Часть третья
Обретая веру

– Тень! – скрипучий женский голос выдёргивает меня из зыбкой пелены воспоминаний. Кто-то тормошит меня за плечо. Я с трудом продираю глаза. Осматриваюсь. Вижу, что надо мной нависает старушечье лицо.

– Эль…за… – слова точно прилипают к нёбу, – где я?

Старуха улыбается.

– Там же, где мы тебя и оставили, в келье. Ты кричал, поэтому я и пришла проверить тебя.

Я пытаюсь поднять голову. Тщетно. Всё равно, что пытаться в моём состоянии сдвинуть пудовую гирю.

– Лежи, ты слаб! – приказывает Эльза, садясь на простыни и кладя мне на лоб сухую жилистую ладонь. – Не время ещё!

– Пить! – прошу я, чувствуя во рту блевотный привкус.

Старуха протягивает мне кружку.

– На, глотни, сразу полегчает, – Эльза помогает мне удержать кружку и не расплескать…

– Это настой из трав, – говорит старуха, опережая мой вопрос, – мой рецепт, чтобы голова прояснилась.

Настойка пахнет мятой и ещё чем-то терпким и приятным. Прохладное питьё словно само течет в горло. Край кружки уже не стучит по зубам. Руки перестают дрожать. С глаз спадает пелена. Мысли больше не путаются как ноги у пьяницы. Начинаю соображать.

– Сколько я спал?

– Меньше, чем я надеялась, – уклончиво отвечает Эльза.

– Сколько? – настаиваю я.

Старуха усмехается.

– Два дня. Как убитый. Я заходила смотрела, даже смогла повязки на запястьях сменить и раны мазью намазать. Ты даже не проснулся. Только сегодня кричать стал. Приснилось чего?

– Угу.

– Кошмар? – Эльза поднимается с края лежака.

– И да, и нет, – я медлю с ответом.

– Не хочешь говорить?

– Иногда, жизнь бывает хуже всякого кошмара, – я с трудом приподнимаюсь на локтях, – прошлое. Помнишь мою вылазку с отрядом Винта в «Гудок»?

Эльза вздрагивает, смотрит на меня, словно пытаясь просверлить глазами. Затем тянет:

– Да… ужж… Проклятое место. Когда ты вернулся, я думала, что…

– Ты хочешь сказать, когда меня притащили, – я чуть улыбаюсь.

– Разговоров на целый месяц вперёд хватило, – продолжает старуха, – а какой момент приснился?

– Весь путь до входа в часть.

– Значит, ещё не самое страшное, – Эльза бросает на покрывало свёрток, – надо одеться. Идти сможешь?

Я киваю.

– Если что, на плечо твоё обопрусь.

– Как всегда, – Эльза улыбается, но затем резко серьёзнеет. Глянув на дверь, старуха, приложив палец к губам, садится у изголовья лежака. Наклонившись, она начинает быстро шептать мне на ухо:

– Тебе предстоит разговор с отцом-настоятелем. Я не должна говорить тебе это, но предупрежу. От вашей беседы зависит твоя жизнь.

– Почему? – удивляюсь я.

– Молчи и внимай! – шикает Эльза. – У нас здесь не просто монастырь. Это обитель для заблудших душ! Потерянных, но не впустивших в себя лукавого! Для тех, кто усмирил гордыню и отказался от прошлого. Ереси ушедшего мира!

Не знаю, усталость ли сыграла свою роль, возвращающаяся боль в пробитых гвоздями запястьях или травяное питьё, но из всех предложений Эльзы я уловил только что-то о грозящей мне опасности. Наверное, это отразилось в моих глазах.

– Слушай, – продолжает Эльза, – я не могу тебе всего рассказать, иначе он по твоей реакции поймёт, что я тебя предупредила. А нам нельзя рисковать. Просто запомни – будь с ним открыт, искренен, но главное – не смей говорить о мести!

– Подставь правую щёку?! – вспыхиваю я, разом представив харю Митяя.

Эльза качает головой.

– Не противиться злу – не значит его терпеть. Сам поймёшь. Или ты сомневаешься в нашей силе, после того как тебя спас Яр, убив столько человек?!

– Нет, – холодно отвечаю я.

– Тогда одевайся! – приказывает Эльза. – Время не ждёт. Я тебе помогу.

– Я сам! – отрезаю я.

– С твоими-то руками?! – старуха развязывает свёрток. – Брось, ещё придёт время характер выказывать.

– Хорошо, валяй, – соглашаюсь я, думая о том, что слово «попал» из сна теперь приобретает совершенно другой смысл…

Минут через десять мы выходим вместе с Эльзой в длинный пустой коридор. Под ногами жалобно скрипят доски. Окна плотно заколочены и завешаны мешковиной, обмазанной глиной. Не могу понять, день сейчас или вечер. Если бы не пара тускло горящих лампочек, висящих под потолком, то пришлось бы идти на ощупь, шаря рукой по посеревшей от времени побелке стен.

– У вас есть электричество? – спрашиваю я Эльзу.

– А ты думал, мы только факелы палим? – смеется старуха.

– Нет, но как-то неожиданно, – смущаюсь я. Задумываюсь. – Когда меня принес Яр, я видел, что у бойцов только холодное оружие, а где огнестрел?

– Для жизни в этом мире у нас есть всё, – Эльза уходит от ответа, – как сил наберёшься, устрою тебе экскурсию по монастырю, покажу обитель, познакомлю с людьми. Но это потом, после того как с отцом-настоятелем поговоришь и сход соберётся. Руки сильно болят?

