Глава 7
Другая жизнь
Чем выше, тем более крутым делался склон сопки, и добраться до ее вершины становилось делом уже не очень простым. Но проблема в том, что добраться до ближайших зарослей кедрового стланика можно было лишь здесь, на высоте. На вершине сопки почва была бедной и каменистой, а местами даже выступали скальные породы. В этих условиях неприхотливый кедр рос замечательно. Внизу ему не было места, поскольку там почву захватили деревья. Стланик представлял собой густорастущие хвойные кусты и совсем не походил на мачтовые сосны или новогодние ели. Его хвоя и шишки необходимы будут зимой, и Оливия торопливо складывала все в корзину. Надо успеть спуститься с этой горы до того, как из своего очередного рейда к той машине вернется Михаил, и до того, как Антонио заподозрит неладное в долгом ее отсутствии. Ругаться будут оба. Причем на разных языках.
Собески уселась на склоне передохнуть и, сжимая в ладони кедровую шишку, вдохнула ее свежий аромат, глядя вниз. Вид отсюда открывался совершенно умопомрачительный. Каскады березовых вершин сливались в полусотне шагов под ногами и ниспадали к самому подножию, где-то там далеко, где виднелись два прямоугольника крыш казарм. Тонкой нитью протянулась дорога из Вилючинска в Приморский. По ней, кажется, двигалась телега с людьми. Справа виднелась юго-западная окраина Приморского, подступающая к заводу. На территории завода, где она за все эти годы так ни разу и не побывала, виднелись конструкции поваленных кранов и корпуса цехов с разной степенью разрушений. Вся Авачинская бухта здесь как на ладони. Даже видно, как от берега поселка Рыбачий плывут два ялика. Они регулярно подходили к полуострову Крашенинникова и брали там пробы воды у причалов, у которых на дне покоились погибшие субмарины. Позже, в общине, с этими пробами проведут тесты на предмет повышения радиационного фона. Но пока ялики взяли курс на северный берег полуострова Крашенинникова. Там они будут ловить рыбу.
Оливия чувствовала, что может просидеть здесь, наедине с природой, и лицезреть открывшуюся с высоты красоту целую вечность. Она вспомнила далекое детство. Когда отец брал ее, еще совсем кроху, покорять вершины Йеллоустонского национального парка. И потом они долго сидели на очередной взятой вершине. Маленькая Оливия с замиранием сердца любовалась красотами, будто все мироздание раскинулось у ее ног и только для нее. А отец, всегда казавшийся ей могучим и бесконечно добрым великаном, рассказывал, что именно она видит. Как называется тот извилистый ручей слева. Или откуда берет свое название вон та вершина справа, на которую им еще предстоит подняться однажды. Много позже, когда оба они отдохнут, Оливия вознесет к такому близкому теперь небу руки, отец подхватит ее за бока, поднимет и будет кружить. И она превратится в птицу, безраздельно властвующую в небе над этим сошедшим будто со сказочных страниц миром чудес.
Собески осторожно провела ладонью по щеке, утирая слезу, и, поднявшись, подняла руки.
