Глава 7
«Стоять насмерть»

– Кто вы такой, прекрасно знаю! Я генерал-майор Гловацкий, командир 41-го стрелкового корпуса – мне подчинены и другие корпуса, что действуют на псковско-островском направлении. Я рад вас видеть, господин генерал. Нет, нет, действительно рад, хотя, как у нас говорят, незваный гость хуже татарина. Сочувствовать не буду, это явная ложь, но скажу откровенно: ваш плен – это явная удача, ведь прошлый раз сия капризная дама была на вашей стороне, и те два броневика ушли из штабной колонны, не сделав выстрела. А ведь могли обстрелять, но больно неуверены тогда были наши бойцы. А вот сейчас все вернулось на круги своя, как ни крути, хм… каламбур, однако.

– Я не понимаю вас, господин генерал, о чем вы говорите?! Какой вы сказали прошлый раз? Ваш немецкий язык понятен, он даже хорош, но есть идиомы, что я не знал, – Манштейн нахмурился.

– Это так, о своем, девичьем. – Гловацкий усмехнулся, последнее слово он произнес на русском языке. Однако Эрих фон Манштейн уловил смысл, он воевал в России с 1914 года, общался с русскими офицерами и солдатами и разбирал речь, хотя и плохо. Так вот, когда мужчина говорит о себе как о девушке, то, значит, он что-то скрывает.

– Знаете, что я вам скажу: напав на Россию, Германия сделала свою главную ошибку. Да, сейчас мы терпим крупные поражения – вы получили уникальную возможность воспользоваться ошибками нашего Верховного командования и бить нас по частям, дивизию за дивизией, что выдвигаются к фронту. Так бесконечно продолжаться не может, Сталин умеет учиться, он мыслит цифрами. Научится руководить, на ваше горе! А вот Гитлер нет, пока ему чертовски везет, но фортуна весьма переменчива. Он художник, мыслит образами – а для военного, как вы понимаете, такое поведение фатально. И как только мы вас начнем бить, и бить крепко – вспомните историю! Мы в Берлине бывали и будем еще, а вот вам Москвы не увидеть. Наполеон разок там побывал, вышибли пинком! Вспомните, где через год были русские?! Да и закончил Бонапарт свои дни на острове в Атлантике.

Манштейн слушал внимательно – русский генерал фактически излагал его же собственные мысли! В груди похолодело от нехорошего предчувствия ожидаемых скорых неприятностей, иначе не стал бы говорить этот генерал столь откровенно и эмоционально.

– Гитлеру это не дадут, в ссылку его отправлять?! Травиться ядом будет в бункере, как крыса, когда наши пушки по Рейхстагу бить начнут. Если до того германские генералы сами не поймут, куда ефрейтор Германию привел, и какой-нибудь кривой на один глаз полковник Штрауфенберг ему портфель с «адской машиной» под ноги не поставит. Будет это, будет, не волнуйтесь, я не фантазирую! Вы за книжку мемуаров засядете, свои утерянные победы описывать. – Манштейн вздрогнул от последних слов – русский ухмылялся своим изуродованным швами лицом.

«Он говорит о событиях как о свершившихся?! Он сумасшедший? Да нет, не похож! Но тогда почему так уверен?! И название моей будущей книги приплел? Нет, это случайность!»

– Хотя, чего там говорить, между нами только – ваш план «Гельб» красив, мы его в училище подробно разбирали. Удар серпом через Арденны – попахивает чистейшей авантюрой, будь у французов там толковый генерал, вся танковая группа в горах и застряла бы. Но историю не перепишешь, они в дерьме, а вы пока в белом. Второй раз такое не удастся, с треском провалится у Бастони, да и авиация поддержки уже не окажет – небо не вашим станет. А так план хорош! Вот только его у вас присвоили особы бесталанные, но к фюреру особенно приближенные.

Манштейн с трудом следил за словами: «Это в каком училище они план разбирали? И когда это будет вторая операция, ведь Бастонь в Арденнах находится, но там ничего не произошло, пока корпус Гудериана шел. Или я чего-то неправильно понял?»

– Признаться честно, я удивлен, чувство реальности вашим преемникам совершенно отказывает. Взять генерала Фридриха Паулюса, что «Барбароссу» разработал – он что, на карту не смотрел? Даже если русские сопротивляться не станут, как за два месяца на линию Архангельск – Астрахань выйти?! Как пешком дойти, на своих двоих ноженьках?! На разгром и оккупацию России всего полторы сотни дивизий собрали – вы в своем уме?! Считаете, этого достаточно?! А в резерве Германии только два десятка дивизий 2-й армии и пара танковых. Как много, не смешите! У Сталина их четыреста! Да, четыре сотни – и этого хватит! Да, воевать придется долго, но вам хребет сломают через год! А там и до Берлина наши дойдут, жаль только немцев, которых ваш фюрер погубит! Вот и будут говорить про потери. Так что книжку свою вы так и назовете – «Утерянные победы».

Гловацкий говорил спокойно, а сидевший напротив него за столом, еще далеко не старый, седоватый, чуть полный генерал морщился, словно от зубной боли. На последних словах явственно вздрогнул и с ошарашенным видом посмотрел на него. Теперь Манштейн знал: перед ним не юродивый, так русские сумасшедших называют, а человек, знающий его мысли. Но как такое возможно?!

Да кто он такой, прах подери!

– Если военная доктрина не обладает гибкостью, категорична, то она может быть вредна. Мы не думали об обороне, а потому терпим поражения. Теперь представим, генерал, что могло быть иначе. Допустим, я принял бы командование над нашим Северо-Западным фронтом, вы – над группой армий «Север». Хотите поразмышлять вслух?

– Интересно вас послушать. – Манштейн глянул на русского генерала исподлобья, взгляда от изуродованного лица, украшенного «штопкой» с двух сторон, не отводил. Гловацкий снова закурил папиросу, пополз дым – тот же клятый крепкий и кисловатый, как ношеная портянка, жестом предложил сделать то же самое и Манштейну, но тот, мотнув головою, отказался – такой табак и табаком назвать трудно. И как генерал его может курить? Видимо, у Советов совсем плохо с довольствием.

– У вас ровным счетом 29 дивизий – 20 пехотных, по три танковые, моторизованные и охранные, но последние можно не учитывать. Разбиты они на семь армейских – три в 18-й и три в 16-й армиях, в последней еще один в резерве. Два моторизованных корпуса по три подвижные дивизии, плюс две пехотные, составляют особую танковую группу. Могу перечислить номера и назвать командиров, но это утомительно, и вы знаете их получше меня. Правый ваш фланг прикрывала танковая группа генерала Гота, сильнее вашей на одну панцер-дивизию. Так что группировка весьма значительная, и устоять перед ней в пограничном сражении наши войска просто не могли ни при каком варианте развития событий, ни в реальном времени, ни в том предполагаемом варианте, что мы с вами сейчас обсудим, если вы не против. Согласны со мною?

Эрих фон Манштейн никогда еще не испытывал в своей жизни такого потрясения. Этот русский издевался над ним, играл, как сытый кот с мышью. И глядя в его насмешливые глаза, немец осознал: «Все знает, все, и номера с именами приводит. Но прах подери – откуда он может знать это?! Интересно будет посмотреть за его выкладками».

– Абсолютно, господин генерал.

– Я бы 22 июня отдал приказ об отводе всей пехоты на рубеж Западной Двины и о переброске туда резервов. От направления удара Гота отвел бы 3-й мехкорпус и перебросил на вас, так же как 12-й против Рейнгардта. И ни в коем случае не контратаковал, зачем нам такая глупость. Занять подвижную оборону, чтобы вы перед каждым заслоном в боевой порядок развертывались с ходу, и тут же отскакивать и занимать новую оборону. И мосты взрывать, тот же через Дубиссу – вам было б весело так воевать?

– Нет, такие действия не дали бы нам быстрого продвижения вперед. – Манштейн поначалу нахмурился и вздохнул с нескрываемым облегчением, радуясь в душе, что противник позволил себя бить по частям. Предложенный Гловацким вариант развития событий стал очень неприятным сюрпризом, и вряд ли его 56-й корпус дошел бы до Двинска за пять дней.

– Генерал, вам известно, в чем сила и слабость русских? Хотя бы по Наполеону – битый нами француз был очень умен. – Русский генерал снова усмехнулся, его улыбка больше похожа на волчий оскал. Ответил сам, вновь вздрогнул Манштейн, несказанно удивляясь просто дьявольскому умению Гловацкого читать его собственные мысли и заглядывать в память, что не могло быть по определению. Но так оно и происходило раз за разом.

– Вы сами слишком хорошо знаете, что наша сила в резервах, слабость в генералах! Ведь так?!

– Так точно, господин генерал!

