Глава 8. Госпожа наша скорбная

Так оно и происходит в жизни: есть в ней кое-что со своими законами, и те исправно работают, что бы ни происходило вокруг. Это молодость, свобода и весна. Я был молод, получил свободу, а вокруг меня пробуждался новый мир. На деревьях проклевывалась листва, с земли поднимались стебли молодой травы, тучи расступались, и светило солнце. Есть в мире сила, благодаря которой всегда приходит новое начало. На гари поднимаются цветы, с пня встает молодое деревце, а промерзлая, мертвая земля становится плодородной почвой, просящей плуга. Шрамы затягиваются и превращаются в новое тело. Отчаявшийся человек однажды отирает слезы, поднимает голову и снова замечает, что светит солнце. Раны заживают.

Даже те, что оставили плетка и оковы – пусть они и заживают куда дольше, чем те, что нанесены клинком.

Раньше или позже оказывается, что всякий следующий день – это новый фрагмент бумаги, развернутой из свитка, тот, на котором можно все написать наново, пробуждая к жизни слова, которые не существовали ранее. В свою очередь то, что случилось прежде, уже спряталось в противоположной части свитка, и можно начинать все сначала.

Много дней мы странствовали лесами и долинами, меж встающих над нами серых гор, и эти дни я вспоминаю как одно из лучших времен жизни. Я постоянно переживал о Снопе и Н’Деле, но я понятия не имел, где их искать. Мы должны были добраться на север, а потому выбирали пути, которые позволяли идти туда. Мы петляли, продирались сквозь лес и терялись, но всегда старались держаться своего курса.

Вокруг нас царила лесная тишина, которая тишиной никогда не бывает, просто в ней нет голосов других людей. Зато были песни птиц, плеск воды, шум ветра и ночные вопли зверей. Мы странствовали с утра до позднего дня, а потом находили место для ночного отдыха. Все доставляло мне радость. Неспешное путешествие в седле, черпание воды из ручья, ловля рыб и птиц, чтобы состряпать еду. И горящий вечером костер, поддерживаемый до утра, чтобы отпугивать ночных зверей. Лепешки, печеные на камнях, фырканье лошадей, разговоры, которые вели мы порой вполголоса, тоскливые песни костяной флейты, которую в конце концов Бенкей все же вырезал себе. Все это были вещи, не стоящие рассказа, но стократ стоило их делать.

Они были жизнью свободного человека, странника. И пока что ни о чем большем нам и не следовало беспокоиться – только о траве и остатках мяса для лошадей, еде для себя, огне и воде, постели и крыше из веток или попоны во время дождя.

Дни в дороге вставали и закатывались, похожие друг на друга, и я не мог уже сказать, сколько времени мы странствуем.

Полагаю, продолжалось это довольно долго. Солнце светило все дольше и сильнее, лес вокруг нас делался все зеленее, а дни все теплее.

Изредка мы встречали людей.

Пару раз видели мы пастухов, иной раз – кого-то, кто охотился по другую сторону долины, несколько раз наткнулись мы на покинутые дома. В этой стране существовали какие-то тракты, но мы их не нашли. Старались идти на север, но в горах это не так уж и просто. Когда на пути у человека встает хребет, болото, пропасть или ущелье, ему приходится искать другую дорогу, и он понятия не имеет, что за ближайшим взгорьем, может статься, находится более удобный путь. Потому я полагаю, что мы ужасно петляли, но мало что могли с этим сделать. Лучше всего было бы ехать трактом вдоль реки, но мы такого не нашли. Потому перли лесом: взбирались на перевалы, теряли и снова находили тропинки, на перекрестках сворачивали так, чтобы дорога, по возможности, вела на север. И наконец мы заблудились окончательно. Запасы наши истаяли почти полностью, а мы брели лесом между скалами или горными тропами, и казалось, словно мы ходим по кругу. То и дело нам приходилось останавливаться, чтобы раздобыть припасы. Бенкей умело ставил ловушки из веревок, заостренных колышков и пружинистых веток, сплетал ятери из лозы, расставляя их в ручьях. Мы сделали себе луки и порой несколько дней кружили вокруг лагеря, пытаясь поймать, подстрелить или схватить хоть что-то, что летает, бегает, ползает или плавает и у чего есть хоть немного мяса. Но не всегда это удавалось. Мы не знали местных животных, у тех были другие обычаи, чем те, к которым мы привыкли, и несколько раз случалось так, что, съев какое-то создание, мы тяжело болели, а бывало, сами могли вдруг оказаться добычей.

