Глава 13
Международные протесты ширятся
Джузеппе Массари, в чьем дневнике отразились многие события итальянской истории середины XIX века, в записи от 21 ноября 1858 года сообщал, что случайно встретил своего друга Боджо из Пьемонта. Боджо был очень расстроен: в прошлое воскресенье он собирался на крестины к другу в пьемонтском городе Ивреа, и друг уже выбрал его крестным отцом для своего младенца. Однако прямо перед церемонией епископ Ивреи заявил, что не позволит ему стать крестным, потому что он — известный либерал и враг Папского государства. Боджо чувствовал себя униженным и собирался подать на епископа в суд за оскорбление. Автор дневника завершил эту запись шутливым замечанием: «Боджо явно завидует славе малыша Мортары».
Этот случай с несостоявшимся крестным отцом очень показателен: он и проливает свет на отношения между церковью и либералами в те годы, и позволяет понять, как глубоко проникло дело Мортары в общественное сознание. Борьба за объединение Италии, о котором уже много десятилетий мечтали итальянские патриоты, наконец-то достигла апогея. Для церкви, которую больно ранили восстания 1848 года, либеральные идеи Рисорджименто были сущим проклятием, и она не уставала поносить деятелей этого движения. С другой стороны, в глазах либералов сама церковь являлась одним из главных препятствий на пути к национальному единству и к созданию современного государства, основанного на конституции. Папа-монарх был средневековым пережитком во плоти, позором для всей Италии. В Пьемонте печаталось множество антипапских памфлетов — там государство разрешало это делать. Для противников папского режима похищение маленького Мортары стало просто манной небесной: даже нарочно нельзя было придумать лучшей темы для публицистов.
Никто не мог бы успешнее нажить политический капитал на деле Мортары, чем граф Камилло Кавур, премьер-министр Сардинского королевства. Именно он выступил с идеей объединить Италию, действуя путем присоединения новых областей к уже имеющимся владениям короля Виктора Эммануила II. Кавур увидел в деле Мортары идеальный случай, демонстрировавший анахроничную косность всего Папского государства. И этот случай можно было использовать для того, чтобы подорвать авторитет мирской власти папы в глазах католиков — по крайней мере тех из них, кто уже ощутил веяние современности, кто оказался восприимчив к разговорам о равенстве и правах человека. Заодно можно было бы раздуть и так уже тлевшие антипапские настроения среди протестантов по всей Европе.
Кавур, оставаясь в Турине, внимательно следил за развитием дела Мортары при посредничестве своего посланника в Риме, графа Доминико делла Минервы. 9 октября 1858 года Минерва переслал Кавуру копию прошения, которое подала папе римская еврейская община в предыдущем месяце. Посланник докладывал премьер-министру о резонансе, который приобретало дело Мортары: «Это событие, которое так взбудоражило общественное мнение во Франции и за которое совершенно справедливо ухватилась периодическая печать, в последнее время сделалось предметом всеобщего внимания в столице католического мира благодаря живейшему участию, которое принял в нем французский посол». До сих пор, рассказывал Минерва, все попытки заставить церковь отпустить мальчика, используя полуофициальные каналы, оказывались тщетными. В итоге посол Франции решил послать кардиналу Антонелли чрезвычайно суровую официальную ноту, «в которой в самых нелестных выражениях справедливо клеймил поступок, противоречащий первоосновам естественного права».
Не получив ответа на свою ноту, французский посол, герцог де Грамон, отправился к государственному секретарю, чтобы пожаловаться ему лично. Он заявил, что, во-первых, французское правительство, учитывая огромную помощь, которую оно оказывает папе, заслуживает ответа, а во-вторых, что в интересах самого Ватикана — предоставить письменное разъяснение тех причин, которые мешают ему возвратить еврейского мальчика родителям. Беседу двух государственных мужей никак нельзя было назвать дружеской: «Обе стороны, обмениваясь мнениями, не удерживались от резких и язвительных замечаний. Однако французский посланник, недовольный тем равнодушием, с каким кардинал отнесся к его просьбам, не преминул воспользоваться преимуществами, сопряженными с его высоким положением, и несколько дней тому, не поставив в известность ни государственного секретаря, ни кого-либо другого при папском дворе, отправился прямо к его святейшеству, чтобы поговорить с ним о занимавшем его деле».
