Глава 28

Четыре года протекли так благодушно-медлительно, что Гарри казалось, так было всегда. Будто он всю жизнь, ложась в постель, до того уставал, что у него не было сил на бессонные размышления обо всём, чего не мог изменить, – о погоде, о том, как быть в случае плохого урожая, обо всех трудностях, какие могли беспокоить троих обитателей двух ферм.

В первый год Гарри вспахал пятьдесят пять акров земли и засеял пять. В 1911-м вспахал пятьдесят и засеял пятьдесят пять. В 1912-м вспахал последние пятьдесят пять, засеял сто пять и зарегистрировал землю на себя в земельном комитете Баттлфорда. Пол и новый сосед выступили свидетелями, что он в самом деле вспахал всю эту землю, поставил изгородь, построил стойло, амбар и жилой дом. В 1913-м они с Полом работали не покладая рук.

Участок Гарри всё меньше и меньше походил на необработанный клочок земли и понемногу начал напоминать сперва настоящую ферму, а потом даже дом: на верёвках между фруктовыми деревьями сушилось бельё, цыплята рылись в земле на грядках, а сам Винтер из жалкого поселения в пять сараев у железнодорожной станции стал местом, какое уже не стыдно было назвать городом.

Они с Петрой поженились после воскресной службы; свидетелем с одной стороны выступил Пол, с другой – мать священника. Петра любила дом, где жила с братом, но Гарри нужно было жить хотя бы часть года в том доме, который он впоследствии намеревался сделать своим, и она перебралась к нему. К тому же, как она однажды обмолвилась, в этот дом ни разу не ступала нога Мунка.

Поскольку большинство участков было ещё не обжито как следует и зимой жить и работать в одиночку было слишком опасно, мужчины часто съезжались вместе в самые холодные месяцы или даже закрывали дома на зиму и снимали жильё в ближайшем городе, пока не потеплеет. Поэтому никого не удивило, когда Пол запер на зиму свой дом и поселился у сестры и Гарри. Как правило, засыпал он на диване, но по крайней мере несколько часов каждой ночи проводил в кровати Гарри; весной, когда он вновь переехал в свой дом, мужчины работали каждый на своём участке, но Пол часто заходил на ужин к супругам, после чего Гарри шёл навестить его жилище и возвращался к себе на рассвете. Всё это никогда не обсуждалось, но Гарри без лишних слов понимал, что брат и сестра, любя друг друга, наслаждаются каждый своей свободой. Часы досуга, которых прибавилось после того, как ушла Петра, Пол заполнял чтением книг без разбора. Петра тем временем научилась стрелять и шутила, что Гарри лучше не входить по ночам к ней в спальню без стука.

Ребёнок Петры, их ребёнок, появился на свет в июне. Роды были такими долгими, что Гарри успел съездить в Юнити и обратно за доктором Раутледжем. Малышку назвали Грейс, в честь матери Гарри. Несмотря на принятый у фермеров стереотип, что все родители мечтают о сыне, Гарри воспринял рождение дочери с таким же облегчением, как Петра: у девочки в любом случае было бы меньше сходства с биологическим отцом. Без стеснения жалуясь на все тяготы беременности, особенно когда пришёл сезон жары и мух, Петра беспокоила Гарри; он волновался, что она возненавидит ребёнка так же сильно, как период его ожидания, и будет столь же непохожа на других матерей, как на других жён. Но, однако, материнство пробудило в ней глубоко коренившиеся инстинкты. Она не сюсюкалась с ребёнком, но обожала её, терпеливо снося все бесконечные хлопоты и рутинную работу, связанную с воспитанием; её интересовали все грани развивавшегося характера Грейс. Она заказывала новейшие книги по теории педиатрии, завела дневник, куда записывала свои наблюдения за развитием ребёнка.

Филлис так и не поблагодарила Гарри за мокасины, как не ответила на все его письма, и он начал подозревать, что от них просто избавляются, не показывая ей. Потеря первой дочери стала болезненной прививкой, и вторую он старался любить не так сильно. Его сердце не очерствело, но Гарри не позволял ему слишком размякнуть.