Манштейн ответил машинально, голос русского генерала был резок как никогда. Да вообще-то какой он русский, в Германии Гете читают все, и прекрасно знают, с кем встретился Фауст. Он не тот, за кого себя выдает, очень много странных обмолвок, что простой человек говорить не станет…

Говорить нужно не перегибая палку. А то воспримут его не так, как нужно, еще сочтут тронувшимся умом. Будут правы – откуда ему знать, что ход войны стал меняться! Он всегда скептически относился к роли личности в истории, потому никогда за эти суматошные дни не считал себя ее творцом. Но случилось так, как случилось. Ничего не поменял, нет, и не было у него никаких полководческих дарований, но вот коррективы уже внес, вольно или невольно. Отдав свой приказ командиру разведбата 118-й дивизии капитану Миронову драться до конца, даже попав в полное окружение, подтолкнул его к решительным действиям, сам того не ожидая, и тот совершил невозможное. И еще когда уговорил генерал-лейтенанта Петра Кленова повернуть 163-ю дивизию обратно в Остров, и это решение легло на прежнее распоряжение. Слоиться начала история, другой толчок получила без всякого его участия!

Смогли они притормозить 6-ю панцер-дивизию, вывести обе дивизии 24-го корпуса на Пушкинские горы малопострадавшими, и теперь там фронт уверенно держится. А сами стали бить тылы немцев, а не отступать к своим. Вот тут Манштейн попался в плен, а генерал-полковник Кузнецов, прежний командующий СЗФ, присоединившийся к разведбату с группой командиров штаба, погиб в бою. А ведь должен был выйти из окружения, получить под командование войска в Крыму и вдрызг быть разбитым тем же Манштейном на Перекопе. И вот теперь их там уже не будет, и, возможно, генералы Батов или Петров окажутся более удачливыми и умелыми, в чем сам Гловацкий не сомневался. Но о своей роли не заблуждался – все делали люди без него, он так, символ чего-то, что позволило другим не отступать, а драться, и упорно, нанося немцам потери и серьезно путая им планы.

Гловацкий впервые говорил настолько откровенно, и с кем? С врагом, с тем, кого считали блестящим военным умом германского Рейха. Прошлый раз его пронесло, что позволило потом Манштейну дойти до Новгорода, а в сентябре получить 11-ю армию, ворваться в Крым и за девять месяцев осады взять Севастополь. И попутно разгромить три наши армии, что высадились у Керчи, но находились там под бездарным управлением Льва Мехлиса. Потом Манштейн пытался деблокировать окруженную под Сталинградом армию Фридриха Паулюса, нанес знаменитый контрудар на Харьков и окончательно вынес себе зубы, пытаясь прогрызть наш фронт на Курской дуге.

Вот какая у него карьера должна была быть, будущего фельдмаршала! Должна, но уже не будет никогда, с жезлом обломится! Зато нашей баланды в плену похлебает вдоволь, до изжоги!

Николай Михайлович сохранял на лице спокойствие – Манштейн сидел с ошарашенным видом, видимо, не ожидал, что ему покажут действительный расклад сил. И, судя по его глазам, Гловацкий уверился – номера и фамилии с него требовать не станут, заглотнули информацию целиком и полностью. Это хорошо, можно дать и добавки, чтобы переварить было совсем трудно, до полного «несварения».

– Ладно, бог с Двинском и рекою, отступили и отступили. Вернемся к недавним событиям. 2 июля я прибыл в Псков со своей стрелковой дивизией, на следующий день принял командование над всем 41-м корпусом – 3 свежие дивизии, и получил в подчинение еще два корпуса – две стрелковые и две танковые дивизии. Нет, одна считалась моторизованной, но там свыше двух сотен танков. Итого семь дивизий – вполне достаточно для обороны фронта в 90 километров заблаговременно укрепленной позиции, полторы сотни ДОТов. Отрыли три линии траншей и продолжаем укрепляться, доводим глубину позиций до сорока километров. В дополнение восстановили боеспособность стрелковой дивизии и нескольких танковых и моторизованных бригад.

Гловацкий сделал паузу, снова закурил: «Да, доходит до него как до жирафа, у которого ум в брюхе. Сколько можно намеков делать, хоть убей не пойму, прямо в лоб, что ли, шарахнуть?!»

– Поверьте, у меня здесь вполне достаточные силы, которых хватило, чтобы с легкостью отбить две попытки прорыва вашего коллеги Рейнгардта с очень большими для него потерями. Выбили примерно двести танков и тысяч десять солдат и офицеров, включая сюда потери и ваших 3-й и 8-й дивизий, которых необдуманно кинули на линию ДОТов, под удар трех артиллерийских полков. Да, кроме вас, мы захватили в плен командира 6-й мотострелковой бригады Рауса, его группа сама попала в окружение и уничтожена целиком, и генерала Ландграфа, но тот убит. Хотя вы же видели место той бойни, что мы устроили 6-й панцер-дивизии. Я специально приказал вас туда направить, чтоб убедились собственными глазами.

– Видел, – глухо произнес побледневший Манштейн, – чем вы их там сожгли? Разве такое возможно?

– Сейчас нет, еще даже не думают о таком оружии. Я, по сути, паллиатив изготовил, на коленке из подручных средств, как говорят. Вы принципы действия боевых химических веществ, отравляющих газов я имею в виду, хорошо ведь представляете? Тут то же самое – только аэрозоль газообразных взрывчатых смесей. Ими обрабатывают территорию, они не опасны в малой концентрации и не вызывают тревоги. Но как только происходит опасная концентрация, следует взрыв, и очень страшный – уничтожается все живое. О взрывах на угольных шахтах слышали? Здесь то же самое, у нас было время и ловушку подготовить, и приманкой в виде целого моста на плацдарм Рауса заманить. Вот и все – просто до такого примитива здесь еще никто не додумался. Как и о многом другом…

Гловацкий сделал паузу, снова закурил: «Лгу я бесподобно иной раз. Оружие будущего – хм… Просто приманка в виде моста и ограниченность плацдарма искусственным путем. И две цистерны горючего, с пяток машин боеприпасов плюс рота саперов и несколько дней работы. Но ведь лихо немцев долбануло и поджарило».

– Да, я не думал, что у вас в ОКХ такие глупцы – один корпус бросить на Остров, а другой загнать в болота?! Даже предатель не смог бы сделать для нас лучше – вначале мы растрепали 41-й корпус, теперь на очереди ваш 56-й. Легкость в мыслях у вашего руководства необычайная, головокружение от успехов – совсем противника не уважают, всех нас недоумками считают. У вас что, некоторые генералы не знают, я о советском командовании не говорю, они пока на поле боя учатся, что главный принцип наступления заключается в максимальной концентрации сил и средств на направлении главного удара?

– Я тоже порицал командование, – глухо произнес Манштейн и сильно побледнел. Гловацкий выгнул бровь, немец молчал, только дергалась щека в нервном тике.

– Вы выиграли пространство, но потеряли время. Мы сделали наоборот – уступили вам территорию, но выиграли драгоценное время. Теперь нашу оборону здесь не проломить, нужно долго грызть, как под Верденом, маневр исключен, посмотрите на карту. Да и как – через нарвское дефиле? Вплавь через Чудское озеро? Или опять в болота и на Опочку? Можно, конечно, но чтобы доставить заправку на один танк, еще пять заправок уйдет на подвоз оной. А у вас нефтяные фонтаны в Берлине забили?!

– Вы правы, господин генерал! Разрешите мне задать вам всего один вопрос, – взгляд Манштейна прямо впился в лицо, пальцы дрожали, но голос был тверд как никогда за сегодня.

– Задавайте, конечно, – совершенно безмятежно отозвался Гловацкий: «Фу, наконец до него доперло, мнется как девка – и хочется, и колется! Ну, давай, рожай скорее откровение, сколько можно!»

– Кто вы? Только не говорите мне, что вы советский генерал, я в это не верю. Но вы русский, это я чувствую, но не из прежних времен, имею в виду царских. Кто вы на самом деле, господин генерал?

– Зачем вам знать, Эрих фон Манштейн? – пожал плечами Гловацкий, но был доволен – Манштейн сделал правильные выводы. – Но вы правы, я не тот, кем считаюсь. Вот только готовы ли вы знать эту правду, если истины испугаетесь? Право, не знаю…

– Скажите мне, и я о том судить буду, господин генерал. – Манштейн наклонился, глаза требовательные, горящие любопытством. «Да, подавится потом. Ну, что ж, как говорил незабвенный Остап Бендер, пора подержать его за вымя, клиент дозрел».

– Тю ля вулю, Жорж Данден, тю ля вулю, – как заметил французский герой из одной книги…

– Ты этого хотел, Жорж Данден, – немедленно перевел Манштейн. – Я понял смысл фразы и жду ваш ответ.

– Дело в том, что я появлюсь на свет ровно через 30 лет. – Гловацкий усмехнулся, видя у Манштейна расширившиеся до невозможных размеров, отведенных природой, глаза. Немец был ошарашен признанием, наверное, уже считал его кем-то из «искусителей», что с копытцами и рожками бегают. Но вряд ли заподозрил во лжи, слишком невероятна сама по себе подлинная правда, больше похожая на бред. И тихо добавил:

– Я из будущего…

Запах горелой человеческой плоти витал в воздухе, но вызывал не аппетит, как шашлык из говядины, жуткое, чуть ли не до рвоты, отвращение. Но в то же время был невероятно приятен – в школе, в одной из книг по истории он однажды прочитал странную фразу и не понял ее: «Ничто не пахнет так хорошо, как труп врага или предателя». Вроде кто-то из королей Франции сказал, сейчас Власьев просто вспомнить не мог. Но на этом месте, наспех хороня в воронках обугленные останки, срывая предварительно с них жетоны, он убедился в истинности слов. Как заметил один из бойцов взвода, совершенно правильно: «Воняет, но пахнет здорово!»

