Глава 12
Встреча с матерью
Спустя четыре месяца после слезного прощания с Эдгардо дома, в Болонье, Марианна наконец снова смогла обнять сына. В пятницу 22 октября супругов Мортара пустили в Дом катехуменов в Риме и ввели в комнату, где взволнованный мальчик уже ждал их. Позднее в этот же день Марианна подробно рассказала об этой встрече в письме болонской подруге. Этот текст впоследствии переписывали и рассылали другим сочувствующим корреспондентам и публиковали повсюду — но только не на территории Папской области, где его сочли подстрекательским материалом и потому запретили. Вот что писала Марианна:
Сегодня утром мы с мужем явились к Дому катехуменов и узнали, что директор как раз сам вот-вот приедет: он возвращался из Алатри с моим дорогим сыном. Мы вошли и вскоре уже заключили в объятья нашего любимого Эдгардо. Плача и рыдая, я бросилась целовать его и целовала много раз, а он с большой нежностью тоже обнимал нас и целовал. Он весь раскраснелся от чувств и заплакал, разрываясь между страхом перед тем человеком, который не спускает с него глаз, и любовью к родителям, которая осталась прежней. Последняя в итоге победила, и он много раз громко повторил, что хочет вернуться домой — к родителям, братьям и сестрам. Я сказала Эдгардо, что он родился евреем, как и мы, и что, как и мы, он должен всегда оставаться им, а он ответил: «Si, cara mamma, я ни за что не забуду читать „Шма“ каждый день». А когда я сказала ему, что мы приехали в Рим, чтобы забрать его, и что мы не уедем без него, он очень обрадовался, он весь так и просиял! Все это время директор, а также его брат и сестра находились рядом, но они даже не знали, что сказать.
Следующие сорок дней, вплоть до конца ноября, Марианна и Момоло оставались в Риме и регулярно курсировали между своим пансионом и Домом катехуменов, навещая Эдгардо. Что именно происходило на этих свиданиях, остается предметом споров, потому что здесь снова возникли две совершенно несхожие между собой версии истории.
Если верить родителям, мальчик жил в постоянном страхе перед своими опекунами-церковниками и отчаянно желал вернуться домой. Он был явно запуган священниками, которые беспощадно контролировали каждый его шаг и взгляд. Из слов Марианны можно было понять, что борьба в душе мальчика, который одновременно ощущал себя иудеем и христианином, стала испытанием, в котором его преданность родителям в итоге одержала верх над преданностью священникам, опекавшим его.
Спустя год с небольшим, когда готовился суд над болонским инквизитором, Марианна Мортара давала показания об этих встречах с сыном. Описав свой первый визит — когда Эдгардо, увидев мать, бросился ей на шею, они обнялись и безудержно зарыдали, — она рассказала, как в течение следующих сорока дней еще много раз виделась с сыном, всегда в той же самой комнате. «Хотя он находился во власти и под влиянием директора, который присутствовал на всех наших свиданиях и, похоже, наводил на него страх одним своим взглядом, Эдгардо всегда выказывал любовь ко мне и выражал желание вернуться к семье и к прежней вере. Он всегда молился вместе со мной и заверял меня, что произносит положенные молитвы каждый день, когда никто его не видит». По словам матери, мальчик выглядел не очень здоровым: «Он похудел и побледнел, а в глазах его поселился страх».
В середине ноября, когда надежды на то, что папа прислушается к мольбам евреев, начали быстро улетучиваться, римская Università Israelitica составила отчет на французском языке об этих свиданиях родителей с сыном. Отчет был адресован общине французских евреев, которым не терпелось получить известия о похищенном мальчике.
С недавних пор, когда месье и мадам Мортара посещали сына, находящегося под стражей в Доме катехуменов, им начали говорить, с каждым разом все откровеннее, что их попытки вернуть ребенка безнадежны. С самого возвращения из Алатри, когда несчастная мать наконец увидела сына впервые после разлуки и когда, следуя велению сердца, она напомнила сыну о религии, в которой тот родился и вырос, и о его долге всегда сохранять ей верность, люди, опекающие мальчика, жаловались, что такой призыв вернуться к вере родителей оказывает на ребенка нежелательное воздействие: сами-то они пытались обратить его душу совсем в другую сторону. Поэтому они как могли старались сократить эти несвоевременные (с их точки зрения) посещения.
