Глава 21
Гарри не мог сказать, сколько времени его не отпускала лихорадка, но, когда пришёл в себя, они сказали ему, что два дня он был в опасности и бредил, а потом ему стало легче. День, ночь, жара и холод – всё смешалось в его сознании; его мучили мрачные сны, сменявшиеся неясным бредом, в котором за ним охотился Троелс Мунк со своими братьями, гнался с собаками и ружьём наперевес по пустынному Кат-Найфу, то заваленному снегом и освещённому луной, то палимому беспощадным солнцем. Медленное выздоровление и постепенное осознание того, что за ним не охотятся, а, наоборот, заботятся о нём, стало началом дружбы.
Он, несомненно, много говорил в беспамятстве, но первые слова, которые он сознательно произнёс, были такими:
– Вы очень добры ко мне.
Петра Слэймейкер вытирала его лицо и руки полотенцем, смоченным тёплой мыльной водой. Мыло пахло кедром или ещё каким-то деревом, совсем не так, как шероховатые кусочки, какие ему давали Йёргенсены. Она помолчала, выкручивая полотенце. Потом сказала:
– С возвращением. Вовсе я не добрая, просто донельзя прагматичная. Слышите этот звук? – Она пощёлкала пальцами у его уха.
– Да.
– А этот? – Она пощёлкала у другого.
– Да.
– Хорошо, – сказала она. – Часто переболевшие лихорадкой глохнут на одно ухо. В первую ночь у вас был такой жар, что мы уж думали посылать за священником! Как вы себя чувствуете?
– Есть хочется.
Она рассмеялась.
– Уверена, что и пить тоже.
– Да.
– Сейчас принесу вам бульон.
– Мне надо вставать.
– Зачем? Вам нужен горшок? Он здесь.
– Нет, но… мне нужно кое-что сделать.
– В ближайшее время вы ничего не сможете делать, – она вздохнула. – Вы слишком слабы.
– Но…
– Пол привёл вторую вашу лошадь, погрузил вещи на телегу и привёз сюда на ней. Так что если палатку и найдут, не утащат ваши сокровища. Вы любите читать?
– Да.
– Можем обмениваться книгами.
– Это хорошо. Мои мне уже начали надоедать.
– Я оставлю вас одного, чтобы вы могли вытереть полотенцем всё тело. И, хм… – она посмотрела вниз, где стоял ночной горшок, накрытый кусочком белой ткани без единого пятнышка. – Только не пытайтесь встать. А если уж понадобится, то очень медленно, а то голова закружится. Я буду неподалёку. Тут у нас не особняк.
– Вы уступили мне свою комнату?
– Вот и нет, моя соседняя. Вы лежите в кровати моего брата, а Пол спит на диване, скрючившись.
– Как любезно с его стороны.
– Ещё бы. Он высоченный, как сосна.
Если женщина была красива, но никак не старалась подчеркнуть свою красоту или не находила времени по моде одеваться и делать изысканные причёски, Винни говорила о ней, что она «ничего». Петра Слэймейкер была «ничего». Небесно-голубые глаза, красивый овал лица, тёмно-рыжие волосы, заплетённые в простую косу; по всей видимости, она всегда надевала шляпу, когда палило солнце, потому что веснушки почти не затронули её нежной шотландской кожи.
Оставшись один, Гарри увидел, что одет в чужую полосатую пижаму, очевидно, брата Петры. Ему удалось свесить ноги с кровати, но подняться, чтобы воспользоваться ночным горшком, он сумел, лишь ухватившись за медное изголовье кровати. Моча была пугающе тёмной от обезвоживания. Аккуратно поставив горшок на место, чтобы не расплескать содержимого, он почти выбился из сил и вымыть нижнюю часть тела смог, только сидя на краю кровати. Вновь забраться под простыни, не чувствуя всей кожей лихорадочного покалывания, было неописуемо приятно, и он начал было с интересом разглядывать обстановку маленькой комнаты, но снова уснул.
