Когда-то давно, в раннем детстве, ему приснился сон. Привиделось, будто он мог познать все тайны Вселенной, играть планетами, как мячиками, перемещаться между солнечными системами и стискивать в кулачке целые галактики и туманности. Он слышал звуки звездной бездны, ощущал музыку сфер. И когда он совсем отдалился в открытый космос, его охватила паника от этой страшной пустоты бесконечности. Это был невероятный, космический ужас пылинки, выплюнутой в вечность. И он внятно услышал чье-то послание: человек еще не готов осознать, что там, в космосе. Недостаточно мощности мозга, маловато духовных сил, не хватит эмпатии.

Дело, которое он сейчас расследовал, вызвало у него те же порядком забытые ощущения прикосновения к чему-то метафизическому, темному и притягивающему, как космическая бездна…

Когда Артем, плохо выспавшийся после второй по счету бессонной ночи – на этот раз пьяной и разгульной, – вышел из дома, Запад затянуло жирными дымами из красных, словно сырое мясо, заводских труб.

Город умирал. Это Казарин осознал сейчас со всей отчетливостью и остротой предсмертной тоски маленького зверька, запертого в большой, но грязной и холодной клетке. Причем мысль эта его не испугала – скорее, вызвала недоумение: как это так, кирпично-асфальтовый монстр вдруг умрет, как будто он – живое существо. И что будет тогда на этом месте?

Вообще-то, этот город был смертельно болен всегда, сколько его помнил Артем. Испражнения индустриальных левиафанов из краснокирпичных фаллосов-труб отравляли все живое вокруг. Дети рождались уродами, и их тут же, еще в роддоме, забирали у матерей, обманывая тех, что ребенок мертв. Дальнейшая их судьба была туманна. Одни говорили, что детей-монстров передают ученым «для опытов», другие – что просто усыпляют и утилизируют, как ненужный мусор. Казарин больше верил во второе… Взрослые здесь болели и умирали на проссанных полосатых матрасах, на которых любили, страдали от болезней и отдавали богу душу еще их отцы и деды. А внутри этих матрасов так же любили, страдали и умирали тысячи поколений аномально крупных клещей. Странно и страшно мутировали птицы. Утром по дороге домой Артем своими глазами видел голубя, ковылявшего по асфальту на скрюченных лапках-культях и резво склевывавшего крошки двумя головами. Это зрелище очень подействовало на него после двух нападений пернатых тварей, от одного воспоминания о которых его бросало в дрожь. В город-монстр пришла реинкарнация зла…

В витрине телемагазина на цветных и черно-белых экранах многочисленных «Радуг» и «Рубинов» кривлялся один и тот же певец с курчавой мочалкой на голове, похожий на вертлявую обезьяну. Такая прическа называлась в народе «Анджела Дэвис». Пения сквозь стекло было не слыхать, но ужимки скомороха были вызывающе, откровенно сексуальными. Того гляди, заглотнет микрофон. Наверное, иностранец какой-то. Мимо шла низкорослая тетка, похожая на разбухшую от сырости прикроватную тумбочку. Нездоровая макаронная полнота и землистый цвет лица плохо питающегося и много работающего советского человека. Шею «тумбочки» украшала роскошная гирлянда из нанизанных на бечевку рулонов туалетной бумаги – жуткий дефицит! Тот, кому удалось его урвать, нес подобное украшение домой с гордостью – недаром в народе его называли «венком победителя». А окружающие взирали на счастливчика с завистью.

– Где бумажку брали? – угодливо поинтересовалась у «победительницы» встречная прохожая, такая же не отличимая от нее низкорослая толстуха. И, получив благосклонный ответ от триумфаторши, рысцой устремилась в указанном направлении, чтоб урвать вожделенного мягонького блага цивилизации. Но вдруг задержалась у витрины с обезьяноподобным ротопевцом и расплылась в умильной, дебильноватой улыбке:

– Ой!.. Валерочка Леонтьев! Ути, мой сладенький!..

В мир пришла реинкарнация зла, но всем было на это плевать. Народ продолжал самоотверженно гоняться за дефицитом, биться за урожай, выполнял свой интернациональный долг в Афганистане, потихоньку приворовывал на овощебазах и подпевал доморощенным «звездам» их идиотские песенки. Пришествие дьявола ровным счетом никого не интересовало.