Далее граф Минерва описывает непростую встречу герцога с Пием IX, давая Кавуру возможность очень хорошо ознакомиться с позицией папы по делу Мортары: «Его святейшество сказал, что очень сожалеет о случившемся и что еще больше его печалит невозможность отдать приказ о возвращении Мортары семье, так как вернуть мальчика родителям значило бы пойти против собственной совести. Он был искренне убежден, что состоявшееся крещение имеет силу, а потому никак не мог допустить, чтобы христианина воспитывала семья, исповедующая иудаизм». Папа сообщил послу, что по его поручению уже составляют документ, где излагается богословское обоснование такого решения, и что вскоре этот документ будет обнародован. В конце своего донесения Кавуру Минерва заметил, что дело Мортары уже отравило отношения между Францией и Ватиканом. Отказ папы уступить просьбам французов последние расценили как серьезное оскорбление.
В тот же день в отдельном конфиденциальном письме Кавуру пьемонтский посланник сообщил новую драматичную подробность. Он сам разговаривал с де Грамоном уже после яростной схватки герцога с кардиналом Антонелли, но до его встречи с папой. И Грамон предложил удивительный выход: «В последние дни возмущение герцога де Грамона из-за дела еврея Мортары достигло точки кипения. Когда мы с ним прогуливались, он спросил: а если мальчика посадить на корабль и отправить в Геную, можно ли рассчитывать на то, что его там радушно встретят?» Генуя входила в Сардинское королевство. План заключался в том, чтобы силой отобрать Эдгардо у попов (здесь посол не видел особой трудности — ведь Рим как-никак патрулировали французские войска) и переправить его в более безопасную область Италии, где евреи пользовались свободой. Граф Минерва, хоть и удивился тому, что де Грамон обдумывает подобный шаг, заверил его, что, конечно же, можно договориться о том, чтобы в Генуе мальчика достойно встретили и устроили. Герцог сказал, что Эдгардо сначала выкрадут, а потом посадят на французский пароход. «Однако он просил меня держать все в строжайшей тайне, чтобы сохранялся элемент неожиданности: важно было застать попов врасплох». Минерва заключал письмо словами: «Уж не знаю, не отказался ли он от своей затеи после аудиенции у папы».
Через две недели, когда Минерва снова встречался с французским послом, тема похищения тоже всплывала, но к тому времени герцог уже несколько успокоился: по-видимому, его пыл остыл, потому что французское правительство, услышав о его плане, забило тревогу. Впрочем, он сказал Минерве, что отказался от своего замысла по другой причине: освободив еврейского ребенка, все равно «не удалось бы соблюсти закон». Вместе с тем де Грамон оставался при своем убеждении, что единственным способом вызволить Эдгардо, учитывая упрямство папы, остается похищение. Так, в разговоре с Минервой, состоявшемся в середине ноября, герцог порицал «глупость евреев», которые продолжают возмущаться и жаловаться на пленение юного Мортары и ждать, что им кто-нибудь поможет, тогда как им следовало «прямо сейчас разрабатывать план побега». По мнению же посланника Кавура, рассуждать так было жестоко и неразумно: «Да что же могут сделать эти несчастные, если только французская полиция не пожелает им немного помочь?»
На самом деле евреи тоже задумывались о похищении Эдгардо, и на этот счет строились различные планы — по крайней мере, в частных беседах. Вскоре после того, как герцог де Грамон горько посетовал на нежелание самих евреев организовать побег мальчика, один из его соотечественников, еврей, бросил клич единоверцам, призывая их именно к этому. В выпуске Archives Israélites от 10 декабря было опубликовано письмо под заголовком Moyen d’opérer la délivrance du jeune martyr («Как освободить юного мученика»). «Давайте объявим награду, — писал автор открытого письма, — в двадцать тысяч франков тому, кто сумеет выкрасть юного Мортару и переправить его в безопасное место, будь то в Пьемонте, во Франции или же в любой другой стране, где имеется честное правительство». Он призвал начать сбор средств и сообщил, что сам жертвует в призовой фонд двадцать тысяч франков, но, добавлял он с чувством, если сумма в двадцать тысяч франков кому-то покажется слишком маленькой, то «давайте удвоим ее!» Далее в его письме подробно объяснялось, как именно распорядятся этим фондом (здесь на помощь евреям снова придет семейство Ротшильдов), как будут собираться средства (жертвователями станут не только евреи со всего мира, но и возмущенные католики) и как будет вручаться награда. Автор воззвания умолчал лишь о том, кто и каким образом собирается осуществить похищение.