– Терпимо, – вру я, стараясь не обращать внимание на то, что после перевязки в уже начавших затягиваться ранах на запястьях боль разгорелась с новой силой, – мне не привыкать.

– Боль, это хорошо, – продолжает Эльза, – она усмирит твою гордыню и поможет разговору с игуменом.

– А как мне к нему обращаться? – интересуюсь я. – Имя у него есть?

– У всех есть имя, – старуха, почувствовав мою слабость, подставляет плечо, – но ты должен говорить, как все – отец-настоятель или просто – отче.

Мы подходим к двери. Обращаю внимание, что на выходе, развешенные на вбитых в стену гвоздях, висят теплые разномастные куртки, пара стёганых телогреек, накидки и несколько респираторов.

– А где все? – я оглядываюсь назад. – Спят?

– На вечерней службе, – Эльза, с трудом сняв с гвоздя куртку, помогает мне её надеть. Затем протягивает респиратор. Заметив мой недоумённый взгляд, старуха поясняет:

– Фон у нас терпимый, повезло, место на отшибе, не накрыло, а ты человек пришлый, лучше перестраховаться, чтобы никого не заразил.

– Телесно и духовно? – пытаюсь я пошутить, но натыкаюсь на суровый взгляд Эльзы.

– Не о том ты думаешь, – старуха толкает меня в спину, – пошли!

Эльза наваливается на дверь. В образовавшуюся щель врывается морозный воздух, который ударил мне по голове так, словно я хватил стакан чистого самогона. Мы выходим на улицу. Вдыхаю полной грудью, смакуя запах свежести. Вкусно. Невольно задираю голову, любуясь чистым звёздным небом. Ни облака, ни тучи. Если на секунду забыть, какой сейчас год, то можно подумать, что Удара не было и мир живёт как раньше.

– Это хороший знак, – Эльза тянет меня за рукав, – идём, как раз к концу проповеди успеешь, тебе стоит послушать его речи.

Мы обходим длинное приземистое здание, сложенное из тесаных брёвен.

– Это братский корпус, – поясняет старуха, – для тех, кто не женат. Чуть дальше, – она вытягивает руку, указывая на двухэтажное здание, сложенное из кирпича, – сестринский корпус. В тех домах, – Эльза вытягивает руку, указывая на ряд приземистых построек с двускатными крышами, – семейные дома.

Признаться честно, из-за боли я туго соображаю и мне сейчас не до экскурсий. Я просто тупо иду за Эльзой, шаркая ногами по очищенной от снега дорожке. Моё внимание привлекает едва заметное зарево – призрачный свет, точно исходящий из-под земли метрах в пятистах от нас.

Хочу спросить у Эльзы что это, но моё внимание захватывает величественный храм, показавшийся из-за поворота дороги. Деревья словно расступились, и я могу рассмотреть его во всех деталях.

Огромное сооружение возведено из красного кирпича. Мой взгляд скользит по многоярусной крыше, арочным оконным проёмам, куполам – одному центральному и четырём поменьше, на которых тускло блестят золотые кресты. Даже не верится, что человек мог построить такое.

– Храму не одна сотня лет, – неспешно говорит Эльза, – когда в стране шел период богоборчества, церковь разорили, но потом, позже, решили восстановить.

Слова старухи долетают до меня словно издалека. Я слышу приглушённый голос. Он доносится из храма. Что говорят, толком не разобрать, но сам контраст, когда ты видишь в этом проклятом мире частицу из прошлой жизни, заставляет меня усомниться в реальности происходящего. Вот только предчувствие. Оно меня никогда не подводило. Острый укол под сердце, заставляющий быть настороже. Это не раз спасало мне жизнь.

«Почему? И почему именно здесь, где кажется ожила сама история и веет умиротворением?»

Может быть потому, что я вижу, что на высоченной колокольне, построенной рядом с церковью, сидит дозорный, а в сторожевых башнях, возведённых у стен монастыря, находятся вооруженные арбалетами и копьями воины, которые, как мне кажется, недобро смотрят на меня. Наверное, так выглядела древняя Русь, когда, что ни день, ожидаешь набега или объявления войны со стороны соседского княжества.

Да, это место полно тайн, и оно далеко не так просто, как кажется на первый взгляд. Хотя, тот, кто прост в нашем мире, уже давно сдох. Непонятная опасность меня отрезвляет. Гоню дурные мысли прочь. Тем более, что мы с Эльзой поднимаемся по ступеням храма, которые кажутся мне бесконечными.

– Как зайдём, дальше не иди, я укажу тебе место, – шепчет старуха мне на ухо, – стоишь тихо в притворе, по сторонам не пялиться, голову чуть склони и слушай. Когда народ пойдёт из церкви, отойди в сторону, в глаза никому не смотри, в пол гляди лучше, не мешай никому. Уразумел?

Я киваю. Эльза троекратно крестится, при этом низко кланяясь. Моё сердце учащённо бьётся. Берусь за ручку огромной деревянной двери, больше похожей на крепостные ворота, и тяну её на себя. Хорошо смазанная створка беззвучно открывается. Впервые в жизни я вхожу в храм…

Стараясь не привлекать к себе внимания, осматриваюсь. Мы с Эльзой стоим в довольно просторном помещении со сводчатым потолком. Чуть дальше виднеется высокий арочный проход и огромный зал, запруженный народом. Платки на головах выдают женщин. Непокрытые головы – мужчин. Есть дети разного возраста. Среди всех выделяется Яр. Гиганта можно сразу опознать по росту, ширине плеч и необъятной спине. Он всё так же неразлучен со своей котомкой. У стен, сидя на длинных скамьях, примостились те, кому сложно стоять – старики, а также люди, искорёженные болезнями и уродствами. Не знаю почему, но теперь слово «выродки» точно застревает у меня в глотке. Средняя часть храма хорошо освещена нещадно коптящими лампадками, развешанными по стенам. Приятно пахнущий дым струится вверх, вьётся тугими кольцами над головами. От этого кажется, что потолок шевелится и живёт своей жизнью.

