Глава 20

Я просыпаюсь.

Это так… неожиданно.

И болезненно. О господи, как же это мучительно… Моя голова, мое горло, мой живот, мои глаза, но главным образом моя голова… моя голова… моя голова. Она пульсирует так, будто приливы и отливы крови внутри ее – это яростный шторм, бушующий у побережья мозга. Где оно, прохладное кремовое море, к которому можно припасть пульсирующим от боли виском? Куда оно пропало?

– Кейт? Кейт, ты с нами? – Затем на меня обрушивается свет. Сначала он волчком вертится вокруг меня, но затем мой мозг берет его под контроль и заставляет превратиться в блоки цвета и тени. Я в комнате. Светлой, лишенной красок комнате, незнакомой, хотя я мгновенно узнаю в ней больничную палату.

Надо мной склонилась пухлая женщина в синей больничной форме и повторяет мое имя. Но я смотрю мимо нее, выискивая глазами Северин. Но ее здесь нет. Я нигде ее не вижу, и меня охватывает паника. Она не может бросить меня, не может, я это точно знаю. Но почему же тогда ее здесь нет? Что это значит?

– Кейт? Нет, тсс… лежи тихо. Всё хорошо, с тобой всё в порядке. Ты в больнице. – В комнату кто-то входит, и она оборачивается. Мне не видно, кто это. Неужели Северин? Нет, это вряд ли она, хотя у меня никак не получается вспомнить, почему ее здесь не может быть. – Она только что пришла в себя, – говорит женщина вошедшим и снова поворачивается ко мне: – Кейт, ты узнаешь, кто это?

И тогда я вижу, что рядом со мной он, протягивает руку, чтобы взять в нее мою ладонь, и от моей паники не остается и следа.

– Том… – Мой голос сиплый и похож на хрип, но я вижу, как тревога моментально покидает его лицо.

– Ты вернулась, – говорит он и кладет мне на щеку ладонь. Мне хочется прижаться к его руке, но я не уверена в собственном теле, я не знаю, что оно может, а чего – нет. Как только что сказала медсестра, мне лучше лежать спокойно.

– Я была далеко? – хрипло спрашиваю я.

Вид у Тома кошмарный. Он явно не брился несколько дней и, возможно, столько же ночей не спал. У меня такое чувство, будто меня бросили на сцене посреди пьесы, не дав мне в руки сценария и даже не сказав, что было в предыдущем акте. Как я попала сюда?

– Да, ты была далеко… целых два дня. – Он делает судорожный вдох и начинает что-то говорить, но медсестра прерывает его:

– Попей водички, Кейт, а мне пока нужно кое-что проверить. – Она приподнимает изголовье моей кровати и подносит к моим губам стакан воды. Я делаю несколько глотков, а она светит фонариком мне в глаза и задает мне бесконечные вопросы. Как меня зовут? Когда я родилась? Какой сейчас год? Знаю ли я, где нахожусь? С каждым ответом слова даются все легче и легче, как будто путь от мозга к языку постепенно очищается от завалов.

– Я ударилась головой? – внезапно спрашиваю я, поняв, что вопросы не сводятся только к сбору информации, а затем вспоминаю… вспоминаю ли? Мои воспоминания сбивчивые, противоречивые, у них странные краски. – Кажется, да, так и было…

– Да, боюсь, вы основательно приложились головой. Мы тут все из-за вас изрядно переволновались, – произносит новый голос.

Я слегка поворачиваю голову. На меня накатывается новая волна боли, и я стискиваю зубы. Тем не менее успеваю разглядеть источник этого голоса: в дверях палаты стоит высокая женщина лет сорока с небольшим и сдержанно улыбается мне. Ее темные волосы убраны в элегантный узел. На ней тоже больничная форма, поверх которой словно наброшена мантия, символ ее статуса как врача, что также подчеркивают огромные бриллиантовые клипсы. Такие вряд ли увидишь в ушах бедной медсестры.

– Добро пожаловать обратно. Я доктор Пейдж. – Она входит в палату, берет мою карту и быстро просматривает ее. – Думаю, с вами все будет хорошо, а пока отдыхайте и набирайтесь сил. Скажите только, что вы помните? – спрашивает доктор Пейдж. Правда, я замечаю в ее лице нечто такое, что никак не соответствует ее игривому тону. Перевожу взгляд на медсестру. Та занята тем, что меняет мне капельницу, но явно внимательно слушает наш разговор. Напряжение есть даже на лице Тома. И снова у меня такое чувство, будто я не знаю сценария.

– Я не… я не уверена. Я была дома, в своей квартире… – Это я помню точно. – Я не очень хорошо себя чувствовала и решила набрать ванну. – В ванне сидела Северин. Я как сейчас вижу, как она привстает и вода стекает с ее волос. – Каро… о господи…

– Каро? – Том вздрагивает. – Там была Каро?

– Да, она пришла ко мне. Мне кажется, она что-то подсыпала в вино.

– Каро что-то подсыпала в твое вино. – Его слова звучат скорее как утверждение, а не как вопрос. Голос Тома спокоен, но где-то в его глубине затаился гнев. Это почему-то тотчас заставляет меня вспомнить накал его ярости во время нашей ссоры у бассейна во Франции.

Каро. Каро и Себ. Себ и Алина.

– О господи, Алина… С ней все в порядке?

