Глава 17
Изгои

В сгущающихся сумерках снова разгорались костры. Жители Вилючинска после тяжелого трудового дня собирались на площади возле дома культуры «Меридиан». У развернутой на площади полевой кухни раздавали только что приготовленную здесь же еду. Ароматные горячие бульоны, рыбная уха, тушеные мидии, копченая рыба, салаты из одуванчиков, напитки из хвои и меда.

Следы ила оставались и здесь, возле «Меридиана». Цунами прокатилось по большей половине Вилючинска, и новый день ликвидации последствий стихийного бедствия подходил к концу. Однако люди не торопились расходиться по домам. К тому же у многих из них домов не оставило цунами, и жилища предстояло еще возродить. Люди собирались на площади, делясь переживаниями, идеями, просто общаясь. Многие, у кого жилье уцелело, проводили время с теми, кому повезло меньше. Жизнь кипела, и эта освещенная кострами площадь вселяла в собравшихся здесь людей уверенность.

У самого здания, на ступеньках, было сооружено нечто вроде сцены. Желающие могли выступить с нее. Однако людям сейчас не хотелось одобрительных речей от участковых старшин. Но они приветствовали своих соплеменников, выходивших на сцену с гитарой, детей, читающих оптимистичные стихи, или тех, кто с умением прикасался к клавишам вынесенного из «Меридиана» на улицу пианино. Когда на сцену поднялся Рубаха с баяном и попытался исполнить свои веселые и похабные частушки, его немедленно и озорно освистали. Но, похоже, Рубаху это не смутило. Казалось, что он специально возбудил в толпе это оживление, которое и было целью неунывающего баяниста. Частушки он петь не стал, а исполнил песню «Штиль».

Евгений Сапрыкин сидел в сторонке на бревне и задумчиво улыбался, пыхтя трубкой и разглядывая своих соплеменников. Он старался вспомнить, когда чувствовал себя таким же счастливым, как сейчас, когда эти неунывающие, единые в стремлении жить и созидать люди вселяли в него неистребимый оптимизм. Он чувствовал, что войдет в закат своей жизни без тревог, зная, что все у этих людей и их потомков будет в порядке, если они не растеряют в себе тот дух, что царил сейчас на площади.

– У нас, возле завода, примерно то же самое происходит, – послышался голос.

Сапрыкин повернулся и увидел Андрея Жарова.

– Давно приехал? – поприветствовал его кивком головы Евгений Анатольевич.

– Да только что. Мы мед привезли. Вашу пасеку ведь смыло.

– Если бы только пасеку, – вздохнул Сапрыкин. – Но, к счастью, все люди на месте. Уже три раза перепроверили. Тот утопленник – совсем посторонний, видимо, если тебе интересно. А к утреннему нашему разговору я возвращаться не собираюсь. Имей это в виду.

– Да ладно. И я не собираюсь, – пожал плечами Жаров. – Я тебе привез кое-что. Забрал сегодня с тральщика.

Сказав это, Андрей протянул Евгению Анатольевичу какой-то предмет одежды.

– Ты говорил, что во время цунами твоя квартира оказалась под водой. Это, похоже, из твоей коллекции всякой униформы.

Сапрыкин взял куртку и подошел к ближайшей бочке с костром, разглядывая ее в свете пламени. Через некоторое время он вернул куртку Андрею:

– Спасибо, конечно. Но это не из моей коллекции. Точно.

– Тогда откуда? Это же, вроде, что-то иностранное.

– Конечно, иностранное. Вот, смотри на нарукавную нашивку. Уналяска. Датч-Харбор. Это форма береговой охраны США. С Алеутских островов.

– И как она здесь оказалась? – удивился Андрей.

– А где ты взял это?

– Мы когда после цунами возвращались на тральщике, выловили в мусоре. Подумали, что это твое.

– Ну, неизвестно, что еще волна могла сюда принести. Она же с той стороны накатила. Вот уже который день течение выносит из бухты в океан всякий хлам. Ладно там деревья, кустарник, ветки всякие… Но среди мусора есть и рукотворные вещи. Пластик, одежда. Когда-нибудь к какому-нибудь берегу и наше барахло прибьет волнами. Другое дело, что эта куртка как-то уж очень хорошо сохранилась для вещи, что двадцать лет болталась в Тихом океане.