– Отец, – шепнула она. – Видишь ли ты меня сейчас… Если да, то посмотри, как здесь красиво… Как дома…
Над головой раздался клич, и Оливия с изумлением обнаружила, что над ней кружит величавый орлан. Такой же, как там, в мире ее детства. Но дома они белоголовые. А здесь белоплечий. Какие разные и в то же время похожие миры…
Хищная птица пристально смотрела вниз, на Собески. Оливия снова опустилась на землю и, прикрыв лицо руками, дала волю чувствам. Она бы не хотела, чтоб Антонио и тем более Михаил видели ее плачущей. Но здесь, вдали от всех… Она могла позволить выйти на волю той боли, которую она ощущала за всех погибших в этом мире. И за то, как ей не хватало отца. А еще она поймала себя на страшной мысли, будто хорошо, что она сама видела, как он ушел из жизни еще задолго до той страшной катастрофы, постигшей человечество. И она не мучилась все эти годы от мыслей, что же с ним случилось там, дома, после конца света. Когда-то ее отец с группой коллег и единомышленников отправился в Нью-Йорк искать богатых и щедрых людей, ведь им так не хватало средств на исследования Йеллоустонского супервулкана. Судьба распорядилась так, что они оказались в Нью-Йорке, близ Манхэттена, в тот день и час, когда случилась потрясшая весь мир трагедия. Все тогда твердили, что отныне мир изменился. Да, он действительно изменился. Мир занялся с того дня накоплением безумия, высшей точкой кипения которого стало глобальное самоуничтожение. Наверное, потому, что было мало таких людей в мире, как ее отец. Он не был бы самим собой, если б не бросился помогать спасателям разбирать завалы рухнувших башен Всемирного торгового центра. Именно там он надышался асбестовой пыли настолько, что уже через пять лет его унесла страшная болезнь…
Дав слезам и воспоминаниям достаточно воли, чтоб на время снять с сердца тяжелый груз, Оливия вздохнула и продолжила наполнять плетеную корзину припасами. Все-таки долго задерживаться здесь нельзя.
Наполнила она корзину настолько, чтоб ее еще возможно было нести без ущерба для позвоночника. Спускаясь по склону, Оливия не забывала проверять и накопления березового сока. Местные березы были далеко не так стройны, как знаменитые континентальные красавицы. Здесь они причудливо извивались и больше росли в разные стороны, нежели ввысь. Однако сок способны давать, как и любые другие березы. Важно в этом процессе соблюдать ряд нехитрых правил. Дерево не должно содержать радиацию. Впрочем, большинство сильно пораженных деревьев давно погибли. Другим правилом являлось отношение к самой березе. Приморский квартет давно запретил проделывание лунок для сбора сока топорами. И этот запрет касался всех. В том числе и живущих уединенно вулканологов. Проделанная в стволе топором лунка давала больше сока и быстрее. Но могла погубить дерево. Поэтому необходимо было делать аккуратную лунку сверлом. В лунку вставлялся травяной лист, по которому, капля за каплей, сок стекал в установленную или подвешенную здесь же бутылку. К концу августа лунки необходимо было заделать либо пробкой из мягкой породы дерева, либо пчелиным воском. Также запрещалось с одного дерева брать сок два сезона подряд. Год после отбора береза должна отдохнуть и подкрепиться. Залечить рану. Все эти правила несложно соблюдать, и поэтому их практически никто не нарушал.
Еще поднимаясь по склону к вершине, Оливия поменяла наполнившиеся бутылки на новые, однако тару с соком она с собой не брала, избегая лишней ноши в походе на верх сопки. Теперь же она подбирала эти бутылки, подвешивая их к крючкам на дне корзины, которая теперь находилась у нее за спиной, как ранец.
Ноша стала совсем тяжелой, но, к счастью, осталась всего одна полуторалитровая бутылка. И дом уже совсем близко. Даже слышно было, как по дороге едет очередная телега.
Собески подошла к последней березе и обнаружила, что подвешенная на ветку свежая бутылка почему-то упала.