Народ внимательно слушает старика, одетого в простую черную одежду, стоящего на небольшом возвышении в конце зала. За спиной отца-настоятеля вижу деревянную перегородку-стенку, покрытую витиеватой резьбой с изображением каких-то лиц. По правую руку от священника, на подставке, стоит большая икона, которую я сначала принял за картину, на которой изображена женщина, держащая младенца на руках. Судя по тому, с каким благоговением толпа внимает отцу-настоятелю, его стоит послушать. Невольно делаю шаг вперёд.

Эльза отдёргивает меня за руку. Поворачиваю голову, смотрю ей в глаза. По её бешеному взгляду кажется, что она готова испепелить меня на месте.

– Я… же… просила… – почти беззвучно шипит она одними губами. – Стой на месте!

Я киваю. Прислушиваюсь к речи священника.

– Вы помните, – обращается отец-настоятель к собравшимся, – как он говорил? Придите ко мне все нуждающиеся и обременённые, и Аз успокою вас! Что означают эти слова?

Толпа молчит. Священник, окинув взглядом людей поверх голов, выдохнув пар на морозный воздух, продолжает:

– А означают они – придите ко мне все, от малого до велика! Больные и немощные. Те, кто в скорби, и те, кто во грехе! Он примет всех, не потому, что нуждается в славе, но потому, что ему нужно ваше спасение! Спасение каждого из вас и любого в этом мире ради вас самих!

Старик умолкает, глубоко дышит, точно собираясь прыгнуть в глубокий омут. Я ошарашен его словами, точнее подачей. В Убежище, отец Силантий тоже что-то говорил про спасение, но в его речах не было и сотой доли уверенности в своей правоте, которая волнами исходит от этого старика. Поворачиваю голову, смотрю на Эльзу. Она не обращает на меня внимания. Её глаза лихорадочно блестят. В них нет того блеска нездоровой фанатичности, граничащей с сумасшествием, а я знаю, о чём говорю. Скорее я вижу силу, идущую изнутри, как у тех воинов, которые выслушав речь военачальника идут в бой. Моё волнение нарастает. Заметив, что отец-настоятель снова говорит, я вытягиваю голову, стараясь услышать каждое слово.

– Он никого не отвергнет! – продолжает священник. – Кем бы вы не были в прошлом, какое бы зло не творили, надо лишь впустить надежду в сердце, очистить душу и помыслы! Ведь все вы едины в его очах! Даже… – старик на пару секунд замолкает, выдерживает паузу, – такие как он!

Слова точно удары молота вколачиваются в меня. Я вздрагиваю, видя, что священник, вытянув руку, указывает на меня пальцем. В зале воцаряется звенящая тишина. Слышно, как потрескивает пламя в лампадках. Огненные тени пляшут под потолком. Я опускаю глаза, не в силах вынести пронзительного немигающего взгляда отца-настоятеля.

– Его благость привела в наш дом заблудшую душу! – голос старика звучит как раскаты грома. – Испросим, что тяготит его?

– Испросим… Испросим… – эхом отзываются люди, поворачиваясь ко мне.

Десятки пар глаз впериваются в меня. Моё волнение перерастает в панику. Хочется бежать, но ноги словно прирастают к полу. Ошеломлённый, я стою на месте, не зная, что ответить.

Старик сходит с возвышения. Идёт сквозь толпу, которая покорно расступается. Священник подходит ко мне.

– Я ведаю твои печали, – тихо говорит он, сурово глядя на меня, – в страхе нет греха, грех в сомнении. Но я вижу, ты ещё не готов держать ответ перед всеми. Тогда, быть может, откроешься только мне?

Я не знаю, что ответить. Наверное, впервые в жизни я чувствую ужас и радость одновременно. Почему-то хочется выговориться, точно слова могут снять неподъёмный груз, висящий на сердце после всего того, что со мной случилось за последние несколько дней. Долго смотрю на старика. Наконец решаюсь. Едва заметно киваю.

Священник улыбается. Затем оборачивается и, глядя на толпу, говорит:

– Братья и сестры, помолитесь за нас! Попросите Его дать волю нашему новому, как я надеюсь, брату. Аминь!

Меж людей идёт одобрительный ропот. Старик отворяет обе створки двери. Лунный свет, будто подсвечивая площадку, окрашивает серебристым сиянием вход в храм. Толпа направляется к выходу. Я прислоняюсь к стене и опускаю голову, но всё же украдкой подглядываю за выходящими. Они почти не смотрят на меня, а в тех, кто бросает взгляд, я не вижу злобы. Скорее настороженность, любопытство, а у некоторых искру радости в глазах, точно они встретили старого знакомого, которого не видели много лет.

Каждый, выходя из церкви, оборачивается, смотрит вверх, осеняет себя крестным знамением, отбивает три глубоких поклона и спускается по ступенькам. Замечаю, как несколько дюжих мужчин отходят в сторону, подходят к сбитому из досок сараю, стоящему в стороне от церкви, заходят внутрь, чтобы вскоре выйти оттуда с мечом или топором в руках, или с арбалетом за спиной.