Люди на площади были слишком уставшие и достаточно погруженные в общение и наблюдение за сценой, на которой выступали три девушки с флейтами, сделанными из веток шиповника, чтобы обратить внимание на то, как по центральной улице в северном направлении проехал УАЗ 452. Двигатель работал неровно и даже нервно. Каркас жутко скрипел, а выхлопная труба постоянно «чихала», но машина, тем не менее, уверенно двигалась по дороге. И Сапрыкин ее заметил.

– Я эту «буханку» видел возле казармы, когда мы зверя прикончили, – произнес он, провожая взглядом машину. – Это вулканологи что ли? И куда они собрались на ночь глядя?

Жаров усмехнулся:

– Я вот думаю, а стоит ли тебе говорить об этом? Ты же так любишь хранить секреты. Может, отплатить тебе тем же, а, Анатольевич?

– Слушай, Жаров. Ты сам догадаешься, куда тебе сейчас пойти, или давай я тебе схему нарисую? Куда они поехали? И что это за секрет такой?

– Ладно, – вздохнул Андрей. – Я тебе расскажу. Только имей в виду, что никому нельзя об этом говорить.

– Ну, как ты заметил, секреты я хранить умею. Так что… Давай, выкладывай. Что случилось?

Работала всего одна фара, но и этого должно было быть достаточно. Ни состояние дорог, ни состояние самой машины не позволяли развить хоть какое-то подобие автомобильной скорости, а значит, и этого ничтожного света достаточно, чтобы вовремя заметить поворот или преграду на дороге. К тому же, после того как машина миновала Вилючинск, скорость пришлось сбросить еще больше. Если между двумя общинами дорога была расчищена людьми, да и регулярно использовалась, то дальше начались опасения – а не придется ли идти и вовсе пешком. К счастью, машина являлась полноприводной, и многие препятствия на дороге, оставленные волной цунами или временем, удавалось преодолевать. После того как вулканологи миновали озеро Ближнее, свежие завалы перестали попадаться на пути. Похоже, цунами достигло все-таки этого озера. Но не смогло пробиться дальше. Однако, это не намного облегчило путь. После Т-образного перекрестка, где поворот налево означал движение к поселку Паратунка, а направо являлся предпочтительным из-за угрозы приморского квартета, запустение и дикая природа заставили людей вспомнить, в какую эпоху они все-таки живут. Живя там, между Приморским и Вилючинском, действительно удалось хоть отчасти забыть об апокалипсисе. Дорога, по которой осуществлялось регулярное движение, паруса рыболовецких ялов, изредка белеющие в прибрежных водах бухты, возделываемые поля на фермах, крик петухов по утрам… Там кипела жизнь человеческая и даже цивилизованная. Здесь тоже кипела жизнь. Но эта жизнь взламывала корнями деревьев и кустарником асфальт. Ручьями и ливнями размывала полотно. Нависала кривыми ветвями, что сейчас хлестали и царапали крышу автомобиля. И за все время никто не проронил ни слова. Подавленные событиями минувшего дня, все смотрели сквозь витиеватые, как сама судьба, трещины в лобовом стекле, на темноту, клок которой прорывал свет единственной фары.

Михаил крепко сжимал рулевое колесо и морщился каждый раз, когда приходилось переключать передачу. Машина словно сопротивлялась этому, и рычаг бил по руке, а из коробки передач раздавался громкий и до неприличия жужжащий звук. Машина двигалась на север, затем на северо-восток, куда вела ее давно заброшенная дорога, что не славилась хорошим качеством и в довоенные-то годы. Сейчас же это просто иссушенная, сморщившаяся и изъеденная разложением вена мертвеца. Ближе к полуночи они миновали крохотный поселок Николаевка. Здесь, как и в Вилючинске с Приморским, после взрывов были выжившие. Но после того как приморский квартет истребил банды, все выжившие подались туда. Трудиться и выживать сообща куда легче.

За Николаевкой на дороге все чаще стали попадаться останки автомобилей, а вскоре и вовсе возник завал, который казался непреодолимым. Крашенинников остановил машину и молча смотрел на преграду.

– Поверить не могу, что ты хотел сжечь курятник, – произнесла вдруг Оливия.