Реакция Пола на всё это была совершенно неожиданной. Хотя он немного успокоился, видя Петру замужем, а значит, под защитой, ему не давала покоя мысль, что её ребёнок – от Мунка.

– А если он придёт за ним? – спрашивал он, лёжа в постели с Гарри. – А если ребёнок пойдёт в него и будет нас ненавидеть?

Он был совершенно не готов к волне любви, захлестнувшей его, когда малышку, завёрнутую в шаль, впервые положили ему в руки. И если, когда её лицо начало приобретать определённые черты, она стала похожа на кого-то из них, то только на него; когда она была сосредоточена, то хмурилась, как Пол, а когда в возрасте около года начала смеяться, это был детский вариант его долгого раскатистого смеха.

Он не мог пройти мимо, чтобы не погладить её по голове или не взять на руки, и его любовь была взаимна. Он приносил ей всё новые подарки, едва только она начала понимать их ценность: цветок, пёрышко, тряпичную куклу, игрушечную лодку, которую вырезал перочинным ножом. Когда она капризничала и когда у неё резались зубы, Пол мог успокоить её, как никто из родителей, просто прижимая её к груди и что-то мурлыча. Прежде чем научиться произносить его имя, она называла его «папа», чем бесконечно забавляла Петру.

Вторая дочь Гарри росла при совсем других обстоятельствах, чем первая. Во времена младенчества Филлис он не работал. Теперь же он только и делал, что работал, и когда поздно вечером возвращался домой, Грейс зачастую уже спала. Он видел своё дитя лишь украдкой, в обед, да ещё по воскресеньям. Филлис опекали нянечка и мать, у Грейс же была только Петра, которая всегда была рада передать её кому-нибудь на руки и любоваться ей с другого конца стола. Виллы Херн-Бэй и Ма Тэрейн могли похвастаться детскими комнатами – хорошо проветриваемыми помещениями, расположенными достаточно далеко, чтобы не самые приятные моменты младенчества и детства были надёжно скрыты от глаз и ушей родителей. В деревянном доме, пусть даже крепко построенном, такой роскоши не было. Малышка либо лежала в кровати, либо нет. Стены, обшитые деревянными панелями, приколоченными к каркасу, даже когда их утепляли на зиму, не сильно заглушали плач и крики радости на расстоянии всего двух комнат.

Никто из них не был особенно охоч до новостей, включая Гарри, в Англии взявшего себе за правило каждое утро начинать с чтения газет. Сюда печатные издания доходили случайно, как правило, уже давние, забытые кем-нибудь в баре или на станции в зале ожидания. О событиях другого рода сообщалось в письмах; у Пола не было ни времени, ни желания кому-либо писать, поэтому и ответов он не получал; оба корреспондента Гарри его отвергли. Петра временами переписывалась со старыми школьными подругами, хотя обстоятельства её новой жизни увеличили пропасть между ними. Выйдя замуж и став матерью, она шутила, что наконец-то у неё появились новости, которые они поймут. Разумеется, узнав об этом, её завалили посылками – свадебными подарками и детскими вещами, слишком уж хорошенькими для пыльной прерии.

В Лондоне Гарри предполагал, что деревенские жители мыслят узко и не интересуются ничем, что выходит за пределы их фермы; теперь же он ясно видел, что вопросы, обсуждаемые после службы в церкви, в магазине текстильных товаров или на железнодорожной платформе – открывается ли новый магазин стройматериалов, годится ли новое средство против сусликов, – занимают их гораздо больше, чем вести из Торонто или Лондона.

С известием о войне всё изменилось, хотя о ней объявили в августе, когда подготовка к уборке урожая шла полным ходом. Новости быстро распространялись: их объявлял проповедник с кафедры, о них рассказывали молотильщики, о них писали в объявлениях. Сначала они всех запутали. Как преданный доминион, Канада, конечно, должна была поддержать господствующую державу и послать на войну своих сыновей, пусть даже не англичан по происхождению, но, как страна кормящая, она должна была поставлять и пшеницу. А пшеница не могла расти, собираться, молотиться, укладываться в мешки и высыпаться сама по себе.