Найти ее не составило труда. Бутылка лежала рядом, в траве. Повесив ее на место и опустив в горлышко торчащий из отверстия травяной лист, она подняла спрятанную в кустах полную бутылку, прикрепив ее к крюку рядом с остальными. Странным ей показалось то, что в этом месте по непонятной причине пахло рыбой. Откуда ей вообще взяться на сопке? Хотя, в конце концов, рыбу могла поймать и занести сюда какая-нибудь птица. Оливия не стала заострять на этом внимание, поскольку ее насторожил шорох выше по склону. Она замерла и стала вглядываться в заросли. Шорох был достаточно громкий, с потрескиванием веток. Едва ли источником этого шума и возмутителем спокойствия мог стать какой-нибудь маленький зверек или пернатое существо. Там что-то или кто-то крупнее. Помня об угрозе большого медведя, Собески торопливо направилась вниз, прислушиваясь к новым тревожным сигналам из покрывающего сопку леса. Именно сейчас, когда приходилось двигаться как можно быстрее и в то же время стараясь при этом не шуметь, дабы не привлекать к себе внимание, она ощутила всю тяжесть своей ноши. Но эти припасы просто жизненно им необходимы, поэтому ей приходилось бороться не только с тяжестью давившего на спину груза, но и с желанием сбросить его или хотя бы часть. Зима на Камчатке долгая, и чем больше припасов…
Сверху снова раздался треск веток, кустарника и шелест травы…
Артур Собески имел несколько ружей и всегда брал одно из них в долгие походы по Йеллоустоуну. Однако его дочь никогда не видела, чтоб он стрелял во что-то, кроме старых банок в поле, недалеко от дома. Он и ее учил стрелять и всегда учил, что в походы по парку надо брать ружье с собой. Но не для того, чтобы убивать зверей, а для того, чтобы не дать зверю напасть. При этом вовсе не обязательно стрелять в опасно приближающегося хищника. Просто в воздух…
Однажды они увидели большого медведя гризли. Он неторопливо брел по долине, среди высокой травы, иногда останавливался, вставал на задние лапы, демонстрируя свой исполинский рост, затем продолжал движение. Им надо было пересечь эту долину. Но отец и Оливия спрятались за деревом и тихо наблюдали за медведем. При этом Артур снял с плеча ружье и держал его в руках наготове.
– Ты убьешь его? – с тревогой спросила меленькая девочка, восхищенная величием и красотой гризли и не желавшая, чтобы с этим зверем случилось что-то плохое.
– Ну что ты, Линкси… – так часто ласково называл ее отец – маленькой рысью. – Я не хочу в него стрелять. Но если он заметит нас, то может быть недоволен нашим присутствием и будет атаковать.
– Но почему? Мы же не сделали ему ничего плохого! – демонстрировала свою детскую наивность маленькая Оливия.
– Конечно. Но мы в его владениях. И он может неправильно нас понять. Такое даже с людьми бывает.
– Как жаль, что мы не знаем его языка, правда, папа? Столько бед случается в мире из-за простого непонимания…
Отец опустился на колено и обнял одной рукой дочь:
– Все так, милая. Все именно так, – грустно улыбнулся он…
Ружье в тот раз не понадобилось. Но сейчас Оливия отчаянно чувствовала, как ей не хватает оружия. Уж эта ноша никак не тяготит. Хотя еще больше ей не хватало отца. И сейчас ей очень хотелось оказаться там. В далеком детстве. В Йеллоустоуне. Рядом с обнявшим ее одной рукой отцом. И ничто ей тогда не могло угрожать. И в тот миг казалось, что так будет всегда. Но… сейчас другое время, место и мир другой. И она другая. Отец ее был всегда с ней в мыслях. Но это в прошлом. Сейчас в ее сердце Михаил. И таково настоящее. Ох, как же он будет ругаться, когда узнает, что она одна пошла в лес. И пусть ругается, лишь бы вернуться домой невредимой и увидеть его снова…
Казарма уже виднелась среди изогнутых крон деревьев, и до нее оставалось несколько сотен шагов, как вдруг на узкой лесной извилистой тропе возник Антонио Квалья. Он двигался ей навстречу и остановился, опершись на посох, тяжело дыша и морщась от боли в ноге.
– Тони? – выдохнула остановившаяся Собески. – Что ты здесь делаешь?
Вопрос был совершенно неуместен. Она прекрасно понимала, что он здесь делал, после того как обнаружил ее отсутствие и понял, куда и зачем она пошла, несмотря на угрозу зверя.
– Оливия, ты знаешь итальянский язык? – зло спросил Квалья.