Михаил вздохнул. Это действительно было так, и ничего кроме стыда он за это теперь не испытывал. Когда они погрузили все необходимое в машину, с собой им удалось взять лишь пять птиц из курятника. Пять из тридцати двух. И тогда Михаил схватил канистру с бензином и решил облить бензином все, что вынуждены оставить, в том числе и несчастных кур. Потерявший голову от гнева, он ничего не хотел оставлять приморскому квартету. Но, что-то остановило его в последний момент. Сейчас он рад был, что вовремя остановился. Иначе, не было никаких сомнений, он горько жалел бы о содеянном.

– Прости, Оля… Злость меня тогда захватила… Я просто не ожидал от них такого…

– А я тебе всегда говорила, Миша, кто они на самом деле. Но ты и слушать не хотел. Всегда оправдывал их.

– Честно говоря, милая, я и сейчас не хочу слушать. Я знаю, что они всегда поступали так, как это правильней для их общества. И это работало. Но в том, что случилось теперь, нет ни логики, ни здравого смысла и никакой пользы. Разве что заберут себе оставшихся кур.

Оливия прикрыла ладонью лицо и тихонько всхлипнула:

– Ребята, простите. Это все из-за меня. Это все моя вина…

– Что ты такое говоришь? – нахмурился Крашенинников.

– Если бы не я, все бы у вас было в порядке. Вы бы жили нормально, как и все остальные в тех общинах… Разве это не очевидно?

Михаил крепко ее обнял.

– Перестань, пожалуйста. И не смей так говорить. Слышишь? Если бы не ты, я бы вообще не жил.

– Оливия, ты лучшее, что есть и могло бы быть у Михаила. А вы вместе лучшее, что есть у меня. Так что оставь эти разговоры, – добавил Антонио.

Фара машины вдруг моргнула и погасла.

– Вот черт, – выругался Михаил.

– Заглуши двигатель, Миша, – предложил Квалья. – Мы удалились на достаточное расстояние от своих палачей. Предлагаю здесь заночевать. С рассветом поищем объезд этой пробки. Квартет ведь отправлял экспедицию в Петропавловск. А значит, и дорога должна быть. Я пойду, разведу костер. И буду там. За тем грузовиком, что шагах в тридцати.

– Может, не стоит все-таки? – выразила озабоченность Собески.

– Почему? Людей здесь нет. Значит, мы в безопасности.

– А если зверь?

– Я беру с собой арбалет.

– А если такой зверь, как та росомаха? – присоединился к возражениям Оливии Михаил.

– От такого зверя и эта машина не защитит. Так что не о чем беспокоиться. Ну, а если все будет в порядке, то до рассвета я вас не побеспокою. Хочу любоваться звездами. Свой телескоп, пожалуй, тоже прихвачу с собой.

– Я тебе помогу, – вздохнул Крашенинников.

– Я не настолько немощен, мой друг. Но ты все равно помоги, – улыбнулся Квалья.

Он не летал с детства. Нет, речь не о самолетах. О полетах во сне. Наверное, каждый ребенок перенес эти незабываемые ощущения в мире грез и потом, повзрослев, вспоминал об этом мимолетно и грустил о скоротечных мгновениях детства, когда для ребенка практически нет границ. Он не воспринимает как данность, что у жизни есть предел. И беспредельны познания, что его ждут. И даже когда он жутко боялся этой горы, отбрасывающей тень на многие кварталы родного города, то боялся он не возможной смерти, а того, что когда страшный демон вырвется на свободу из вершины этой горы, то он разлучит совсем юного мальчишку с родителями. Но сейчас он просто летал. И неудивительно. Ведь во сне он снова маленький мальчик. И вот он парит над берегом, где террасами расположены разноцветные причуды местных архитекторов. С высоты птичьего полета эти здания выглядят как беспорядочно расставленные непоседливым ребенком кубики. По улочкам снуют горожане. Потоки воздуха и невидимые крылья уносят его дальше, к загадочному замку Кастель-дель-Ово, в котором, по преданиям, когда-то томился низвергнутый с вершины власти последний римский император. Подножия замка почти со всех сторон омываются водами теплого Тирренского моря. И теперь он устремляется обратно к берегу. Люди, улицы, машины, все проносится внизу. И юный Антонио видит прекрасный Анжуйский донжон. Королевский замок с роскошными башнями, словно созданный в одночасье всемогущей силой воображения автора эпичного фэнтези и его наделенным волшебной силой пером. Тони охотящимся соколом устремляется вниз, и сама земля расступается перед ним, чувствуя, что бесшабашный мальчишка не очень-то ловко управляется с данной ему силой свободного полета. Юность так неопытна…