Вопрос о том, что Гарри и Пол останутся на земле, только что ставшей их собственной, вместо того чтобы отправиться на далёкую войну, ничего для них не значившую, даже не поднимался. Кроме того, в тридцать девять и тридцать шесть лет они были уже староваты для солдат. Они слышали о случаях, когда в семьях, где было много мужчин, младшие сыновья порой сами записывались на службу, радуясь возможности заняться чем-то поинтереснее рабского труда на благо нескольких акров, которые никогда им не перейдут, но в большинстве своём фермеры оставались здесь.

Исключением из всех правил стали молодые люди, которых Петра называла трутнями. Война стала для них резким сигналом, что пришёл конец вольной жизни, полной охоты, стрельбы и развлечений. Ходили сплетни, что они сбежали, бросив хозяйство и погрузив на лошадей все ценные вещи. Были слухи ещё печальнее: они и слышать не хотели, чтобы их прекрасные охотничьи собаки достались индейцам, известным своим немилосердным обращением с животными, поэтому устроили чудовищную эстафету смерти, и каждый застрелил собаку своего соседа, прежде чем отправиться домой сражаться за страну. Это, должно быть, стало последним штрихом сатирической картины, изображающей привычки странных англичан, потому что на самом деле собак оставили здесь. Неделю или две в ночи слышался их вой, совсем не похожий на визги и глухое рычание койотов.

Пол взял себе одну, красивого пойнтера по имени Белла, которая пришла к нему на порог и отказалась уходить. В прошлой жизни она явно была любимым охотничьим компаньоном, если не питомцем, потому что любовь и преданность, какими она одарила Пола, едва он прочитал имя на её ошейнике, не знали границ: она таскалась за ним по пятам, исследуя ближайшие канавы, когда он работал в поле, и прислушиваясь к каждому его движению и жесту, опасаясь, что он уйдёт без неё. Петра дразнила его английским сквайром, но радовалась, что теперь их семью есть кому защитить. Грейс была очарована своей соперницей за сердце Пола, и приходилось уговаривать её не отдавать Белле содержимое тарелки каждый раз, как собака заходила в кухню.

Главной трудностью, какую неизбежно приносила с собой война, была нехватка мужской силы. Молотильщиков пришлось ждать дольше, чем обычно. В ряды экспедиционных войск записалось так много молодых канадских рабочих, ведомых как патриотизмом, так и духом приключений, что машинистам было трудно собрать команду из восьми человек и удержать её до конца сбора урожая. Жители прерий считали, что кормить страну и защищать её – одинаково благородно, но тем не менее сменить комбинезон на униформу им представлялось большим героизмом.

Уже несколько лет Гарри ничего не знал о Джеке. Он писал ему, когда приехал в Винтер, писал их адвокатам, будто считал себя ответственным держать их в курсе событий. Адвокаты сухо подтвердили получение, но ответа от Джека так и не пришло. Молчание брата причиняло Гарри боль, но он старался увидеть ситуацию с точки зрения человека, окружённого большой семьёй, в которой нельзя упоминать даже имени Гарри. Он успокаивал себя мыслью, что такому беспристрастному человеку, как Джек, нелегко было принять решение, и, как бы ни страдал, Гарри решил не вызывать у брата угрызения совести, посылая ему новые и новые письма. Он не написал даже о Петре и о рождении Грейс, полагая, что такие новости лишь приведут к новым распрям.

Сообщение о войне вновь заставило Гарри думать о брате. Джек всегда восхищался войсками Харроу – тем, как они маршируют и обращаются с оружием, какая у них униформа и начищенные сапоги. Он, должно быть, сразу записался в чеширский полк. Может быть, даже в качестве ветеринара. В армии тысячи лошадей – конечно же, нужен специалист, чтобы о них заботиться. Гарри представил себе фотографию в день отъезда Джека на фронт, какой Джорджи, должно быть, хвасталась сёстрам: Джек, прекрасный в новой униформе, стоит, положив на плечо жены заботливую руку, а она, сидя на стуле, гордо смотрит вдаль, олицетворяя собой то, за что он уходит сражаться.