Между тем выгода, какую спор из-за дела Мортары мог принести Кавуру и движению за объединение Италии, становилась все очевиднее. В письме к Кавуру, отправленном из Парижа 21 ноября, маркиз де Вилламарина, посол Сардинского королевства во Франции, докладывал, что этот инцидент вызвал там большое негодование и настроил французское общественное мнение против папской власти. Еще Кавур узнал, что французский император, по-прежнему с живейшим интересом следивший за делом, уже заклеймил поступок церкви как возмутительное нарушение и гражданского, и естественного права.
Описав встречу де Грамона с папой и их резкую беседу, маркиз ясно дал понять, что дело Мортары тесно связано с событиями, которым предстояло изменить политическую карту Италии. Де Грамон рассказал Пию IX о громком хоре голосов, порицающих Ватикан за то, как он себя повел. Папа же ответил, что и до него дошли недавно тревожные донесения, касающиеся Франции. Его святейшество продолжал: «Я был бы весьма признателен вам, господин посол, если бы вы помогли положить конец слухам, распространяющимся по моим землям, — слухам, к которым добавились еще и некоторые сведения, полученные моими агентами, — о всяческих происках императора Наполеона в Италии».
О том, какие именно происки имелись в виду, папа не замедлил рассказать смущенному герцогу. Тайная цель французов, заявил папа, заключается в том, чтобы «выгнать австрийцев из Ломбардии и Венето, а затем, предоставив народу всеобщее избирательное право, позволить ему самостоятельно выбирать органы правительства и короля. Римские легации будут присоединены к этому новому Итальянскому королевству». Пий IX обвинил французов в том, что они, помимо прочего, замышляют присоединить к Пьемонту другие части Папского государства, а также Королевство обеих Сицилий и герцогства — Тосканское, Моденское и Пармское, — так что в итоге под папской властью останется один только город Рим.
«Месье де Грамон, — писал Кавуру сардинский посланник, — казалось, был поражен такой вспышкой гнева его святейшества и попытался успокоить его, заверяя, что во всех этих слухах и россказнях нет ни единого слова правды». Папа, скептически выслушав уверения герцога, попросил довести его замечания до сведения императора, а затем ознакомить его с ответом Наполеона.
В ответном письме графа Кавура послу Вилламарине в Париж также отразилось любопытное переплетение настороженного интереса к делу Мортары с важнейшими политическими событиями, которым вскоре предстояло развернуться в Италии. (Кавур, как и Вилламарина, писал по-французски. Хотя именно Кавур выступал главным идеологом объединения Италии и всячески ратовал за выдворение иностранцев и создание итальянского национального государства, сам он никогда не изъяснялся по-итальянски достаточно свободно, да и к собственному парламенту обращался не на итальянском, а на французском языке. Для Пьемонта это было вполне естественно — ведь тамошний королевский двор и высшее общество до недавних пор считали своим культурным ориентиром скорее Францию, чем Италию.)
«Новость, которую вы мне сообщили, — отвечал он, — имеет величайшую важность». Донесения Вилламарины о том, что происходит в Риме, писал Кавур, в точности соответствуют тому, что он слышал из других источников. Передав Вилламарине известия о плане де Грамона выкрасть Эдгардо и тайно переправить его в Пьемонт, он далее писал о французском посланнике: «Он доверил свой план Минерве, которому я велел поддержать его, хотя и оставил на его усмотрение большую часть договоренностей». Получается, что Кавур сам одобрял план похищения. «Позднее, — писал он, — де Грамон заколебался и, вероятно, отказался от своего начального замысла, подчинившись распоряжениям из Парижа».
Хотя Наполеон, несомненно, полагал, что его разъяренный посол в Риме зашел чересчур далеко, замыслив план похищения, — по мнению Кавура, «император очень обрадовался делу Мортары, как он всегда радуется всему, что очерняет папу в глазах Европы и умеренных католиков». Это дело развязывало Наполеону руки, предоставляя ему удобный случай покончить с Папским государством: «Чем труднее будет папе сохранить собственный авторитет, тем легче он пойдет на жертвы, которые необходимы для переустройства Италии».