И вот из яркого, как сама молодость, неаполитанского неба он оказывается в глубоких катакомбах под городом, чей возраст исчисляется тысячелетиями. Здесь можно отдохнуть, остыть от полуденного зноя и предаться глубоким размышлениям. А можно прорваться из катакомб в роскошное, незабываемое и готовое своими красотами бросить вызов московской подземке метро Неаполя. Разглядывать причудливые узоры этого метрополитена и размышлять над тем, что ими хотели сказать художники. Но юность тороплива и скоротечна. Юности не хочется предаваться размышлениям. Юность жаждет полета, скорости, ветра… Он петляет по галереям, пещерам, коридорам, туннелям. Метрополитен и снова древние катакомбы. Одним пять тысячелетий, другим три, а каким-то всего несколько столетий. Он проносится словно сквозь всю эпоху человеческого бытия, пока не видит самих людей в одной просторной галерее. Те просто стоят. Молодые, старые и совсем дети. Все в одинаковых черных рясах, словно монахи. Лица худы, измождены и печальны. Они стоят и глядят на него, такого озорного и полного жизни… И теперь он понял, что, летая в неаполитанских подземельях сквозь эпохи и века, он достиг конечного пункта. Эти люди – те, кто пережил великий катаклизм. Люди без будущего и с завершившимся всепожирающим огнем прошлым. Они укрылись здесь. Наверное, во всех уголках мира есть такие укромные подземные оазисы, которые кого-то приютили. Всюду люди – лишь бледные тени в подземельях, кроме тех, что спаслись на другом краю земли. Где-то невообразимо далеко, где ему еще предстоит оказаться. И вот они стоят и смотрят с сожалением и болью на счастливого мальчишку, умеющего летать. Смотрят как на зеркало своих иллюзий и несбывшихся надежд. Они смотрят на него, как на обреченного. Ведь у него все впереди. Боль, отчаяние, опустошение и безысходность. Они уже прошли через все это, а ему только предстоит. И теперь юный Антонио понимает, насколько ему страшно здесь. Он устремляется вверх, и земля великодушно распахивает свои объятия, выпуская его из мрачных катакомб.

Что привело к этому жуткому катаклизму? Антонио вертит головой в облаках, пытаясь разглядеть то единственное, что по его мнению, могло положить конец всему. Ведь в этом возрасте он не знал, что могут быть вещи более опасные, чем Везувий. Молчаливый и мрачный. С заточенным в его недрах жутким демоном-испепелителем.

Но не видно ничего, кроме синего неба и белоснежных облаков, манящих внизу, как взбитая перина манит на отдых уставшего путника. А рядом с ним, расправив огромные крылья, парит белоплечий орлан. Величественный, гордый, прекрасный… Кажущийся бесконечно мудрым…

– Он искал тебя, Антонио! – клацнул желтым клювом орлан.

– Кто? Кто меня искал?

– Демон подземелья. Он искал тебя. Но тебя не было дома. Он продолжает тебя искать.

– Зачем?

– Он скучает по ритму твоего сердца, трепещущего в страхе перед тем днем, когда он вырвется наружу. Твой страх перед ним делает его существование осмысленным. Ваши судьбы переплетены.

– Что же мне делать? – отчаянно спросил Антонио.

– Как я уже сказал, ваши судьбы переплетены. Он будет искать ритм твоего сердца, прислушиваться к шагам наверху, по поверхности земли…

– Но если я буду летать, как ты?

– Ты сможешь летать, как я. Но много позже. После того, как вы встретитесь. Ты станешь одним из нас.

– Одним из вас?

– Да. Мы – стражи неба над краем земли. И помни. Он побывал уже всюду. Есть только одно место, где он еще не искал тебя. Он придет туда. Он придет на край земли. Смотри вперед…

Антонио устремил взор туда, куда велел белоплечий орлан, и увидел, как из облаков вырастает величественная вершина вулкана, пока еще дремлющего. И это был не Везувий. Уже не он…

– Авача, – пошептал Антонио.

– Ты что-то сказал? – произнес вулкан почему-то женским голосом.