Было хмурое октябрьское утро. Молотильщики наконец добрались до них; снопы покрылись инеем, и, когда их бросали в ревущую молотилку, от холода немели пальцы. Гарри и Пол второй день как возили мешки с зерном на станцию Винтера. В планах было построить там зерновой элеватор – высокое здание, где зерно могло ссыпаться в кучу и отгружаться в железнодорожные вагоны. Загружать его в мешках было трудоёмко и занимало много времени; скоро эту практику должны были признать устаревшей. А пока Гарри наслаждался своей работой, простой радостью – получить билет после того, как взвесят каждый мешок, а в конце погрузки обменять все эти билеты на чек, который можно сразу же обналичить или переписать на свой счёт. Это была приятная подготовка к зиме. Петра сказала, что лишь в это время года он напевает про себя песни.

– Папа как белочка, которая собирает орешки, – говорила она Грейс.

Проехал поезд, битком набитый мужчинами и юношами. Все уезжали на войну, все размахивали флагами. Тепло одетые родственники отправились помахать им платочком или менее жизнерадостно проводить своих защитников. Парень со знаменем в руках запел, и голоса тут же подхватили песню, которую Гарри сразу же возненавидел:

В гуще толпы устроили своего рода призывной пункт. Два красивых офицера сидели за столом, обклеенным плакатами, какие в последнее время, приходя по почте и по железной дороге, разлетелись по всей стране, как и флаги, и теперь висели и на досках объявлений в церкви, и у входа на почту: «Поддержите их!», «Все твои друзья сражаются, а ты?». Даже ни в чём не повинного канадского бобра и того заставили продавать военные облигации, изобразив на плакате с надписью «Пусть вся Канада будет при деле!».

Вера в короля и страну, имперская разновидность веры в бога, которого славили по воскресеньям, стала неотъемлемой составляющей жизни всей нации, как лужайки и тосты с маслом. Но Гарри, с тех пор как эмигрировал, начал замечать, что не разделяет всеобщего патриотизма, и это качество у других вызывает в нём испуг. По счастью, его окружали единомышленники. Пол сказал, что чувствует себя скорее канадцем, чем шотландцем или британцем, а Петра терпеть не могла любые войны и не доверяла побуждениям тех, кто их оплачивает. Она считала, что главное в таком показном патриотизме – именно выставление его на всеобщее обозрение; нужно, чтобы все видели, как они собирают средства, как размахивают флагами. Но Гарри заметил, что она не говорит об этом за пределами двух их домов.

Повернувшись, Гарри взвалил на плечо новый мешок и, проходя между телегой и машиной для взвешивания, поймал на себе взгляд Пола. Всю прошлую ночь они провели вместе, больше из-за усталости, чем из романтических побуждений, но, проснувшись на рассвете в комнате Пола, Гарри увидел, что Белла свернулась клубочком на их сброшенной рабочей одежде и что Пол, не проснувшийся до конца, может быть особенно нежным; весь сегодняшний день Гарри был медлителен и глуп от любви, не только к Полу, но и к своим девочкам, Петре и Грейс, которые ещё спали, когда он вернулся домой и растопил печку, чтобы приготовить всем кашу.

– Давайте, ребята, пока есть время, а то скоро мы уйдём. Никто не любит трусов. – Голос показался ему знакомым, несмотря на новый акцент, имитирующий канадский. Загрузив взвешенный мешок в вагон, Гарри обернулся и увидел, что офицер повыше и покрупнее – Троелс Мунк.

Пол тоже это заметил и уже шагал к платформе.

– Нет! – закричал Гарри и, рванувшись вперёд, схватил Пола за рукав.

– И как у него наглости хватает? – прорычал Пол. – Клянусь, я всю рожу ему разобью! – От бешенства его трясло.

– Он того не стоит, – сказал Гарри. – Может быть, это даже не…

– Да он это. Я сукина сына сразу узнаю.