Кавур разъяснил своему посланнику во Франции, какую позицию следует занять в обсуждении этой темы с Наполеоном III. Нужно напомнить императору о непримиримости, с какой папа отверг просьбы де Грамона, когда тот вступался за семью Мортара, «и в заключение подчеркнуть, что поведение папы доказывает абсолютную невозможность далее терпеть его мирскую власть где-либо за пределами Рима».
Пока либеральные и антиклерикальные газеты по всей Европе обрушивались на Ватикан с яростной критикой в связи с делом Мортары, а французский посланник в Риме продолжал заявлять все новые протесты, дипломатическая почта кардинала Антонелли распухала от известий, поступавших от папских нунциев со всех сторон континента. Известия эти были тревожными и свидетельствовали о новой волне антипапских настроений. В январе 1859 года нунций из Парижа докладывал Антонелли, что французский император и его министры по-прежнему недовольны делом Мортары, хотя (добавлял нунций) у них нет для этого «ни малейшего основания». В целом ряде писем государственному секретарю от апостолического нунция в Мадриде также рассказывалось о тревожных событиях в Испании — стране, где практически не было еврейского населения.
К письму, датированному 1 декабря 1858 года, нунций приложил экземпляры недавних испанских газет с материалами, относившимися к делу Мортары. Особенное беспокойство вызывало то, что Diario Spagniol — газета, близкая к правительству, — опубликовала статью, где удерживание Эдгардо церковью называлось «преступным похищением». Нунций без промедления отправился к государственному министру и к министру иностранных дел, чтобы выразить им протест и возмущение, а также отругать их за «пренебрежение своим долгом, который требовал пресекать подобные постыдные злоупотребления в периодической печати». Министры выразили понимание и заверили его, что такое больше не повторится. Но этого нунцию показалось мало. Он договорился с двумя процерковными газетами, чтобы те устроили на своих страницах разнос журналистам Diario за то, что те посмели выступить с критикой церкви. В результате таких стараний, сообщал нунций с заметным удовлетворением, в Diario появилась заметка с извинениями за статью в предыдущем номере. К сожалению, писал далее нунций, он не нашел средства «обуздать дерзость другой газеты, El Clamor, которая никогда не выказывала должного почтения к Святейшему престолу».
В Нидерландах Ватикану пришлось иметь дело с менее сговорчивым правительством. 8 ноября граф дю Шастель, голландский посланник в Риме, от имени своего правительства отправил письмо кардиналу Антонелли. Вот что он писал:
Дело Мортары, в последние несколько месяцев наделавшее столько шума в Европе, произвело не менее удручающее впечатление на народ Нидерландов, где проживает немалое количество евреев, которые известны личными и гражданскими добродетелями. События в Болонье чрезвычайно огорчили Высокое представительство голландских евреев, и они, последовав примеру своих собратьев в Англии, Франции и Сардинии, подали петицию голландскому правительству, прося его принять участие в этом деле и, выступив посредником, добиться его благоприятного разрешения в пользу семьи Мортара.
Заметив, что его правительство не собирается вмешиваться во внутренние дела другого государства, граф тем не менее желал довести до сведения папского правительства, что голландское общество возмущено происходящим. В заключение он выразил надежду, что «Святейший престол в своей величайшей мудрости сумеет в будущем избежать повторения подобных действий, которые, возбуждая в народе сильные чувства, приводят к усилению неблагоприятных настроений по отношению к Ватикану».