– «Рогипнол», – говорит доктор Пейдж, не обращая внимания на мой вопрос. Тон ее голоса бодр, лицо прояснилось. – Боюсь, довольно большая доза. – Такая убьет слона. Том никак не отреагировал на ее слова. До меня доходит, что это для него не новость. – Пришлось сделать вам промывание желудка. Кроме того, у вас было субкраниальное кровотечение, поэтому мы…

– Понятно, но Алина, с ней всё в порядке? – перебиваю я ее.

– А почему с ней что-то должно быть не так? – спрашивает Том, вытаскивая из кармана телефон. Медсестра пытается протестовать, мол, в больнице пользоваться мобильниками запрещено, но доктор Пейдж качает головой, и она умолкает.

– Потому что Каро помешана на Себе. Потому что все было из-за этого. Северин… все на свете. Все из-за Себа.

Но Том уже разговаривает по телефону:

– Алина? Привет, это Том. – Мне слышно, как она отвечает ему, но я не могу разобрать слов. – Да, я сейчас у нее в больнице. Слава богу, она пришла в себя. Врач говорит, что с ней будет все в порядке.

– Каро приходила к ней? – нетерпеливо спрашиваю я.

Том кивает, затем пару мгновений слушает и говорит:

– Нет, это явно тут ни при чем. – Что тут ни при чем? – Мы как раз пытаемся выяснить, что, собственно, произошло. Извини, хочу задать тебе один странный вопрос: Каро приходила к тебе? – Он внимательно слушает, затем смотрит на меня и качает головой.

– Не разрешай ей… – говорю я, но Том уже кивает мне и поднимает руку. – Послушай, я пока не совсем уверен, что происходит, но мне кажется, что ты девушка сообразительная, – говорит он в трубку. – Я тебе позвоню, как только выясню что-то новое. Сообщи мне, когда вы с Себом вернетесь в Лондон.

Он нажимает на кнопку отбоя и смотрит на меня.

– Она неважнецки себя чувствовала, поэтому взяла недельный отпуск, и они с Себом вчера уехали в Корнуолл, погостить у ее матери. Каро звонила ей пару раз вечером накануне их отъезда. Алине показалось, что та разговаривала как-то странно. Поэтому сказала ей, что до отъезда у нее не будет времени, чтобы встретиться с ней.

Я мысленно произвожу математические расчеты. Моей гудящей от боли голове это стоит больших трудов. Одновременно меня посещает мысль, что болеутоляющие лекарства, которые мне дают, тоже этому не способствуют. Алина сказала, что Каро позвонила ей накануне их отъезда, а также что они с Себом уехали вчера. Значит, Каро звонила ей два дня назад. Я тоже пробыла без сознания два дня. Похоже, как только Каро ушла от меня, она принялась названивать Алине. Интересно, что заставило Алину насторожиться? Но что бы это ни было, она, будучи особой сообразительной, прислушалась к сигналу тревоги. Я вновь откидываюсь на подушку, но тотчас вспоминаю, что не поняла одной фразы Тома.

– Что тут ни при чем? – спрашиваю я.

– Ты о чем?

– Ты сказал «нет, это ни при чем». Что ты имел в виду? – Я в очередной раз замечаю, что медсестра и доктор Пейдж с головой ушли в свои дела, а значит, на самом деле внимательно все слушают. И тут до меня доходит. – Все понятно. Вы думали, что это попытка самоубийства. – По лицам всех до единого видно, что я права. В моей голове мелькает воспоминание. – Она сказала, что вы так и подумаете, – шепчу я.

– С таким количеством препарата в крови это вполне резонное предположение, – говорит доктор Пейдж и пожимает плечами: – Удивляюсь, как вы сумели позвать на помощь. – Я озадаченно смотрю на нее. Я позвала на помощь? Кого я позвала? Но доктор Пейдж уже готова задать следующий вопрос. Если я хочу поддерживать разговор на моих условиях, мне следует ускорить мыслительные процессы. – Как он вообще попал в ваш организм?

Не пойму: то ли она мне не верит, то ли просто такая дотошная.

– Каро принесла бутылку вина, – просто говорю я, хотя, наверное, не так невозмутимо, как хотелось бы. Моему голосу еще далеко до нормы, а когда я думаю о том, что произошло или могло произойти – кстати, а что произошло? – мое горло как будто сжимает клещами. – Меня не было в комнате, когда Каро открыла ее и налила мне бокал. Я не пыталась свести счеты с жизнью, я никогда этого не сделала бы. Никогда. К тому же я понятия не имею, где можно раздобыть «Рогипнол».

В голове тотчас всплывают слова: зря ты не установила на «Айфон» пароль. Тот же самый «Айфон» на полу, экран ярко светится разноцветьем красок.

– Это серьезное обвинение, – осторожно говорит доктор Пейдж.

– Это была серьезная попытка убить меня, – отвечаю я. Моей голове далеко до ее спокойствия.

Она кивает, но скорее не в знак согласия, а тщательно взвешивая мои слова.

– Послушайте, я никоим образом не пытаюсь влиять на вас, но вы должны понимать, что «Рогипнол» способен смешать ваши воспоминания в кучу. – Том стоит не шелохнувшись. Не знаю, о чем он сейчас думает, но Том внимательно слушает докторшу. – Если честно, в глазах закона вы будете ненадежным свидетелем. Вы уверены, что хотите заявить об этом в полицию?