Но главным образом мы голодали.

Пару раз мы натыкались на поселения, окруженные частоколом, но только в одном нас приняли гостеприимно и наняли на несколько дней работы, взамен дав нам немного припасов на дорогу. Люди здесь были простыми; мы пытались что-то у них узнать, но сперва они нас боялись, а потом оказалось, что и знали они немного.

Но одно об этом путешествии я могу сказать точно. Было оно для меня будто омовение или здоровый сон. Я снова становился самим собой, причем, возможно, сильнее, чем когда-либо ранее. Я странствовал. А окружающие меня лес и горы, холодный ночной воздух и полуденная жара смывали рабство, как горный водопад смывает со странника пот, пыль и засохшую грязь. Я был свободным человеком, что направляется на север, навстречу морю и ждущей его там судьбе, поскольку именно так свободный человек и решил.

Это было для меня хорошо.

Что не меняет событий: мы заблудились и кружили в горах путями, как правило, далеко от человеческих поселений. Именно так мы однажды попали в долину Нашей Скорбной Госпожи.

Попали мы туда оттого, что нашли горный путь, который повел нас на север, в то время как дорога руслом ручья вела на восток. На самом деле, отправься мы ею, обошли бы всю горную гряду и наткнулись бы на место, где тот узкий поток впадает в долину, которой текла река. А потом достаточно было бы пойти плоской равниной по ее течению, и через неполную неделю попали бы мы к ее устью, оказавшись у цели.

Но мы упрямо направлялись на север, а потому несколько дней взбирались на высокий, скалистый перевал, ведя под уздцы спотыкающихся коней, пока не оказались наверху и не взглянули вниз, в закрытую горами долину, по которой катился поток, на дне ее разливающийся в продолговатое озеро, окруженное лесами, холмами и полями. Мы, недолго думая, съехали, желая напиться холодной воды из ручья, отдохнуть, поймать рыбу или поохотиться.

Сперва мы не заметили ничего странного. Чем ниже мы сходили, тем будто бы темнее становилось на каменной тропе – с каждым шагом. День был хорошим и солнечным, но тут, в долине между горными хребтами, лежала тень и поднимался туман. Я не обратил на это внимания, полагая, что это просто водяная пыль, поднятая гремящим в долине водопадом, и тень горного хребта. Тем временем меня уже охватила вечная печаль этой долины. Чем глубже я спускался, держа под уздцы коня, тем тяжелее становилось у меня на сердце. С каждым шагом возвращалось ко мне все, что случилось со мной плохого, а нужно признать, жизнь моя не была слишком уж безоблачной. Я не видел ни деревьев, ни скал, ни ручья, один лишь длинный хоровод тех, кто ушел, оставляя меня одного. У меня уже не было ни дома, ни города, ни страны, и везде я был чужаком. Обычно человеку удается отогнать такие мысли, направить ум к тому, что происходит сейчас, и к тому, что его окружает. Всякий из нас несет черные мысли, но старается держать их на привязи, как дикого зверя, поскольку иначе невозможно было бы жить. Но там, в долине, было куда сложнее. Там явственно ощущалось, что все, что мы делаем – делаем зря, и что всякий из нас направляется прямиком во тьму, и что ничего не имеет больше значения. Есть лишь печаль, страх и ужас.

Когда мы спустились на дно долины, у нас почти не осталось сил, чтобы напоить лошадей и самим утолить жажду. Бенкей сел на камне, оперев руки в колени, и принялся смотреть в никуда с неподвижным лицом, я же хотел лишь свернуться клубком и так и остаться.

– За этой долиной будет следующая, – после долгой паузы произнес следопыт. – Такая же, как эта. А потом – следующая. Мы станем идти по ним бесконечно, пока наконец не встанем на пустом берегу моря только затем, чтобы сесть на песке и смотреть в мрачную бесконечность. Вся моя жизнь так и выглядит. Я то и дело направляюсь к цели только затем, чтобы убедиться, что никакой цели нет.