Должно быть, государственного секретаря особенно обеспокоило это письмо от имени короля Нидерландов, потому что он написал необычайно длинный ответ. Он сетовал на то, что голландцы занимаются как раз тем, что, по их собственному признанию, не вправе делать, а именно вмешиваются во внутренние дела другого государства. Дело, о котором идет речь, писал Антонелли своим корреспондентам, имеет «исключительно религиозную суть, а потому заниматься им пристало церковным властям и никаким светским органам в эти вопросы вмешиваться не следует». Следовательно, их прошение было неуместным: «Поскольку данное дело носит характер сугубо религиозный и затрагивает таинство крещения, совершенного над ребенком, со всеми вытекающими из этого последствиями, то же самое можно сказать и о причинах, в силу которых верховный глава церкви лишен возможности предпринять действия того рода, о которых просят его еврейские родители крещеного мальчика». Что же касается дурного впечатления, какое, по словам графа, производит это дело на его соотечественников, то, отвечал Антонелли, «какое бы впечатление оно ни производило на людей, которые либо не желают, либо не умеют взглянуть на это дело в должном свете, Святейший престол пребывает в уверенности, что он поступил в соответствии с незыблемыми правилами католической церкви, отступить от коих ему не позволят никакие доводы человеческого рассудка».
По другую сторону Атлантики дело Мортары всколыхнуло чувство солидарности среди евреев Соединенных Штатов. Хотя там имелась еврейская диаспора численностью 150 тысяч человек, то есть намного больше, чем в Италии, Франции или Англии, большинство американских евреев были иммигрантами и им еще недоставало национальной сплоченности. Три основные еврейские газеты на английском языке представляли собой типичные местные издания, созданные стараниями авторитетных раввинов в Нью-Йорке, Цинциннати и Филадельфии.
Известия о деле Мортары дошли до американских евреев опосредованно, потому что ни у римской еврейской общины, ни, конечно же, у более скромной еврейской общины Болоньи не имелось прямых связей с заокеанскими собратьями. Однако несколько известнейших американских раввинов узнали обо всем из писем, которые разослал им в сентябре сэр Мозес (Моисей) Монтефиоре, глава Совета депутатов британской еврейской общины. После этого информация стала быстро распространяться дальше.
Лишь меньшинство американских евреев приехали из католических стран, но все они увидели в похищении Мортары олицетворение всех зол Старого Света, мучительное напоминание о гонениях, от которых они сами благополучно спаслись. Подобные чувства подпитывались не только американской идеологией свободы и всеобщего равенства, но и другими, менее здоровыми силами. В 1858 году в Америке многие относились к католицизму с подозрением и неодобрением. Повсюду иммигранты-католики из Ирландии подвергались унижениям и оскорблениям, а папу римского изображали дьяволом во плоти. И, как ни парадоксально, евреи, во многом разделявшие в ту пору участь иммигрантов-католиков, которых притесняло подавляющее большинство протестантов, с большой радостью обнаружили, что их кампания против папы встречает среди американцев самую широкую поддержку.
Начиная с середины сентября крупнейшие американские еврейские газеты помещали одну за другой публикации о деле Мортары. Раввин Айзек Майер Уайз из Цинциннати — один из основателей реформированного иудаизма в США и главный редактор одной из важнейших еврейских газет — писал в такой манере, которой могли бы гордиться любые тогдашние американские хулители католицизма:
Факты таковы, что Эдгар Мортара никогда не был крещен, а папе и его многочисленным бездушным лакеям всегда было безразлично, христианин этот мальчик или иудей. Не дело папских прислужников — ни в прошлом, ни сейчас — обращать Эдгара в христианство, чтобы спасать его душу на римский манер, или считать его христианином только потому, что на голову несмышленого младенца уронили несколько капель воды и неизвестная женщина пробормотала над ним несколько слов. Какой-нибудь ограниченный поп или школьный учитель из неграмотных католических прихожан еще поверил бы в подобные бредни и, быть может, попытался бы внушить свое учение доверчивой пастве. Но главные инициаторы всей этой истории отнюдь не так глупы… Нужно было вырасти среди католического духовенства, чтобы хорошо знать, что они много проповедуют и мало верят сами; как строги и суровы они во всем, что касается религиозных вопросов, перед неграмотными и как небрежно отмахиваются от всего этого, когда оказываются наедине с умным человеком, которому можно довериться. Поэтому целью Рима не является, да и не может являться, вероисповедание мальчика и даже религия как таковая… Отважимся предположить, что если бы та нянька предстала перед судом в нашей стране, то любой из наших адвокатов, устроив маленький перекрестный допрос, заставил бы женщину признаться, что она выступает орудием какого-то попа, а тот, в свой черед, — орудием в руках его начальника, который опять-таки служит слепым орудием иезуита, в свою очередь являющегося инструментом инквизиции, каковая священная канцелярия выступает прислужницей папы, которым опять-таки вертят иезуиты…
Пока евреи, жившие в Папской области, были вынуждены пресмыкаться перед грозным могуществом папы, евреи, жившие в США, как мы видим, довольно легко впадали в противоположную крайность.
