Глава 29

Вскоре пришла телеграмма от Пола, сообщавшая, что он вступил в ряды экспедиционных войск Канады и сейчас они выезжают из Саскатуна. Петра предупредила Гарри, что её брат – ненадёжный корреспондент, а потому лучше смириться с затишьем, чем ожидать письма хотя бы раз в три месяца.

– Светские беседы на бумаге он вести не любит, как и в обществе, – сказала она. – Он не видит смысла в том, чтобы писать письма просто из вежливости; если у него есть новости – сообщит, а нет – не станет тратить на это время.

Первое письмо, написанное вскоре по прибытии во Францию, было адресовано им обоим. В нём Пол просил прощения за отсутствие конкретики, но объяснял, что письма просматривают, прежде чем разрешат отправить. По большей части он рассказывал о своей поездке, о том, как он боялся, что корабль перевернётся, как расстроился, добравшись до Лондона и не имея возможности его увидеть, как трудно спать, как колется униформа и как он сожалеет, что в спешке не взял почитать чего-нибудь – пусть даже чёртова Дюма!

Шесть недель спустя Петру официально оповестили, что Пол пропал без вести, а ещё через месяц пришло второе письмо, которое он, должно быть, написал незадолго до того боя, в котором пропал без вести. В конверте было два письма, для каждого из них. Письмо к Гарри, которое было осторожно подписано: «Для Г. с любовью», было намного короче, чем письмо для Петры, полное размышлений и наблюдений. Это было первое любовное письмо в жизни Гарри. Оно резало его без ножа, тем больнее, оттого что было таким кратким и оттого что пришло через месяц чудовищной тоски и тревоги за Пола, пропавшего без вести.

Если позволишь, писал Пол, и если вернусь домой, я хотел бы прожить с тобой всю жизнь, до глубокой старости. С тобой я узнал то счастье, какого никогда не надеялся узнать. У меня нет твоей фотографии (это, конечно, намёк – прислать мне её, и немедленно!), но даже без этого твоё лицо, твой голос, прикосновения твоих рук навсегда в моём сердце, и каждый день, каждую ночь они оживают в моей памяти. Твоя фотография, как эта несчастная бумага, скоро помнётся и покроется пятнами от сырости. Но мысли о тебе не подвластны времени и так же свежи, как в тот день, когда я вынужден был покинуть тебя.

Получив извещение, Гарри сумел сдержать себя в руках, боясь причинить ещё больше боли Петре и Грейс, но это письмо заставило его метнуться без пальто и шляпы по снегу в стойло. Его рыдания слышали только лошади; как многие и многие фермеры до него, он сохранял спокойствие при женщинах, но изливал свою скорбь ласковым животным, которые утыкались носом в его руку и карманы в поисках моркови.

Да, Гарри и Петра справились, гонимые вперёд неумолимыми обязанностями перед землёй и животными, о которых нужно было заботиться, как бы ни разрывалось сердце. Грейс, чьи страдания о пропавшей дядиной собаке были так же невыносимы, как неуёмные вопросы в первое время, когда Пол только что ушёл, помогала им. Как любое дитя прерий, она, едва научившись ходить, сразу же получила множество поначалу простых обязанностей: кормила кур и собирала яйца в корзинку, когда ей было пять, к шести училась доить корову, к семи – вращать тяжёлую маслобойку. Вдохновившись зрелищем, какое собой представляла её мать, чистившая стойла или идущая за плугом – волосы повязаны платком, юбки оставлены ради комбинезонов Пола, – она, казалось, решила ни в чём ей не уступать. Строились планы открыть в Винтере школу, поскольку теперь здесь проживало порядка пятнадцати детей школьного возраста, но финансировать строительство здания и выделять зарплату учителю представлялось не таким насущным вложением средств, как постройка зернового элеватора. Поэтому Петра учила Грейс дома, а по воскресеньям девочка охотно посещала воскресную школу, но скорее чтобы найти друзей своего возраста, чем приобрести познания по части библейских историй.

В день, когда уехал Пол, новости из Европы стали необходимы, поэтому они подписались на еженедельник «Торонто Ворлд». Здесь печатались списки погибших, пропавших без вести, раненых или – в очень редких случаях – попавших в плен канадских солдат. При этом все прекрасно понимали, что письма могут затеряться, потому что многоступенчатая бюрократия войны часто подводит. Сначала боялись плохих новостей, боялись два долгих года, а потом просто нужно было узнать.