До своей командировки в Россию Собески знала лишь родной язык и немного понимала русский, поскольку в колледже дружила с девочкой Миллой из еврейской семьи, эмигрировавшей после развала СССР откуда-то из Украины. Сейчас, после стольких лет здесь, она знала русский язык в совершенстве. Но перед ней никогда не вставала необходимость познать романтичный язык жителей Апеннинского полуострова.
– Нет, – коротко ответила Оливия. – А что?
– Хорошо, что не знаешь, и жаль в то же время, – кивнул Квалья и тут же разразился отборной неаполитанской бранью.
* * *
Их чаще по-старинке называли камчадалами. Чуть реже более научным и современным термином – ительмены. Александр Цой всех коренных камчатцев ласково называл чукчами или зёмами, то есть земляками, за схожие у него и представителей местных народов черты лица. Хотя, конечно, это обобщение. Имеющиеся в оставшихся от цивилизации краеведческих книгах свидетельства исследователей гласили, что ительмены появились на Камчатке задолго до других племен, чукчей или коряков. Но именно ительмены жили здесь еще в те времена, когда Северный Ледовитый океан был отделен от Берингова моря и Тихого океана сухопутным мостом, соединяющим северную Азию с Северо-Американским континентом. И тем природным, естественным мостом, ушедшим под воду после окончания великого ледникового периода и эпохи мамонтов, предки местных жителей пользовались охотно и часто. А меньше ста лет назад вообще стало ясно, что ительмены и североамериканские индейцы – дети одного древнего народа. Представители коренных народов не часто выбирали городскую жизнь с ее условностями, правилами и излишней суетой, предпочитая камчатские просторы и дары дикой природы, которыми она щедро одаривала людей. Тем не менее одна семья ительменов в Вилючинске жила. Занимались они семейным бизнесом. Производили самобытные сувениры для туристов. Отец, к тому же, работал в рыбнадзоре и регулярно ловил браконьеров во время нереста красной рыбы, численность которой в ту пору была куда меньше современного изобилия. После катастрофы семье пришлось уйти далеко в сопки. И не просто так. В их дом наведались представители одной из банд. Четыре человека. Все четверо остались лежать на пороге с простреленными из охотничьих ружей телами, а семье пришлось в спешном порядке уходить от неминуемой расправы. Зная традиции и уклад жизни своего народа, они без особого труда смогли прожить годы в дикой природе, а позже, накануне того, как приморский квартет достаточно озверел от царимых в ту пору порядков, чтобы бросить этому вызов, они вышли на контакт с квартетом. Конечно, не без помощи самого загадочного и авторитетного жителя Вилючинска – Евгения Сапрыкина. Вернулись они в свой дом, когда с бандами уже было покончено, чему они сами также поспособствовали немалым образом. Прошли годы. Не стало уже главы семьи и его супруги. Выросли их дети. Дочь Жанна и сыновья Борис и Митя, которого родители, возможно, назвали в честь морского бога ительменов, носящего имя Митг. Именно они прибыли ближе к обеденному часу в Приморский, вместе с Сапрыкиным. Александра Цоя они любили и без стеснения тоже называли чукчей, а еще словом «мэтскай», что в переводе с их родного языка означало «медведь». Бывая в Вилючинске, Цой частенько гостил у них в доме и постоянно играл с детьми Жанны, которая в семье теперь была старшей. К их дружбе располагало и общее прошлое, связанное с избавлением выживших от банд.
– Ах вы, чукчи мои ненаглядные! – радостно вскинул руки Александр, встречая делегацию из Вилючинска.
Двадцатисемилетние близнецы Борис и Митя переглянулись и разом расхохотались, громко и заразительно. Жанна спрыгнула с телеги и крепко обняла Цоя. Настолько крепко, что тот закряхтел:
– Кости переломаешь…
– Не боись, я аккуратно, – хохотнула Жанна, похлопав Александра по плечу.
– Ох, и сильна же чертовка, – подмигнул ей Цой. – Хорошо, что я не твой муж.
– А то! Враз бы у меня похудел, Мэтскай!
– Я не толстый. У меня кость широкая, – отмахнулся Цой. – Где Женька Гора?