В какой мере такая пламенная ненависть к католичеству подпитывалась воспоминаниями о прошлом европейских еврейских общин, откуда происходил сам Уайз и другие евреи, а в какой — подхвачена от соседей-протестантов в стране свободных людей, — вопрос довольно интересный. Но один из парадоксов этой обличительной статьи Уайза заключается в том, что она почти зеркально отображает те представления о евреях, которые пыталась создать католическая пресса. Если защитники папы усматривали низменные мотивы в призывах людей, требовавших освобождения Эдгардо, и утверждали, будто самими родителями мальчика движет вовсе не родительская любовь, а антихристианская злоба, то, по словам Уайза, выходило, что главные притворщики здесь — именно папа и его церковная братия и что ими руководят отнюдь не истинные религиозные порывы, а самые безнравственные и лицемерные мотивы.
По всей стране еврейские общины устраивали собрания, чтобы вместе решить, какие действия предпринять; от Нью-Йорка до Сан-Франциско прокатилась волна протестов. В Бостоне, где процветали антикатолические настроения, две синагоги провели совместное собрание — а когда комитет из четырех человек зачитал резолюцию, ее встретили громкие аплодисменты. Они пошли даже дальше, чем раввин Уайз, призвав, в частности, сплотиться с протестантами, которые разделяли мнение евреев о «Князе тьмы»:
С изумлением и глубокой печалью мы услышали, что самый отвратительный поступок, внушенный Князем тьмы, был совершен недавно во владениях Пия IX, папы римского… Это грубейшее беззаконие касается не только евреев, оно равным образом задевает и христиан, не исповедующих католическую веру, ибо если они (инквизиция) посмели сотворить такое, поправ самые основы нравственной справедливости, в отношении еврея, то в будущем они не раз сотворят то же самое в отношении протестантов, остающихся в пределах досягаемости для этой беспринципной власти. История этих бесов во плоти, написанная кровью миллионов их жертв, полностью оправдывает подобное заключение.
Не все протесты в Соединенных Штатах проходили под столь громкими лозунгами партии Know Nothing («Ничего-незнаю»), которые евреи хорошо усвоили, вливаясь в окружающую их культуру. В начале декабря в Моцарт-холле в Нью-Йорке, впервые за восемнадцать лет, состоялось общегородское собрание евреев с целью выразить протест по поводу похищения Мортары. Несколько часов кряду две тысячи собравшихся ньюйоркцев выслушивали одного оратора за другим, призывавших освободить Эдгардо. В Нью-Йорке антикатолическая риторика звучала более приглушенно, чем в Бостоне. Оратор, которого публика слушала с особенным воодушевлением, — популярный еврейский юморист Рафаэль де Кордова — задавался непочтительными вопросами: неужели в самом деле еврейского младенца, которого тайком крестила нянька, можно считать настоящим католиком? Ну а что, если (развивал он свою мысль) банда евреев, вооруженных бритвой, прокрадется в Ватикан, схватит папу и, удерживая его протестующее святейшество силой, сделает ему обрезание? «Что же тогда, — спрашивал де Кордова под одобрительные смешки слушателей, — можно ли после этого считать папу иудеем? Почему же тогда кто-то решил, что можно считать ребенка христианином только потому, что кто-то брызнул на него водой?»
Собрания и митинги не прекращались. В январе в Сан-Франциско больше трех тысяч человек сошлись послушать выступления видных протестантских священников, разных других лидеров христианских общин, а также самих еврейских организаторов. Большинство ораторов занимало уважительную позицию по отношению к католицизму, а некоторые даже выказывали почтение к самому папе. Зато другие называли дело Мортары лишь последним пунктом в долгом перечне возмутительных беззаконий, совершенных церковью, которая представляет угрозу для всего остального мира. Ф. П. Трейси, один из протестантских ораторов, вспоминал свое посещение Рима в 1847 году. По его словам, он видел тогда кардинала Антонелли, сидевшего рядом с Пием IX (что кажется маловероятным, так как Антонелли в ту пору еще не был государственным секретарем). «Словно Мефистофель, холодный и бесстрастный» Антонелли (громогласно рассказывал Трейси) нашептывал какие-то указания на ухо уступчивому папе «и менял по своему усмотрению нрав человека, который, имея другого советника, мог бы оказаться добрым и патриархальным правителем». Трейси предостерегал слушателей, убеждая их взять все в свои руки, потому что ждать от Ватикана порядочности не приходится: «Папа охотно крестил бы нас всех, если бы это было в его власти».