Всё было предписано: приличествующий срок траура по мужу или брату; период, который женщина должна выждать после смерти супруга, прежде чем можно будет вновь выйти замуж; слова, какими допустимо выражать сочувствие; ограничения в поведении, которые следовало соблюдать вдовам в первое время возвращения к привычным радостям светского общества, вплоть до оттенков платья. Но никто не предписывал, сколько можно ждать, прежде чем сдаться и начать оплакивать отсутствие тела, праха, даже перемазанного грязью обрывка униформы. Правила, которые Петра так любила нарушать, во всяком случае те, какие касались её личной жизни, теперь стали бы спасением. И кроме понятной зависти, испытываемой к тем семьям, куда вернулся солдат, сильно раненный, но живой, Гарри и Петра ощущали нелепую зависть к скорбящим, у которых были доказанные причины скорбеть, и они пусть жестоко, но были избавлены от нестерпимых мук ожидания.

Хорошо, что они не завели банковский счёт на ферму, лишавший Петру всяких прав. Поскольку ближайший банк был очень далеко, Пол, как и все они, взял в привычку хранить некоторую сумму в надёжном ящике, а большинство чеков, полученных за зерно, относить в магазин. Остатки он всегда отдавал Петре, своей надёжной спутнице, и продолжал так делать, когда она вышла замуж, поскольку знал, что она старательно ведёт учёт. В случае его смерти по условиям завещания, копию которого она нашла в кухонном ящике, всё его имущество переходило к ней как ближайшему родственнику.

Весной 1918 года, дождавшись, когда стает снег, они совершили символический поступок: убрали изгородь, разделяющую их участки, и на её месте поставили ворота.

Вести об окончании войны, о которых трубили в газетах и возвещали с деревянных колоколен, быстро распространились, но сыновья и дочери возвращались домой намного медленнее. Известие о том, что они принесли с собой смертельно опасный вирус инфлюэнцы, было до того чудовищным, особенно в самый яркий момент осознания того, какую несоизмеримую жертву принесла страна, что люди просто не могли этого принять, не могли поверить. Многие заявляли, что это всё немецкая пропаганда, которую разносят по прериям сторонники фрицев или большевики, а то, может быть, и сами пленные немцы, которым позволили работать на ферме в силу нехватки мужских рук. Другие, ненамного более разумные, считали непатриотичной трусостью беспокоиться о такой чепухе, как инфлюэнца, когда героические дети империи возвращаются домой, и в первую очередь нужно воздать им достойные почести.

Петра узнала об эпидемии раньше и больше других, потому что одна из её подруг, вопреки протестам всей семьи, добровольно пошла работать медсестрой в военный госпиталь на востоке Канады и своими глазами видела, отчего пустели палаты. С учётом познаний Петры по части медицины она детально описывала ей всё происходящее. Люди пытались принимать меры: носили маски, избегали больших скоплений народа. Многие даже уезжали в деревни. В Баттлфорде и маленьких городах поблизости никто не волновался, потому что чистый воздух и образ жизни фермеров были до того здоровыми, что никакая болезнь не могла к ним пристать.

После долгих споров с церковным старостой, заявлявшим, что инфлюэнца – всего-навсего обыкновенная простуда, если вы, конечно, не какой-нибудь малахольный, Петра настояла, чтобы они с Гарри пока перестали ходить в церковь; пропустить благодарственный молебен по случаю победы было, в общем-то, не смертельно. Когда приехали молотильщики, она велела Грейс сидеть в кухне, вместо того чтобы помогать подавать на стол и убирать тарелки. А когда объявили, что в Юнити состоится парад в честь перемирия, она строго-настрого приказала дочери остаться дома, даже несмотря на то, что туда собирались все её друзья. Гарри выразил желание пойти.

– Думаю, не нужно уговаривать тебя надеть маску, – сказала она, и он если услышал в её словах иронию, то лишь лёгкую.

– Может быть, мне всё же остаться? – предложил он.

– Нет, нет. Ты совершенно прав. Кто-то из нас должен почтить Пола. И твоего брата.