Я не ответил, хотя хотел сказать, что я-то даже цели своей не знаю. Но это было бы зря. К чему нам разговаривать? Каждый из нас пребывал внутри своего разума, среди того, что видел и понял, и что остается закрыто остальным. Я воткнул меч в песок перед собой и смотрел на клинок, прикидывая, не закончить ли все здесь и сейчас. В этой долине или в другой, теперь или через десять или пятьдесят лет, какая разница? Пара минут боли, а потом неминуемый мрак. Я бы только сэкономил ненужные и мучительные усилия. И вот мы некоторое время сидели так, молча и глядя в никуда. Мне и в голову не пришло, что то, что я чувствую, неестественно, что все я вижу слишком отчетливо и ясно, будто только теперь-то и разобрался в своей жизни. Сделать что-либо, хотя бы и просто следующий шаг, казалось мне усилием, лишенным смысла. Мы просто сидели.

Бенкей вынул свою флейту и принялся играть тоскливую мелодию, которую я часто слышал, когда он чувствовал себя уставшим или растерянным. Внезапно он прервался и некоторое время смотрел в никуда, а потом вдруг принялся наигрывать другую песенку. Будто наперекор. Была это смешная песня о козле, который влюбился в прекрасную кобылу. Разудалая ее мелодия показалась мне тогда скрежетанием в сравнении с печальным плеском ручья среди мрачных скал и деревьев вокруг.

Бенкей играл так по кругу, словно заставляя сам себя, и играл все громче.

А потом встал, подошел ко мне и вдруг толкнул в плечо, опрокидывая на землю. Я гневно вскочил на ноги, а он все стоял надо мной и играл.

– Танцуй, тохимон, – сказал он, на миг отнимая флейту от губ. – Проснись и танцуй. Думай о хороших вещах, которые повстречались тебе в жизни. Вспомни красивых женщин, которые были с тобой в твоем дворце, о пальмовом вине, которое ты пил, о друзьях и близких. Танцуй!

– Оставь меня, глупец, – отвечал я гневно. – Есть ли что более пустое и глупое, чем танец?

Но он вдруг пнул мой меч так, что тот полетел в кусты на берегу ручья, и продолжил играть, держа флейту одной рукой, а второй выхватывая свой клинок.

– Танцуй, – повторил он снова. – Танцуй, а не то я тебя убью. Я тоже хочу плакать, а то и умереть, и потому мы должны танцевать. То, что происходит с нами, против природы. Потому – танцуй, тохимон!

И он снова приложил флейту к губам, после чего начал перебирать ногами и подскакивать на месте, размахивая мечом так близко от моей головы, что мне пришлось уклониться.

– Очень хорошо! – воскликнул он. – Танцуй! Танцуй и пой про козлика!

Снова свистнул клинок, а я с трудом отпрыгнул назад. Бенкей ударил вниз, и мне пришлось убрать ногу, иначе он бы перерубил ее.

– Прекрасно! Теперь – вторая! – крикнул он и махнул мечом.

Хотел я того или нет, но мне пришлось танцевать, убежденному, что друг мой сбрендил – а он играл свою проклятущую мелодию. Я пел и подпрыгивал, он скакал и играл, а кони наши остолбенело глядели на это представление. Мы танцевали очень долго, пока оба не оказались залиты потом.

И вдруг все миновало. Я еще чувствовал подавленность, но словно бы начал просыпаться и понимать, что Бенкей прав, а потому подпрыгивал, как обезьяна, и орал, выкрикивая глупую застольную песенку мрачным горным обрывам, туману и ручью, и печаль отступала от меня.

Наконец мы оба остановились. Я сел на кучу травы, а Бенкей спрятал свою флейту и обмыл лицо водой из потока.

Теперь мы могли приступить к обычным делам на постое. Расседлать и спутать лошадей, наносить веток на костер. Бенкей взял лук и длинные стрелы, вошел в ручей, бродя по воде с погруженным в нее наконечником. Ему удалось подсечь трех крупных рыбин, которых мы почистили и испекли на веточках.