– Суд еще не закончился. Позже будет.
Александр кивнул и указал в сторону школы.
– Хорошо. Андрей у себя. Дожидается вас.
Жанна с братьями направились в здание, а Цой взглянул на Евгения Сапрыкина. Тот продолжал сидеть в телеге, дымить трубкой и вертеть в руках кубик Рубика.
– Дядя Женя, поделись табачком, а?
– Курить вредно, – проворчал Сапрыкин, хмурясь и проворачивая грань кубика.
– А сам чего пыхтишь тогда?
– Я уже старенький. Мне до фонаря.
– Да не жмись ты. Отсыпь табачку.
– В рюкзаке, – махнул за спину рукой Евгений Анатольевич.
Александр торопливо схватил внушительных размеров рюкзак Сапрыкина и, найдя там пухлый кожаный кисет с табаком, нетерпеливо набил им свою трубку и закурил.
Сокрушающий внутренности кашель не заставил себя долго ждать, и Цой разразился им после первой же затяжки.
– Йокарный бабай… где ты взял этот табак?.. – простонал Александр, откашлявшись и утирая выступившие слезы.
– В «Якоре», блин, купил, – съязвил Сапрыкин. – Это самосад. Ты не видел, какие я плантации в сквере на Кронштадтской улице вырастил? Вот ведь молодежь пошла. Взял на халяву и еще жалуется при этом.
– Я слыхал, ты там коноплю выращивать пытался.
– Было дело. Но ведь это провоцирует всяких баранов. Я же ее для конопляного масла, которое в лампах хорошо горит и светит, да для канатов выращивать пытался. Дома под присмотром в таких количествах, чтоб для всей общины, не вырастишь. А на улице… Найдутся идиоты, которые начнут воровать и курить. А потом их придется судить. Зачем нам эта канитель?
– Тоже верно, – кивнул Цой. – Но я, на всякий случай, даже не буду спрашивать, где ты семена этой дурман-травы достал. Ты, это, – он ткнул пальцем в кубик Рубика, – мозг себе взорвать хочешь? У меня была в детстве эта хрень. Ничего кроме психоза она мне не принесла.
– Это потому, Санька, что ты дурак, – вдумчиво резюмировал Евгений Анатольевич.
– С какой стати?! – возмутился Цой.
– У тебя в детстве был Интернет. Ты за пять минут мог найти исчерпывающий урок по сборке этой головоломки. Но ты, чертов плут, искал там фотки с титьками и пиратский контент качал. Верно?
– Слышь, старый… Ты, это… про титьки-то не так громко, что ли… Авторитет мой не шатай. Ты же сам как-то сказал, что Интернет – зло. Было дело?
– Конечно, было. Конечно, зло, – дважды кивнул Сапрыкин. – Когда я был маленьким и не было всех этих технологий, вот прям как сейчас, шанс встретить какого-нибудь злобного кретина равнялся процентам двенадцати. Ну, или пятнадцати. Интернет увеличил эти шансы до восьмидесяти пяти процентов. Причем этого злобного кретина ты мог встретить на другом краю галактики. Где-нибудь в Питере или Калининграде. При этом находясь здесь. У себя дома. А еще там брехни всякой больше, чем в телевизоре, было в сотни раз. Но и польза имелась от этого Интернета, конечно. Вот этот кубик, настоящий, венгерский, купили мне родители году эдак в восемьдесят пятом. Или даже раньше. Но собирать я его научился где-то в две тысячи седьмом. Нашел в Интернете видео обучающее. Правда, сейчас никак алгоритм не вспомню. Старость, мать ее… А еще я через Интернет нашел друга своего детства, о котором знать ничего не знал лет двадцать пять. Мы когда-то жили вместе в доме на улице Кронштадтской, номер семь.
– Это тот дом, с медалькой на торце, в котором ты и сейчас обитаешь? – спросил Александр.