Несмотря на все уговоры Стрижака, Казарин сразу отверг мысль выставить в парке пост наружного наблюдения. «Наружка» могла только спугнуть «дичь». Лучше он сам сделает, что необходимо, без шума и пыли. Все, чего удалось добиться Стрижаку, – это чуть ли не насильно всучить Артему милицейскую рацию. Тот долго отказывался: тяжелая пластиковая коробочка изрядно оттягивала карман, да и Артем был из тех, кто любит справляться со своими обязанностями сам, без посторонней помощи. Но все же в итоге пришлось взять переговорное устройство: не хотелось обижать друга, да и, честно говоря, Казарину самому так было спокойнее. Чтобы хоть как-то отблагодарить милягу-майора, Артем участливо поинтересовался:

– Как твои дела? Перстень-то антикварный нашли?

– Кой черт! – проворчал Стрижак. – Мы даже писюн в собственных штанах найти не можем, а ты – «перстень»! Висяк очередной, а не перстень!

Видимо, с этим расследованием дела обстояли ничуть не лучше, чем у Артема – с делом об убийстве Лены Плотниковой.

– Неправильно ты отвечаешь, – констатировал Казарин. – Люди обычно спрашивают: «Как дела?», чтоб услышать в ответ: «Хорошо». И рассказать, как хреново им самим… Позывной-то какой? Стриж? – И Артем вдруг неожиданно улыбнулся.

– Сам ты стриж! – обиделся Стрижак. – Хохмить тут разрешается только мне, а твое дело – не забывать весело смеяться в отведенные для этого паузы! Хотя черт с ним, хоть горшком назови, только какать в меня не надо… Позывной – Сокол! А ты… ты пусть будешь Гусь. Который свинье не товарищ.

– Я не гусь – я орел! – значительно произнес Артем. – А вот ты и есть самая настоящая свинья, раз товарищу такое говоришь. Сокол, хм… «Взвейтесь, соколы, орлами…». Ну, ладно, прилетай, если что, Сокол. Бывай, пернатый!

Если верить эксперту Лунцу, который знал всё и обо всём, стриж может находиться в воздухе без перерыва три года, и на протяжении всего этого времени есть, пить и спариваться, не садясь на землю. Майор Стрижак существовал в не менее напряженном режиме, и ленивый по натуре Казарин лишь диву давался, как майору удается так много успевать. Но даже Стрижак сел в лужу в деле о краже египетского перстня. Теперь Артем, который также долгое время топтался на месте с этим злополучным убийством, очень надеялся, что ему представится шанс вырваться вперед в необъявленном соревновании с майором…

До парка пришлось добираться на старом, как говно динозавра, автобусе «ЛиАЗ». Натужно рыча, он медленно вползал в горку, будто его волы тянули. Зато вниз понесся словно гоночный болид – пассажиры прилипли к стенкам. Водила будто дрова вез – нервно дергал то газ, то тормоз, нимало не заботясь о сохранности мостов и цилиндров. А что о них заботиться? Автобус-то казенный! Полетит рессора или ось хрястнет пополам – другую поставят! Деньги-то народные! «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё», как пелось в одной советской песне. «Шедевр» Ликинского автобусного завода, говорят, был рассчитан на комфортный проезд ста с небольшим человек, однако его максимальная вместимость составляла 250 совграждан, причем даже ступеньки были нарочно оборудованы таким образом, чтоб на них могло разместиться не менее десятка пассажиров. Раздолбанная колымага тащилась по городу до тошноты неспешно, действуя этим Артему на нервы. Зато, говорят, горючее «ЛиАЗ» жрет с огромным аппетитом: до 45 литров на каждые сто километров. Выбравшись из жарких, пропахших потом и чесноком объятий социума на остановке перед центральным парком, Казарин обнаружил, что пуговиц на его пиджаке значительно поубавилось. Но думал он сейчас совсем о другом…

Артем сбился с ритма, как сороконожка, забывшая последовательность, в которой шагают ее многочисленные ноги. И обнаружил, что он уже миновал ворота парка, прошел мимо вечно не работающего тира с двусмысленной надписью «Наша цель – коммунизм!» и теперь топал по тропинке. Путь ему преграждали несколько ребятишек, которые встали в круг, и мальчик постарше тыкал каждого пальцем в грудь в такт словам считалки.