Хочу ли я?.. Заглядываю внутрь себя, в поисках холодного страха, который я хорошо помню; в поисках ярости, которую хочу там найти; в поисках Кейт, которой хотела быть, но не уверена, что все они там. На меня накатывается тоска по Северин, я вновь хочу увидеть ее прекрасный, молчаливый призрак. Но ее здесь нет. Каро отняла ее у меня, более того, отняла дважды. Осознав это, я наконец нахожу сверкающее острие стали. Том смотрит мне в лицо.

– Если Каро заранее приготовилась к этому… – тихо говорит он, и его голос похож на сдавленное рычание. – Что еще она могла сделать?

Спасибо ему, что так быстро меня понял. Похоже, он уже расставил все точки над «i». И возможно, уже соединил между собой большую половину фактов. Он застыл и по-прежнему серьезно смотрит на меня, будто ожидает подтверждения своей правоты. Я молча киваю, и Том медленно выдыхает. Каменная маска на его лице сменяется разочарованием с примесью злости.

– Да, я хочу заявить об этом в полицию, – говорю я как можно более твердо, насколько это позволяет мне мой ватный язык.

– Понятно, – вздыхает доктор Пейдж. – В таком случае мы со своей стороны подготовим все необходимые документы. – Она смотрит на Тома и меня, и ее взгляд смягчается. – Кстати, примите к сведению, этот ваш друг с самого начала не верил, что вы пытались наложить на себя руки, – говорит она с улыбкой. – Всем, кто был готов его выслушать, он говорил, что этого быть не может. То же самое могу сказать про вашу подругу Лару. – Я снова смотрю на Тома. В какой-то момент он исхитрился снова взять мою руку в свою, даже если она пока что не до конца принадлежит мне. Я смотрю в его глаза, его замечательные глаза над таким же замечательным носом, и внезапно мне делается страшно, что я вот-вот разревусь.

– Могу я теперь сообщить вам подробности вашего состояния? – кисло спрашивает доктор.

Я улыбаюсь и киваю. Она же пускается в пространные объяснения, требующие использования жутко высоколобых научных терминов, которые я пропускаю мимо ушей, потому что, вопреки всем рискам, я сейчас здесь и со мной всё в порядке или, по крайней мере, скоро будет в порядке. К тому же Том держит мою руку, которая с каждым ласковым поглаживанием его большого пальца все больше и больше становится моей. Время напоминает ленту, и эта лента разматывается и уходит передо мной вдаль. Несмотря на медикаменты, которыми меня накачали, до меня постепенно доходит, что едва не произошло со мной, что у меня едва не было отнято. Внезапно я чувствую, как по моим щекам катятся слезы.

– Не переживайте, – мягко говорит доктор Пейдж. – Это обычная реакция на медицинские препараты.

– А по-моему, – хмуро говорит Том, – это скорее реакция на попытку убийства. – Он снова трогает мое лицо, и его прикосновение полно нежности. Я прижимаюсь щекой к его ладони, и на этот раз моя голова не стукается об нее.

– На попытку убийства? – доносится от дверей знакомый голос. – А вот об этом я хотел бы услышать подробнее.

Модан. Сегодня он не в костюме, однако все равно одет с иголочки. На нем джинсы, рубашка и джемпер – то есть то, в чем миллионы мужчин ходят каждый день, – и все равно от него исходят поистине французский шарм и элегантность. Или же это впечатление происходит от того, как он, вопросительно выгнув бровь, в небрежной позе застыл в дверном проеме?

– Bonjour, monsieur, – еле слышно шепчу я. Внезапно на меня накатывается страшная усталость. Надеюсь, он не арестует меня, пока я лежу на больничной койке? – Вы всегда найдете дорогу куда угодно.

– Верно, но сегодня я скорее выступаю в роли курьера, – отвечает Модан и со смущенной улыбкой поднимает руку. Я тотчас узнаю болтающуюся в ней сумку Лары и делаю из этого вывод: мир восстановлен. – Лара в туалете. Хотя, возможно, нам следует поменяться ролями.

– Возможно, но не сейчас, – твердо заявляет доктор Пейдж. – Пациентке требуется сон. Как только ваша подруга Лара скажет ей «Привет!», мы должны будем дать ей снотворное.

– Вам повезло попасть сюда, – говорит Модан, бочком делая пару шагов в палату. Его голос серьезен, и в кои веки рот в обрамлении двух глубоких морщин как будто трезв. – За мою карьеру я насмотрелся немало… смертельных доз. Для меня великое счастье видеть вас снова.

От его простых, но искренних слов у меня в горле застревает комок. Я киваю – это все, на что я способна. А когда наконец вновь обретаю голос, спрашиваю:

– Как я… как я оказалась здесь? Откуда пришла помощь?