Согласно этому отчету, работники Дома катехуменов уговаривали супругов Мортара воздерживаться в разговорах с Эдгардо от всяких пренебрежительных замечаний о христианском воспитании, которое он здесь получает, но Момоло отвечал на это, что он лишь пользуется своими священными отцовскими правами. Он находил себе дополнительное оправдание в том, что мальчик по секрету шепнул матери, что «боится рассердить директора, потому что тот отругал его после первого визита родителей, и только это мешает ему открыто заявить, что он хочет вернуться в родительский дом». Момоло добавил, что папа позволил им видеться с сыном без всяких ограничений. Когда власти Дома катехуменов в ответ стали выводить Эдгардо на прогулку как раз в те часы, когда его должны были навещать родители, Момоло подал новую жалобу директору, и такие попытки жульничества прекратились.
Во время одного из посещений родителей, когда они сидели рядом с сыном, брат директора заметил, что Эдгардо чрезвычайно повезло: ведь его святейшество лично принимает в нем величайшее участие. Он добавил, что многие завидуют такой удаче семьи Мортара, а затем высказал мысль, что забота папы римского об Эдгардо может простереться и на его родителей. «Доброе сердце Пия IX опечалилось, когда он узнал, что фортуна отвернулась от семьи Мортара, — сообщил им брат директора, — а потому он хотел бы чем-нибудь помочь кровным родителям своего любимого чада». Затем священник, явно намекавший на недавний крах, который потерпели торговые дела Момоло, предложил Момоло повидаться с папой и заверил его, что эта встреча принесет ему только пользу. Если верить отчету, написанному римской еврейской общиной, такие прозрачные намеки глубоко ранили супругов Мортара. Они решительно «отвергли мысль о том, что в обмен на финансовую помощь церковь получит их согласие на воспитание сына в христианской вере». Никакие сокровища не заставят их смириться с потерей любимого сына.
Неясно, действительно ли папа собирался предложить семье Мортара подобную финансовую помощь, чтобы они прекратили упорную борьбу. Однако звучало одно утверждение, на котором сходятся обе стороны (хотя они и толкуют его совершенно по-разному), — а именно, что директор и его коллеги-церковники изо всех сил убеждали Момоло и Марианну в том, что они сами могут положить конец всем своим бедам. Для этого достаточно войти в Дом катехуменов вслед за сыном и тоже обратиться.
Документ, составленный римскими евреями, дает некоторое представление об умонастроении супругов Мортара во время этих визитов. По-видимому, несмотря на различные неблагоприятные сигналы, они по-прежнему надеялись на скорое освобождение сына:
До сих пор прямые отношения с директором и его братом оставались в рамках известной вежливости. Сердца месье и мадам Мортара разрывались между надеждой и страхом. Они ожидали папского декрета, который или подарит им утешение, или обречет их на вечную скорбь. Они не могли примириться с мыслью, что, проделав столь дальнее путешествие, приведя столько доводов в подтверждение своей правоты, предъявив столько документов и сославшись на такое количество авторитетов, они в итоге не добьются своей цели.
Они по-прежнему не оставляли надежды на лучшее и утром 9 ноября, когда снова держали Эдгардо в объятьях. На другом конце комнаты стояли директор с братом и еще несколько монахинь. Священники довольно громко (на всю комнату) говорили о каких-то железных аргументах, которые готовят церковные власти, чтобы папа принял окончательное решение и отказал в просьбе отпустить Эдгардо домой. За этим последовала драматическая сцена, которая подробно описана в отчете Università Israelitica:
Несчастные родители принялись просить двоих говоривших не отравлять их свидание подобными словами, но, даже не думая внять этой разумной просьбе, оба клирика воскликнули, что это противоречило бы их долгу, который состоит в том, чтобы побуждать родителей вслед за сыном обратиться в новую веру. Лишь в том случае, если они сами примут христианство, им будет позволено видеться с сыном. Если они обратятся, к ним будут относиться с величайшим уважением. Священники добавили, что сей новый сын церкви не только не вернется к прежней религии, но, напротив, сделается апостолом христианства в собственной семье. Он посвятит свою жизнь обращению родителей, братьев и сестер, потому что так решил сам Господь.
Все три еврея испуганно прижались друг к другу, когда (далее описывается сцена, странным образом напоминающая рассказ Анны дель Монте о том, что происходило в этих самых стенах у нее на глазах — уже более века назад) оба священника и сестры вдруг бросились на колени перед образом Христа и принялись с жаром возносить молитвы об обращении всего семейства Мортара. «Мальчик не последовал примеру своих наставников, хотя те очень бы хотели, чтобы он тоже опустился на колени рядом с ними. Он оставался рядом с родителями. Но Момоло и Марианна не могли выдержать такого зрелища и, хотя они испытывали сильные страдания, приготовились уйти, не проронив ни единого слова».