Особенно притягательным зрелищем был овраг с лощиной, набитые искореженной техникой. Обугленные останки автомобилей и мотоциклов, изогнутые пушки, танки с отлетевшими от внутренних взрывов башнями, как покрывалом накрытые вонью сгоревшей резины и плоти фашистов. Оружие, везде оружие – его грузили всю ночь, выбирали более-менее пригодное, и вывозили на полуторках. С помощью тракторов вытащили из реки два целых танка, немедленно их утащили на буксирах тяжелых тягачей «Ворошиловец» куда-то в тыл. Сердце радовалось, глядя на такую сладостную картину – все осознали, от новобранца до бородатого ополченца из местных колхозов, что врага можно не только крепко бить, но и остановить, не пустить дальше!

Жара донимала, пыль забивала глотку – копали траншеи, капониры для пушек и минометов, устраивали ДЗОТы для пулеметов. В его взводе было три Кольта, поставки американцев четверть века тому назад, под наш русский патрон, отлежавшие долгие годы на хранении. Сам приводил их в порядок, очищая бензином засохшую смазку, отмывая пятна ржавчины, отмачивая детали, и собирал эти «картофелекопалки», отстреливая из них пробные очереди. Неудобство для прицеливания одно, но весомое – под треногу били струи воздуха, поднимая пыль, оттого и прозвище. Но что есть, то есть, а потому как нельзя лучше подходили для вооружения спешно строившихся ДЗОТов – все же Кольты стояли на площадках из досок, пыли мало, и мешать при стрельбе она не будет. Конечно, ДЗОТ не железобетонный ДОТ, надежда на маскировку – что в ней залог долгой жизни сержант осознал на всю жизнь, сколько бы ее ни осталось.

Но желательно подольше – мечтал о Маринке, даже написал ей письмо, отметив мимоходом, что легко ранен в бою, в госпитале немного полежал. И назначен командиром взвода, с намеком так ей написал – ведь это средний комсостав, как ни крути, он и курсы прошел в прошлом году, только до войны заветные «кубари» не получил. И отправил с оказией – по военной почте такое не пошлешь, цензор все чернилами вымарает. А так запросто, военврач в госпитале, что осколок вырезала, чудная женщина, в Ленинград отправила бойцов долечиваться, а с ними его весточку и передала. Сказала, что девичье сердце отходчиво, простит его за глупость совершенную…

Мороки доставляли выданные со складов гранатометы Дьяконова – на два стрелковых отделения взвода получил шесть мортирок, втрое больше, чем по штату положено, причем вместе с винтовками, сошками и угломерами. Да ящики с гранатами, пусть те маленькие, всего в 16 линий, но хоть какая-то артиллерия. Ротных минометов недоставало, а тут сразу полдюжины, для окопной войны самое то, с финнами их он опробовал и тогда еще сделал для себя вывод – годятся. Да и чего сетовать, что оружие старое, даже Наган ему выдали производства шестнадцатого года, главное – с толком использовать. Вот только полоса для обороны длинная для взвода – на пятьдесят бойцов отвели добрых триста метров, тут копать и копать еще, а сроку для того три дня выделили, правда, полсотни местных жителей им дали, бабенок половина, крепенькие, угрюмые. Заигрывать бойцы с ними попытались, но он сам живо отвадил. Раз нашел время на шуры-муры, товарищ боец, вот тебе лопата, еще пять метров траншеи выкопай или окоп полного профиля. Теперь только сопели и матом его втихаря крыли, опасливо – что и говорить, бил им морды, как сам генерал Гловацкий иной раз прикладывался, но и выбор предлагал – под трибунал сходить… за жалостью.

Никто не захотел, утерлись, работают кротами, только земля в стороны летит, да на его медаль искоса поглядывают – осознали, черти, что их жизни от него зависят, что от отца-командира, пусть и моложе летами, их судьба – чтоб в растрату пустую не отдал…

– Товарищ старший сержант! Там… прибыли!

Запыхавшийся боец, по годам так ему еще в семилетке доучиваться, влетел в темноту ДЗОТа ошпаренным, только вытащенной на берег рыбой рот свой разевал. Сержант наладку пулемета доканчивал, все бросил, ладонями гимнастерку под ремнем поправил, да выскочил живо – начальство немалое на позицию приехало, раз суматоха такая. Свет больно ударил по глазам, машинально посмотрел на небо – уж больно досаждали «лаптежники». Но вокруг все затянуто серой пеленой дыма, горят леса – вот и не летают над ними твари окаянные. Взглянул на дорогу и обомлел – на негнущихся ногах устремился вперед, туда, где стояла группа генералов у машин и двух БА-10 сопровождения и охраны. Не доходя, перешел на строевой шаг, нарочито четко приложил ладонь к фуражке.

– Товарищ маршал Советского Союза! Вверенный мне второй взвод 1-й роты восьмого пулеметно-стрелкового батальона занимается возведением позиций! Докладывал командир взвода старший сержант Власьев!

От крепкого рукопожатия «первого маршала» заныла ладонь, Власьев еще никогда не был так счастлив, когда вручали медаль, руку пожал генерал-майор, а тут легендарный полководец!

– Командир 34-го ДОТа Островского УРа, Климент Ефремович, дрались до конца, немцы их в упор расстреливали и огнеметами жгли. – Стоявший рядом с маршалом генерал-лейтенант с изуродованным лицом подмигнул сержанту, и тот вздрогнул – это был тот самый спаситель, что загрыз немца, не дал тому приколоть его, тогда беспомощного. – Вижу, не стал в госпитале лежать, молодец, крестник! Мне тут Софья Михайловна поручила письмецо тебе передать, мыслю от зазнобушки.

Генерал Гловацкий передал ему конверт, и тут сержант увидел, что маршал Ворошилов с отеческой улыбкой на него смотрит. Смутился.

– Не тушуйся, сержант! И когда ты крестником стал?

– В траншею принесли, ранило, дымом надышался, товарищ маршал Советского Союза! А тут фашисты прыгать стали и бойцов других раненых колоть штыками. Нескольких убили, а тут товарищ генерал их всех порубил лопаткой! Смерть от всех отвел, добить нас не дал…

– А чего в госпитале лежать не стал?

– Да как можно, товарищ маршал Советского Союза?! Другие воюют, я за их спинами хорониться?! Да и пример все берут с нашего командующего, что сами на раны не смотрят!

– Молодец. – Маршал Ворошилов похлопал его по плечу, и Власьев был на седьмом небе от счастья. – Разве с такими бойцами мы пропустим немца на Ленинград, товарищ Гловацкий?!

– Никак нет, Климент Ефремович, всех их здесь положим, стреляем мы хорошо, нам «первый маршал» в пример! Сержанта я, как и других с его ДОТа, к Красной Звезде представил, вот только когда еще бумаги оформят? А он знающий, с финнами воевал, на курсах комсостава учился, только «кубари» им не успели выдать, война началась. По моему приказу таких взводными ставят, уже обстреляны!

– Награды придут, дело поправимое. Да и не будем писанину лишнюю разводить, сейчас все живо и оформим. – Ворошилов повернулся к генерал-майору, тот откуда-то извлек красную коробочку и достал из нее знакомый орден с пятью красными лучами. Маршал повернулся к застывшему столбом Власьеву, сам расстегнул гимнастерку, маленьким шильцем проколол ткань и прикрепил перед медалью орден. Затем сам вложил в ладонь два маленьких эмалевых кубика, которые ему подал тот же генерал.

– Воюйте храбро, товарищ младший лейтенант! За нами Ленинград!

– Служу трудовому народу!

Власьев с превеликим трудом вытолкнул из себя слова, не в силах поверить в случившееся с ним счастье. Маршал Ворошилов пошел дальше, на позиции, за ним последовали другие, лишь генерал Гловацкий на секунду задержался, хлопнул по плечу и чуть подмигнул. Достал из кармана пачку папирос «Казбек» и сунул в ладонь. Только сейчас Власьев заметил на его петлицах три звездочки, а на груди, первым в шеренге, орден Ленина.

– Молодец! И помни – в военном деле мелочей не бывает!

– Спасибо, товарищ командующий. – Неожиданно Власьев понял, кому он, как и многие другие командиры и бойцы, обязан по гроб. И собственной жизнью, чудом с Маринкой, что невероятно быстро написала в ответ письмо, которое к тому же так спешно доставили, и лейтенантскими «кубарями», и встречей с самим Ворошиловым. И многим другим…

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант, мелочей не бывает!

– Штаб армии будет в Порхове? Николай Федорович, может быть, вы выслушаете мои доводы за Псков. Дело в том, что есть серьезные опасения, что очень скоро Порхов станет прифронтовым городом.

– Вы считаете, что немцы прорвут оборону на участке вашей армии?