Казарин поморщился от слабо, словно монетка со дна затянутого ряской пруда, блеснувшего воспоминания. Все, случившееся несколько недель назад – и убитая девочка, и мокрый осенний парк, и пацаны со странной считалкой, – все казалось ему теперь бесконечно далеким, будто было не с ним и не в этой реальности. Слишком многое произошло с тех пор – хватило бы и на три жизни. Лишь где-то в подкорке шевельнулась сумасшедшая мысль, что если он все же дослушает безыскусный детский стишок до конца, то узнает ответы на все свои вопросы… Но он отогнал это идиотское чувство и, обогнув играющих детей, заспешил к Аллее Героев – вот место, где действительно сходятся все дороги и прячутся все разгадки. По крайней мере, Артем успокаивал себя такой мыслью. Других вариантов у него все равно не предвиделось.

В вязком, словно патока, воздухе висели обрывки каких-то песен. Циклопическое вымя ткачихи чернело на фоне синего вечернего неба, как безобразная опухоль. Артем походочкой фланирующего прохожего продефилировал вдоль по аллее, которую вечер исчертил мрачными багровыми тенями. Наконец выцепил глазами подходящие кусты между бюстом лысого старичка в полковничьих погонах и полнотелой матроны – по виду доярки или скотницы. Огляделся, как полуночный вор, и рыбкой скользнул в облезлую осеннюю растительность.

Октябрьские кусты были хороши тем, что и укрытие давали вполне надежное, и обзор при этом почти не заслоняли. По крайней мере, кусок аллеи с бюстом ткачихи был перед Артемом как на ладони.

Место, в котором он устроил засаду, пользовалось в народе своеобразной славой. С тех пор как закрыли общественный туалет на центральном проспекте города – излюбленное место кучкования таких особо злостных врагов советского строя, как педерасты, – все мужеложцы города перебазировались в украшенную коммунистическими идолами аллею. Правда, здесь хоть и не витали в воздухе ароматы сортира, но было холодно и сыро. А божки и полубожки атеистического строя сурово взирали с каменных постаментов на запретные забавы нарушителей норм советской морали. Но гомосексуалистов это не смущало.

Правда, сегодня тут было пустынно: видимо, страх словить простуду все же иногда пересиливает жажду запретных удовольствий. Мимо засевшего в засаде Казарина промелькнули лишь две одинокие, спешившие куда-то по своим делам фигуры. А вскоре прохожие и вовсе перевелись. Стало совсем темно.

Затем по аллее прошагала какая-то юркая личность в мятой кепке. Возле бюста ткачихи Курочкиной кепка замедлила шаг. А потом воровато огляделась и шмыгнула в редкие кустики за тем местом, где у ткачихи должен был быть крепкий крестьянский зад, но вместо него наличествовал серый бетон постамента. Казарин весь подобрался, словно лев, выслеживающий антилопу гну.

Личность немного повозилась в кустах, и вдруг из-за бюста ткачихи раздалось громкое журчание, отчетливо слышное в вечерней тишине. Затем мужик в кепке выбрался из кустов за памятником, на ходу задергивая ширинку. Казарин перевел дух – это явно был не тот психопат, которого он выслеживал.

Вдруг позади Артема что-то завозилось в кустарнике, будто там прятался какой-то зверь не самой мелкой породы – как и Артем, выслеживая жертву. Казарин навострил уши. Наконец зверь, видимо, на что-то решился и настырно попер из кустов прямо на него.

Еще издали Артем разглядел, что зверь передвигался на двух задних конечностях. Был ли он прямоходящим, пока ясности не предвиделось: может, и был, но просто крался, пригнувшись. Казарин с интересом следил, что же будет дальше.

Обогнув Артема по широкой дуге, зверь зашел справа и вдруг заговорил с ним человеческим голосом:

– Салют, сладенький, не желаешь ли поразвлечься?

Только тут Артем разглядел подошедшее нечто получше – благо фонарь с пешеходной дорожки, каким-то чудом не разбитый местным хулиганьем, все же давал немного света. В его тусклых лучах стояло существо, в высшей степени странное – этакий потасканный бородатый гермафродит, к тому же с явственно ощутимым даже с нескольких шагов алкогольным выхлопом – но при этом, безусловно, человеческое.

– Иди отсюда! – прошипел Казарин, выразительно замахав на личность рукой. – Откуда я знаю, какой СПИД в тебе спит! Не отсвечивай тут! Совсем обнаглели, пидоры!