«Эти – воины, – думаю я, – странно, у них только холодное и метательное оружие. И, судя по настрою, ребята могут за себя постоять. Только, много ли так навоюешь? И как это сочетается с учением о всепрощении?» Я теряюсь в догадках, но от сердца у меня отлегло.

Когда последний человек выходит из церкви, Эльза толкает меня кулаком в бок. Я смотрю на старика, пытаюсь что-то сказать, но от волнения все нужные слова вылетели у меня из головы.

«Хорошее мнение он обо мне сложит, – думаю я, – стою тут как дурак».

– А ты начни, – внезапно говорит мне Эльза, – Отче, – обращается она к священнику, – я пойду, а его оставляю на вас, – старуха выразительно смотрит на меня, – дорогу потом найдёшь?

– Угу, – мычу я сквозь респиратор, ещё больше ощущая себя идиотом.

– Вот и договорились, – Эльза, не оборачиваясь, спускается по ступенькам.

Дождавшись, когда она скроется за поворотом, священник неожиданно говорит:

– Ты веруешь?

Я теряюсь.

– Отче, – выдавливаю я.

– Пойдём, – неожиданно предлагает старик, – прогуляемся, сможешь?

Не знаю почему, но от этих простых слов повеяло такой силой, что если было бы нужно, то я бы и пополз.

– Смогу, – отвечаю я.

– Идём, – старик, кряхтя, становится на верхнюю ступеньку лестницы, – только двери в храм затвори.

Я выполняю просьбу.

– А закрыть как, на замок?

– А чего их запирать? – старик улыбается одними глазами. – Главное, чтобы снега не намело, а чужих здесь нет, скрывать нечего и ежели зайти кто захочет помолиться, то пусть, зачем препятствовать?

Священник, опираясь на посох, становится на лестницу. Я, позабыв про боль и слабость, быстро догоняю его и протягиваю руку.

– Я помогу.

Старик сжимает мою ладонь.

– Добре… – на морозном воздухе повисает пауза, – Се́ргий…

Я вздрагиваю. Голос, а точнее та интонация, с которой священник произнес моё имя на свой лад, в ней что-то было… Что-то давно забытое. Я мучительно вспоминаю… Ощущение из той жизни, до Удара. Наверное, с такой заботой, когда-то говорил со мной отец. Я пытаюсь вызвать в памяти звук его голоса, но не могу. Может быть я просто хочу в это верить? А что ещё остаётся в мире, где все живут по правилу «человек человеку волк».

– Ты позволишь, – спрашивает священник, строго глядя на меня, – если я так буду называть тебя теперь?

– Ну… эээ… – мнусь я, – хорошо.

– Непривычно звучит, да? – старик сверлит меня взглядом. – А ведь это имя великое! Не каждому дано быть игуменом земли Русской как Сергию Радонежскому, а потому носи его с честью!

Я не знаю, что ответить священнику, поэтому молчу. Мы спускаемся по лестнице. Мороз щиплет кожу. Я поднимаю голову и смотрю на звёздное небо. Хочется вдохнуть полной грудью. Пытаюсь. Не могу. Респиратор. Он душит меня. Срываю опостылевшую маску. Сначала хочу выбросить её, но, заметив суровый взгляд священника, скомкав, засовываю респиратор в карман.

Мы идём дальше. Старик явно куда-то ведёт меня. Дорожка разматывается под ногами. Я замечаю, что постройки, которые показала мне Эльза, остаются позади. В этой части монастыря намного больше деревьев. Под ногами скрипит снег. Становится намного холоднее. Хотя я не уверен. Может быть мне это только кажется. Неожиданно деревья расступаются, и мы выходим…

Даже не знаю, как описать мои чувства, когда я увидел, что старик привёл меня на погост. Участок метров десять на пятнадцать, обнесённый невысокой деревянной оградкой. На огороженной территории холмики из снега и кресты штук тридцать – сорок, сделанные из арматурных прутьев.

Я замираю. Учащённо дышу. Изо рта клубами валит пар. Смотрю на священника, затем снова на кладбище и сам не знаю почему, но мне приходит в голову мысль, что крестов явно меньше, чем могло умереть людей в монастыре за эти годы. Где же остальные могилы? Или есть ещё погост, где-то там, за периметром стен? Или… Я чего-то не знаю и…

Страх, забитый мной куда-то в глубину сердца, снова шевельнулся в груди, просыпаясь липкой мерзкой сущностью, нашептывающей на ухо: «Беги… Беги… Беги…»

Священник тяжело вздыхает. Сжимает мои пальцы с удивительной для старика силой.

– Прошлое держит тебя, – неожиданно говорит игумен, – оно давит на тебя, сдерживает помыслы, в то время как ты должен открыться, позволить душе говорить. Только тогда Он примет тебя. Иначе, для чего ты проделал весь этот путь? Ведь Он спас тебя, направил, дал волю, а нам дал сил забрать тебя и привезти сюда.

Я не знаю, что ответить. Мысли тяжело переваливаются в голове, барабанят изнутри хилыми кулачками по черепной коробке, точно вопя «Выпусти нас! Выпусти!».

Наконец, я решаюсь. Собрав волю в кулак, глухо выдавливаю:

– Зачем я вам?

Бровь старика ползёт вверх.

– Мне? – удивляется игумен. – Если ты так думаешь, то дело хуже, чем я предполагал! Ты… мне… не нужен… – чеканит слова священник, – как и все остальные здесь! Надеюсь, ты слышал заповедь «Не сотвори себе кумира»?

Я киваю.