– Ты позвонила мне, – отвечает Том. – Со своего «Айфона». Наверное, голосовой командой. Никогда не думал, что скажу такие слова, но спасибо Господу за такую вещь, как приложение «Сири». Я думал, ты звонишь по поводу цветов… – Цветов. Сколько же вокруг меня темных секретов. Что-то стучится в мое сознание, но затем вновь ускользает прочь. – По большому счету, ты ничего не сказала, за исключением одного слова, похожего на «помоги!». – Том на миг умолкает и хмурит брови. Мне тотчас становится не по себе. – Я с трудом узнал твой голос. – В его голосе тоже есть нечто странное, что-то вроде растерянности или недоумения. – Я был почти готов поклясться, что это…

– Кто? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ. Мне кажется, я знаю, кто меня спас. Но момент упущен. Том качает головой:

– Как бы то ни было, я сразу позвонил Ларе, поскольку знал, что у нее есть ключ, а она позвонила Модану, – Том кивком указывает на француза. Похоже, между ними имеется некое мужское взаимопонимание, которое я сразу не заметила. – Они оба тотчас помчались к тебе домой, нашли тебя и вызвали «Скорую». Я приехал через десять минут после них, а через несколько минут после меня…

– Погоди, – внезапно говорю я. Мой затуманенный мозг напомнил мне, что я должна сказать что-то важное. – Модан, Северин убила Каро. Она сидела в «Ягуаре», принимала кокаин. Она отправилась на автовокзал, чтобы изобразить Северин. Она нарочно замотала голову шарфом, чтобы никто не понял, что она блондинка. – Модан пристально смотрит на меня и уже подвигает к моей кровати стул. – Вы должны поверить мне.

Полицейский серьезно кивает:

– В таком случае вы должны рассказать мне все.

– Но только не сейчас, – резко возражает доктор Пейдж. – Как я уже сказала…

– Очнулась!

Это в палату врывается Лара. Настроение тотчас взмывает вверх, несмотря на слезы, которые слышатся в ее смехе. Передо мной вновь солнышко-Лара, которая повсюду носит с собой это свое качество. Лара – это Лара. Том – это Том. Правда, пока не понятно, что представляет собой Модан, но время – это лента, и она тянется вдаль передо мной. Так что это я еще наверняка сумею выяснить.

Моя голова цела, но в ней есть трещины. Трещины в моей памяти, трещины в понимании того, что случилось, трещины в опыте времени. Трещины. Одни вещи кровоточат сквозь них, другие спешат ускользнуть прочь. В отдельные моменты в одну из них бесшумно прокрадывается хитрый зверь усталости, чтобы запрыгнуть мне на плечи и, впившись в них когтями, повалить меня на пол. Последующие несколько дней состоят из редких периодов бодрствования, резко сменяющихся забытьем, таким глубоким и полным, что мне делается страшно, но я бессильна ему противостоять.

Иногда в светлые промежутки со мной беседует полиция. Не берусь утверждать, сколько раз. Похоже, всем заправляет Модан, хотя внешне он постоянно оказывает знаки уважения как будто высеченному из гранита местному полицейскому (похоже, в Британии полицейских добывают в каменоломнях?), к лицу которого намертво приклеена маска сомнения. Мне остается лишь надеяться, что это просто профессиональная привычка и мой случай здесь ни при чем. Под моим случаем я имею в виду попытку Каро отравить меня. Никто не говорит со мной о том, что Каро убила Северин, что, если честно, мне не совсем понятно и чему у меня нет логического объяснения. Модан и его британские коллеги приходят побеседовать со мной, затем уходят и возвращаются снова. Или же это я ухожу и возвращаюсь…

Лара тоже приходит, приносит журналы, которые я не могу читать, потому что слова ползают по странице. Она также приносит шоколад, виноград, цветы – и себя. Я получаю полный отчет о моем выздоровлении. Лара рисует картину, на переднем плане которой, сияя, стоит Модан. Я же невольно думаю о том, что моя несостоявшаяся смерть возродила к жизни их отношения.

– Если честно, – говорит Лара голосом, исполненным восхищения, – он просто гений. Я была в полной растерянности; он же точно знал, что нужно делать. Честное слово, тебе следовало там быть.

– Вообще-то я там была, – шутливо напоминаю ей я.

Ее лицо тотчас делается серьезным:

– Господи, знаю, знаю… Ты прекрасно понимаешь, что я имела в виду.

– Извини. – Полная раскаяния, я беру ее за руку, и мы улыбаемся друг дружке; впрочем, ее улыбка довольно кислая. – А что потом? Модан?

Лара краснеет.

– Как только жизнь твоя оказалась вне опасности, он отвез меня домой. Было часов шесть утра. Он купил круассанов в булочной на углу… ну, ты знаешь, по соседству с моим домом? Она открывается рано… В общем, мы с ним съели круассаны, и он уложил меня в постель, а сам собрался уйти. Но я не хотела оставаться одна, и тогда он тоже остался. Но между нами ничего не было, ну, ты понимаешь, он просто заботился обо мне, ну и… с тех пор мы вместе. – В ее глаза и голос вернулось веселое головокружение. Лара как будто вся светится изнутри. – Он хочет подать прошение о переводе в отдел международных связей здесь, в Лондоне. Это что-то вроде Интерпола, насколько я понимаю. Он давно уже подумывал об этом, а теперь, по его словам, там открывается вакансия… Ладно, сейчас не об этом, – многозначительно добавляет она. – Скажи лучше, как там у вас с Томом?