Когда он проснулся, брат сидел у кровати – глаза над рыжей бородой ярко блестели, в чуть буйных волосах запутались щепки.
– Принёс тебе бульону, – сказал он. – Но мне строго приказали не давать тебе его, пока не сядешь, чтоб ты не захлебнулся.
От кружки, которую он держал в руке, шёл чудесный аппетитный запах.
– Куриный? – спросил Гарри.
– Голубиный, – ответил брат. – Садись давай.
Гарри сел, опираясь на подушки.
– Сдаётся мне, мы не знакомы, – сказал брат.
– Ты спас мне жизнь.
– Да, но… Я Пол Слэймейкер. Брат Петры.
– Рад познакомиться. Гарри Зоунт.
– Тебя в школе не дразнили?
– Дразнили, конечно. Обзывали Горизонтом и Вертикалью. Я… я даже не знаю, как мне выразить свою благодарность.
– Пей бульон. Ещё есть кусок лепёшки, на случай, если тебе сил хватит её разгрызть. Боюсь, она почти каменная.
– Спасибо. Не сомневаюсь, она очень вкусная.
– Тсс. Ешь.
Гарри полагал, что Пол Слэймейкер оставит ему еду и уйдёт, но этот странный человек сидел рядом, пока он пил бульон и грыз довольно чёрствый кусок лепёшки, и щурил глаза, улыбаясь, каждый раз, когда Гарри смотрел на него.
– Дети разглядывали тебя в окно, пока ты тут лежал. Ты всеобщий кумир, – сказал он, когда Гарри доедал лепёшку.
– Твои дети?
– Нет. Маленькие индейцы. Здесь в нескольких милях лагерь нелегально проживающих индейцев. Наша маленькая лачуга очень интересна их женщинам. Мужчины их не пускают, но они всё равно постоянно ходят сюда и берут с собой детей. Вопреки моему здравому смыслу Петра учит матерей читать и писать. Ещё она пытается выучить их язык. Говорит, он сложнее древнегреческого. Пугает женщин в церкви – они, должно быть, считают её бунтаркой и ведьмой. Ты уже всё? Отлично. Я пойду пахать дальше, вернусь к закату, и расскажешь мне о себе поподробнее. То, что ты говорил в бреду, было интересно, но довольно безумно.
– Я много говорил?
Пол Слэймейкер поднялся. Он был таким высоким, что почти касался головой потолка. Улыбнулся Гарри, желая поддразнить.
– Да нет, немного. Но как-то зацеловал мою руку до того, что я боялся, синяки останутся.
– О господи. Чёрт! Прости.
– Да ладно тебе. Самый приятный знак внимания, что мне оказывали с тех пор, как я покинул Торонто, – сказал он. Проходя сквозь дверной проём, он вынужден был наклониться.
Чуть попозже пришла Петра с чашкой чая и имбирным печеньем.
– Мистер Зоунт?
– Прошу, зовите меня Гарри, – сказал он.
Она улыбнулась сама себе.
– Отец всегда говорил, что к пациентам нужно обращаться как можно уважительнее, чтобы они в любом состоянии не страдали от унижения их достоинства.
– Мне кажется, всё своё достоинство я оставил в Галифаксе, – ответил он.
– Ну, значит, Гарри. Можно задать нескромный вопрос, Гарри?
– Конечно.
Она отвернулась к маленькому окну, делая вид, что её внимание внезапно привлекла слетевшая с дерева птица.
– Мне хотелось бы узнать, как вы подружились с мистером Мунком.
– Ну, мы не то чтобы друзья, – сказал он. – Мы познакомились на корабле, и он рассматривал меня скорее как проект или участника эксперимента. Он нашёл мне работу на ферме мужа своей сестры, где я провёл целый год, а потом привёз меня сюда, сказав, что, если быстро приеду, мне достанется хороший участок. Порой он меня настораживает. Думаю, если не справлюсь, как бедный Варко, он явится и заберёт мою душу, как Мефистофель.