– Как не нуждается истинный верующий в изображении Бога, или в идоле, ни на земле, ни на небе, так я для вас ровня. Брат, отец, – продолжает старик. – Не ниже, не выше. Лишь знания мои ценны для вас, но не я сам. Слушая меня, вы узнаёте истину, и я её вместе с вами. Мне не нужен ваш страх или преклонение, только вера, идущая из глубины души от сердца. Понял?

Слушая речь священника, я невольно ловлю себя на мысли, что его горячность передаётся и мне. Но всё то, что они сделали для меня… Не думаю, что Яр прошел столько километров, только чтобы спасти меня – ещё одного жителя монастыря. Значит, причина есть. Решаю изменить ход беседы.

– Вы знаете, сколько людей я убил, чем занимался, и кто я. Почему моя жизнь равна жизни Яра?

Старик кивает.

– Хороший вопрос, меткий, как и ты сам. Ты думаешь, мне нужны твои умения? Даже твой дар – способность видеть в темноте и разить врагов – ничто по сравнению с тем, что ты можешь дать общине, – старик выдерживает паузу. – Я буду откровенен с тобой, только если ты будешь правдив, но об этом потом, не сейчас. Я чувствую в твоём сердце ненависть. Злость переполняет тебя. Ты жаждешь мести, за всё то, что они сделали с тобой.

Я вздрагиваю. Недоумённо смотрю на старика. Он скупо улыбается.

– Я не умею читать мысли. Эльза рассказала мне твою историю. Про жену и ребёнка. Про Колесникова и Митяя. Яр поведал про казнь. Что ещё надо, чтобы понять, что ты хочешь одного – убить их всех и остальных заодно.

Я часто дышу. Сжимаю кулаки. Захлёбываюсь безмолвным криком, рвущимся из груди. Наконец решаюсь:

– Я разве все они не заслуживают смерти?! – я, наплевав на все предупреждения Эльзы и Яра, повышаю голос. – Как мне жить дальше, зная, что эти твари ходят по земле?! Почему… – я пытаюсь подобрать нужные слова, – если вы говорите о вере, он не услышал меня в ту минуту, когда я висел на кресте и молил его о спасении Машеньки и моего ребёнка?! Ничего не произошло! Они не провалились в ад, а стояли и смеялись мне в лицо, пока моя жена умирала у меня на глазах! Как такое возможно?! Почему он это допустил?!

Слёзы душат меня. Старик кладёт руку мне на плечо. Его сухая жилистая ладонь кажется мне пудовой.

– Спасибо тебе за откровенность, – тихо говорит игумен, – я знаю, что Эльза и Яр говорили тебе остерегаться говорить мне о мести. Поверь, я не подначивал их. Это их поступок, а как оно в итоге повернулось – твоё решение.

– И что, теперь меня выгонят из монастыря? – спрашиваю я.

Старик мотает головой.

– Нет. Ты сказал правду, не слукавил, выгораживая себя, значит помыслы твои чисты и ты на правильном пути. Главное – подсказать тебе, куда направиться. Ты заблудился, только и всего.

В моей голове роятся мысли:

«Это была проверка? Куда он клонит? Зачем я на самом деле ему нужен?»

Решаю действовать по обстоятельствам.

Старик окидывает рукой кладбище.

– Видишь? Я часто прихожу сюда, чтобы побыть в одиночестве. Все те, кто похоронен здесь – это разные годы, разные люди, но финал, как ты видишь, один у всех. Смерть не будет выбирать, грешен ты или благостен. Сделал, что хотел, или ещё на половине пути. Она просто придёт за тобой. Был человек, и не было. Вопрос лишь в том, что останется после тебя. Какая память? Худое или доброе?

Я, слушая старика, пытаюсь уловить куда он клонит. Его слова точно эхом отражаются в голове. Но, признаться честно, он заинтриговал меня. Слушаю дальше.

– Ты говоришь, хочешь отомстить, а что дальше? Убьёшь их. Тебе станет от этого легче? – старик не даёт мне ответить и сам отвечает: – Уверен, что да. Вот только, что последует за этим? Ты вернёшь любимую? Нет. Ребенка? Тоже нет. Боль в душе, она уйдёт, да, но только она сменится опустошением. Поверь, я знаю. Твоя ненависть дала тебе силы выдержать пытки, страдания тела. Убери эту ненависть и что останется? Пустота. Смысл твоей жизни пропадёт, и ты превратишься в тень самого себя. Эта пустота тебя поглотит. Она не успокоится, пока ты не умрешь. Действие рождает противодействие. Если где-то убыло, в другом месте должно появиться. Ведь так?

Я молчу, пытаясь переварить всё услышанное. Смотрю на кресты, затем поднимаю голову. Мне кажется, что звёзды светят по-особенному ярко. Надеюсь, что две из них это Машулька и мой сын, почему-то я уверен, что она носила мальчика, и они смотрят на меня оттуда с высоты и улыбаются мне. Секундная заминка сменяется яростью, едва я осознаю, что Батя и Митяй сейчас смотрят на те же звёзды, дышат, пьют, жрут, спят, в то время как тело Маши гниёт под землёй. Хочется взвыть от беспомощности. Слезы застывают на щеках. Превращаются в кристаллики льда, которые колют кожу.

– А в чём тогда справедливость? – рычу я. – В том, что смерть когда-то всех уравняет. Суд нужен здесь и сейчас!

– А ты и судья, и палач на нём, так? – спрашивает старик, хотя в его словах сквозит уверенность.

Я киваю.

