Глава 20

После того как помог Гарри расправиться с пирогами, Троелс взялся выкапывать яму для костра возле их временного привала с такой целеустремлённостью, что неловко было смотреть. Он не сказал, что расстроился, не сказал и о том, что его расстроило, но это было очевидно. Он только упомянул, что знал брата и сестру в детстве, когда жил в Торонто, и что они всегда задавались, воображая себя лучше других, поскольку их отец был врачом.

Резкий тон, каким он всё это сообщил, рассказал Гарри больше, чем сама история. Вспомнив давний разговор на корабле, он предположил, что Троелс был влюблён в мисс Слэймейкер – которая ему самому совсем не показалась высокомерной, скорее просто сдержанной – и не сумел справиться с тем, что его отвергли.

Троелс копал и копал, словно доказывая себе свою работоспособность и одновременно наказывая мисс Слэймейкер. С помощью палок и бечёвок они разметили, где копать. Троелс зашёл с одного края, Гарри – с другого, и когда они наконец встретились по другую сторону выкопанного квадрата, уже стемнело, и настроение Троелса вновь поднялось.

Кое-как отвечая на его насмешки, Гарри зажёг печь, чтобы приготовить привезённые с собой сосиски и лук. Троелс вынул из рюкзака маленькую бутылку виски, немного плеснул в кружку Гарри, и понемногу оба повеселели, сидя у тёплой печки на чемодане ввиду отсутствия другой мебели. Гарри был очень и очень благодарен Троелсу за всё и, сделавшись от виски глупым и сентиментальным, не мог не вообразить, будто они вдвоём налаживают здесь некое подобие домашнего уюта. Когда Троелс вышел освежиться, Гарри расстелил одеяла на полу, кровать уступив гостю – ведь он, если на то пошло, трудился ради него до заката из неясных побуждений.

Троелс вернулся, сбросил ботинки, погасил фонарь и без лишних раздумий забрался в кровать. Некоторое время он шумно устраивался поудобнее. Осмелев в темноте, Гарри спросил – знал ли он, когда предложил купить землю у Варко, что Слэймейкеры живут поблизости.

За этим последовало молчание и тяжёлый вздох, потом Троелс сказал наконец, что заметил в списке их необычную фамилию, но был уверен – это другие люди, потому что из брата фермер никуда не годный.

– Ты хотел сказать, как из меня, – тихо пробормотал Гарри, но Мунк только фыркнул.

Вновь повисла тишина, нарушаемая только тихим треском брёвен в камине, затем Троелс сказал:

– Хочешь, приду к тебе.

Его слова были так неразборчивы, что Гарри понадобилось несколько секунд, чтобы понять, правильно ли он их расслышал. Ему тут же вспомнилось всё, что произошло в отеле Мус-Джо, и боль, и бесконечное унижение.

– Мне кажется, это плохая мысль, – ответил он громче, чем собирался.

Гарри полагал, что теперь стал достаточно сильным, чтобы в случае чего дать Троелсу отпор, и напрягся в ожидании. Но тот не стал настаивать и вскоре захрапел. Гарри же ещё долго мучился бессонницей и болью во всём теле от усталости, злости на самого себя и болезненного желания.

Проснувшись от холодного сквозняка под журчащую песню жаворонка, он увидел, что печь давно не греет, а палатка открыта. Троелс забрался на телегу, чтобы получше обозреть окрестности, и смотрел в направлении дома Слэймейкеров. Хорошее настроение исчезло без следа, лицо опухло от сна. Он сказал, что нужно сейчас же выезжать, чтобы он успел на поезд.

Потом оба молчали вплоть до самой станции Винтера, где люди и повозки уже сгрудились в кучу в ожидании поезда.

– Я приеду раньше чем через год, – сказал Троелс.

– Увидишь, я не подведу, – ответил Гарри, пытаясь дружеским расположением победить его хандру. – Как увидишь Йёргенсенов, передай мой самый горячий привет.

