть к любым проявлениям сексуальности. И тогда психически больные люди отрезают груди у женщин. Или гениталии у подростков. Или обливают кислотой полотна великих мастеров, изображающие обнаженную натуру. Похоже, прозорливый майор попал в яблочко: клиент осмелел и вновь вышел из тени.

Работа что у мента, что у следователя прокуратуры, что у эксперта-криминалиста одинаково не сладкая. На ней приходилось или ночевать, или мчаться на вызов в любое время дня и ночи. Смотры, оперативки, стрельбы. Ночные звонки и выезды к очередному трупу. И горы, горы бумаг. Только жены ментов и следователей знают, как непередаваемо мерзко воняет форма после тяжелого суточного дежурства. Освободившись со службы, Казарин, Стрижак и Лунц пристроились к хвосту длиннющей очереди за водкой. Трубы горели у всех троих – после событий последних дней нужно было срочно напиться. Нет, даже не напиться, а нажраться. Нахрюкаться. Насвинячиться. Нализаться. Нарезаться. Насосаться. Надрызгаться. Накеросиниться. Назюзюкаться до положения риз. До зеленых чертей. Залить бельма. А что еще после всего, что было, можно сделать?

Прямо перед Казариным ловко втиснулась юркая бабенка неопределенного возраста в застиранном цветастом платочке, пробормотав бойкой скороговорочкой:

– Отзынь, я тута ране твово стояла!

Он разозлился и дернул грубиянку за угол косынки. Та сползла ей на плечи, обнажив затылок, на котором неожиданно обнаружилось… еще одно лицо. Маленькое и сморщенное, как у младенца, оно глядело слепыми мутными зенками из путаницы седых косм, кривлялось, хмурилось и, казалось, источало Зло. Вывернутые губы лепетали что-то непонятное, нечеловеческое. Внезапно сморщенную, как печеное яблоко, мордочку исказила омерзительная злобная гримаса, и существо метко плюнуло в Артема. Он понял, что сошел с ума. Все поплыло у него перед глазами.

Очнувшись, он увидел, что лежит на асфальте в сторонке от очереди, которая уже к тому времени изрядно поменьшала. И с неудовольствием убедился, что свою очередь они пропустили: двуликая демонесса куда-то испарилась, будто провалилась в бездны ада. Над Артемом склонялись встревоженные физиономии Стрижака и Лунца.

– Казарин, я вам настоятельно советую заняться приведением в порядок ваших нервов, – скрипуче проговорил старик. – Краниофагус Паразитикус, конечно, редкая патология. Нечасто бывает, когда черепа сиамских близнецов срастаются в утробе, и один из них поглощает тело другого, оставляя только лицо. Получается нечто вроде двуликого Януса – был такой божок у древних греков. Но нельзя же так нервно реагировать на встречу с этим прелюбопытнейшим явлением! Вы же не барышня, Артем, чтоб падать в обмороки!

– Водка кончилася! Очередь боле не занимать! – прокричал кто-то хриплый от входа в магазин. Может, это был тот самый сиамский близнец на затылке старой мегеры, который так напугал Казарина. Интересно, ему она тоже нальет водки или сама все выпьет?

Артем лежал, тупо пялясь на мертвую пчелу, которая валялась на асфальте, поджав скрюченные лапки. Осень.

– Знаю я тут неподалеку одну рыгаловку. Пиво там не очень сильно разбавляют, – прагматично скумекал Стрижак. – Вставай, Темыч, хватит валяться, здесь тебе не Анапа в бархатный сезон! Только, чур, в обморок больше не дрыгайся: сейчас ты увидишь такие рожи, что этот двуликий Анус тебе красивше тёти Тани из «Спокойной ночи, малыши!» покажется…