Антонио вздрогнул и открыл глаза. Это заняло всего мгновение, но сознание немыслимым образом причудливо сыграло с этим мгновением, и тот миг, что открывались его глаза, он будто падал с огромной высоты, вдруг разучившись летать и старея. И лишь когда он насмерть должен был разбиться о тот самый край земли, Квалья окончательно проснулся.

– Что с тобой, Тони? – снова голос Авачи, но это оказалась Оливия. – Боже, ты весь в холодном поту! – она тронула его лоб ладонью.

– Просто сон, – хрипло выдохнул Антонио. В сознание постепенно возвращалось понимание того, что родной Неаполь покинут им много лет назад и он по-прежнему на Камчатке. На краю земли. – Это был всего лишь сон…

– Что же тебе снилось такое? – послышался голос Михаила. Он возился у костра, извлекая из углей печеный картофель. – Ты что-то бормотал во сне. На итальянском, естественно.

Антонио вздохнул:

– Я, кажется, проспал рассвет, но так и не выспался. К тому же сон этот я напрочь забыл.

– Может, оно и к лучшему, – кивнул Крашенинников. – Позавтракаем сейчас, и дальше в путь. Я уже нашел, как объехать этот затор на дороге.

Позавтракали они печеной картошкой, оставшимися куриными яйцами и чаем из сушеных ягод шиповника. После этого Михаил осмотрел несколько машин, оставшихся здесь много лет назад. Собрав с них кое-какую мелочь, он заменил пару проводов на свечах зажигания, и странствие продолжилось. Двигатель стал работать лучше и уверенней. Вскоре машин на дороге стало еще больше. И выглядели они не так, как раньше. До сего момента оставшиеся на шоссе автомобили пострадали лишь от электромагнитного импульса. Теперь все чаще попадались опрокинутые и смятые. Выброшенные с дороги и обгоревшие. Разорванные на части…

– Боже мой! Ребята, смотрите! – воскликнула в ужасе Оливия, указывая рукой. Слева, на обочине, лежал опрокинутый автобус, смятый как пивная банка. Внутри он был полон человеческих костей. Молодая растительность и совсем редкие, тонкие деревца вокруг свидетельствовали о том, что если был здесь когда-то лес, то он был повален и испепелен интенсивным пожаром.

– Мы в зоне поражения от ударной волны и вспышки, – мрачно произнес Михаил.

– Где же мы находимся? Разве взрыв не над проливом в бухту произошел?

– Да. Тот взрыв, что был ближе к нам. Но он был не один. Мы подъезжаем к Елизово. Этот город был отдельной целью для отдельной боеголовки.

Крашенинников оказался прав. Он хорошо знал родной край и не разучился в нем ориентироваться по сию пору. Юго-западная окраина города Елизово встретила их картиной тотального разрушения, чьи следы и последствия не сгладились временем и даже не заросли кустами и травой. Даже им, пережившим термоядерный взрыв и крушение вертолета, невозможно было вообразить, что же творилось на этих улицах, ощутивших на себе всю мощь «чудо-оружия». Стены домов превращены в щебень, легковые автомобили вообще трудно опознать. Скрученная цистерна бензовоза. Свернутые в дугу конструкции башенного крана, лежавшие более чем в сотне метров от недостроенного дома, о котором напоминали лишь обуглившиеся сваи.

– Как же нам повезло оказаться подальше от всего этого, боже, – траурным голосом произнес Антонио.

Машина двигалась дальше, пока не достигла двух расположенных рядом мостов через небольшую речку с названием Половинка. Один мост был разрушен. Среди его обломков можно было рассмотреть остатки военного гидросамолета. В самой реке было полно машин, фонарных столбов, кусков металлочерепичных крыш. Все это согнала сюда ударная волна. Крашенинников свернул вправо и остановился у второго моста. Он уцелел. Однако насколько оставался надежным?

– Посидите здесь. Я пойду осмотрю мост.

Михаил вышел из машины и медленно прошелся по мосту, длина которого едва ли превышала три десятка метров. Он внимательно осматривал полотно. Оно было все в трещинах и морщинах от закипевшего при высокой температуре, затем остывшего асфальта. Оказавшись на другом берегу, Крашенинников осторожно спустился к реке, желая осмотреть мост с нижней стороны. Однако обнаружил то, что на мгновение заставило забыть и про мост, и про машину, и вообще про все. Михаил застыл на месте, глядя на массовое скопление человеческих останков. Ребра, черепа, кости рук и ног разных размеров. От совсем маленьких до тех, что принадлежали взрослым и крепким… В том аду, что обрушился на Елизово, кому-то удалось выжить. Но, видимо, ненадолго. Наверное, эти люди были обожжены, и инстинкт погнал их к речке. К воде. И здесь они умирали десятками. От ожогов, других травм, облучения и зараженной радиацией воды.