Помахав шляпой Троелсу, уносившемуся в поезде прочь, он осознал, что сумел справиться с искушением.

В следующие несколько недель он потерял дням счёт. Если солнце было высоко, он работал, если низко, спал. Дважды безуспешно попытавшись купить припасов в жалком магазинчике Винтера в воскресенье, он завёл себе календарь и вычёркивал прошедшие дни. Чтобы не пугаться сложностью и количеством стоявших перед ним задач, составлял списки и разделял их на новые списки. Построить убежище на зиму для себя и лошадей, которых из озорства назвал Китти и Мэй в честь капризных младших сестёр Винни, было, конечно, необходимо, но всё же не так необходимо, как расчистить и вспахать первую полоску земли, чтобы посеять хоть немного овса. По поводу изгороди оказалось, что Варко огородил только одну из четырёх сторон участка, ту, с которой оптимистичные земельные инспекторы представляли себе дорогу, но где на самом деле были всё те же нетронутые прерии. Противоположная сторона ещё не была огорожена, а с боков он, должно быть, решил не огораживать вообще, предоставив это будущим соседям. Ну а потом, конечно, потерял интерес, или счёт времени, или голову, встретив свою возлюбленную. Гарри нашёл большую кучу столбов, сваленных в траву, и, проехавшись по всему участку на Мэй, лошади поспокойнее, обнаружил ещё одну кучу, сложенную на телегу в удивительно хорошем состоянии; там же он увидел два мотка проволоки и большую размокшую за зиму коробку с подковообразными скобами.

Он взял за правило каждый день первым делом вбивать по пять столбов и натягивать между ними проволоку, а только потом запрягать лошадей и приниматься за расчистку. Расчистка, как он усвоил благодаря Йёргенсену, была делом медленным, методичным: сначала следовало повалить деревья, с помощью лошадей выкорчевать пни, жечь которые было нельзя, избавиться от кустарников и камней и лишь потом пытаться пахать.

Слово «пытаться» было здесь самым подходящим. В Англии ему казалось, что это несложное занятие. Земля была гладкой, лошади, ведомые пахарем, прокладывали глубокие борозды, плуг чертил землю, разделяя на аккуратные чёрно-коричневые полоски. Здесь невозделанная земля, ещё твёрже, чем на ферме Йёргенсена, была так пронизана толстыми корнями, что даже после старательной расчистки дело продвигалось убийственно медленно. Он рассчитал, что в удачный день удавалось вспахать десять-двенадцать миль. Стало быть, в общей сложности вышло чуть поменьше акра с половиной. Под конец дня, кормя лошадей овсом и приводя себя в порядок, он изо всех сил старался радоваться тому, сколько уже сделал, и не думать, как много времени и сил уйдёт на возделывание всех ста шестидесяти акров. Когда темнело, как мог старательно точил косу о камень, но всё же раз в неделю приходилось везти её в Винтер, чтобы там наточили как следует.

До этого он никогда раньше не задумывался, как хорошо, когда кто-то другой готовит еду, неважно, насколько вкусную. Следуя инструкциям на пачках муки и овсяной крупы, вскоре он научился варить себе на завтрак кашу на воде и, когда не хватало хлеба, выпекать в печи грубые лепёшки, которыми вытирал мясную подливку или же мазал их мармеладом из банки.

Пожалев Гарри, продавец в магазине научил его, как сберечь деньги и время, кипятя на огне массу из свиных консервов, сушёных бобов и лука, чтобы получилось блюдо, которое ему очень часто доводилось есть у Йёргенсенов. Можно было готовить большую порцию, а потом в течение недели разогревать или даже есть холодным, если он слишком устал, чтобы ждать, пока разогреется.

Общение сводилось к разговорам с продавцом – не считать же за него те беседы, какие он вёл с лошадьми за работой, – и он старался не подавать виду, что слишком изголодался по нему, во время поездок за хлебом, бобами и солёной свининой.