Ругательство пронеслось по переполненной платформе, словно свист плети, и женщина с резкими чертами лица, завёрнутая в британский флаг, как в шаль, сурово взглянула на них.

Начальник станции подал сигнал, и вербовщики пошли в вагон, но тут Пол вырвался из рук Гарри и метнулся за ними, крича: «Мунк!» Видя, что он собирается запрыгнуть в движущийся поезд, Гарри крепко схватил его за плечо. Офицер, что был покрупнее, повернулся к ним, прежде чем сделать последний шаг и унестись в поезде. Это, вне всякого сомнения, был Мунк. Он увидел, кто кричал, увидел руку Гарри на плече Пола. Когда поезд рванул вперёд, он ухмыльнулся им в открытое окно и состроил гримасу.

В тот день Пол был мрачнее тучи. У человека попроще такое настроение можно было бы принять за хандру, но он не привык хандрить. Это был скорее гнев, который он изо всех сил сдерживал, не давая прорваться. Когда Гарри попытался успокоить его, Пол отрезал: хватит! – без неприязни, но с решительностью, какую Гарри привык уважать.

Когда они вернулись домой, он не заглянул на пару минут, как обычно, чтобы повидаться с Грейс и её мамой, а лишь свистнул, подозвав Беллу, и пошёл домой.

Гарри ничего не сказал Петре о встрече с Мунком, не желая волновать её безо всяких оснований. Следующие два дня Пол не заходил к ним, распахивая чуть подмороженное жнивьё и, очевидно, предаваясь невесёлым мыслям.

На следующий день Гарри загрузил оставшиеся мешки, в последний раз собираясь на станцию. Петре нужно было отправить письма и зайти в магазин, выбрать ткань на новое платье Грейс. Сначала Гарри выгрузил пшеницу, чтобы ему выдали чек и он пошёл с ним за покупками. Петра решила к тому же, что Грейс надо купить новые сапоги, прежде чем погода испортится, так что дёшево было не отделаться.

Почта занимала часть весьма расширившегося главного магазина. С началом войны она стала маленькой площадкой для дискуссий, обмена новостями и сплетнями, даже более важной, чем церковный двор, где люди всё же несколько смущались присутствия священника. Отношение к Петре несколько улучшилось, поскольку поблизости не было доктора и часто требовались услуги медсестры, но расположение к индейским женщинам, даже когда оба лагеря смели с лица земли, на их месте выстроили фермы, а обитателей разогнали, создало ей неоднозначную репутацию.

– Конечно, никто не говорит обо мне совсем неприятные вещи теперь, когда я жена и мать, – сказала она, – но я знаю, их эвфемизмы ещё в ходу. Они называют меня своенравной и эксцентричной. Уверена, что Грейс скоро начнут называть бедной Грейс Зоунт, если ещё не называют, как будто я позволяю ей бегать босиком, а кормлю сорняками и беличьим мясом.

Пока Петра разглядывала рулоны ткани в присутствии Грейс как главного критика, Гарри обналичил чек; владелец магазина сделал отметку в книге счётов и положил чек в ящичек под прилавком.

– Никогда не видел, чтобы человек с мешком бегал так быстро, как брат вашей жены, – сказал он.

– Да? – только и ответил Гарри. Слухи смущали его, и он старался не поддерживать их. Он знал, до чего Пол ненавидит, когда его обсуждают.

– Впрочем, – продолжал владелец магазина, переходя на коварный шёпот, – учитывая, как было дело, удивляться нечему. Бьюсь об заклад, на его месте я и сам бы метнулся.

Гарри понял, что его метод не сработал и придётся что-то сказать.

– И как же, по-вашему, было дело? – спросил он.

Владелец магазина окинул взглядом посетителей, с которыми явно общался, прежде чем вошёл Гарри.

– Ну, об этом я говорить не могу, – сказал он, указывая в сторону Петры и Грейс, – в присутствии женщин и детей.