Крашенинников опустился на бетонный обломок и сидел несколько минут, глядя на останки. Он вспомнил то последнее лето мира. Совсем недалеко отсюда, в аэропорту Елизово, он ждал рейс из Анкориджа. «Встречаешь вулканолога из Америки», – сказали тогда ему на работе. Он стоял в толпе встречающих и, чтобы быть узнанным, держал в руках большой лист бумаги, на котором его коллега из Неаполя, находившийся к тому моменту на Камчатке уже четыре дня, изобразил извергающийся вулкан. Антонио стоял рядом. Эта миссия была поручена Михаилу внезапно, за три часа до прилета рейса. И никто отчего-то не поставил его в известность, что за вулканолог к ним едет. Ну а Квалья, с которым они уже успели подружиться, всегда был его постоянным спутником. Они представляли себе немолодого, умудренного опытом и, возможно, уже очень седого ученого и шутливо гадали, на кого же он будет похож… Быть может, на Дональда Сазерленда или Тома Хэнкса. А вдруг это кто-то очень похожий на Пирса Броснана или Сэма Нила? В итоге они вдвоем сошлись на мнении, что было бы совершенно здорово, если бы этим ученым оказался вылитый Морган Фримен.

– Нет, нет! – засмеялся Тони. – Как назло, это будет Эдди Мерфи. Как в фильме «Чокнутый профессор»!

– О нет, только не это! – расхохотался Михаил.

– Ну, хорошо! Тогда Харрисон Форд!

– А он играл ученого? В каком фильме?

– Ну, ты даешь, Михель! А как же Индиана Джонс?! Он же профессор!

– Точно! Но четвертая часть отвратительная. Опять про плохих русских.

– Эту часть все ненавидят, Михель! Не только в России! Он пережил ядерный взрыв, спрятавшись в холодильнике! Проклятье, зачем строить убежища?! Покупайте холодильники!

– Отличный продакт-плейсмент! Интересно, какой марки эти холодильники? «Индезит»? Ну, хорошо. Значит, Харрисон Форд? Что-то мне подсказывает, что в таком случае он посмотрит на наш вулкан и скажет: «У меня о-о-очень плохое предчувствие насчет этого». Потом хлопнет тебя по плечу и спросит: «Верно, Чубакка?»

– А-ха-ха!!!

– А представляешь, подходит сейчас к нам Джеф Голдблюм и такой… «Э, э, э, хай…» А потом сделает паузу, выпучит глаза и… ШАХ-МАТ!

– А-ха-ха! – с новой силой залился смехом Квалья. – Боже, откуда это?! Напомни!

– «День независимости»!

– Ах да, «День независимости»! Шах-мат! Ставлю на Джефа Голдблюма! Вот это реально большая куча дерьма!

– За что ты его так, Тони?!

– Да нет же! Это его фраза из фильма «Парк Юрского периода»!

– Точно! – радостно воскликнул Крашенинников. – Как я мог забыть?! Конечно же «Парк Юрского периода»! Он возьмет стакан воды, выльет его мне на голову и скажет: «Это ХАОС!»

– А-а-а-ха-ха!!! Боже, Майк, прекрати! Люди вокруг подумают, что мы террористы!

– Угрожающе веселые террористы, Тони! Взрываемся безудержным весельем!

– А-а-ха-ха!

Эти двое совсем упустили из вида, когда к ним подошла молоденькая светловолосая девушка с большими наивными глазами и доброй улыбкой. Заметив ее наконец, два вулканолога притихли и уставились на девушку.

– При-вет, – улыбнулась она, по слогам выговаривая слово на русском языке. Затем указала на рисунок в руках Михаила. – Очень красива.

– О, синьорина! Чем два совершенно одиноких неженатых парня могут вам помочь? – сразу начал строить из себя мачо Антонио.

– Ждать ми? Менья?

– Простите, вы говорите по-русски? – спросил Михаил. – Вы с рейса из Анкориджа?