– Значит, это ты, а не он, занимаешься тут фермерством?
– Да.
– И вы не… близкие друзья?
– Нет.
При этих словах в голове Гарри резко всплыло воспоминание: его лицо, вжатое в гостиничный матрас. Это было ужасное воспоминание, лихорадочное, но оно уж точно не делало их близкими, тем более Мунк знал разве что адрес Гарри, куда бы всё равно не стал посылать письма.
– Приятно слышать.
– Он сказал, вы познакомились в Торонто.
– Да, – её губы искривились от отвращения. – И я никогда не думала, что увижу его снова.
– Думаю, и не увидишь, – заверил Гарри. – Он постоянно в пути. Полагаю, весной снова отправится в Англию, чтобы привезти оттуда новую партию молодых доверчивых щенков.
Она недоумённо посмотрела на него.
– Богатых молодых людей, – пояснил Гарри, – искателей приключений.
– А, тунеядцев, – сказала она презрительно.
– Вот как ты их называешь?
– А как ещё, если они живут на деньги, высылаемые из дома, вместо того чтобы зарабатывать своим трудом?
Вид у неё при этом был суровый, поэтому Гарри счёл нужным сказать:
– Я, конечно, тоже взял с собой немного денег, но заработал их сам.
Она чуть заметно улыбнулась и спросила, не будет ли он против, если она поиграет на пианино.
Они родились в Торонто, в шотландской семье. Их отец был врачом, человеком немного не от мира сего, идеалистом, желавшим помочь всем беднякам Каббеджтауна и обитателям трущоб, наводнённых переселенцами – кого-то землевладельцы выгнали из Хайленда, кого-то голод из Ирландии, – и ему не хватило ни средств, ни здравого смысла, чтобы перебраться в Канаду с её многообещающими возможностями. Петра училась старательно, но стала лишь медсестрой при отце, а Пол, к его явному разочарованию, оказался слабонервным, брезгливым и к тому же лишённым способностей к медицине, предпочитая пробиркам Шиллера. Отец умер несправедливо молодым, выпив чаю с одним из пациентов, не в меру благодарных, и заразившись холерой. Очень скоро второй раз выйдя замуж за богатого торговца мясом и по совместительству городского советника из Чикаго, мать мечтала избавиться от двух неуклюжих свидетельств того, что она уже не так молода, как говорил её жениху её цвет волос.
Она пыталась было хитростью перетащить их в Эдинбург, где о них могли бы заботиться её двоюродные братья и сёстры, но они взбунтовались, не дав ей возможности начать новую жизнь за границей и вынудив жить большой семьёй. Петра давала уроки фортепиано, брат поступил в университет, где изучал философию, в туманной перспективе собираясь стать юристом. Но затем случилась неприятность, вынудившая их переехать в Винтер и начать всё сначала.
Больше они ничего не рассказали, перевернув страницу семейной истории и сменив тему. Гарри, у которого были свои постыдные секреты, не стал выпытывать подробностей.
Был чудесный день, в котором ощущалось весеннее тепло. Услышав смех и заинтересовавшись, Гарри оделся, заправил постель Пола, вышел на маленькую веранду, и, к удивлению своему, увидел Петру, сидевшую за столом с тремя молодыми краснокожими женщинами. Они выводили мелом буквы на маленьких самодельных дощечках, а дети всех возрастов висли у них на шеях или носились туда-сюда под растущими поблизости деревьями. Когда Гарри приблизился, дети спрятались, а женщины недоверчиво смотрели на него, пока Петра сбивчиво не объяснила на их языке, что бояться нечего. Затем, в доказательство своих слов, указала на него и сказала по-английски:
– Наш друг Гарри.
– Друг, – повторили женщины. Петра записала для них новое слово.
– Наш друг. Мой друг. Ваш друг.