Я чувствую, что краснею. Том где-то здесь, выскочил принести для Лары кофе. Том здесь. Том почти всегда здесь. Вчера я даже спросила у него, не ушел ли он с работы. На что Том мягко ответил, что сегодня – то есть вчера – воскресенье. Это значит, что сегодня понедельник. (Ведь так? Ну да, конечно, понедельник.) Но он по-прежнему здесь. Держит меня за руку, время от времени целует мои (все еще не мытые) волосы. Но мы с ним ни разу не говорили о том, что это значит. На мое счастье, не нужно отвечать на вопрос Лары, потому что Том возвращается, вооруженный тремя стаканчиками кофе, хотя мы все прекрасно знаем, что я усну, так и не допив свой.

Наконец ко мне приходят Модан и британский полицейский. Оба, как никогда, серьезны. Они еще не успели открыть рта, как я, несмотря на свою черепно-мозговую травму, уже догадалась, что это значит.

– Вы не станете предъявлять ей обвинения, – говорю я, хотя они еще даже не успели сесть. Сама я сижу в постели в отдельной палате. (Слава богу, учреждая собственную фирму, я не стала экономить на больничной страховке.) Том сидит на стуле рядом с моей кроватью, лениво перелистывая спортивный раздел газеты. Увидев, что входит Модан, он встает и по-мужски, но сердечно обнимает его. Я постоянно хочу спросить его об этом и постоянно забываю. Еще одна вещь, которая постоянно проскальзывает в трещину.

– Верно, – изрекает констебль Стоун. Вообще-то его фамилия не Стоун, и он не констебль, а скорее всего следователь, но эти детали для меня не важны. – Не станем. – Он разводит руками, но в его исполнении этот жест резкий, грубый, ему не хватает элегантности Модана. Затем подтягивает брюки, устраивается на стуле и, опершись локтями о колени, подается вперед. Его огромная голова с короткой рыжеватой щетиной напоминает мне голову приготовившегося к атаке быка. Чтобы такому мощному черепу треснуть, одного моря белого кафеля явно будет мало.

Модан остается стоять, как будто затем, чтобы еще сильнее подчеркнуть разницу между ними: коренастый британец и длинный, тощий француз. Один резок и прямолинеен, второй – обманчиво обаятелен. Что ж, весьма эффективное сочетание.

– Дело в том, что все сводится к «он-сказал-она-сказала». – Может, все-таки «она-сказала-она-сказала»? Но он говорит дальше, и я должна сосредоточиться, чтобы поспевать за ним. – Нет никаких улик, которые свидетельствовали бы о ее пребывании в вашей квартире. На бутылке вина нет даже отпечатков пальцев.

– Даже отпечатков пальцев Кейт? – многозначительно спрашивает Том.

– Даже отпечатков пальцев Кейт. Согласен, это довольно странно, но это не доказывает вины мисс Хорридж. Дата, когда в телефоне Кейт появился номер телефона наркоторговца, совпадает с датой вечеринки, но это тоже не может служить доказательством. – Стоун чешет свою щетину. Видно, что он раздосадован.

– И вы не станете предъявлять ей обвинения, – повторяю я.

Молчавший до этого момента Модан делает шаг вперед. Лицо его серьезно как никогда.

– А что мы можем поделать? Улик ведь нет.

– По делу об убийстве Северин тоже не было никаких улик, но тем не менее вы всеми силами пытались повесить его на меня, – бесцеремонно говорю я.

Модан негромко ахает:

– Боюсь, вы отстали от жизни. Дело закрыто.

Я вопросительно смотрю на него:

– Вы арестовали Каро? – Я жду, что сейчас услышу положительный ответ, но боюсь, так и не дождусь.

Модан качает головой:

– Non. Там тоже недостаточно улик. Но расследование закрыто. Скажем так, оно было непопулярно с политической точки зрения. И его было решено закрыть.

– Закрыто? Закончено? – Закончено… Мне не надо бояться, что меня арестуют. Впрочем, мне на ум тотчас приходят слова Лары. На самом деле ничего не закончено. Даже если они отправят дело в архив как нераскрытое, где гарантия, что рано или поздно что-то не всплывет?

Можно ли закрыть дело, так и не арестовав преступника? Я снова ищу глазами Северин и лишь затем вспоминаю, что ее здесь больше нет.

– Закрыто, – хмуро кивает Модан. Мне видно, что это его раздражает. – Я знаю, на ком лежит ответственность, но, не имея улик, ничего не могу доказать.

Улики. Он произносит это слово с особым нажимом и сильным французским акцентом, пристально глядя мне в глаза. Улики. Такое ощущение, будто он бросает мне вызов.

– Я тоже знаю, на ком лежит ответственность, и это не я.

– Вы меня неправильно поняли, – говорит француз, качая головой. – Я никогда не думал, что это вы. – Я вопросительно смотрю на него. – Вернее, если и думал, то недолго, – уточняет он, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь. Модан лукаво улыбается мне в ответ; его умные глаза светятся хитрым юморком.

– Вот как? Это почему же? – спрашивает Том, как будто это представляет для него чисто академический интерес.

– Потому что она вела машину. – Полицейский преподносит это Тому как нечто очевидное. – Всю дорогу назад.

Мы с Томом обмениваемся недоуменными взглядами.

– Но ведь, кроме меня, ни у кого не было страховки, – говорю я.

– Exactement. Не в ваших привычках нарушать правила, даже по таким мелочам. Это… это не вписывалось в мою версию. Я не мог поверить, что вы намеренно убили ее. И даже если б убили случайно, то наверняка бы вызвали les gendarmes, полицию, «Скорую помощь». Потому что по натуре вы не обманщица. Et voilà. Значит, это не вы.