После долгих лет ранящего молчания Гарри получил столь же ранящую своей малосодержательностью фотокарточку из Честера, почти в точности такую же, как он представлял себе в начале войны. На ней был по-прежнему прекрасный, пусть даже постаревший и усталый, Джек в униформе; Джорджи примостилась рядом на стуле, а на каждой руке сидело по крепкой, здоровой дочери. «Вернулся в целости и сохранности! С приветом, Джек» – вот и всё, что было выведено на обороте. По всей видимости, он подписал таким образом не меньше десяти карточек.

Гарри пообещал Петре, что будет держаться подальше от чихающих и никому не пожимать рук, а если всё же придётся, как можно скорее вымоет их в самой горячей воде. Ещё он пообещал, что поедет верхом, а не в душном железнодорожном вагоне, битком набитом людьми, приехавшими бог знает откуда.

Это был первый его выходной за многие месяцы. Осенние краски уже начинали выцветать; листья срывались с деревьев, и резкий ветер сбивал их в охапки. Как обычно, Китти, как собака, обрадовалась возможности отправиться за пределы знакомых полей; ей было куда приятнее скакать с хозяином на спине, чем тащить повозку или плуг.

Помня переполненные поезда, увозившие молодых людей на фронт, он не думал, что парад в Юнити будет таким маленьким. Конечно, сюда пришли только вернувшиеся солдаты и медсёстры из ближайших округов. Конечно, в Баттлфорде парад был намного больше, и таких парадов от одного побережья континента до другого было не счесть, но всё же было чудовищным потрясением видеть, что мужчин и женщин, кричавших и махавших флагами, стоя на тротуаре, было так много, а тех, кто шагал в строю по главной улице и кого в колясках везли по ней медсёстры, – так мало. К марширующим присоединились и те защитники, кто был слишком юн, чтобы сражаться – бойскауты, например, – и слишком стар, как ветераны, и оркестр – всё ради того, чтобы парад казался больше. Было немыслимо смотреть и не думать о сотнях, тысячах тех, кто ушёл навсегда. Он знал, сколько ферм в одних только Винтере, Йонкере и Лашберне лишилось сыновей, и был не в силах радостно кричать; гул толпы был таким настойчивым, что он ушёл в самый конец, где мог ощущать себя наблюдателем, а не участником, не разделяющим всеобщего торжества.

Конечно, сухой закон не позволял продавать крепкие напитки, но трудно было поверить, что все люди вокруг не выпили ничего крепче чая. В большом ходу были слухи, что в сараях стояли самогонные аппараты. К тому же распространилась теория, что единственная надёжная профилактика инфлюэнцы – употреблять алкоголь. Рассказывали, что у доктора Раутледжа так часто спрашивали спирт для медицинских целей, что он вынужден был вывесить в окне табличку с указанием не задавать этот вопрос понапрасну, потому что ответ в любом случае будет отрицательным.

Гарри почувствовал спиной и услышал Мунка раньше, чем увидел. Тяжёлая рука так резко легла на его плечи, что он отшатнулся, решив, будто кто-то пытается его оттолкнуть.

– Да это же мой старый друг Гарри Зоунт! Как дела, Вертикаль?

Должно быть, он вышел из магазина у обочины, в дверной проём которого теперь вжимал Гарри. Он сдавливал плечо Гарри, давил с силой, но неприятной, желая подчеркнуть их разницу в росте и силе. Уловив в его дыхании запах бренди, Гарри подумал – по-видимому, у Мунка в кармане фляга.

Да, это был тот, кто изнасиловал Петру, кто почти наверняка вынудил Пола так поспешно записаться на фронт. Больше всего на свете Гарри хотелось перерезать ему горло и уйти, обойтись с ним как с падалью, чего он и заслуживал, но Мунк загнал его в угол, и Гарри не хотел доставлять ему удовольствия, показывая, как пытается бороться.

Он слышал от священника, обычно довольно вялого, на первой из нескольких панихид по солдатам, что, теряя близкого человека, те, кто любил его больше всего, наследуют лучшие его качества, так что трус становится чуточку храбрее, а ветреник – чуточку серьёзнее. В смерти не всегда есть благородство, сказал священник. Слишком часто она приходит так внезапно, что не даёт возможности достойно уйти. Но благородство павших остаётся живым.