Все время я чувствовал себя довольно странно, но угнетенность уже не подступала ко мне. Вместо этого я слышал беспокойные шорохи в листве, шепоты и шуршанье. Но я не видел ничего: ни зверей, ни людей. Это началось, когда мы принялись чистить рыбин. Когда кровь их смешалась с водой, а спутанные внутренности поплыли по течению, вдруг раздался испуганный грай птиц, взлетевших в небо, зашумела листва, будто поднялся ветер, и мне показалось, что затряслась земля.

Я подумал, что, возможно, мы попали в урочище. Но растения тут были нормальные, я не нашел ни следа мертвых животных или вещей, изменивших свою природу, как не нашел и ничего другого, что свидетельствовало бы, что где-то неподалеку лежит потерянное имя бога.

В конце концов мы передвинулись дальше по течению ручья и разбили лагерь там. Но деревья и кусты все еще колыхались вокруг костра и галечного пятна на берегу, будто шумел в них ветер, хотя вокруг оставалось спокойно. Десятки раз то один, то другой из нас вставал с мечом в руках и поглядывал на ветки, но не находил ничего.

Пришли сумерки, а мы то и дело слышали шепоты и шелесты. То и дело мы замолкали и начинали прислушиваться. Несколько раз мы даже осторожно окликнули не пойми кого, но отвечала нам тишина.

– Не кажется ли тебе, что ты слышишь какие-то слова? – спросил Бенкей.

– Кажется, что слышу, будто шепчется «кровь, кровь!» на языке Побережья, – признался я.

– Я слышу то же самое. Но порой слышу и «смерть».

Несколько раз, когда я входил в кусты с горящим факелом в одной руке и мечом в другой, что-то мелкое сбегало в траву и ветки, что-то с шумом улетело в темноту, чуть не притронувшись к моему лицу.

Наверняка ночной грызун, бабочка или нетопырь.

Но я все еще слышал шепоты.

За спиной.

В темноте. Оттуда, куда я как раз не смотрел.

Кони фыркали и ржали испуганно, нам пришлось их привязать, чтобы они не сбежали в долину.

Мы немного спали в ту ночь, неся попеременно стражу и ложась подремать, не снимая панцирей, с мечом в руках. Когда выпадала моя очередь, я сидел, подбрасывая ветки в огонь, и глядел во тьму, за безопасный круг теплого оранжевого света, туда, где стояла, как завеса, густая тьма, и откуда доносились шепоты и хихиканья. Хихиканья эти казались мне наиболее зловещими, потому как звучали так, словно сидели там дети, но дети с дурным шепотом и наверняка опасные. Я не знал, отчего такое пришло мне в голову, но я давно так не боялся.

Порой, когда огонь немного угасал, я видел, как во тьме светятся чьи-то глаза. Горели они гнилостным зеленоватым светом, порой высверкивали красным в свете костра и пригасали. Но никто нас не атаковал, только пару раз из кустов вылетел маленький камешек, покатился по гальке и упал в воду.

Шелесты, хихиканья и шепоты. И так до утра.

Я думал, что предпочел бы рык диких тварей. Предпочел бы, чтоб нечто бросилось на нас из кустов, предпочел бы выхватить меч и сражаться. Вместо этого мне пришлось нести стражу с потными пальцами на рукояти, натянутому, как тетива, и уставшему.

Бенкей сменил меня поздно ночью, но засыпал я лишь на короткое время и просыпался от шелеста листьев, хихиканья и трепета крыльев, как ребенок, который впервые ночует вне дома.

Я очнулся на рассвете, когда небо посерело. В окруженной хребтами горной долинке невозможно было увидеть восхода солнца, лишь смолистая тьма уступила место серости.

Мы снова попытались застрелить какую-нибудь рыбу, но те исчезли, хотя день назад мы видели их плавающими между камнями и стоящими в хрустальной воде на разливах ручья буквально на каждом шагу. Исчезли птицы. Не сумели мы отыскать ни змеи, ни улитки, ни вообще чего-то, что можно было бы съесть.

Зато мы продолжали слышать вокруг шепоты и шелесты.

Мы двинулись в обратный путь, спешно, пытаясь покинуть долину. Нас ждал длинный спуск, где раскидывались леса и луга, потом вдоль ручья широкой равниной, в направлении затуманенных хребтов на севере, где следовало искать какой-то перевал. Долина была большой, и мы сомневались, удастся ли нам преодолеть ее за день. Среди скал и лесов порой и один стайе – расстояние, которое преодолевают дни напролет, если путь сложен: нужно петлять или продираться сквозь препятствия.