Гловацкий видел, что генерал Ватутин не скрывает удивления. Штаб фронта разместился в Новгороде, штабы армий также размещались на весьма порядочном удалении от линии боевых действий, потому его предложение несколько озадачило начальника штаба фронта.

– Несомненно. Я думаю, числа 14–15 июля немцы попытаются прорвать оборону моей армии силами танковой группы при поддержке двух армейских корпусов. Введут в действие шесть моторизованных и танковых, а также примерно 7–8 пехотных. Это очень много для 11-й армии, боюсь, не удержим рубеж. Но скажу одно – времени им потребуется много затратить. Но если будет истребительное прикрытие с воздуха, маршевое пополнение влито, еще передадут три-четыре стрелковые дивизии – проломить оборону Псковско-Островского рубежа станет невозможным.

– Зенитки вам передали, прибудут из Ленинграда, как мне известно. Кроме того, вам направлено около 20 тысяч пополнения, этого вполне хватит довести дивизии до 11–12 тысяч человек личного состава. Такой численности практически нет ни в одной дивизии ваших соседей – 8-й, 22-й и 27-й армий. Что же касается резервов, то у фронта их пока нет. На подходе 237-я дивизия, Северный фронт передаст еще 70-ю и 177-ю дивизии, как только будут подготовлены ополченцы – четыре дивизии недавно набраны, и еще столько же предполагается сформировать в самое ближайшее время.

«Все это хорошо, даже чудесно, но наши войска держатся ценой больших усилий. Если бы не окопались, то нас давно смяли бы. А штурм будет, не может не быть. Вот только как объяснить свои опасения, если меня чуть ли не засыпали наградами. Вот так всегда – за тебя другие воюют, но ты начальник, вовремя пропиарился, и вот он, ливень наград. А другим по шапке ни за что. Принцип четырех «Н» в действии – награждение непричастных, наказание невиновных. Всегда был против него, а здесь сам таким сделался, вопреки своим убеждениям. Все мои заслуги, что окопался, используя чужой опыт, да цербером рыщу, недостатки выискиваю – тоже мне, нашли в Кремле полководца! Видно, совсем плоховато с победами». – Гловацкий внимательно посмотрел на Ватутина – тот терпеливо ждал ответа.

– Николай Федорович, держать под Псковом целую танковую армию, да еще усиленную двумя пехотными корпусами, немцы не станут. Тут у них или-или. Если не прорвутся через три-четыре дня, последуют переброска и удар на другом участке нашего фронта. И, скорее всего, там, где их пехота добьется успеха, откроет танкам дорогу дальше, в наши тылы. Вот смотрите, мы тут помыслили на досуге.

Гловацкий подошел к столу, на нем уже была расстелена карта. И тут же показал карандашом на север, в Эстонию, и южнее Острова, через Опочку и Идрицу. Через секунду указал на Пушкинские горы. Потом быстро провел стрелки, выводящие свои острые концы к Порхову и Шелони, Старой Руссе и Ловати – предполагаемое им наступление 16-й германской армии. Для СЗФ очень опасное – фронт рассыпался на три участка, отделенных друг от друга озерами. Причем один, 8-й армии в Эстонии, уже существовал.

– Два моторизованных корпуса слишком большая для них ценность, чтобы бесцельно губить их о ДОТы ПсУРа. Пехота будет рвать нашу оборону, не сомневаюсь, но если у нее это не получится, а мы приложим к этому все усилия, то их задействуют на другом направлении. Эстонию можно сразу же исключить – тактические задачи, не перерастающие в оперативные. Нарвское дефиле, за ним Кингисеппский УР – долбиться лбом в стену. Следовательно, удар будет нанесен южнее – через эти три точки отдельными дивизиями. А пехота 16-й армии расчистит дорогу. В ней дивизий десять пехоты, намного сильнее по составу, чем наши – что им можно противопоставить? Резервов, как вы сказали, у фронта нет!

Ватутин долго смотрел на карту, что-то прикидывая в уме, Гловацкий отошел к столу, взял из пачки с золотым тиснением папиросу. О таких в свое время он и не слышал – подарок из Ленинграда, целый картонный ящик сюда доставили. «Северная Пальмира» – намного лучше «Казбека», а уж о «Норде» можно вспоминать как о кошмарном сне.

– Курите, курите, Николай Михайлович. – Ватутин словно спиной видел и разрешил раньше, чем он осмелился просить. – Да, пожалуй, вы правы. Я думаю, одну танковую дивизию немцы постараются протащить там, где уже пытались, через Пушкинские горы. Остальные либо пройдут южнее, либо подождут, пока не выйдет в тыл к Острову обходящая группа.

– Скорее всего, так оно и будет. Разведка имеет данные, что части 56-го корпуса – мотодивизия СС и 290-я пехотная направлены именно туда, и там нашему 24-му корпусу придется туго. По сути, двум ослабленным бригадам против втрое большего противника – не устоять!

– Туда перебрасываем 128-ю дивизию, пусть и понесшую серьезные потери, а из Ленинграда отдельную горнострелковую бригаду.

– Мы дырки заткнем, а они всей силой ударят, зайдут нам с тыла. И это произойдет через неделю, не позже. Мы тут отсрочили катастрофу, Николай Федорович, отсрочили, но никак не устранили. И что будем делать, когда от Опочки до Идрицы немцы нам фронт проломят?!

– Николай Михайлович, не ходите вокруг да около – у вас же есть уже обдуманные предложения?!

– Не только, Николай Федорович, кое-какие меры уже предпринимаем. Вот смотрите, – карандаш в руках Гловацкого провел черту от Острова до Порхова и прошелся дальше на восток по реке Шелони, пока не уперся в синий овал Ильменьского озера. – Это линия обороны, здесь, а не на Луге держать врага нужно. Нельзя его к Луге пускать – опасно, пусть лучше там тыловой рубеж будет, на случай прорыва этого фронта. Остров мы потерять можем, ничего страшного – фронт по северному берегу Черехи идет, там уже вовсю целую неделю позиции готовят. И отнюдь не для отражения прорыва противника через Ново-Псковский УР.

– А, вот оно в чем дело?! А я еще удивлялся, что укрепляете северный берег, псковский, а восточный, порховский, пока нет. Значит, с юга главная угроза будет? Хм… а пожалуй, вы и правы. Неприятно выйдет – ваша армия оборонять будет рубеж по Черехе и Шелони, а 27-я и 22-я армии по Ловати. Перспектива не очень приятная, но весьма реальная. Вопрос один: а где взять резервы для прикрытия рубежа по Шелони и обороны Порхова?! Хотя одно утешает – если ударят здесь, то наступать и в Эстонии не смогут. Хоть 8-я армия передышку получит…

– Рад бы, боюсь, но вы ошибаетесь, Николай Федорович. Всяко, разно, а четыре-пять дивизий у немцев найдется. У нас там тоже пять дивизий, но лишь 16-я полнокровная. Наступать будут медленно, нашим войскам там не устоять, слишком велики потери. В 11-м корпусе генерала Шумилова две дивизии, но там и десяти тысяч красноармейцев не наберется. Имеющимися силами, что в Эстонии, что по Великой, кроме участка 11-й армии, фронт не удержать какое-нибудь продолжительное время. Промежуточную линию обороны нужно немедленно готовить, Луга будет тогда в тылу.

– Согласен с вами. Нужны как минимум четыре, лучше пять дивизий. Где их можно взять?

– Направить к Шелони самые потрепанные дивизии, где, кроме штабов и тыловых подразделений, ничего не осталось. Вполне хватит трех из моей 11-й армии прежнего состава. Там влить их в дивизии народного ополчения. В последних есть много бойцов, но неопытен комсостав, у первых в точности наоборот. За неделю будут спаяны почти воедино – тут прикинул, что смогу отдать им все, что вы передали с 16-м корпусом. Это 33-я дивизия – 1100, 188-я – 2200, и 5-ю, там 3600 бойцов и командиров. А 23-ю и 126-ю дивизии, в них по четыре с половиной тысячи бойцов и комсостава, переформировать в бригады. Свести полки в три батальона, из пополнения добавить четвертый плюс артдивизион – пять-шесть тысяч, добрая половина дивизии, вполне достаточно будет. Вот мои размышления, думаю, вы их лучше проработаете, Николай Федорович. Такая работа, к сожалению, мне не по плечу.

– Свести с ополчением?! Пожалуй, так и следует сделать, нужно только убедить в необходимости маршала Ворошилова. Попросить одну дивизию отправить в Эстонию, слить ее с 48-й, в той едва две тысячи бойцов. А к вам перевести 185-ю моторизованную, ее нужно на бригадный штат перевести, там, кроме названия, и машин то не осталось, людей горстка. Пусть генерал Лелюшенко за счет донорства ее в порядок приводит, как свои прежние 42-ю и 46-ю танковые бригады.

«Грабеж! Дай добровольно палец, всю ладонь откусят! Хотя… Танки понемногу приходят, одних КВ за неделю привезли сорок штук, минометы, пушки и автомашины есть, чего жаловаться. Мотопехоту вооружить легко, там ее и двух тысяч не будет, не проблема. Прав генерал Ватутин, это уже во мне местничество играет». – Гловацкий кивнул, молчаливо соглашаясь.