Том и я обмениваемся еще одним недоуменным взглядом. Даже констебль Стоун, похоже, не ожидал от своего французского коллеги столь ненаучного объяснения.

– Мне кажется, инстинкт – неотъемлемая часть вашей работы, – изрекает Том спустя мгновение. В его устах это звучит как попытка не заглядывать в зубы дареному коню.

– Верно, – соглашается Стоун, хотя видно, что он тоже слегка растерян.

– Зато обман – часть натуры Каро, – продолжает Том.

Каро. Вот как оно будет. Каро получит все, что ей нужно. Пусть не сразу, но она готова вести долгую игру. Рано или поздно Алина неким пока еще неведомым образом будет сметена в сторону, и тогда Каро заполучит Себа, партнерство в «Хафт и Вейл» и поле деятельности, свободное от всяких соперников. Я не удивилась бы, услышав, как она нашептывает Себу на ухо про то, как эта несчастная, съехавшая с катушек Кейт пыталась свести счеты с жизнью, а потом возложить вину за это на нее. Кстати, почему только Себу? Я так переживаю за Кейт. С ней явно случился срыв. Она наглоталась таблеток и теперь обвиняет в этом меня. Нет, вы представляете? Полиция даже была вынуждена расследовать ее заявления, но вскоре стало понятно, что это ее больные фантазии, и дело было закрыто. Бедняжка.

В этот момент я с холодным ужасом понимаю: если чему-то и конец, так это моей фирме. Ничего хорошего мне не светит. И подумаешь, что полиция закрыла расследование по делу Северин. Каро не прекратит распускать про меня слухи. Я смотрю на Тома и по его расстроенному лицу понимаю, что он пришел к тому же выводу.

Модан мрачно кивает:

– Мы нашли в машине – в «Ягуаре» – кокаин. Внутри… как это по-английски? – внутри швов водительского сиденья. Подозреваю, она была влюблена в Себа, причем давно. Думаю, ей было приятно видеть, как Кейт и Себ ссорятся, и она решила, что теперь ее очередь занять место рядом с ним, n’est-ce pas? – Обычно Модан – человек жестов; но сейчас он застыл неподвижно, давая словам время произвести максимальный эффект. – По всей видимости, ее взбесило, что вместо нее он предпочел Северин. Предполагаю, по чистой случайности Северин попалась ей, когда возвращалась домой. Сидя за рулем, Каро утратила контроль над собой и…

Я смотрю на Модана и как наяву вижу, как это случилось. Прижав руку к окровавленному виску, Северин стоит, пойманная светом фар приближающегося «Ягуара».

– Однако она мгновенно сообразила, что ей лучше не вызывать полицию. Ведь полицейские тотчас обнаружат в ее крови наркотик. Даже если ее не обвинят в умышленном убийстве, это будет означать конец ее юридической карьере. Что, помимо Себа, было самой главной целью ее жизни. – Я продолжаю таращиться на Модана, слегка встревоженная его способностью свести человека всего к двум амбициям. Но он прав. Партнерство в «Хафт и Вейл» и Себ – это корень всего, что произошло. – И поэтому она решила избавиться от тела.

– Сама? – негромко спрашивает Том.

Модан мгновенно понимает, к чему он клонит.

– Точно утверждать не берусь, – так же мягко отвечает он. – Хотя, скорее всего, без посторонней помощи не обошлось.

Том, глядя в пол, кивает. Модан одно мгновение смотрит на него и говорит дальше:

– У машины вмятина в передней части, однако установить, как давно она там, невозможно. Как невозможно и доказать, что мисс Хорридж была в машине, даже с кокаином. У нас даже нет возможности доказать, что Северин погибла в результате совершенного на нее наезда. – Модан разводит руками и в гримасе сожаления кривит губы. – Увы, слишком поздно что-то доказывать.

– Но ведь она отправилась на автовокзал, чтобы сбить всех с толку. Именно поэтому и опоздала, когда мы все собрались уезжать. – И все то время, пока я, терзаясь по поводу размолвки с Себом, напряженно сидела за рулем моей крошечной машины, Каро как ни в чем не бывало удобно расположилась на заднем сиденье, как будто до этого не пыталась замести следы убийства… Как так получилось, что я тогда ничего не заподозрила?

– Как я уже сказал, поскольку у нее на голове был тюрбан, какой обычно закручивала Северин, никто не понял, что она блондинка.

Перед моим мысленным взором снова всплывает Каро в стильной красной шляпе – ее образ наложен поверх силуэта Северин.

– Но разве нельзя доказать, что это она, по пропорциям тела?

Модан кивает:

– Oui. Я уже думал над этим. Кстати, весьма полезная вещь. Но как улика не слишком надежная. В принципе, можно было бы доказать, что Каро могла быть на автовокзале, но мы никогда не доказали бы, что это точно она. Никто не хочет брать на себя риск оказаться проигравшей стороной. Возможно, будь этот случай менее политизированным…

– Целиком и полностью согласен с вами в том, что касается мисс Хорридж, – подает голос констебль Стоун, машинально водя рукой по рыжей щетине. С такой нужно бриться как минимум дважды в день, особенно если у него есть планы на вечер. – Учитывая, что мы не можем предъявить ей обвинение в убийстве француженки, мы очень надеялись, что сможем привлечь ее к ответственности за покушение на ваше убийство. Есть ли у вас что-то еще, что вы могли бы рассказать нам? Вдруг ее кто-то видел или слышал ваш с ней разговор? Мы опросили всех ваших соседей, но, увы… ничего.