Клочок, который он расчищал и вспахивал, со всех сторон был огорожен деревцами и густой травой, так что обозреть можно было не так-то много. Но порой, проводя изгородь по периметру, он натыкался взглядом на другого фермера, загорелого, бородатого, идущего за плугом по земле, расчищенной по меньшей мере два лета назад. Он приветливо махал ему рукой, но фермер не отвечал, возможно, не видя Гарри. Что же до Петры Слэймейкер, он видел её лишь дважды, по пути в город. В первый раз она быстрой походкой шла мимо него и помахала затянутой в перчатку рукой, когда Гарри приподнял шляпу в знак приветствия. Во второй у неё возникли какие-то трудности с пони. Умевший обращаться с лошадьми Гарри подъехал к ней, спешился и помог вынуть острый камень, воткнувшийся в копыто. Петра поблагодарила, спросила, как у него дела и что слышно о его друге Троелсе Мунке. Гарри начал было объяснять, что Троелс никакой ему не друг, но, наверное, вид у него был совсем спятивший от одиночества; занервничав, она поспешила уйти, и он не стал её удерживать.

Он засеял пшеницей первые несколько акров, что показалось ему смехотворным достижением, и начал расчищать клочок земли на возвышении, где намеревался поставить маленький домик, когда внезапно заболел.

Возможно, это была инфлюэнца, подхваченная от кого-нибудь в Винтере; возможно, он отравился, съев слишком большую кастрюлю свинины с бобами, слишком долго простоявшую в печи. Но только однажды утром, едва он съел кашу и начал вбивать первый из пяти ежедневных столбов, его тут же вывернуло наизнанку всем съеденным. После этого ему стало чуть лучше, так что, отдохнув несколько минут и прополоскав рот водой из фляги, он вновь взялся за работу. Ему удалось вколотить второй столб, но руки совсем ослабли, и пришлось опустить молоток и прислониться к ближайшему дереву. Затем он вынужден был сесть на землю. Он сказал себе, что посидит совсем немного и если ненадолго закроет глаза, голова, конечно, перестанет кружиться.

Некоторое время спустя – он не мог точно сказать сколько – он обнаружил, что лежит, глядя в небо. Мох набивался ему в уши, ветки кололи шею, холодная роса намочила брюки, но холод и сырость ничего не значили в сравнении с блаженством спокойно лежать, не шевелясь. Поэтому он снова закрыл глаза.

Должно быть, он потерял сознание; когда что-то вынудило его вновь открыть глаза, свет сменился тьмой, и поменялась погода. Небо, которое он только что видел голубым, сделалось тёмно-серым, шёл дождь. Гарри чувствовал, как вода струится по шее, затекает за рубашку, чувствовал, как капли, тяжёлые, будто град, стучат по его лицу и рукам. Ни сил, ни желания двигаться по-прежнему не было. Напротив, он почти наслаждался, чувствуя воду, бегущую по лицу, и рыхлую, как губка, землю под пальцами. Ему пришла на ум чудесная фантазия о том, что, если он пролежит здесь достаточно долго, земля впитает его, сладкий мох окутает и спрячет из виду.

Он вновь закрыл глаза. Было так тихо, так спокойно, как не было уже много месяцев, если не считать покоем мертвенный сон.

– Эй? Ты в порядке? Я привязал твою лошадь. Она… Эй?

Он почувствовал, как горячая ладонь коснулась его промокшей груди, и снова открыл глаза. Дождь перестал, но деревья и травы всё ещё блестели от капель, а сырая земля, казалось, дымилась.

Тёмная фигура, в сумерках едва различимая по рыжей бороде, склонилась над ним, положила руку на его сердце. Чуть улыбнулся.

– Вижу, живой. Ты не пьян?

Гарри не мог ответить, и мужчина склонился над ним и вдохнул.