– Можно предложить товарищу Жданову и маршалу Ворошилову, чтоб к 5-й, 33-й и 188-й дивизия народное ополчение добавляли. И убедить перебросить все, да все свежие дивизии на фронт, немедленно – если у нас немцы здесь брешь пробьют, то эти несколько дивизий врага на Луге не удержат на долгое время. Слишком протяженный там выходит фронт. Тем более низовья Шелони у Шимска и так есть левый фланг Лужского рубежа, нужно только прикрыть участок до Порхова, – карандаш быстро прошелся по карте, делая своего рода зарубки.

– А треугольник Псков – Остров – Порхов будет вашим укрепрайоном! Да, именно так, готовьте две линии. Первая – от Острова до Порхова, вторая – от Пскова по Черехе до Порхова. И третья, тыловая пройдет по реке Кебь до Боровичей, далее по реке Мшаге, севернее Шелони. – Генерал Ватутин чертил быстро, набрасывая контуры оборонительных линий. – Затем предполье по Плюссе, здесь будет прикрытие. Ускорить строительство укрепрайона Гдова: даже если немцы прорвут предполье и выйдут к Луге, от Гдова им будет постоянная угроза от наших войск. Так что, Николай Михайлович, займитесь этим немедленно, все же линия обороны за вашей пока армией. И давайте подумаем, как нам убедить маршала Ворошилова.

«Вот так всегда в нашей армии – всякая инициатива наказуема, кто предложил, тот и исполняет. Но разве вы отказываетесь, генерал-лейтенант Гловацкий? Нет?! Тогда извольте выполнять, тем более что задел уже есть хороший. Теперь дивизии как-нибудь выцарапать, без них удержать фронт нельзя. Так что думайте и помните – мелочей не бывает!»

Капитан 1-го ранга Аврамов крепко сжал пальцами бинокль, но нужды в нем уже не было. Все происходящее в голубом небе, слегка подсвеченном багровыми отблесками медленно заходящего за озерный край солнечного диска, хорошо рассматривалось с высокого мостика флагманской канонерки «Иссы». Старый корабль натужно пыхтел паровой машиной, но дать больше 9 узлов никак не мог, несмотря на усилия кочегаров, хотя высокая скорость важна при отражении воздушной атаки.

– Тяни же, тяни, браток!

– Вот твари, они его добивать вернутся!

– Подожгли, суки…

Бессильный выдох всей команды, от краснофлотцев, одетых в рабочие робы, до командиров в синих кителях с золотыми галунами на обшлагах, судорогой прошелся по палубе и надстройкам канонерки – из двигателя еле бредущего в голубой вышине гидросамолета потянулась черная лента дыма. МБР-2 резко просел в воздухе и стал заваливаться на крыло.

– К нам тяни, братишка!

Стоящий рядом с командующим флотилией пожилой, лет сорока, сигнальщик, совершенно забыв о субординации, отчаянно замахал руками, словно надеясь, что пилот его услышит.

И отчаянный выкрик матроса будто дошел до летчика – гидросамолет, дымя и сильно кренясь в вираже, выполнил разворот и теперь шел навстречу кораблям отряда, словно надеясь найти у них защиту. И терял высоту прямо на глазах – уже не десятки метров отделяли его от озерной глади, а всего ничего, казалось, что МБР-2 рухнет в воду, горя и разваливаясь на части. Однако сегодня кто-то на небесах внял яростным призывам всех моряков – гидросамолет все же приводнился, хоть и с остановившимся мотором, и, чуть пробежав, вздымая белый бурун, вскоре застыл на голубой глади.

Дружный выдох облегчения вырвался у моряков команды, но тут же словно электрический разряд прошелся по палубе. Два еле-еле видимых в небе немецких истребителя, что минутой раньше подбили у всех на глазах советский гидросамолет, одновременно сделали боевой разворот и полетели обратно, к кораблям флотилии. «Мессершмитты» стремительно приближались, постепенно увеличиваясь в размерах.

– Шустрые пташки. И с чего это они над озером появились? Неужели всерьез переброску батальонов восприняли?

Внимательно смотря за приближающимся врагом, задумчиво хмыкнул Аврамов. Он повесил фуражку на крючок, медленно надел стальную каску и крепко затянул подбородочный ремешок. Затем повернулся и посмотрел на корму – зенитные пушки 21К, недавно доставленные с крейсера «Аврора», пара по бортам, за ютовым 107-мм орудием, третье на высокой надстройке, приготовились к открытию огня. Свои хищные хоботки уставили в небо полдюжины тумбовых ДС. Немного капризные, мощные и новые пулеметы, полученные благодаря щедрости генерала Гловацкого.

Команды на палубе значительно поубавилось, на ней остались только те краснофлотцы, кому и положено было быть в бою, и все в уже надетых на головы касках. Командир канонерской лодки капитан-лейтенант Осипов дело знал твердо, дисциплину навел в команде в кратчайшие сроки, строжайшую. Поднятые стеньговые флаги трепыхались на ветру, говоря о готовности корабля к бою, пусть и с летающим, а не плавающим противником.

Идущий в кильватере «Уку» тоже был готов к отражению воздушной атаки, и на него Аврамов надеялся больше всего. Небольшой, всего в 90 тонн корабль предназначался для первоначальной практики курсантов Либавского военно-морского училища ПВО, первая группа которых прибыла на Чудскую флотилию за месяц до войны. Артиллерия была уставлена исключительно из сорокапяток, тех же 21К. О пушках самого новейшего образца 71К, только появившихся на новых эсминцах типа 7У, можно было только мечтать – кто их на старые лоханки ставить будет?!

Два 45-миллиметровых орудия дополнялись огневой мощью двух ЗПУ из четырех пулеметов Максим. Да еще двумя на тумбовых установках по бортам новыми крупнокалиберными пулеметами ДШК, что с превеликими трудами удалось выцыганить у командования ВМУЗ НКВМФ вместе с катерами, два дня назад доставленными на озеро в невероятной спешке.

– Богданову немедленно прикрыть самолет, мы не успеваем, добьют, – негромко и властно распорядился Аврамов и, не дожидаясь, когда передадут его приказание на катера, повернулся в их сторону и сам махнул рукою по направлению к приводнившемуся разведчику.

Бронекатер тут же рванулся вперед, вздымая носом белый бурун, за ним последовал учебный «рыбинец» – командир отряда старший лейтенант Богданов уже извелся в ожидании команды флагмана. Спокойно смотреть, как противник, вероломно напавший на Родину, сбивает у тебя на глазах беззащитных товарищей, не сможет ни один советский моряк. Слабосильные и небольшие катера КМ не были столь резвыми ходоками и заметно стали отставать от них, но и эта парочка уверенно опередила шедшую, а вернее, ползущую во главе кильватерной колонны «Иссу».

– Не успеют, зато германца на себя отвлекут, – прошептал Аврамов, пристально смотря на стремительно приближающиеся к кораблям флотилии «Мессершмитты». Расчет оказался точным – две хищные тени скользнули над беспомощным МБР-2, вражеские летчики не обратили на подранка внимания, ловя в прицелы более крупную добычу, саму идущую к ним навстречу. На острых носах серебристыми кругами крутились винты, ревели моторы, полностью заглушая застрекотавшие смертью пушки и пулеметы – по воде протянулись строчки водяных всплесков.

Но катера их все же опередили на пару секунд – на «рыбинце» часто забухала универсальная «сорокапятка», беспрерывными очередями стреляли башенные ДШК бронекатера.

И тут же палуба под ногами Аврамова мелко задрожала, уши заложило – за спиной загрохотали точно такие же пушки 21К, судорожно выплевывая снаряд за снарядом, захлебываясь, застрекотали пулеметы. Флагман, а за ним «Уку» дружно поддержали огнем ушедшие далеко вперед катера, целый рой трассирующих пуль и снарядов устремился навстречу врагу.

С мостика «Иссы» Аврамову была хорошо видна завязка боя, а дальше даже его много чего видевшие в жизни глаза не смогли сразу поверить в то, что произошло спустя мгновения. У летящего впереди «мессера» отлетело крыло, самолет кувыркнулся в воздухе и, едва не зацепив «каэмки», рухнул камнем в озеро, подняв огромный султан взметнувшейся вверх белопенной воды. Его ведомый с ревом пролетел над самыми мачтами «Иссы», чуть не зацепив их, и круто, очень круто стал подниматься вверх, в голубые небеса. Вражескому истребителю вослед с кораблей палило все, что могло стрелять, и весьма небезуспешно.

– Запарил, собака!

– Мы его зацепили!

– Ура!!!

Старинный русский победный клич гремел с палуб кораблей и катеров, и было отчего радоваться матросам и командирам. Истребитель уже не летел вверх, а начал снижаться, за ним вначале потянулся длинный белый след, к которому добавился и черный дым.

– Повредили систему охлаждения двигателя и бензобаки, вот и запарил, а потом и задымил. Дали мы им крепко, товарищ капитан первого ранга! Ах, уходит, мерзавец…

– Далеко не уйдет, сейчас рухнет. – Аврамов посмотрел на наручные часы, машинально отметил время – прошло всего четыре минуты с момента приводнения МБР-2. А ведь всем, и не только ему, показалось, что миновало не менее часа, настолько скоротечны события в бою.