– А кто тебе дал право решать, кто виновен, а кто нет? – продолжает старик. – Где те весы, на которых можно взвесить грехи? Или ты ставишь себя выше других?

– А разве это так сложно?! – взрываюсь я. – Они убили мою жену и ребёнка! Чего тут сомневаться!

Старик медлит с ответом. Внимательно смотрит мне в глаза. Затем отвечает, и вместе с его словами земля уходит у меня из-под ног.

– Это верно только с твоей точки зрения. А вот они – Колесников и Митяй, думают иначе, что правда на их стороне.

Мне кажется, что меня огрели дубинкой по голове. В ушах стоит звон. Я смотрю на старика. Жадно хватаю воздух широко открытым ртом. Силюсь что-то ответить, но из горла вырывается лишь жалкий хрип, как у смертельно раненного зверя.

Старик продолжает:

– А теперь, поставь себя на их место. Ты для них враг. Угроза. Как бы ты поступил, а? Как ты обычно поступаешь, когда видишь кого-то в прицел? Стреляешь, ведь так! И человек падает! А ты уверен, что прав? Ведь ты решаешь кому жить, а кому умереть. Кто позволил тебе судить людей, даже не зная их! Как говорится, отмерено тебе будет той же мерой!

– Я не убивал женщин и детей! – злюсь я.

Старик прищуривается.

– Ой ли? Готов поклясться?

Кровь ударяет мне в лицо, едва я вспоминаю про ту женщину – выродка, которую я, тренируясь, застрелил на свалке. Видимо, игумен уловил тень сомнения на моём лице. Представляю – оскал мертвеца в лунном свете.

– Убивая врагов, ты уверен, что у них не было семьи, жен, детей, родителей, соплеменников, для которых они добывали пропитание? Нет? А убив очередного мародёра, ты уверен, что он – тварь. Может быть, он нёс припасы родне, общине, а не принеся, после твоего выстрела, они умерли с голода или их съели! Молчишь? Отвечай мне!

Я сжимаю и разжимаю кулаки. Мне кажется, что мир рушится у меня на глазах, переворачивается. Точнее я, словно раскрутив маховик, сам переворачиваю его, пытаясь разглядеть, что там, с другой стороны.

– Скажу тебе больше, – в глазах старика отражаются блики звёзд, – в том, что погибла Маша – твоя вина. На неё пали твои грехи. Каждый раз, когда ты кого-то убивал, тебя проклинали стократно. Ведь мысли материальны. Твои действия, твои решения с самого начала вели к тому дню, когда тебя приколотили к кресту, а её убили у тебя на глазах!

Последние слова добивают меня. Я оседаю в снег. Закрываю лицо руками. Плачу. Старик опускается вместе со мной. Молчит. Мне кажется, что вместе со слезами в снег капает скорбь.

– Плачь, – тихо говорит игумен, – тебе станет легче. Ты меня прости, но большинство не осознаёт, что любой поступок в прошлом предопределяет твоё будущее. Представь, что на одной чаше весов добро, а на другой зло, которое ты причинил. Что перевесит?

– Я… не знаю… – едва слышно отвечаю я.

– Зато он знает! – игумен поднимает указательный палец вверх. – Вот в чём суть.

– Вы хотите сказать, что я погубил Машу? – спрашиваю я.

Старик кивает.

– Но как?! – ору я. – В тот день, когда мы познакомились, точнее нашли друг друга, я спас её от смерти, от твари, которая хотела её убить! И потом, сколько лекарств, продуктов я принёс в Убежище. Сколько каннибалов убил, которые жрали тех, кто потом орал «распни его, распни!». Люди, они отвернулись от меня, едва им наплели, что я предатель! Я! Тот, кто защищал их от внешнего мира. От того ужаса, что творится на поверхности! Как такое возможно?!

Старик молчит. Внимательно смотрит на меня.

– В тебе говорит гордыня, – тихо начинает он, – кто в этом мире без греха, пусть первый бросит камень. Слышал, наверное?

Я киваю.

– Тебе просто надо принять законы этого мира. Понять, что, творя зло, оправдывая себя, ты ничем не лучше тех, кто творит его походя. Ведь ты знал, что за задания ты выполняешь. Кто тебя посылает убивать. Что за люди в твоей команде. Так? И ты действовал с ними заодно. И неважно, было тебе противно это делать, заставили тебя, или тебе это нравилось. Раз делал, то значит согласился. Не встал, не ушел, не сказал «не буду». Ты просто нашёл себе оправданье. Совершил сделку с совестью и тем успокоил себя. Хотя признаю, не всегда человек может противиться. Даже самые сильные духом и телом оступаются, или находят сотни причин, чтобы сказать себе, что выхода не было. И лишь единицы, – старик выдерживает паузу, – находят в себе силы сказать нет, нести свой крест, даже если весь мир ополчился на них и следующий шаг приведёт к смерти.

Сквозь туман, застилающий мозг, до меня начинает доходить смысл речи старика. Я отматываю время назад, вспоминаю, как меня вели на казнь. Перед глазами возникают образы – перекошенные лица укрываемых. Они вопят, норовят ударить меня, пнуть или плюнуть в лицо, когда меня тащили сквозь толпу. И я понимаю, почему они это делали. Они хотели быть как все. Выслужиться перед Батей. Страх заменил совесть. Заставил принять правила игры, даже если ты не согласен с ней. Главное – остаться в живых любой ценой. Даже если придётся убить. Только бы не тебя поставили к стенке, только бы не тебя…

Старик продолжает:

– Знаешь почему Он выбрал тебя?