– Вы говорили с Беном? Из квартиры напротив?

– Его имя Кен, – поправляет меня Модан. – Кен Морланд. – В его голосе нет осуждения, но я все равно его чувствую. Моя память или отсутствие таковой в тесной больничной палате сродни слону. Правда, говорят, что у слонов прекрасная память.

– Никогда не могла разобрать его имя, – бормочу я в свое оправдание.

– Гм, – констебль Стоун прочищает горло. – В любом случае мы его допросили. По его словам, когда он принес вам цветы, вы были дома одна, после чего он пошел прогуляться. А когда вернулся, увидел, что от дома отъезжает «Скорая».

Цветы. Я смотрю на Тома, готовая разреветься от обиды.

– Твои цветы уже наверняка завяли!

– Ничего страшного, – улыбается он. – Я куплю еще, с более романтичной карточкой, если ты не против.

И все же при упоминании цветов в моей памяти как будто что-то шевельнулось, и из трещины наружу вылезло щупальце некой мысли. Цветы, карточка, все мои секреты в одном темном кармане…

– Моя одежда! – внезапно восклицаю я.

– Доктор Пейдж тебя еще не отпустит, – предостерегает меня Том.

– Да нет, я имею в виду одежду, которая была на мне. Где она?

– В пакете с уликами, – отвечает констебль Стоун.

– Там, в кармане, кое-что лежит.

– Полагаю, вы уже устали, – говорит Модан. – Мы придем к вам позже, хорошо?

– Нет-нет, это как раз важно! – спешу возразить я ему. – У меня в кармане две вещи. Карточка от флориста. И диктофон. Не знаю, много ли на него записалось, но вдруг… – Я вспоминаю, как моя рука незаметно скользит в карман и так же незаметно выскальзывает оттуда.

Внезапно на лицах Модана и констебля Стоуна возникает интерес.

– Диктофон? Вы уверены? – переспрашивает констебль. Я киваю. – Но среди улик его нет, – возражает он.

– Вы сказали диктофон? Он еще похож на маленький кассетник? Он в верхнем ящике вашей тумбочки, – доносится с другого конца палаты бодрый голос. Медсестра. Я даже не заметила, как она вошла, чтобы проверить мой запас туалетных принадлежностей. – Правда, боюсь, он слегка треснул…

Я поворачиваюсь к тумбочке. Но Модан проворнее меня: он уже надевает на руку резиновую перчатку. Порывшись в ящике, извлекает оттуда небольшой черный предмет и осторожно переворачивает его. Один угол разбит, а через всю крышку пролегла трещина. Похоже, о кафельный пол ударилась не только моя голова. Но ведь я в рабочем состоянии. Почти.

– Он лежал у меня в кармане, – с волнением объявляю я. – Не знаю, насколько это приглушало звук. К тому же он старый, даже не цифровой…

Том берет меня за руку. До меня доходит, что я скорее говорю сама с собой, и я умолкаю. Модан между тем осторожно перематывает пленку. Та негромко скулит при перемотке – я не припомню за ней такой звук. Время от времени механизм заикается и даже скрежещет, и тогда я сижу, затаив дыхание, пока перемотка снова не идет гладко. А затем резко обрывается. Модан пару мгновений смотрит мне в глаза, а затем нажимает кнопку воспроизведения.

Я говорю, но мои губы не двигаются:

– Заранее договорись о встрече с кандидатом, пока мало кто знает, что «Стоклиз» ведут активную рекрутинговую политику… пусть Джулия договорится на понедельник…

Все так же глядя Модану в глаза, я качаю головой и говорю скорее самой себе:

– Нет, не то.

И вдруг на пленке слышится другой разговор. Сначала возникают какие-то неясные, приглушенные звуки, затем такие же неясные голоса. Голос явно женский, возможно, даже их два. Впрочем, что они говорят, разобрать практически невозможно. Модан вопросительно выгибает бровь. Я едва заметно киваю. Он смотрит на регулятор громкости. Тот уже стоит на максимуме.

– Я не могу, – пытаюсь сказать я, но Модан поднимает руку, приказывая мне молчать. И мы все вчетвером слушаем разговор, который как будто доносится из другого измерения и времени. Время от времени всплывают лишь отдельные слова. Я слышу: Даррен Лукас. Я слышу: обвинение. Я слышу: цветы. Мне проще, я была участницей этого разговора. А вот Том явно блуждает в потемках. Увы, даже мне понятно: качество записи таково, что от нее никакого толка. Все мои надежды идут прахом. Пленка продолжает напрасно крутиться. Мы молча сидим. И я вновь задумываюсь над своим будущим. Вряд ли у меня получится начать все сначала. Слухи будут тянуться за мной постоянно. Господи, что же мне делать?