– Пусть «Шустрый» скорее немца из воды вынимает, а то утонет наш пленный! «Язык» очень нужен!

– Есть, товарищ капитан первого ранга!

Осипов быстро распорядился, и не прошло минуты, как, отдав буксир, из-за «Уку», вздымая белый бурун, скользя реданом по спокойной озерной воде, понесся катер с цифрами 98 на борту. Таких старых торпедных катеров типа «Ш-4», построенных еще в начале тридцатых годов на Балтике, было несколько десятков, уже немало отслуживших на море и потерявших боевую ценность. Их давно перевели в разряд плавсредств, но три попали на Чудское озеро позавчера, срочно доставленные в Гдов.

Как раз для курсантов – где, как не на этих быстроходных катерах, что без труда сорок узлов выжимают даже из порядком изношенных двигателей, им приобрести знаменитую флотскую лихость?!

«Вот потому-то нас бьют, что под понятием «активной обороны» упор делается не на имя существительное, как полагается, а на прилагательное. И понимают не стремление зарыться в землю и создать действительно оборону, неприступную для врага, а лишь обозначить некие позиции, с которых и контратаковать супостата. Вот и лупят нас в хвост и гриву, будут бить, пока генералы эту аксиому не поймут. Сталин с Генштабом виноваты в том, что доморощенные полководцы себе путь к славе и наградам так пробивают?! Отнюдь! Тот же маршал Ворошилов, которого в то мое время чуть ли не дебилом представляли, вполне себе грамотный военный. Да, звезд с неба не хватает, но к штабным прислушивается и, если считает предложенные меры разумными и полезными, со всей энергией и волей их в жизнь проводит. А вот командующий фронтом, сам генерал-майор, конфликтует с Ватутиным, себя пытается на первую роль вывести. И меня накручивает ни за что, обидно оказаться ниже подчиненных по званию. А что дело страдает, то как бы по ту сторону собственных амбиций. И ведь не понимает, что себе тут карьеру губит на корню, и сто против одного, что сам слетит с поста, может, даже под трибуналом оказаться. Нет, таким не понять!»

Вернувшийся с позиций маршал Ворошилов был бодр и радостен – ну не мог он без того, чтоб под пулями не побывать. Храбр, пусть и с некоторой показной щеголеватостью, его отругал в три боцманских загиба, сам тут же в линию ДОТов пошел, на укрепления посмотреть.

– Зарылись вы по самую макушку, все копать продолжаете, – ворчливо произнес Ворошилов, и Гловацкий оторвался от размышлений. – А немчуру гнать поганой метлой нужно!

«Если Ватутин ему объяснять начнет, что вот такая эшелонированная оборона полностью обескровит войска неприятеля, создаст все необходимые предпосылки для будущего наступления, то возражать маршал не будет. Но вот ворчать и холить свое собственное мнение останется, нелегко пожилому человеку от довоенных взглядов, им же и насаждаемых, зараз отказываться». – Гловацкий остерег взглядом Ватутина, с ним сложились вполне дружеские отношения – тот это заметил, чуть заметно кивнул в ответ, мол, все понял, и поощрительно улыбнулся.

– Климент Ефремович, вы же в юности сами дрались часто, – не столько спросил, сколько утверждающе произнес Гловацкий. Маршал Ворошилов на него глянул с немым вопросом: «К чему это?»

– Вот у меня случай был в Нижнеудинске – с девчонкой дружил, спасу нет, какая красивая. А к ней гимназист один неровно дышал, из богатеньких, сволочь, считал, что все ему позволено. Сопля соплей, в полете перешибить можно, но пришлось мне с вечерки от него бежать ночью…

– Дружков привел?! – живо поинтересовался бывший луганский слесарь – видно, сам в таких реалиях неоднократно побывал.

– Троих, жлобы порядочные – я как глянул на них, так сразу понял, что мне все ребра посчитают и ноги-руки переломают. Можно, конечно, на них там кинуться было, геройство свое показывая, но отлупили бы меня на хрен и фамилии не спросили. И решил я их хитростью взять, раз силой не выйдет.

– И как ты их сделал, поганцев этих?!

– Сарай нашел старый, – хмыкнул Гловацкий, на словесные обороты маршал не обращал внимания, и это был добрый знак. – И на вечерке сказал, кто они такие все вместе, чтоб разозлить хорошенько. И взбесил их так, что они гурьбой бросились за мною. А я в сарай, дверь засовом затворил, борону старую пододвинул от них и дубинку в руки взял. И продолжаю их словами ярить, а они на дверь скопом бросаются, доски трещат – обещают, извините, мне одно место в мешок разорванный превратить.

– Да, страшновато: четверо против одного! Таких убивать мало! Девка нравится, так бейся честно! Ну и как ты их?

– Решили они разбежаться, гурьбой одним махом дверь выломать! Пока отошли, я засов-то и вытащил. Жду – они бегут. И вдарили скопом! А засова-то нет! Вовнутрь полетели да на борону ту попадали – аж взвыли. А я их дубинкой по черепам попотчевал – жлобов враз покалечил, сознания лишил, богатенького за ухо крепко взял и пинками обратно да на коленки перед девчонкой поставил, чтоб прощения не у меня, а у нее попросил.

– Молодец, хитростью взял! Так их и надо, гадов!

– Ошибку я сотворил, таких кончать нужно было на месте. Он потом, как интервенты пришли, ее ссильничал и задушил. – Гловацкого перекосило от воспоминаний – он говорил правду, такой уж был случай в той жизни. Он, тогда курсант, так и сделал, сынка местного босса в Новосибирске на место поставил, но тот в 93-м отомстил непокорной Оленьке, а они заявление в ЗАГС отнесли. Думал тот богатей, что следы замел, но перед первой Чечней Гловацкому друг из федералов дал посмотреть одну запись. Взял он тогда урода за жабры да увез в тайгу – а там и поспрошал, и приговор вынес.

– Сучий вы…ок!

– Я его в Монголии потом достал, он у барона Унгерна подвизался. И сам его кончил – подыхал он долго и мучительно. – Гловацкий скривился от воспоминаний: до сих пор ненависть бурлила, годы ее не притушили, еще бы раз убил. И тут опомнился, осознав, что свое отношение высказал вслух, насквозь непечатно. – Простите, товарищ маршал…

– Ничего, бывает. Слова ругательные, это ясно, но чудные!

– Да это я нахватался всего понемногу, Климент Ефремович!

– Скажешь потом, когда время будет! Притча о сарае, как понимаю, о нашей обороне? Не стоит атаковать немцев силой, пока у них ее побольше нашей, хитростью их брать, как ты за мостом их пожег, да укреплениями, навроде тех, что вы с Ватутиным здесь понастроили.

– Так точно, товарищ маршал! Вы правильно и верно все подметили, а еще говорят, что с годами смекалка уходит. В глаза сплетникам плевать нужно, только мне не по званию! Да ни хрена…

– Вот и копайте, да западни им делайте! На всем фронте, и пусть немцы кровь проливают. Мы с силами соберемся и вышибем их! Молодец, товарищ Гловацкий, раз сам умеешь, других мне научишь. – Ворошилов внимательно на него посмотрел, и Николай Михайлович понял, что намек на некоего очень высокопоставленного недоброжелателя Ворошилов мгновенно извлек.

– И еще – мне сказали, что записи ведешь о том, как немцам быстрее хребет сломать?! Дашь мне почитать, Николай Михайлович?!

– Виноват, товарищ маршал! Для себя писал, опыт обобщая. Да слова не те использовал, их в устав не внесешь, от души шли!

– Не красна девица, это мне стыдиться?! Крепким словом не испугаешь. Разберусь сам, что к чему! Если по уму написано, а ты можешь, то потом наши штабные переведут… хм, на уставной язык! Ты давай записи, а мы их прочитаем! Ты как думаешь, Николай Федорович?!

– Смотрел одну тетрадку, толково написано, ПУ-39 подрабатывать надо во многом, Климент Ефремович!

– Пока доработают, кровью напрасно умоемся! С моим штабом быстро проработайте да приказы подготовьте! Три дня хватит?! Время не терпит, нужно коротко и ясно!

– Тогда с руганью лучше, уж очень доходчиво для комсостава и бойцов написано. – Ватутин смутился и растерянно посмотрел на Гловацкого. Тот взял папку с тетрадками и протянул ее «первому маршалу». Ворошилов тут же извлек памятку и стал читать, щуря глаза и хмыкая в усы. Наконец, не выдержал и рассмеялся.

– Такое не переведешь, только весь смысл потеряется! Эти забираю, по памяти себе восстановишь?

– Начальник штаба копии переписал для себя, приказы по армии делать на их основе. – Гловацкий нисколько не смутился: его «перлы» уже широко разошлись среди бойцов. Те на своем опыте убедились, что в глубоком окопе с пулеметом воевать лучше, чем с винтовкой в чистом поле без штанов.

– Толковый у тебя начштаба, постоянно хвалит, – Ворошилов хмыкнул, – только ты, Николай Михайлович, в атаки не лезь, а то вон как тебе все лицо испохабили, смотреть даже страшно. Врачей слушай, это приказ Верховного Главнокомандующего. Матом крыть можешь, это понятно, когда больно, вон все время хмуришься, но лечиться ты обязан! Смотри у меня!