Когда родители двинулись к выходу, Эдгардо бросился к матери и обнял ее. Вид коленопреклоненных священников и монахинь, которые усердно молили Иисуса явить свет этим евреям,
умножил потоки слез, количество поцелуев и вздохов, и бедная мать прижимала мальчика к груди, пока не подошел директор и силой не оторвал от нее мальчика, сказав: «Довольно».
Легко представить, в каком состоянии месье и мадам Мортара возвратились к себе в пансион. Они были ошеломлены и совершенно подавлены разыгравшейся сценой, которую им пришлось наблюдать. Страдания матери привели к тому, что ее охватили жестокие судороги, длившиеся весь день, и с той поры она уже не могла вставать с постели.
Пока по всей Италии и по другим странам расходились эти волнующие рассказы о мучениях несчастной матери, в газетах, сочувствующих церкви, начала распространяться совсем другая версия событий. Там рассказывали, что ребенок в ужасе шарахался от матери, а эта женщина никак не оставляла его в покое. Он же больше всего хотел остаться в полюбившейся ему новой семье — в церкви. Из первой такой истории, напечатанной в откровенно проватиканской газете L’univers, французские читатели узнали, что Эдгардо охватил ужас, когда мать сказала ему, что он должен сохранять преданность религии предков. Эдгардо заявил директору, что если она еще раз придет, то он лучше спрячется, потому что хочет больше слышать таких страшных слов.
Самый авторитетный католический отчет о первых встречах матери с сыном появился в иезуитском издании Civiltà Cattolica. Большой материал, опубликованный в ноябрьском номере, обозначил основные линии ответного нападения, которые будут задействованы в предстоящей битве со всеми силами — еврейскими, либеральными, антиклерикальными, — очернявшими (по мнению католиков) папу и церковь в связи с делом Мортары. Оборона опиралась на две линии. Одну из них (связанную с церковными законами и прецедентами) мы рассмотрим позже. Вторая имела прямое отношение к поведению Эдгардо и его отношению к родителям и к церкви. По версии Civiltà Cattolica, Эдгардо уже сделал однозначный выбор.
Критики обвиняли церковь в том, что она грубо попирает одно из собственных важнейших правил, точнее — одну из Десяти заповедей: ведь детей всегда учили чтить отца и мать. На это Civiltà Cattolica отвечала, что наставники Эдгардо никогда и не пытались внушить мальчику, что его родители не заслуживают уважения и любви. Превращение, случившееся с ним, как только он переступил порог Дома катехуменов, благодаря чудесному таинству крещения, было мгновенным, однако, как уверял журнал, «оно ни на капельку не уменьшило ни его любовь [к родителям], ни сыновнюю почтительность». Более того, когда в первые недели его пребывания в Доме катехуменов мальчика выучили читать и писать, первым делом он пожелал написать письмо матери (это было еще до ее первого визита), и подписался он под ним так: «Нежно любящий тебя сынок».
Разумеется, это не означало, что он хочет вернуться домой к матери: ведь тогда бы ему пришлось жить среди евреев, а этого он совсем не желал. Напротив, такая перспектива явно пугала его. «Он просил, чтобы его растили в христианском доме, — сообщала Civiltà Cattolica, — чтобы избегнуть тех соблазнов и, возможно, даже насилия, которые, скорее всего, ждали его под отчей крышей».
Выбор новой религии означал выбор новой семьи — или, быть может, наоборот. Избежав угрозы насилия со стороны родителей (ведь евреи не остановятся ни перед чем, если захотят помешать своему ребенку насладиться той духовной свободой, которую он уже вкусил благодаря крещению), Эдгардо обратился к новому отцу и новой семье: «Я крещеный, — сказал он с недетской мудростью и твердостью. — Я крещеный, и теперь мой отец — папа римский».
Далее в иезуитском журнале говорилось, что папа ответил теплой взаимностью на чувства мальчика. Он тоже видел в Эдгардо своего нового сына: «И его святейшество не замедлил с отцовской заботой ответить новому сыну, которого само провидение таким непредсказуемым образом послало большой католической семье». Папа поспешил позвать к себе мальчика-счастливца. Он ласково обнял его и «августейшей рукой начертал священный знак креста у него на лбу, а потом подвел к мальчику известного священника и попросил окружить его всяческой заботой в Доме катехуменов, как очень дорогого ему человека».