Тут мы нашли тропинку, бежавшую зигзагом по лесу неподалеку от ручья, а значит, была у нас возможность идти быстро, но, увы, все было не так. Когда мы смотрели сверху, тропа приглашала к путешествию, особенно потому, что направлялась она на север. Когда же мы двинулись по ней, дорогу нам стали преграждать трясины, скалы и поваленные деревья, хотя я готов был поклясться, что ничего такого ранее видно на ней не было. К тому же из-за горных хребтов пришел туман и залил долину, словно мутная вода. Мы продирались сквозь испарения, среди кривых веток деревьев, выглядевших так, будто их специально переплели, чтобы нас остановить, или же те сами протягивали к нам сучья, скрюченные, будто хищные когти.

Но мы брели дальше. Вперед. На север.

Наверное, на север. Не было видно солнца, нас со всех сторон окружали кусты, а тропа вилась меж болотами, скалами и стволами, поросшими мхом да грибами.

Я видел в лесной полутьме ярящиеся глаза, алчно взирающие на нас, несколько раз в густой листве мелькало лицо женщины, но когда я подходил ближе, лицо исчезало, становилось пятном теней среди зелени. Снова доносились до нас шепотки, снова что-то с шелестом пробегало в листве, снова появлялись и исчезали какие-то фигуры.

Мы брели вперед, ведя лошадей, с мечами в руках, залитые потом – хотя день был холодный – и испуганные. Оба чувствовали, что давно уже идем не на север, а лишь петляем в зарослях, зелени и скалах, бредя в грязи. И похоже, что мы потеряли дорогу.

Наконец удалось нам выбрести на небольшую полянку на берегу ручья, окруженную зарослями папоротника и колючим кустарником.

– Отдохнем и напоим коней, – сказал я хрипло, а Бенкей лишь кивнул. Лицо его под шлемом побледнело от усилия и напряжения, а прищуренные глаза все еще скользили по кустам.

– Я сам часто пугал так врагов, – сказал он тихо. – Эти шепоты, крики и шорохи для того, чтобы мы не могли ни на миг передохнуть, чтобы постоянно ждали нападения. Чтобы мы обыскивали заросли и находили лишь тени и листву. Но они ударят, когда мы выбьемся из сил и не сумеем толком защищаться.

Мы расседлали и спутали коней, позволив им напиться, а потом сами сели над берегом ручья, чтобы отдохнуть.

И тогда мы услышали плач.

Тихое, но отчаянное рыдание маленькой девочки, что порой звучало как завывание. Мы переглянулись, Бенкей на языке следопытов сказал: «Засада!», после чего мы оба потихоньку вынули мечи.

И тогда мы ее увидели.

Она сидела на камне посреди ручья, спиной к нам, склонив голову, и тихонько, но отчаянно всхлипывала. Маленькая девочка ростом мне по пояс, на камне, где, я мог бы в том поклясться, еще миг назад никого не было. Скрючилась там, среди шумящей по скалам воды, и рыдала, нянча что-то на груди. Девочка была голой, только на голове ее была какая-то шляпа из мягкого зеленого муслина, который уже превратился в лохмотья; такая же материя окружала ее лодыжки и стопы.

Бенкей показал на пальцах: «Прикрывай меня!», а потому я воткнул меч в землю и вынул из седельных сумок лук.

Смотрел в переплетение листвы и свисающие над водой гибкие ветви по другую сторону, когда следопыт спрятал меч в ножны и осторожно вошел в воду.

– Не бойся, дитя, – сказал он медленно на языке Побережья. – Мы странники, которые потеряли дорогу. Мы не сделаем тебе ничего дурного.

Бенкей ступал осторожно, но с каждым шагом погружался в воду, так что в конце та достигла его пояса. От камня с девочкой его отделял разлив ручья, в прозрачной воде было хорошо видно галечное, твердое дно, но было довольно глубоко.

– Я просто перенесу тебя на берег, – сказал он. – Не нужно меня бояться. Если хочешь, я отведу тебя к твоим, а они покажут нам, как выбраться из долины. Я не сделаю тебе ничего дурного.