– Так точно, товарищ маршал Советского Союза!

– Мы тебе врача выделим, вон руку прижимаешь – плохо шевелится от инсульта?! Сердечко пошаливает, крови много потерял?! Лечись, это приказ товарища Сталина, чуть что, ему сразу сообщат! Ясно тебе?!

– Так точно, ясно! Буду лечиться!

– А прям сейчас и начнем выздоравливать, стаканчик не повредит. Вон тебе столько целебной микстуры самолетом из Москвы доставили, цени. «Сам» распорядился!

В углу стояли два ящика с бутылками вина – Семин живо поставил на стол пять стаканов и открыл бутылку. Странная она была, без этикеток, чуть запыленная. И наклеена полоска бумаги, судя по клеточкам, из ученической тетради, с чернильной надписью грузинской вязью, совершенно непонятной для всех собравшихся.

Вино оказалось красным, очень терпким, как раз такое врачи советуют, и восхитительным – чем-то напомнило ему то, которым угощал в Дагестане отец его солдата, которого Гловацкий на себе вынес из боя. И только выпив стакан, Николай Михайлович сообразил, от кого это вино.

«Вот те на – сам Сталин бутылки приказал отправить, вино ведь не из тех, что в магазинах продают. Он таким генералов на даче угощал в войну – все отмечали, что названия на полосках бумаги писалось. Вот те на – неужто я сделал что-то такое, что сам Верховный Главнокомандующий, кроме ордена и звания, решил такой подарок сделать?! Похоже на то, раз из Ленинграда от товарища Жданова ящик элитных папирос передали – да, своеобразно они отмечают отличившихся, очень оригинально, не как в наше время!»

Аврамов приложил окуляры к глазам, внимательно посмотрел вдаль за уходящей струйкой дыма и спустя секунду обрадовался, хотя и не показал вида. Командующий флотилией просто протянул бинокль командиру «Иссы», и тот спустя минуту вернул его.

– Я ведь сказал вам, что он обязательно рухнет, Александр Петрович. – Аврамов усмехнулся. – И парашют в небе болтается! Так что поздравляю вас и ваш корабль с «добрым почином», как сказал бы Петр Первый. С боевым крещением флотилию, и столь удачным!

Несколько лет тому назад за такое напутствие, да еще с упоминанием русского императора, которого называли Великим, можно было очутиться в НКВД, в комнате с решетками, перед следователем. А что это такое, Николай Юрьевич знал не понаслышке. Но в последние два-три года наступили иные времена, более мягкие, особенно после кинофильма известного режиссера о Петре I, одобренного Сталиным. Потому имя создателя русского флота было выдернуто из забвения и уже могло упоминаться открыто, даже на занятиях, правда, исключительно по военно-морской тематике.

– Видите, Александр Петрович, мы ведь не зря столь продолжительное время отрабатывали могущие возникнуть штатные и внештатные ситуации, в бою ведь задумываться противник не даст. Посему наши командиры должны действовать инициативно и смело, но исключительно в рамках выполняемой задачи, не ожидая приказов флагмана, руководствуясь его первоначальными распоряжениями. Ведь все может случиться, а перемены в командовании и в приказах, как говорят французы, ведут к беспорядку.

Командующий на французском языке озвучил знаменитую с ХIХ века фразу, словно находясь на лекции по тактике, и спокойно выслушал рапорт начальника штаба капитана 3-го ранга Козлова – потерь в личном составе убитыми и ранеными нет. Повреждения кораблей и катеров ограничились десятком пулевых пробоин, что абсолютно не отразилось, как выражаются сухопутные коллеги, на полной боеспособности вверенной матчасти. Сбито два вражеских самолета с минимальным расходом боезапаса.

– К моему глубокому сожалению, Алексей Михайлович, в рапорте вы упустили один очень неприятный момент. – Командующий флотилией хотя и говорил спокойным и доброжелательным тоном, но от замаскированного в старых, дореволюционных традициях «фитиля» лицо начальника штаба тут же покрылось румянцем.

– Виноват, товарищ капитан первого ранга! Подбит наш МБР-2, на нем убиты штурман младший лейтенант Егоров и радист сержант Осокин, пилот лейтенант Николаев тяжело ранен.

– Мы в одночасье потеряли сразу третью часть нашей авиации, Алексей Михайлович, вот это возместить нечем! Хотя, скажу честно, не думал, что они починят самолет и взлетят с того заклятого озера. – Аврамов нахмурился, вчера к Вильянди на разведку были отправлены три МБР-2, сразу все звено, недавно переданное флотилии для ведения разведки. Два гидросамолета вечером вернулись, а у третьего обрезал мотор, приводнился на ближайшем озере, пригодном для взлета. Такие в Латвии и Эстонии отнюдь не редкость, тут их много, как и болот хватает. Все же летчикам не повезло: починиться сами смогли, взлететь сумели, а вот до Талабских островов, где находилась временная база гидроавиации флотилии, не дотянули совсем немного. И откуда взялись эти проклятые «Мессершмитты»?!

– Катера сейчас самолет на «полотенце» возьмут, Николай Юрьевич, не дадут утонуть, доведут. Может, и починить удастся…

Начальник штаба не договорил, немного изменился в лице, пристально глядя на бронекатер. Тот быстро пошел к «Иссе», на баке перед орудийной башней лежали тела погибших летчиков, а над раненым пилотом склонились моряки, причем старший лейтенант Богданов, исправный служака, забыв про субординацию, махал зажатой в руке фуражкой.

– Я думаю, Алексей Михайлович, летчик находится в сознании, но в крайне тяжелом состоянии. И сведения очень важные. – Аврамов повернулся, в два шага оказался у трапа и скатился по нему вниз, словно вспомнив свою практику в гардемаринские времена. А там легко перебросил свое немолодое, искореженное ранами и болезнями тело через натянутые леера и прыгнул на палубу БКА, где его подхватили руки краснофлотцев. Чуть застонав от боли в ногах, не в его же возрасте выполнять такие трюки, легкие для юности, Аврамов склонился над пилотом.

Одного взгляда хватило – совсем молодой парень, но даже веснушки покрыты той жуткой бледностью, что говорит о приближении смерти. Видел не раз он такие лица, особенно в далеком пятнадцатом году, когда довелось командовать стрелковой ротой из матросов-штрафников на германском фронте. Тогда погибли многие…

– Товарищ командующий… Фашисты идут на Тарту, колонны пехоты, артиллерия… Танки есть, сотни машин идут… На карте нанес… Все… Мы немца…

Летчик говорил со всхлипами и настолько тихо, что Николай Юрьевич чуть ли не прижался к его окровавленным губам. Со стороны казалось, что командующий слушает связную речь, но на самом деле он ничего, кроме хрипения уходящей жизни из пробитого пулями молодого тела, не слышал. Больше минуты Аврамов простоял на коленях перед умирающим летчиком, не в силах выпрямиться.

Мысль, внезапно пришедшая ему в голову, настолько поразительная и настолько опасная, заставила забыть обо всем, даже не заметил, как летчик предсмертно дернулся в агонии. Но этот всхлип уходящей души вернул его к действительности. Он взглянул в глаза парня, годящегося ему в сыновья, уже с застывшим взглядом, и, прикоснувшись пальцами, осторожно закрыл веки. Затем чуть прикоснулся губами к еще теплому лбу и рывком встал.

– Так, значит, решили идти на Ленинград кружной дорогой, через Тарту и Нарву. Или это… Нет, не выйдет! Кровью у нас умоетесь, вспомните, что под Нарвой и Псковом мы вас в восемнадцатом году остановили, и здесь тоже остановим.

Аврамов говорил в задумчивости, про себя, но краем глаза заметил, как напряженно слушают стоящие рядом командиры и матросы.

– Алексей Михайлович, напишите представление незамедлительно, и в штаб КБФ передать без промедления – экипаж к орденам Боевого Красного Знамени! Посмертно… Чрезвычайно важные сведения! Помогите!

Последнее слово было обращено к матросам, без их помощи он бы не смог перебраться на высокий борт «Иссы». Те, не мешкая, подхватили его и чуть ли не на вытянутых руках передали на флагман, где командующего бережно, будто драгоценное стекло, приняли другие краснофлотцы. Аврамов вытянулся по стойке «смирно», отдавая дань погибшим летчикам, рядом с ним с обнаженными головами застыли моряки. Затем Николай Юрьевич взял протянутую ему капитаном фуражку и надел ее.

– Планшет с картою и документы летчиков ко мне в каюту, – коротко приказал он Осипову. – Идем в Псков полным ходом! Отставить! Где ходит «Шустрый»?!

Все катера флотилии имели номера, наименования полагались только боевым кораблям и вспомогательным судам Чудской флотилии, состоящим из мобилизованных пароходов и буксиров, спешно вооруженным за неделю в мастерских Пскова и Гдова. Однако Аврамов, памятуя о прошлом, понимал, что «номерные имена» не в «обороте» у моряков во все времена, а потому разрешил использовать прилагательные, соотносясь с буквой типа катера. И появились «Шустрый», «Шумный», «Расторопный», «Резвый» и многие другие, числом в полтора десятка.