– Йес, Анкоридж. – Она кивнула. – Плохо говори русска ленгуидж.

– Ну что ж, а мы неплохо говорим по-английски, – улыбнулся Михаил, перейдя на понятный для прекрасной незнакомки язык. – Мы будем очень рады вам помочь. Но сейчас мы ждем ученого из США. Он прилетел вашим рейсом. Вулканолог.

Девушка несколько секунд глазела то на Крашенинникова, то на Антонио и вдруг заливисто рассмеялась:

– Но это я! Ученый вулканолог! Оливия Собески, – она протянула для рукопожатия хрупкую ладошку. – Работаю в Йеллоустонском национальном парке от Смитсоновского университета. Это меня вы встречаете.

Оконфузившиеся парни многозначительно переглянулись…

Наверное, с того самого мгновения, как Оливия засмеялась, он был навсегда покорен ее красотой, добротой и искренностью. Но сейчас Михаил думал не о ней. Он смотрел на кости и думал о том, что кто-то из толпы встречающих, что были тогда в аэропорту Елизово и стали свидетелями их глупого веселья, был сейчас здесь. Он думал о всемирно известных голливудских актерах, которых они перебирали в памяти, воображая, на кого будет похож их гость. Думал о том, что стало с ними. Что стало с теми простыми людьми во всем мире, что так же, как и они, любили голливудские фильмы и так же могли бы с легкостью узнать известные фразы персонажей этих фильмов. Михаил думал о том, сколько всего было в жизни вещей, которые объединяли миллионы людей во всем мире. И одной из таких объединяющих нитей были, быть может, и не самые гениальные, но все же яркие и запоминающиеся фильмы. А что еще объединяло? Улыбки, шутки, смех… Конкретно их троих, с разных концов мира, объединяли величие и тайны вулканов. Восхищение красотой, синее небо, яркое солнце, полуночные звезды, шум прибоя, музыка… Это все было общим. Таким человеческим. Но какие-то безумцы пронзили миллионы и даже миллиарды сердец гамма-излучением. А ведь большинству этих людей нечего было делить. Не из-за чего было враждовать. Многие из них могли бы стать настоящими друзьями, как он, итальянец и американка, ставшие семьей. Но все превратилось в груды костей. А те, кто выжил, носили в своих сердцах ненависть. И теперь он, Оливия и Антонио – изгнанники в мире, где осталось слишком мало людей.

Он вернулся к машине, и на душе стало сразу теплей, как только он увидел Тони и Олю.

– Ну что там? Как мост? – спросил Квалья.

– Думаю, выдержит. Но все-таки, на всякий случай, я прошу вас выйти из машины и пройти по мосту пешком.

– Хорошо…

Крашенинников вернулся за руль, включил первую передачу и медленно двинулся к мосту, но буквально в десяти сантиметрах остановился. Ему вдруг стало страшно. Страшно, что мост обрушится, а он пополнит груду человеческих останков под ним. И больше никогда не увидит близких ему людей…

Михаил резко вышел из машины и вернулся к друзьям.

– Тони, ты помнишь тот день? Тот день, когда мы были в аэропорту и встречали гостя из Америки?

– Помню, – кивнул Квалья и улыбнулся. – Мы, два дурака, непозволительно много смеялись.

– Да… Смеялись… То был чудный день. Великолепный день. Верно, Чубакка?

Антонио тихо засмеялся. Совсем не так, как тогда.

– Все верно, Михель. Великолепный день.

– И я впервые увидел ее… – Крашенинников вдруг схватил Оливию и крепко прижал к себе.

– Милый, что с тобой? – с тревогой прошептала Собески, обнимая Михаила.

– Ничего, Оля. Просто я очень люблю тебя. С того самого дня…

– Я тоже тебя люблю, – шепнула она.

– О-о, святая Дева Мария! – воскликнул Квалья, морщась. – Ну что за мелодраму вы тут устроили? Мост всего метров двадцать пять длиной, но прощаетесь так, будто Майку кольцо всевластия до Роковой горы тащить предстоит!

Крашенинников нехотя отпустил возлюбленную и вздохнул:

– Ну, увидимся на той стороне. – Затем он указал пальцем на Антонио и подмигнул: – Верно, Чубакка?

– Да давай уже, садись в свой звездолет и выдай нам пару парсеков, Соло! – отмахнулся Квалья. – И да пребудет с тобой сила, кстати!