Он обошел самую глубину, ступая по камням, а потом осторожно протянул руку и коснулся плеча девочки. Я водил стрелой по окрестностям, в листве то и дело что-то шевелилось, но мне не удалось ничего увидеть.

Ребенок резко развернулся, и Бенкей с криком отскочил. У девочки были выпуклые, страшные глаза, обведенные светлым, будто рыбьим, кругом, нынче налитые кровью и сердитые, губы раздвигали ряды кривых, крючковатых зубов, острых, как рыбьи кости. То, что я принял за подранный муслин, раскрылось вокруг ее головы, как капюшон степной ядовитой ящерицы, и оказалось плавниками, что заканчивались острыми коготками. В руках она нянчила отрезанную рыбью голову, должно быть, остатки нашего ужина. И, похоже, была она отнюдь не маленькой девочкой, как показалось сперва, поскольку я увидел ее грудь, измазанную рыбьей кровью. Круглую грудь взрослой девушки, детские лицо и рост и челюсти морского чудовища.

Прыгнула она прямо ему в лицо, оттолкнувшись от камня, как жаба. Бенкей молниеносно уклонился и упал в воду, мои пальцы отпустили тетиву. Стрела промелькнула над спиной девочки и улетела в кусты, но наконечник оставил кровавую полосу поперек ее спины. Сама же она плеснулась о воду, и я увидел, как расправляет плавники на ногах и преодолевает те десять шагов, которые нас отделяли, буквально за мгновение – я едва успел наложить стрелу. Но когда выскочила она из воды прямо на меня, с оскаленными зубами и грозно развернутыми плавниками, взглянула прямо на стрелу, нацеленную ей между глаз.

Существо издало жалобный, испуганный писк, который буквально проткнул мне уши, словно костяная игла, а потом отпрыгнула назад, выгибая тело, и быстро, как змея, поплыла, рванув зигзагом куда-то между камнями.

Когда крик ее отзвучал, на миг установилась полная тишина. Листья перестали шелестеть, замолчали шепоты среди кустов и корней. Замер ветер. Замерла вся долина. А потом я почувствовал, как землю прошила дрожь. Несколько камней покатились со стуком со скал, где-то глубоко подо мною раздался низкий грохот. И сразу же стих, а вернулись раздражающие отзвуки, шепоты и хихиканье. Доносились они отовсюду и звучали еще зловещей.

Бенкей оттолкнулся от скалы, спешно, разбрызгивая воду, поплыл, разрезая воду порывистыми движениями рук. Я увидел, как из-под камней выплывают продолговатые тени, как движутся, вьются в его сторону отовсюду. Были едва видны из-под волнующейся воды, но я видел их абрисы, схожие с человеческими, руки, вытянутые вдоль туловищ, и мягко двигающиеся ноги с подвижными плавниками. Я выстрелил раз, безнадежно промазав, по цели, что металась в воде, как тень, потом наложил стрелу, глядя, как темные формы движутся у дна, стягиваясь к месту, куда, отчаянно вспарывая воду, плыл Бенкей – и ничего не мог поделать.

Вода у берега взорвалась брызгами пены, следопыт отчаянно метнулся на мелководье, схватился за камень и подтянул ноги, после чего кувыркнулся, выхватывая нож, и мощно пнул, подбрасывая в воздух отчаянно орущую тварь, что плюхнулась в воду. Я отбросил лук и с мечом в руках ухватил друга за воротник, оттягивая от предательского берега, но все уже закончилось.

Поток лениво плескал волной, в глубине его исчезали темные формы, и вот нас вновь окружали только кусты и листва.

У Бенкея текла кровь из нескольких длинных шрамов на груди и ногах, острые клыки вырвали из его бедра и левого предплечья два кусочка плоти. Я помог ему наложить на раны полоски полотна, но повязки быстро намокали кровью.

Ветки колыхались, лес охватывали шелесты и шепотки. Звуки приближались к нам со всех сторон, и куда бы я не смотрел, что-то мелькало среди листвы.

– Мы не можем ни остаться здесь, ни отправиться дальше, – заявил Бенкей. – В этой чаще они доберутся до нас на раз. Лучше всего пробиться верхом, но удастся, только когда мы выберемся на открытые луга. Затяни повязку потуже, посмотрим, смогу ли я стоять.