Вместо ответа существо откинуло свой невзрачный серенький плащик, и под ним обнаружились кружевные чулки на подтяжках, какие Артем и видел-то всего пару раз, да и то – на шлюхах во время обысков и совместных с ментами облав. Только тут он заметил, что затерявшиеся в косматой бороде губы странной личности кокетливо подкрашены помадой ярко-морковного цвета.

– Да пошел ты на х…! – злобно прошипел Казарин.

– Давно бы так, дурашка, я с большим удовольствием! – отозвалась личность и, сделав звериный бросок в сторону Артема, ловко попыталась схватить его за промежность. Но была отброшена смачной оплеухой.

– Извини, чувак, но ты сам напросился, – буркнул Казарин скулящему, сидя на корточках, гомосеку.

Тот прекратил выть, поднял голову и воодушевленно ответствовал:

– Конечно, сладенький, я тебя прощу. Но если ты меня поцелуешь…

Артем плюнул в сердцах и полез из кустов обратно на асфальтовую дорожку, украшенную по бокам бюстами: он уже понял, что охота непоправимо изгажена. Вот и майорова рация не пригодилась… Вылез – и обомлел: грудь ткачихи Курочкиной выделялась в темноте ярко-белым пятном!

В два прыжка Казарин очутился возле монумента и схватился за белое. Но вместо ткани почувствовал под рукой что-то липкое. Отнял ладонь – она слабо белела в темноте. Краска! Твою мать, не успел! Во всем чертов пидор виноват, не вовремя же его на Артема вынесло! Всего каких-то пару минут прохлопал! То ли у извращенца закончились бюстгальтеры, то ли он решил раз и навсегда закрыть тему сисек ткачихи-ударницы – хрен его разберет. Но ведь он должен быть еще где-то здесь!

Казарин, как сумасшедший, заметался по запущенному парку. Но хренов маляр будто растаял в воздухе! Даже бородатый гомосек в ажурных чулочках куда-то запропастился. Артем лишь ободрал свою старенькую болонью об торчавшие там и сям ветки, так, что из нее в нескольких местах вылезли клочья ваты.

Вдруг Казарин насторожился. Где-то близко подъехала машина: он даже видел мутный свет ее фар сквозь частый, хоть и почти голый кустарник. Присмотревшись как следует, Артем понял, что тачка затормозила в непосредственной близости от злополучного бюста ткачихи. Похоже, шоу еще не закончилось, как в вольном переводе пел его любимый, хоть и не одобряемый советской властью Фредди Меркьюри.

Тот, кто вылез из плохо различимой сквозь паутину веток тачки, поначалу долго и витиевато матерился сиплым голосом – вроде как пытался распутать что-то, но у него ни хрена не получалось. Затем темная коренастая фигура долго возилась возле ткачихиного бюста, видимо, демонтируя болты, которыми скульптура крепилась к каменному основанию. Наконец Казарин увидел, что коренастый размотал трос и обхватил им ткачиху аккурат под ее выдающиеся прелести.

Тут Артем не выдержал и припустил к негодяю, выхватывая на ходу табельный «макар»:

– Лежать, сука, рылом в землю!

Коренастый сполз вниз по бюсту раскисшей амебой.

– Ты кто?! Ты что?.. – захлебнулся Казарин, коршуном налетев на мужичка, оказавшегося вблизи щуплым и вроде совсем не опасным.

В ответ он услышал мягкий украинский говорок:

– Ты шо, ридний, це волость прыказав, я ж ни ухом ни рылом… Ни ухом ни рылом…

Только тут Артем разглядел, что перед ним обычный работяга в грязном, промасленном жилете, который, вероятно, когда-то очень давно был оранжевым. Рядом на дорожке притулился облезлый шестиколесный кран непонятной модели, каковые в изобилии состояли на балансе коммунального хозяйства Светлопутинска.

Казарин выпустил ворот тужурки хохла, промасленный даже на ощупь, и смачно матюгнулся. Суки! Вне себя от гнева он бросился вдоль аллеи, свернул вбок, чтобы срезать путь, и нос к ному столкнулся с дьяволом. Дьявол был со страшными когтями на ногах, пентаграммой на пузе и коротенькими рожками, выглядывавшими из буйной растительности на голове и похожими на головки пенисов. Он издевательски ухмылялся, указывая на Артема обломанным перстом.