– Нет, – сказал он. – Не пьян!

Его рука двинулась по груди Гарри вверх, откинула назад волосы, ненадолго задержалась на лбу.

– У тебя высокая температура. Надо отвезти тебя домой. Ближайший врач в Юнити, но моя сестра тебе поможет, она изучала медицину. Будет непросто, но я должен посадить тебя на лошадь. Давай, поднимайся.

Взяв Гарри под руки, мужчина привалил его спиной к дереву, так что он увидел спокойно стоявшую рядом Мэй, жевавшую траву, до которой она могла дотянуться. Затем поднял на ноги; нуждаясь в опоре, Гарри прислонился к нему и ощутил после мокрого холода земли тепло тела и пряный запах древесного дыма. Мужчина взвалил его себе на плечо, а оттуда перебросил на широкую спину Мэй.

Висеть вниз животом на лошади было непросто, но тепло, исходившее от неё, было приятно даже в оцепенении. Крепко схватив Гарри за ремень, мужчина перекинул его ногу через спину Мэй. Гарри был уверен, что свалится и свернёт себе шею, но, словно поняв, чего от неё хотят, Мэй оторвалась от травы и подняла голову, так что Гарри смог ухватиться за гриву, в то время как его спаситель после нескольких неудачных попыток от того, что Мэй была слишком уж высокой, а поблизости не было подставки для посадки на лошадь, чертыхаясь и держась за низко нависшую ветку, наконец уселся позади Гарри. Прижавшись к нему, нога к ноге, и одной рукой сжимая вожжи, свободной он крепко держал Гарри. Цокнув языком, чтобы Мэй двинулась вперёд, он пробормотал: скоро мы будем дома! – тихим, умиротворяющим голосом, и непонятно было, к кому обращены эти слова, к кобыле или её хозяину.

Медленная поездка заняла, может быть, полчаса, а может быть, и целых два. Гарри не чувствовал времени, то погружаясь в бессознательное, то выныривая на поверхность. Несколько раз спаситель Гарри прижимал его к себе двумя руками, перекладывая вожжи из одной в другую и бормоча, что рука затекла. Без седла ехать можно было не быстрее, чем идти. Рысью, больше напоминающей галоп, Мэй, похожая на ту лошадь из Честера, которую Джек называл «диваном с копытами», вмиг домчала бы их обоих. Незаметно наступила ночь, и Гарри, ненадолго придя в себя, обнаружил, что его голова лежит на плече мужчины, глаза смотрят в звёздное небо, а мягкая борода щекочет ему ухо.

Когда он вновь открыл глаза, то увидел свет фонаря и услышал женский голос. Фигура, в которой он вскоре узнал Петру Слэймейкер, взяла Мэй под уздцы.

– Я уж и ждать тебя перестала, – сказала она брату, – собиралась доставать винтовку, чтобы в случае чего защитить свою честь, – и хихикнула.

Вскоре после этого они подъехали к дому Слэймейкеров, брат перекинул бесчувственное тело Гарри через шею Мэй. Сестра помогала ему удержаться на ногах, брат тем временем слез с лошади, потом они вместе затащили Гарри в дом и уложили в кровать. Он видел обитые досками стены, картины в рамках, чувствовал, как кто-то стягивает с него ботинки и промокшую верхнюю одежду. До самой шеи на него натянули одеяло, настоящее лоскутное одеяло, чуть пахнущее лавандой и летом. Петра Слэймейкер коснулась его лба худощавой рукой, сунула ему градусник под язык. Пока ждала, держала его запястье и считала пульс, внимательно глядя на карманные часы. Вынула градусник, посмотрела температуру, поднесла стакан воды к его губам.

– У вас сильный жар, мистер Зоунт, – сказала она ему. – На рассвете Пол приведёт сюда вторую лошадь и привезёт ценные вещи. А пока отдыхайте. Спите.