– Тогда чего же ради вы вообще заговорили об этом? – рявкнул Гарри и сразу же заметил, сколько удовольствия эта внезапная вспышка гнева доставила окружающим. Чувствуя, что краснеет, он повернулся и пошёл было к Петре, но потом, подумав, что спрятаться за её спиной – значит ещё больше показать своё раздражение, извинился и вышел на улицу, чтобы подождать их с Грейс возле повозки.

Покончив с покупками, Петра вышла – тоже в плохом настроении; Грейс, у которой была привычка брать пример с окружающих, принялась капризничать, чем, конечно, ещё больше рассердила мать.

– Узколобые сплетники, – проворчала она, помогая Грейс забраться в повозку и усаживаясь следом.

– Что такое? – спросил Гарри.

– Да нет, ничего. Просто я слишком восприимчива. Грейс, потише. Мы уже едем, видишь? Так-то лучше, да?

Стук копыт и дорога всегда убаюкивали Грейс, поэтому, когда она была совсем маленькой, Петра порой брала её на руки и посреди ночи садилась в седло. Но сегодня ничего не помогало, и малышка тихо, но безостановочно жаловалась всю дорогу, пока Гарри вёл двуколку мимо хижин и домов по грязи, камням и деревянному тротуару – теперь всё это скорее с оптимизмом, чем с иронией, называлось главной улицей. Неприятный разговор с владельцем магазина снова вызвал то чувство страха и стыда, какое, он был уверен, давно покинуло его навсегда. Тихие жалобы Грейс, которые становились тем настойчивее, чем больше Петра старалась не обращать на них внимания, таким образом доказывая неэффективность этой методики, словно озвучивали всё то, что творилось в его душе.

– Думаю, нам нужно зайти к Полу, – сказал он. – Я могу один за ним зайти, если ты замёрзла.

– Не замёрзла, – ответила она. – Давай. Можем заглянуть к нему на обед, можем угостить его пирогом. Ты волнуешься? Грейс, пожалуйста, потише. Тсс, детка!

– Не то чтобы, – соврал он. – Просто… немного странно, что мы не общаемся с ним уже два дня.

Если бы он рассказал ей об этой отвратительной сцене на станции, она, конечно, поняла бы его тревогу.

Что, если Пол поранился, когда пахал, или его лягнула лошадь? Подъезжая ближе, он услышал лай собаки и тихое ржание непривязанных лошадей Пола и подумал, что лучше бы сначала отвёз домой Петру и Грейс. Он снова вспомнил того юношу из Торонто, о котором Пол никогда не рассказывал, даже в самых интимных разговорах. Того, что пытался покончить с собой. Гарри представил, как тяжёлое тело Пола медленно качается на ветру на скрипящей верёвке, и беспричинный страх так усилился, что, спустившись вниз, чтобы привязать лошадей к балкам веранды, он с трудом подавил в себе желание сказать Петре, чтобы подождала с ребёнком в повозке.

Он помчался в дом, что было ненамного лучше, цинично оставив её выбираться из повозки, таща за собой вздорную четырёхлетку. Дверь была открыта, как он и ожидал.

– Эй, – позвал Гарри и сразу же понял, что дома никого нет. Никакого тела в петле тоже не было. Во всяком случае, в доме. Печь остыла.

Он уже готов был бежать на поиски в стойла и в амбар, но тут увидел посылку. Она лежала на пустом столе, так же значимая, как набросанная второпях записка. Маленькая – скорее свёрток, чем посылка, – она была аккуратно надрезана с одного края ножом. Перья, белые перья сыпались из надреза, а чётко выведенный чернилами адрес указывал, что она предназначена:

Отдав посылку Петре, Гарри бросился к стойлам. Едва он открыл дверь, Белла перестала лаять. Она метнулась к нему и стала бешено лизать ему руки, потом побежала по тропинке, ведущей к большой дороге. Он звал её, кричал, но она лишь резко обернулась и вопросительно посмотрела на него, прежде чем продолжить свой путь. С собаками у него не было такого душевного родства, как с лошадьми, и он знал – ему не хватит сил удержать её. Она, конечно, побежит в город по следам хозяина, прежде чем потеряет его на железнодорожных путях.