Гарри понял, что на этот раз сможет уйти от Мунка, как смог уйти от ревущей, ликующей толпы. Он чувствовал запах бренди в горячем дыхании и знакомый солёный, мускусный аромат большого тёплого тела, чувствовал, как они берут над ним звериную силу, заставляя капитулировать, склоняться перед врагом – и понимал, что Пол подарил ему спокойную силу противостояния.

– Здравствуй, Троелс, – сказал он холодно, потом вспомнил его раздутым от самомнения рекрутом, отметил, что его не было в числе марширующих, и медленно пошёл в атаку. – Вижу, ты не в униформе.

Это сработало. Мунк выпустил его руку и шаркающей походкой угрюмо отошёл от него, прислонился к окну магазина, погрузив руки глубоко в карманы пиджака.

– Разве ты не должен гордо маршировать? – продолжал Гарри. – После всего, что сделал?

– Мне пришлось рано оставить службу, – сказал Мунк. – По состоянию здоровья.

– Быть не может. Ты ведь здоров как…

– Лихорадка, – отрезал Мунк. Дальнейшие объяснения потонули в рёве проходившего мимо них оркестра.

Гнев подступил к горлу Гарри, как желчь после слишком сытного обеда. Пол не должен был воевать, хотел он сказать Мунку. Работа на ферме – уважительная причина. Ему было уже тридцать шесть. Когда был призыв, его ровесников не забрали. Это ты его вынудил, правда, сукин сын? Но он ничего не сказал, отвернувшись и глядя на бойскаутов – юные головы высоко вскинуты, бледные голые ноги покрылись мурашками на осеннем ветру. Потом, вновь повернувшись спиной к параду, отошёл от дверного проёма.

– А почему решил вернуться сюда? – спросил он. Мунк посмотрел прямо ему в глаза, и Гарри почувствовал, что новая сила начинает его покидать.

– Мне здесь нравится, – ответил Мунк. – Чистый воздух. Хорошие люди. Плодородная земля. Большие возможности. И никакой, мать её, грязи, никаких ошмётков тел, – всё его тело сотряс сильный спазм, и Гарри увидел, что его собеседник сильно пьян. – Ты ничего не понимаешь, Вертикаль, – сказал он. – У меня остались и ноги, и руки, и лицо, и член.

Женщина, проходившая мимо, услышала его слова и пробормотала что-то неодобрительное. Мунк уставился на неё с таким отвращением, что она на секунду замерла, будто этот взгляд не давал ей сойти с места, потом метнулась в магазин.

– Жаль, что с Полом так вышло, – добавил Мунк.

Я не скажу ни слова, пообещал себе Гарри. Ни слова о посылке, о том, что он знает и что подозревает. Я не доставлю ему этой радости. И, вздохнув, сказал тем жизнерадостным тоном, который был ему так противен у других:

– Да, но главное – никогда не терять надежды.

Вынужденный оптимизм подействовал на него, как заклятие злого волшебника: последняя надежда, которую он вынашивал втайне от беспощадного, всё понимающего рассудка, в последний раз дрогнула и погибла. Пола больше нет. Теперь Гарри был в этом уверен. Глядя на парад, он понял, что в глубине души знал об этом уже много месяцев. И вместе с этим осознанием к нему пришла ещё одна черта характера любимого человека – но не храбрость его, не интеллигентность, не импульсивность, а молчаливая, безропотная покорность судьбе.

– Сестра, наверное, скоро вернётся назад к цивилизации, – предположил Мунк. – Если ещё этого не сделала.

– Нет, Петра всё ещё здесь, – сказал Гарри. – Мы уже несколько лет женаты, – увидев, как расширились глаза Мунка, Гарри понял, до чего он изумлён этим и уязвлён. – Петра – потрясающая, – продолжал он. – Самая сильная и храбрая женщина, что я встречал. Она справляется со всей работой, что раньше делал Пол, и прекрасно воспитывает Грейс.

– У вас есть ребёнок?

– Да, Грейс. Ей шесть лет, – внезапно Гарри захотелось, чтобы она была здесь – не важно, инфлюэнца или не инфлюэнца – сидела бы у него на плечах и смотрела на парад. – Моё маленькое сокровище.

Мунк коротко, презрительно фыркнул.

– Значит, ты теперь настоящий ф-ф-фермер, – пробормотал он, – маленький Гарри.