– Уже на подходе, товарищ капитан первого ранга. – Начальник штаба показал на приближающийся катер, до которого было едва полмили, минута хода, не больше. И действительно, бывший торпедный, а ныне посыльный катер вскоре подошел к борту канонерки. За рубкой виднелась груда белого шелка парашюта, а рядом, с таким же по цвету лицом сидел пилот сбитого истребителя, уже связанный по рукам и ногам и подпираемый плечами двух не слабых на вид курсантов.

Немца перебросили на канонерку, как пушинку, вот только приняли не так, как командующего флотилией, бережно, тычками и хмурыми взглядами. И лишь присутствие Аврамова на палубе спасло выловленного арийца от тумаков и зуботычин.

– Переодеть в сухое, взять под охрану и глаз не спускать! И без всяких глупостей. – Николай Юрьевич строго посмотрел на Осипова, и капитан, как говорится, проникся. – Лейтенанту Сорокину отыскать другого немца, достать тело и документы. Нужно найти до заката, обязательно! Богданов! Вы обеспечиваете водолазов, «Расторопный» при вас. Дождитесь «каэмки», идите в Псков только отрядом! Мало ли, вдруг еще какой залетный «гость» появится, хотя маловероятно. Вместе отобьетесь. Понятно?

– Так точно, товарищ капитан первого ранга!

Старший лейтенант Богданов четким, выверенным движением, словно на смотре, приложил ладонь к фуражке. На палубу бронекатера спрыгнул командир с двумя старшинами, им передали парочку тяжелых обрезиненных мешков, и «Безупречный» отвалил от «Иссы», за кормою заклубилась белая пена воды, взбитая винтами.

– А вот теперь можно идти на Псков. – Аврамов посмотрел на капитана канонерки и отдал приказ: – Полный ход! Дорога каждая минута!

Гловацкий пододвинул поближе стакан горячего чая, помешал сахар ложечкой. Как ни странно, но впервые за эти дни он сейчас думал не о войне. Маршал Ворошилов с командованием фронта отбыли на станцию Дно, отдав ему много ЦУ, и он вздохнул с нескрываемым облегчением, избавившись от чудовищной ответственности за их жизни. Итак, пока на линии укреплений по реке Великой их сопровождал, извелся весь, поминутно разглядывая небо. Потом, когда маршал отправился смотреть Ново-Псковский УР, оставив их с генералом Ватутиным в штабе, сильно там психовал, стараясь не показывать своего крайнего беспокойства за жизнь Климента Ефремовича – пуля ведь дура, да и снаряд такой же!

Сейчас Гловацкий думал о Софье, о своей нечаянной любви. Полчаса тому назад она пришла, сопровождая двух почтенных эскулапов с ромбами в петлицах. Врачи щупали швы и терзали, перебрасываясь замечаниями, а ему пришлось молча терпеть, мысленно матерясь на все сто рядов, но теперь приходилось сопеть в тряпочку. А это здорово бесило – прожить оставшиеся три недели под таким надзором не привлекало ни на капельку, но, памятуя о приказе, причем категорическом, заставлял себя сдерживаться, улыбаться и во всем с ними соглашаться. Вино у него забрали – медицина разрешила по полстакана прием ежедневно, как микстуру, не больше. Впрочем, изъятие он воспринял равнодушно – выпить вина мог, но редко, большим охотником до него никогда не был.

Зато запрет на курение вызвал острый протест – после дискуссии, что протекала очень громко, пришли к компромиссу, согласился поумерить себя в папиросах. Причем прекрасно видел, что врачи ему не верят ни на грош… впрочем, правильно делали. А вот Софью стало жалко – уже знают, что их связывает, так что любимой могут устроить «веселую жизнь», она, бедная, и так с лица спала, одни глаза только и остались.

– Направили к тебе обратно. – Дверь открылась, и вошла Софья, на этот раз без привычного белого халата на узких плечах. Усталая, но глаза сразу же по-особенному засветились. Гловацкий всей кожей ощутил, что его любят по-настоящему, рады хотя бы мельком увидеть, а ведь они встречались лишь дважды за все время, когда она сама накладывала ему швы на лицо, и то на считаные минуты. Но любит с той самой первой их ночи, это видно, и как понять сердце такой женщины?!

– Давай посмотрю, что у тебя! А то только глядела со стороны, не по званию тебя лечить было! Зато теперь никуда не денешься – перевели в штаб твоим личным врачом. Так что отварами и вином тебя потчевать буду, ну еще кое-чем другим… если ты согласен.

– Конечно, полностью согласен, любовь моя нечаянная, – вот здесь он немного слукавил, но решил сказать о том, – война, правда, будет забирать у меня без остатка все время. Ты уж прости!

– Я понимаю… И горжусь тобой, мой генерал! Жить с тобой и умереть почту за счастье…

– Не говори так, не нужно! Жить надо, выжить в этой войне! Я каждый раз вспоминаю, как учил портянки мотать – куколка, словно ребенка. Эх ма, как был бы рад…

Он осекся: «Какие дети, какая семья – тебе помирать через три недели придется! Как она выживет с дитем, если забеременеет?! Ты об этом своей дурной головой подумал?»

– Молчи, любимый, не трави душу, все дни о нас с тобою и думаю! Я твоя и только твоя, знай это. Орден Ленина у тебя красивый, первый раз потрогать можно. И в петлицах на звездочку стало больше! Генерал ты мой любимый! Ладно… Потом все скажу, расцелую до беспамятства, сейчас мне тебя посмотреть надо, а то со стороны разглядывала.

Софья тщательно прощупала швы на лице, повязку с головы сегодня сама сняла – рубец на лбу изрядный вышел. Исследовала его так, будто днем не присутствовала. Затем молчаливо и с застывшим лицом помогла ему снять китель и нательную рубаху – касаясь пальчиками, отнюдь без всякой нежности, профессионально прошлась по телу, от плеч до ног, просто стащив с него бриджи. Хирург ведь, а у него отметин на все тело, как у драчливой собаки, одни раны, швы и шрамы.

И тут, к стыду великому, организм отреагировал на пальцы любимой женщины самым природным образом, он все же мужчина, и память на ту первую и единственную ночь близости переселилась в душу навсегда. Софья сейчас врач, а не просто возлюбленная и пришла к нему от раненых, что она оперировала, от крови и смерти людской усталая до изнеможения, а тут лезут в голову и тело… всякие глупости.

– Прости, это пройдет, любовь моя. – Гловацкий мучительно покраснел, ему было немного стыдно.

– Ни в коем случае нельзя, чтоб проходило! Любимый мой, родной, я так хочу тебя все эти дни! Истосковалась! Я сегодня на всю ночь свободна! Вот такой у нас медовый месяц…

Голос Софьи стал чуть хриплым, от нежного прикосновения теплых пальчиков он чуть ли не взвыл и обхватил за плечи молодую женщину – ее глаза были большие, печальные, со слезами. Они смотрели прямо в душу, ее руки крепко обхватили его за шею. Софья прижалась к нему так отчаянно, что он даже сквозь плотную ткань гимнастерки почувствовал исходящий жар молодого сбитого тела, сотрясавшегося легкой дрожью. Его самого затрясло от нахлынувшего волной желания – он потянулся к пухлым губам, впился в них и получил яростно-нежный, пусть и немного неумелый ответ. Так они стояли и долго страстно целовались, две маленькие песчинки, брошенные в жернова страшной войны.

– Я устала, так страшно – смерть, страдания… Мальчики гибнут…

Софью трясло как в лихорадке, она буквально притащила его к дивану и срывала с себя обмундирование. В тусклом свете электрической лампочки он снова увидел ее обнаженное тело, и маленькие руки опять прижали его обезображенное лицо к тугим грудям. Он целовал их самозабвенно, позабыв про все на свете. Потом снова добрался до ее губ, и они целовались уже лежа, он сверху смотрел на ее искаженное от любовной муки лицо, закрытые глаза с алмазными слезинками на щеках, слышал хрипловатый голос, что каждым словом проникал вовнутрь и там застывал навечно.

– Не жалей меня, не жалей… Это приятная боль, очень… еще, еще… как хорошо… Быть желанной, любимой… Семя твое… какое горячее… как сладостно… не знала… Наверное, так земля ждет зерна… Не выходи, не надо, сейчас снова начнешь… ты сильный… снова… хочу еще раз…

Она продолжала ласкать его самозабвенно, от нежных прикосновений пальцев замирало сердце в груди – он снова ощутил желание, накрыл мягкие губы яростным поцелуем, судорожно задвигался, и женщина застонала, но не от боли, от терзавшего ее наслаждения, и этим свела его с ума. Маленькими ручками, словно клещами, прижала к себе, яростно вминая в разгоряченное тело. И шептала, обжигая дыханием лицо, шептала:

– Я зачать хочу от тебя, родить по весне в сладкой муке! Хороший мой, любимый… Ощутить в животе ребенка… это наше женское счастье. Война идет… люди погибают… Жизнь нашему сыну хочу дать, жизнь…