Я недоумённо смотрю игумену в глаза.

– Ты нашёл в себе силы и мужество сказать нет. Ты принял удар на себя, пытаясь спасти Машу. Пошел против всех. Против стены из злобы. Пусть тебе и не удалось это сделать, но действо твоё шло от сердца, а такое не забывается. Вставай, не хватало нам с тобой простудиться.

Мы поднимаемся. Меня ощутимо пошатывает. Перед глазами всё плывет. Священник даёт мне руку.

– Только представь, – говорит он, – если бы каждый знал, что за его грехи ответ будут держать его дети, жена, мать или отец. Любой, кто дорог тебе. Причём, расплата начнётся здесь и сейчас. Не завтра, не после смерти, а с того момента, как ты совершил деяние. Самое страшное наказание видеть, как страдают твои близкие, знать, что ты причинил мучение тем, кто тебе дорог. Каждый день видеть, как они страдают из-за твоих поступков. И ты чувствуешь, как внутри всё горит. Это пылает твой собственный рукотворный ад. Это ли не справедливость и лучшее наказание?

– За грехи отцов заплатят их дети, – внезапно говорю я.

– Да, – кивает старик, – ты усвоил урок. Кстати, Колесников тоже знает об этом, только он ещё не признался себе в этом.

– Батя? – удивляюсь я.

– Спроси Эльзу, если она захочет, то расскажет тебе, – старик сурово смотрит на меня, – это её тайна.

Я пытаюсь переварить всё то, что рассказал мне священник. Одна часть меня соглашается, другая вопит: «Это ложь! Ты убивал только плохих людей. Разве можно наказывать невиновных?»

Старик, словно читая мои мысли, говорит:

– Если ты сомневаешься, то загляни в свою душу и вспомни, среди тех, кого ты убил, были только плохие люди? Или…

Игумен вопросительно смотрит на меня.

– Не знаю, – неуверенно отвечаю я.

– Загляни в себя, – продолжает священник, – там ты найдёшь ответ.

Я слышу скрип снежного наста. Поворачиваю голову. На дорожке среди деревьев замечаю тень. Человек направляется к нам. Слышу знакомое кряхтенье.

– Отче, – обращается Эльза к старику, – нам пора, здесь слишком холодно, надо уходить.

– Да, да, – кивает игумен, – мы заговорились с Сергием, ты замёрз?

Я мотаю головой.

– Всё равно иди, – старик подталкивает меня, – уже поздно. Тебе надо отдохнуть, всё взвесить. Появятся вопросы, или как надумаешь, приходи ко мне, мы продолжим беседу.

Я делаю шаг по дорожке, оборачиваюсь.

– А вы… – запинаюсь и добавляю: – отче.

– Ты иди, я ещё постою, ночь хороша, подышу воздухом.

– Я оставлю вам куртку?

– Не нужно, сын мой, – старик поднимает руку над головой, – всё, что мне нужно, у меня есть. Иди с миром!

Мы с Эльзой уходим. Молчим. С одной стороны, мне нужно выговориться, а с другой – нет сил на это. Хочется забиться в угол и тупо сидеть, не думая ни о чём.

Эльза нарушает молчание:

– Он рассказал тебе?

– О добре и зле? – отвечаю я вопросом на вопрос.

– О выборе, – отвечает старуха, – о том, что предопределяет нашу судьбу.

– А ты веришь в это? – я стискиваю ладонь Эльзы.

– Веришь ты в это или нет – неважно, – старуха смотрит на меня, – оно просто есть, а ты можешь принять или отвергнуть это. Выбор за тобой, но от этого зависит твоё будущее. Видишь, как всё просто устроено.

Мы продолжаем идти по дорожке. Я уже вижу корпуса зданий, когда словно кто-то, подначив меня, заставляет задать Эльзе вопрос:

– Ты ведь тоже убивала, как ты живешь с этим?

– День за днём! – грубо отвечает старуха. – Не лезь в мои грехи! Придёт день, и я отвечу за них. Ни раньше, ни позже. Руки сильно болят? – Эльза резко меняет тему разговора.

– Намного лучше, спасибо, – отвечаю я, удивляясь реакции старухи, – заживут скоро?

– Пострелять хочешь? – Эльза ухмыляется.

– Не быть для вас обузой, – уточняю я, – я ведь не только убивать могу, – я намеренно делаю ударение на слове «убивать».

– Через пару дней посмотрим, что ты сможешь делать, а пока отдыхай, беспокоить тебя не будут и сам ни к кому не лезь. Понял?

– Угу, – киваю я, ловя себя на мысли, что разговор отвлекает меня от боли.

– Вот и пришли, – Эльза становится на первую ступень братского корпуса, – келью свою найдешь?

– Да.

– Тогда, завтра ещё поговорим, хватит на сегодня.

Старуха разворачивается и уходит. Я захожу в корпус. Лампы светят вполнакала. Прохожу по коридору, стараясь не топать и очень надеясь, что никто не встретится мне на пути. Дохожу до своей каморки, язык не поворачивается назвать её кельей. Захожу, запираю дверь изнутри и валюсь на кровать. Сна ни в одном глазу. Внутри меня словно разливается горечь. Мысленно прокручиваю в голове разговор с игуменом. Странно, но боль, которая пылала в груди, утихла. Тупо смотрю в потолок. Я словно вижу себя со стороны – лысый доходяга с лихорадочным блеском в глазах. Человек так устроен, что всё подвергает сомнению. Анализируя слова старика, я пытаюсь найти им доказательства. Мысли скачут в голове.