Он встал и сделал несколько шагов, хромая и кривясь, но заявил, что могло быть и хуже. В кустах вокруг поляны что-то надвигалось на нас с разных сторон, мы видели, как колышутся ветки, но не могли разобрать, что приближается. В конце концов мы встали спиной друг к другу, на присогнутых ногах, с поднятыми к плечу мечами, с клинками, направленными вперед, кружа на месте и ожидая нападения.

– По крайней мере мы умрем свободными, – сказал Бенкей. – Как пристало кирененцам. Это честь, погибнуть рядом с тобой, тохимон.

– Ты еще и амитрай, – ответил я. – Причем такой, которым бы гордился мой отец. Бенкей, я… – я прервал себя. Оттого, что мне пришло кое-что в голову и я перестал на время прощаться с жизнью. Потому что я глянул на наших лошадей, что бились и ржали на привязи. – Я глупец, Бенкей! Выедем по течению! Поток неглубокий! Наши кони сумеют его преодолеть!

Он глянул на меня с сомнением:

– Все равно. Лучше такой план, чем никакого.

Через мгновение мы сидели в седлах и, объехав глубокий разлив, пошли галопом по неглубокой воде в камнях. Кони то и дело спотыкались, но вел их страх. Когда я оглянулся через плечо, то увидел, что на поляне появляются странные фигуры не то людей, не то животных, укрытые странными плащами, с оленьими рогами на головах.

А потом была лишь безумная гонка среди фонтанов вспененной воды и торчащих из-под нее обомшелых камней. Кони визжали от гнева и страха, скалили зубы, а мы гнали по течению, издавая боевые вопли. Каждый миг могло стать слишком глубоко или один из коней мог потерять равновесие на камнях, и это был бы конец, но некоторое время нам удавалось гнать вперед в бешеном темпе. Шепоты, шелесты, хихиканья и вопли среди листвы накатывали, словно лавина, но оставались в нескольких шагах позади. А потом мы увидели, как между ветвями начинает просвечивать серым, деревья росли все реже, и стало ясно, что открытое пространство близко, на расстоянии вытянутой руки, и что там никто не сумеет нас догнать.

Еще чуть-чуть, и мы бы вырвались.

Свобода маячила перед нами серым проблеском самое большее в ста шагах, сквозила чрез ветви и листья. Залитое синим светом открытое пространство под серым, печальным небом. Довольно было подхлестнуть коней, преодолеть еще немного камней, уклониться от свисающих ветвей и – вперед. На север.

Однако поток перегораживал ствол огромного дерева, а по сторонам его растягивалась поляна. И тут нас уже ждали.

Было их много, и выглядели они жутко. Чтобы описать, мне пришлось бы остановиться и рассказать о каждом в отдельности. О голых телах, которые покрывали узоры, цветные чешуйки, цветы или перья. О крыльях, как у ночных бабочек, но размером с полы пустынного плаща, о звериных конечностях, красивых девичьих лицах с глазами зверей и клыками под сладкими губами.

Описание такое продолжалось бы долго, но для нас это был лишь миг, когда мы сдержали коней перед лежащим на дороге стволом и пошли галопом по кругу, по поляне, в поисках выхода из западни.

Я видел ряды свисающих с веток кожаных мешочков, которые принял за гнезда насекомых, и которые развернули перепончатые крылья, открывая лица висящих вверх ногами малолетних детей со взлохмаченными волосами, полными мусора и сухой листвы. Создания эти хихикали, показывая острые зубы, разворачивали крылья, и я видел когти на странных ногах, держащихся за ветки; я видел девиц с ногами, покрытыми пятнистой шерстью, с вьющимися хвостами, я видел лица, которые были одновременно человеческими и напоминающими морды леопардов или гадов, видел шипы, клювы и яростные глаза. Все создания верещали на разные голоса, а мы метались среди них, размахивая мечами и уклоняясь от когтей, зубов или ударов дротиками. Они тянули к нам руки и кривые, жадные пальцы, наши кони ржали и вставали на дыбы. Вокруг нас летали существа размером с ладонь, трепеща крылышками в полосах блеклого света, – казалось, будто носились рои светлячков, – по ветвям шмыгали младенцы с большими, дикими глазами, с несколькими парами рук, что молниеносно хватались за ветви.