Дело Мортары приобрело скандальную известность не только среди евреев. В одном только декабре 1858 года в New York Times появилось более 20 статей на эту тему; Baltimore American с октября 1858 года по январь следующего года опубликовал 31 большую статью, посвященную Мортаре; Milwaukee Sentinel в ноябре и декабре 1858 года напечатал 23 материала. В начале марта 1859 года, когда интерес публики к этому делу в Европе уже улегся, New York Herald, напротив, заявил, что в Америке он достиг «колоссального масштаба».
Разминая еще не окрепшие политические мускулы и следуя примеру европейских собратьев, возмущенные американские евреи попытались добиться от своего правительства, чтобы оно осудило похищение Эдгардо и направило Ватикану официальный протест. Но не добились ничего. В ответ на целый поток писем американский государственный секретарь сказал, что правительство придерживается политики невмешательства во внутренние дела других стран. Наконец, сам президент США Джеймс Бьюкенен счел необходимым лично ответить на все эти прошения и 4 января 1859 года написал представителю нью-йоркской еврейской общины: «Я давно уже убежден в том, что наше правительство не имеет ни права, ни обязанности выступать в роли нравственного цензора, осуждая поведение других независимых правительств и публично порицая их за поступки, которые мы сами можем считать проявлением деспотизма и несправедливости по отношению к их собственным гражданам или подданным».
Для Бьюкенена это дело было чрезвычайно деликатным, причем недовольство евреев его тревожило в последнюю очередь. США стояли на пороге гражданской войны из-за рабства, и аболиционисты призывали все просвещенные державы Европы присоединиться к их кампании за его отмену. Президенту совсем не хотелось встревать в эту историю с итальянским евреем, чтобы не подавать примера, который впоследствии могут использовать против него самого. Да и его собственная нравственная позиция не выглядела слишком крепкой. Как мог он сам выступать с осуждением чужого правительства, которое позволяло силой разлучать ребенка с родителями, если то же самое постоянно происходило в рабовладельческих штатах его собственной страны? А пока президент вилял, аболиционистские газеты, сами того не желая, становились союзницами американской католической прессы: и те и другие, преследуя собственные цели, нападали на лицемерное (по их утверждениям) движение за освобождение еврейского мальчика.
Католики, отстаивавшие правоту церкви, публиковали собственные версии событий, вторя католической прессе в Европе. Один памфлет, вышедший в Нью-Йорке в ноябре 1858 года под псевдонимом «Честная Игра», типичным для изданий подобного рода, называл «дело о так называемом похищении Мортары» «неожиданным подарком врагам Божией церкви». Возложив всю вину на Момоло Мортару — ведь он сам нарушил закон Папского государства, запрещавший евреям держать христианскую прислугу, — автор памфлета заявлял, что никто, даже сам папа римский, не в силах «„раскрестить“ ребенка, который уже стал христианином». Немыслимо было, чтобы христианское правительство «позволило воспитывать юного христианина как еврея», а еще здесь затрагивался другой важный вопрос — вопрос религиозной свободы. Речь шла о «свободе ребенка, который не хотел, чтобы ему насильно навязывали еврейство, тогда как он уже выбрал христианство». Эдгардо (в памфлете говорилось, будто ему одиннадцать лет, а не семь) умолял, чтобы его оставили в новой вере: «Выдать его родителям было бы неслыханной подлостью. А поднимать крик, требуя его выдачи, значит поносить саму церковь. Это позор для всего христианского мира». В завершение автор, назвавшийся Честной Игрой, помпезно изрекал: «Защита, какую предоставил его святейшество этому ребенку, чтобы оградить его от всех проявлений яростного фанатизма еретиков и ханжей, — это благороднейшее нравственное зрелище, какого мир не видел уже много веков».