«Неужели он прав, и я сам во всём виноват? Этого не может быть! Если Маша погибла из-за моих грехов, зла, что я сотворил, то что я должен был сделать? Позволить ей умереть тогда, на складе, от рук Топора? Или, получив задание Бати по ликвидации Расчленителя, я должен был отказаться? Сказать, что так делать нельзя? Грешно выставлять человека как приманку для потрошителей даже если он «крыса»? Или, спасая Хлыща, я не должен был убивать мародёров? И пусть бы его пристрелили, но зато собиратели остались бы живы и принесли припасы своим? Как я должен был поступить?! – мысленно ору я, пялясь в потолок. – Ответь мне! Или я должен был сдохнуть?! Просто подставиться под пулю и лежать где-нибудь в грязи с простреленной башкой?! Если ты там, наверху, говори со мной!»

Если бы я орал на самом деле, то давно бы охрип. Честно, я и не надеялся получить ответ. Но, попытка – не пытка. Ха! Я улыбаюсь. С моим жизненным опытом, значение этой поговорки воспринимается иначе. От всего этого можно свихнуться. Меня точно раздирает на части. Я всё глубже и глубже заглядываю в себя. Занимаюсь самокопанием. Проклинаю себя и одновременно знаю, что по-другому поступить не мог. Иначе, чем я лучше всех остальных? Тех, кто готов убить за кусок человеческой плоти, или прибить человека гвоздями к кресту по команде Бати. Продолжаю размышлять.

«А Яр, Эльза? Ведь они тоже запятнаны. Скольких они убили? Получается им можно, а мне нет? Где справедливость? Или они делали это как-то по-другому? Они что, лучше меня?»

Мне кажется, что, пытаясь найти ответы, я только глубже погружаюсь в какое-то безумие. Такие мысли я называю «плохими». Дерьмо само лезет из меня. Гоню их прочь и снова вспоминаю, вспоминаю, что я сделал за эти годы не так. Мысли, как истлевшую бумажную ленту, отматывают прожитое время назад. Лица всех, кого я убил, одно за другим встают перед глазами. Вы можете не поверить мне, но я помню каждого. По крайней мере тех, кого я хорошо видел в прицел. Я просто спрятал их образы куда-то далеко вглубь себя, запретив себе думать о мертвецах. Что же, настал их день.

Меня не терзают муки совести. Если удаётся поспать, то я сплю, а не просыпаюсь в холодном поту. Не надо думать обо мне как о звере. Вам, живущим по ту сторону, не понять, что значит выживать здесь. Я просто привык. Это – правила игры. Не помню кто сказал, что при любой экстренной ситуации – будь то война или катастрофа, сначала погибают самые тупые и самые отмороженные. Первых убивают из-за тормознутости, вторых – потому, что нет чувства самосохранения. Это естественный отбор. Природа не терпит дефектных особей и далеко не всегда выживает сильнейший. Скорее самый приспособленный, умеющий думать, а не переть как танк, когда надо сделать шаг назад и осмотреться.

Наверное, поэтому я до сих пор жив. Проваливаюсь в воспоминания всё глубже. Разглядывая лица убитых мной, я словно закидываю их на весы совести. Взвешиваю и понимаю, что не сожалею о содеянном. Не обо всех, но о большинстве. Выпади мне второй шанс, и я снова нажал бы на спусковой крючок.

Так где же закопан мой самый тяжкий грех? Где та точка невозврата, которую я прошёл? Где в прошлом тот момент, когда спираль стала раскручиваться в обратную сторону? Ответа нет.

Тьма, царящая в помещении, режет не хуже яркого света. Закрываю глаза. Просто лежу, дыша размеренно и глубоко, надеясь, что ночь будет длиться вечно, а утро никогда не настанет. Я снова мысленно оказываюсь в 2016 году. Сертякино. Вижу лица чистильщиков. Винт, Седой, Митяй, Курц, Парша, Хлыщ. Они смотрят на меня. Мне кажется, что на меня взирают лица мертвецов. Я снова возвращаюсь в тот момент, когда после выстрела в волкособа я сорвался с крыши коттеджа.

Падаю в темноту. Лечу спиной вниз. Чувствую страшный удар. Захлёбываюсь от боли. Хочу заорать, но не могу. Легкие точно схлопнулись. Жадно хватаю широко раскрытым ртом воздух. Хочется сорвать противогаз. Серая хмарь застилает глаза. Вскоре слышу топот ног. Слышу голоса ребят. Меня хватают за лямки разгрузки и тащат куда-то. Кто-то, по-моему, Винт, спрашивает:

– Попал?

Ему отвечает Хлыщ:

– Пойду, проверю!

Слышится удаляющийся топот ботинок. Но мне уже всё равно. Я знаю, что попал в тварь. Вот только, что будет дальше? Рывком проматываю события вперёд. Вижу себя со стороны. Теперь я лежу на столе в коттедже. Противогаз снят. Голова разбита. Жутко болят рёбра. Винтовка стоит рядом у стены. Вокруг меня толпятся чистильщики. Они что-то говорят. Пытаюсь разобрать голоса. Снова слышу Хлыща.

– Я же говорил, что это проклятое место! Проклятое! – горячится разведчик. – Надо уходить!

Остальные молчат. Смотрят на меня. Я понимаю, что Сертякино меня не отпускает. Впереди ждёт «Гудок». Значит, что-то произойдёт в военной части. Что-то, что, за столько лет, до сих пор влияет на мою жизнь. Память цепко держит своими когтями страшные события тех дней. Прошлое, которое я хотел бы забыть, но не могу…