– Да. Потом, где-то в первом классе, Казимир переехал к вам, в Приморский. А потом они вообще уехали на Большую землю. Как позже оказалось, он жил в Москве. И я его нашел. Не выходя из дома и благодаря Интернету.
Скрипя колесами, к ним подкатил на велосипеде Никита Вишневский и, наведя фотоаппарат, щелкнул затвором.
– Чего вы тут сидите, трубками пыхтите, как эти… Гендальф и Бильбо? – спросил Никита.
– Гендальф маразмирует потихоньку, а я вот сижу и слушаю. Присоединяйся, – ответил Цой.
– Да мне на завод надо. Чего ты там рассказывал, дядь Жень?
– Я рассказывал, как нашел друга детства через Интернет. Как раз накануне войны. Мне, по роду моей работы, вообще-то было запрещено иметь аккаунты в социальных сетях и прочее. Но я, тайком от начальства, все-таки аккаунт завел. Только подписался другим именем. Алексеем Волковым назвался, в честь своего любимого писателя, и нашел-таки своего детского друга – Казимира Гжеля. Особо пообщаться через Интернет мы не могли, опять-таки из-за моей работы. По этой причине я пригласил его приехать сюда. В мир его детства. И он приехал. Как раз накануне всеобщего трындеца. Жил у меня. Ездил в Приморск и фотографировал, что с ним стало с тех пор, как Казимир еще школьником его покинул. Долго мне жаловался, в какой все упадок пришло… И кинотеатр, и КЮМ, и казармы… Интересно, что бы он сейчас сказал… И что стало с ним и всей Москвой…
– Погоди-ка! – воскликнул Цой. – Никитос! Ты помнишь, как мы на руинах кинотеатра за день или два до взрыва в сталкеров играли?
– Какими же мы дебилами в детстве были, – усмехнулся Вишневский. – Что-то припоминаю. А что?
– Ну, там сидел какой-то печальный тип и все ныл про то, какой наш Саус-Парк хреновый стал по сравнению со временами динозавров. А ты у него еще фотоаппарат отобрать хотел.
– Ты что-то путаешь, Саня. Не хотел я ни у кого фотоаппарат отбирать.
– Ну, ты ему, такой, говоришь… Дядя, отдай фотоаппарат, а то по башке получишь сейчас…
– Да что ты гонишь, придурок? – поморщился Никита. – Я просил посмотреть и ничего подобного не говорил.
– Ну не суть, – отмахнулся Александр и повернулся к Сапрыкину: – Так это и был твой кореш? Он тоже из Москвы!
– Может быть, – пожал Евгений Анатольевич плечами. – Кто теперь разберет?
– А он обратно уехать-то успел?
– Успел, – вздохнул Сапрыкин. – Лучше бы тут остался, ей-богу.
– Ну, так может в порядке он? Ты бывал в московском метро? Да там миллион человек укрыться мог!
– А что бы делали остальные десять или одиннадцать миллионов? – спросил Евгений Анатольевич. – Теперь посмотри вокруг. Не знаю, как ты, а я вижу настоящий рай. И что по сравнению с этим подземелье?
– Рай-то у нас рай. Но вот вчера снизу к нам ад постучался, – вздохнул Вишневский, имея в виду землетрясение.
Сапрыкин развел руками:
– Ну, не без этого. У всего есть оборотная сторона. Это как с ядерной энергией. Она могла наполнять жилища людей дешевым электричеством, а могла отправить остатки человечества в каменный век, где это электричество уже на хрен никому не нужно. Результат вы знаете. Как говаривал старина Эйнштейн – все относительно.
Задумавшись на некоторое время, Вишневский внимательно посмотрел на Сапрыкина и спросил:
– Дядя Женя, а что за работа у тебя такая была, что тебе запрещали Интернетом пользоваться? Ты столько лет только намекал на свое прошлое, но так ничего толком и не рассказывал.
– Мне не запрещали пользоваться Интернетом. Мне было запрещено оставлять там личные данные и заводить именную почту.
– А почему?