Спустя какое-то время запись сходит на нет, слышны лишь обрывки слов и какие-то неясные шорохи. Не знаю почему, но меня от них клонит в сон. Затем запись резко смолкает, причем с громким хрустом, как будто что-то разбило микрофон. Я отлично помню этот хруст, а также море белого кафеля, устремившееся мне навстречу. Модан театральным жестом нажимает кнопку «стоп».

– Бесполезно, – убитым голосом говорю я.

– Отнюдь, – возражает полицейский. Как ни странно, вид у него довольный. Внезапно до меня доходит, что констебль Стоун почти улыбается. – Мы слышим, как разговаривают двое, две женщины. И даже если мы не можем разобрать их слов, техники наверняка сумеют это сделать, oui? – Констебль согласно кивает, и Модан вновь поворачивается ко мне: – Браво, madame.

Madame. Я вздрагиваю. Теперь я madame, а вот Северин навсегда останется «мадемуазель, ваша соседка». Это слегка остужает мою надежду, что не все, однако, потеряно.

– Хотя должен заметить, – с явной неохотой подает голос констебль, и лицо его вновь превращается в гранитную маску, – закон запрещает делать подобные записи без согласия всех участников разговора.

– Это произошло случайно, – невозмутимо заявляет Том. – Кейт часто носит с собой диктофон, и его легко включить по чистой случайности.

Я энергично киваю в знак согласия, хотя, если честно, я пользуюсь диктофоном от силы пару раз в месяц.

– Это так? – сухо уточняет констебль Стоун и смотрит на Модана.

– Да, по чистой случайности, – говорит тот. Его глаза светятся хитрецой. Он разводит руками: – Я бы даже сказал, по счастливой. Согласитесь, ведь такое бывает, oui?

– Думаю, да, – нехотя соглашается его британский коллега, поднимаясь на ноги. Впрочем, я вижу, что в уголках его рта затаилась улыбка. – Ладно, поручим это дело нашим техникам. Ничего пока не обещаю, однако надеюсь… если мы хотя бы докажем, что она там была…

Детективы уходят. Мы с Томом провожаем их взглядами: сейчас, когда их настроение явно пошло вверх, они еще больше напоминают мне комедийную пару.

– Как ты понимаешь, это не сработает, – мягко говорит Том. Я недоуменно поворачиваюсь к нему. Его взгляд по-прежнему хмур. – Не хочу, чтобы ты тешила себя несбыточными надеждами. Даже если ее арестуют, ничего доказать они не смогут.

– Почему ты так говоришь?

– Потому что это Каро. – Том вздыхает: – Она найдет себе лучшего адвоката, какого только можно купить за деньги. Ее отец наверняка постарается. Чтобы отправить ее за решетку, тебе нужны материальные доказательства и ее собственное чистосердечное признание. Ничто другое не прокатит. Первого у полиции нет, и я более чем уверен, что даже после того, как полицейские техники поколдуют над пленкой, она по-прежнему станет все отрицать. Конечно, я могу ошибаться, но…

Я смотрю на него, и мысли лихорадочно вертятся в моей голове. Призналась ли Каро? Я с трудом пробираюсь сквозь руины моей памяти. Такая доза убьет слона. Выходит, она все же призналась; иное дело, есть ли эти слова на пленке? Где она стояла, говоря эти слова? И где – я? Я не помню, память об этом выскользнула в одну из трещин.

– Понятно. То есть ты считаешь, что она уйдет от наказания.

Том печально кивает. Тогда я пытаюсь сложить фрагменты мозаики сама, в надежде прийти к другому выводу. Увы, бесполезно. Несправедливость этого бесит. Мне так и хочется сорвать злость на ком-то или на чем-то. На ком? На чем?

– То есть она останется безнаказанной, я же останусь ни с чем, – убитым голосом говорю я.

– Я бы не сказал, что совсем уж ни с чем. – Том бережно берет мою руку и пристально на нее смотрит. – Я надеюсь. – Он поднимает глаза, и от его взгляда у меня перехватывает дыхание. – Мое сердце обливалось кровью при мысли, что ты здесь. Не знаю, в какие дурацкие игры я играл, почему я тянул все эти годы… И я не намерен ждать второй раз.

Я смотрю на него. Том. Мой Том. Том, каким он всегда был, и мне следовало это знать.

– Все эти годы?

– Да, все эти годы. – В уголках его рта играет улыбка.

– Но ты ведь спал с Ларой! – Не знаю даже, затем я возвожу между нами лишние преграды. Ведь я просто обожаю его.

Том закатывает глаза.

– Мне был двадцать один год, и мой двоюродный брат спал с девушкой моей мечты. Разумеется, я терзался ревностью, но это не сделало из меня монаха. В любом случае ты спала с моим двоюродным братом. Много раз. А это будет гораздо труднее объяснить моим родителям за рождественским столом.

– Но ведь между нами ни разу ничего не было, – задумчиво произношу я.

Том выразительно приподнимает брови.

– Готов исправить это прямо сейчас, но, боюсь, персонал больницы этого не одобрит. Но наш первый поцелуй точно нес в себе обещание. – Он смотрит мне в глаза, и между нами как будто пробегает ток. Воздух густеет и становится плотным и упругим – на него можно даже опереться.

– Ну, так как? – шепчет Том, и его шепот переносит меня в тот самый темный сладостный коридор. – Ты согласна?

– Да, – шепчу я в ответ. Том целует меня, и после его поцелуя я чувствую себя гораздо, гораздо лучше.