Для этого иезуитского журнала (как и для католической прессы по всей Европе) доказательством того, что церковь поступила правильно, было отношение Эдгардо к родителям. И не просто отношение — само его поведение наглядно демонстрировало истинность католической религии. Твердое желание ребенка «настоять на своем любой ценой», его «тихое стремление жить подальше от родни» можно было объяснить только вмешательством высшей благодати, божественным свидетельством того, что крещение действительно состоялось. Церковники показали мальчика множеству самых разных «важных особ из духовенства и мирян, сановникам и дипломатам», и все они беседовали с ним. Кроме того, церковь разрешила родителям часто навещать сына. «И во всех этих обстоятельствах, — докладывал журнал, — он ни разу ни на миг не дрогнул».
А вот если говорить о поведении родителей Эдгардо, то Civiltà Cattolica изобразила совершенно иную картину, нежели та, что описывалась в еврейской и либеральной прессе. Страдания Момоло и Марианны объяснялись вовсе не тем, что у них отняли сына, а их ненавистью к церкви. Журнал рассказывал, что страх, который испытывал Эдгардо при мысли о родителях, был отнюдь не беспочвенным. «Они действуют с такой отчаянной решимостью не столько потому, что у них на время забрали одного из восьмерых детей, — ведь у них дома осталось еще семеро, — сколько потому, что их сын достался католической церкви».
Автор-иезуит рассказывал, будто сам разговаривал с Эдгардо через несколько дней после его первого свидания с матерью в Доме катехуменов. Мальчик признался, что эта встреча очень взволновала его. Обнимая его, мать заметила у него на шее медальон с изображением Пресвятой Девы Марии. Она очень разозлилась и сорвала медальон. Эдгардо оторопел, но из почтения к матери ничего не сказал. Но он будто бы сказал своему посетителю-иезуиту: «Я только твердил про себя: „Я христианин милостью Божией и христианином желаю умереть“».
Все это, говорилось далее в иезуитском журнале, заставляет в ином свете рассматривать вопрос о том, должен ли ребенок чтить отца и мать. Вернее, здесь следует задавать совсем другой вопрос: «Следует ли возвращать ребенка-христианина отцу-иудею?» И еще один: «Можно ли позволять отцу злоупотреблять отцовской властью и насильно делать из сына отступника?» Автор приходил к заключению: «Если мы поставим вопрос так, то потребуется лишь здравый смысл и малая толика веры в сверхъестественное, чтобы ответить: нет, не следует и даже нельзя. Это было бы бесчеловечной жестокостью, особенно если сын чует грозящую ему опасность и сам просит о защите». Если природа и предоставляет отцу право полностью отвечать за сына и заботиться о нем, то это еще не значит, что отец волен делать с ним все что хочет: он должен действовать только в интересах сына. Как может кто-то думать, что сына следует оставить во власти отца, если «тот почти наверняка воспользуется ею не для блага сына, а для приближения его погибели? […] Разве гражданское право не велит отобрать сына у жестокого и кровожадного отца, чтобы защитить детскую жизнь? Почему же тогда кто-то считает несправедливым сделать ради чьей-то вечной жизни то же самое, что считается справедливым, когда речь идет о его земном, временном существовании?»
Остальная процерковная пресса дудела в ту же дуду. Образ разъяренной матери-иудейки, которая срывает с груди сына священный медальон, не мог оставить читателей равнодушными. Кроме того, им внушали мысль, что родителей-евреев печалила не сама потеря сына, а то, что его хотели сделать христианином. Поэтому вместо человеческой жалости к родителям читатели должны были пробудить в себе древний гнев на коварство иудеев. В Болонье в декабре 1858 года еженедельная газета Il vero amico [ит. «Истинный друг»] не оставила своим читателям ни малейшего простора для воображения. Решив как следует приукрасить уже известную историю, журналисты сообщали, что Марианна, увидев сына, «пришла в ярость и сдернула медальон с шеи сына, вскричав с презрением: „Уж лучше мне увидеть тебя мертвым, чем христианином!“»
В завершение контратаки Civiltà Cattolica свела все эти темы воедино, изобразив мальчика, которого осаждают жестокие родители-иудеи, мальчика, на которого снизошла благодать Божия, и попросила церковь предоставить ему духовную и физическую защиту.