Евгений Анатольевич поднял взгляд на Никиту. Затем пристально посмотрел на Александра и вытянул руку в сторону поселка Рыбачий.
– Помните подводные лодки, что чернели там у причалов?
– Конечно, – друзья кивнули.
– Когда лодка уходила на боевое дежурство, неся в себе термоядерные ракеты, с ней, конечно же, уходил и экипаж. Матросы, офицеры. Командир. А еще там был офицер особого отдела, который присматривал за экипажем и следил, чтоб командир лодки не вскрывал специальный конверт. Либо вскрыл его в определенных обстоятельствах. Не раньше и не позже. Но и это не все. С лодкой уходила еще группа людей. Четыре человека. Как правило, экипаж думал, что это инженеры с завода, на котором, например, был построен реактор, или пусковые шахты, или торпеды. В общем, эти люди числились как гражданские специалисты. Иногда они числились как офицеры с надводных противолодочных кораблей, проходящие стажировку по обмену опытом. Экипаж лодки снисходительно эту четверку называл пассажирами. Но только командир, старший помощник, офицер особого отдела и старший шифровальщик знали, кто эти люди. На лодку мог прийти секретный зашифрованный приказ, адресованный этим пассажирам. И тогда лодка шла в определенный район, под покровом ночи достигала перископной глубины, а эти четверо покидали ее через торпедный аппарат. С ними был кое-какой багаж. Резиновая лодка, которую они расправляли, достигнув поверхности, специальное оружие, припасы на некоторое время и еще кое-что. Они на лодке достигали глухого берега. Подавали сигнал на спутник и ждали дальнейших указаний с этого спутника. Да, кстати. Один предмет из своего багажа они при этом прятали у берега под водой. До особых указаний.
– Что за предмет? – спросил Александр.
– Диверсионный тактический ядерный заряд.
Цой и Вишневский переглянулись.
– Так вот, – продолжал Сапрыкин. – Они могли высадиться в любой точке мира. И могли получить приказ заложить этот заряд где угодно. Будь то Панамский канал, остров Гуам, фьорды близ Норфолка или Скапа-Флоу, на дне пролива Ла-Манш, над железнодорожным тоннелем, возле пусковых шахт ядерных ракет противника. Но их задание не обязательно могло быть связано с установлением этого заряда. Они могли получить приказ выйти на связь с местным агентом и сделать для него грязную работенку. Повредить электростанцию, мост, радар, железную дорогу, линии связи. Похитить или убить какого-нибудь человека. Или, наоборот, освободить кого-то или прикрыть бегство и спасти жизнь. Где угодно… что угодно… Эти четыре пассажира – солдаты апокалипсиса. Диверсанты наивысшего уровня подготовки, который только существовал в нашем грешном мире. И одним из них был я.
Изумленные Вишневский и Цой вытаращили на старика глаза.
– Не надо на меня так смотреть, – усмехнулся Сапрыкин. – Когда началась вся эта заваруха, я вообще-то в отпуске был. По случаю приезда моего друга Казимира. Я тут ни при чем. Без меня фейерверк провели.
– А мы думали, ты что-то типа ученого, – развел руками Никита.
– Что-то типа? – Сапрыкин прищурился, хитро улыбнувшись. – Когда находишься месяцами под водой, чем себя занять? Понятное дело, у штатного экипажа есть функциональные обязанности, расписанные по часам. А что делать «пассажирам» вроде меня? Зачитывал я до дыр все книги из бортовой библиотеки. Мозги тренировал. И не важно, что там за книжка в руки попала. Ядерная механика, «Капитал» Маркса, поэзия Байрона или наставление по разведению крупного рогатого скота. Все читал.
– Слышь, старый, чего мы о тебе еще не знаем? – выдохнул Александр.
– Вообще-то, вы ни хрена обо мне не знаете, салаги, – Евгений Анатольевич снисходительно улыбнулся и поднял руку, в пальцах которой вертел головоломку. Все цвета всех граней были на своих местах. – Я собрал кубик Рубика.