«Неужели это правильно и великодушно — оставлять на произвол судьбы это слабое, несчастное и одинокое создание, отдавать его обратно в иудейскую семью, которая, ничуть не таясь, показывает, что пустит в ход любые ухищрения, убеждения и, быть может, даже силу, чтобы добиться легкой победы и сделать это дитя отступником?» В заключение автор вопрошал: «Будет ли это правильно и великодушно — возводить несчастного отрока на эту голгофу, подвергать его этим мукам, этой ежедневной пытке, в которую превратятся для него ласки матери и суровость отца?» Автор сообщал, что сам беседовал с маленьким Эдгардо и мальчик отважно заявил ему, что, если ему снова придется выдержать эту пытку, он не сломается, но будет «с утра до ночи читать христианские молитвы и уговаривать братишек и сестренок, чтобы те следовали его примеру».
Подобные рассказы о том, как боговдохновенный Эдгардо мужественно боролся со своими неверными родителями, находили мощный отклик среди правоверных католиков. Маленький мальчик сделался в их глазах мучеником, готовым умереть за новообретенную религию и стойко выдерживать натиск родителей (в то же время неустанно выказывая к ним должное почтение), которые приготовились убить его, если их психологический террор не возымеет успеха.
Проведя в Риме почти шесть недель, супруги Мортара наконец решили возвращаться домой без сына. Марианне пришлось нарушить обещание, которая она дала Эдгардо. Вокруг них клубился международный скандал: возмущенные граждане устраивали протестные митинги по обе стороны Атлантики, и хор самых разных голосов — от евреев-старьевщиков в Риме до владельцев международных банков, от министров-протестантов в Англии до самого французского императора — требовал вернуть Эдгардо родителям. Но папа был незыблем, как скала.
Поездка четы Мортара в Рим в октябре была легкой, да и в пути их окрыляла тревожная, но все-таки надежда. Совсем другим оказалось возвращение в Болонью, и их попутчикам вполне простительно было бы думать, что в одной карете с ними едет сам библейский Иов.
В начале декабря, когда они доехали до Флоренции, проделав две трети расстояния до Болоньи, Момоло написал Скаццоккьо письмо с рассказом о выпавших на их долю злоключениях: «До Сиены наше путешествие никак нельзя было назвать благополучным. Когда мы отъехали от Рима на четыре мили, на Марианну стали находить обморочные приступы, и они продолжались до тех пор, пока наш случайный попутчик не уступил нам свое удобное место, чтобы Марианна могла там улечься. Она пролежала так всю дорогу до Витербо, куда мы прибыли в три часа дня». В Витербо они отправились в дом своей знакомой, и та оказалась так добра, что приготовила любимое блюдо Марианны — куриный суп. Но когда супруги снова сели в дилижанс, хлынул страшный ливень, и извозчик объявил пассажирам, что реки вышли из берегов и дороги стали непроезжими. Хотя без того уже встревоженные супруги Мортара промолчали, другие пассажиры вступили в спор с извозчиком, требуя ехать дальше. Он неохотно погнал лошадей под проливным дождем дальше, пока карета не въехала в поток, на глазах превращавшийся в быструю реку. Дальше ехать было никак нельзя. Но и повернуть назад было уже невозможно: позади тоже поднялась вода.
Они проехали две мили в потоке воды, надеясь найти дорожных рабочих, чтобы те помогли им, и наконец увидели четырех мужчин. Предложив заплатить рабочим из собственного кармана, пассажиры уговорили их вернуться к переезду и что-то сделать с размытым мостом. «Это была чудовищная ночь», — писал Мортара.
Вы сами можете вообразить, как мы мучились все это время. Наконец, в четыре часа утра пришел один из дорожных рабочих и сообщил, что они починили что могли и что можно попытаться проехать через эти опасные хляби, но лучше забрать из кареты все что можно, чтобы облегчить груз. И вот все мужчины — а нас было шестеро — вышли, а пять женщин остались в карете. Затем карета тронулась с места и с большим трудом преодолела потоки, особенно третий, а мы тем временем шли вброд по воде, подвергаясь немалой опасности […] Господь спас нас, но уверяю вас: хоть все это и может показаться романтическим приключением, на самом деле все перепугались до смерти…
Путешествие продолжилось, но дорожные несчастья так и сыпались одно за другим. Лошади завязли в грязи, а на почтовой станции свежих лошадей не нашлось, хотя на них была вся надежда. Тем временем дела в Риме шли ничуть не лучше.