Во всем этом было слишком много суеты, крика и хаоса, и так уж сложилось, что мечась по поляне на танцующих конях, мы опрокидывали и разбрасывали тех существ, но одновременно не убили ни одного, а им не удавалось стянуть нас с седел.

– Прорвемся силой! – крикнул я Бенкею. – Рядом с тем деревом – тропа! Поместимся бок о бок! Вперед!

Бенкей уклонился и заслонился предплечьем, а потом ударил наотмашь, сбрасывая на землю создание, прыгнувшее на него с дерева. То покатилось по траве с отчаянным писком, конь следопыта встал на дыбы.

И тогда мы увидели, что на тропинке, по которой мы собирались пробиваться, стоит муж. Большой, с широкой грудью, покрытой рисунком шрамов, как у кебирийцев. В первый миг я полагал, что это всадник, но потом я увидел, что у человека этого ниже пояса конские ноги и конский корпус, из которого вырастает человеческое туловище, и что на висках у стоящего растут закрученные рога, как у гигантского горного барана.

– Он нас не удержит, – рявкнул Бенкей, поднимая меч. – Даже пусть не думает.

И тогда создание поднесло ко рту короткую флейту и принялось играть, перебирая пальцами. Поплыла странная музыка, какой я дотоле никогда не слышал. Мелодия была одновременно живой и необычайно печальной, а сложили ее чуждым образом, и, хотя слышал я уже песнопения всех народов, такого не играл никто и никогда.

Когда он начал играть, звуки его флейты едва пробивались сквозь шум, но скоро вопли окружающей нас толпы странных существ постепенно стихли, а сами эти создания сделались неподвижными и глядели прямо перед собой. Мы тоже замерли, не понимая, что происходит и как надлежит поступить нам.

Создания успокаивались, но все еще стояли вокруг нас. А потом принялись уходить в гущу леса. Сперва исчезли самые маленькие, потом и другие. Они отступали на несколько шагов и вдруг растворялись в зелени, а тела их внезапно превращались в листву, игру света и тени, кору и ветви. Существо продолжало играть, монотонно повторяя свою мелодию раз за разом. Состояла та из двух частей, одна из них была медленнее и ритмичней, а вторая побыстрее, но звучала песня ужасно печально, и я чувствовал, как в сердце мое вливается грусть и бессилие.

Бенкей свободной рукой добыл свою флейту и тоже принялся играть, подражая той мелодии. Сперва тихонько и несмело, но после нескольких повторений решил, что сумеет сыграть без ошибки, и принялся высвистывать ее громче.

Наконец человек-конь с бараньей головой и странно измененным лицом отнял свой инструмент от губ, но жестом руки приказал Бенкею продолжать. Поляна была уже пустой, только в нескольких местах покачивалась листва.

– Не переставай играть, чудовище, – сказал странно звучавшим голосом муж с рогами. Был это звук, похожий на скрип ветки и на стук сухих костей, но можно было его понять, поскольку говорил он на языке Побережья. – Бросьте оружие на землю и сойдите с коней. Двигайтесь очень медленно и осторожно. Дикие дети становятся сонными, но если почувствуют от вас кровь, снова впадут в красный амок, и тогда я не сумею их усыпить. Делайте то, что говорю, если хотите жить. Оставьте лошадей и оружие.

– Он говорит, чтобы ты бросил оружие на землю, – подсказал я Бенкею.

– Я понял, – ответил тот невнятно, с флейтой подле губ. – Я понимаю, что он сказал, вот только не желаю этого делать. Меня больше никто не пленит.

– В Долине Нашей Скорбной Госпожи никто никого не пленяет, – заявил рогатый. – Но Госпожа из-за вашего оружия начинает видеть кошмары. Смотрит на вас сквозь сон глазами диких детей. Боится чудовищ из мира за горами, который пожрали урочища, и боится войны богов. Или убьет вас, или возьмет под опеку и позволит выжить в долине. Выбирайте сами. Я разворачиваюсь и ухожу тропой. Отправляйтесь за мной или оставайтесь тут, и пусть вами займутся кошмары Скорбной Госпожи.

Он развернулся, показав нам широкую спину, покрытую рисунком из шрамов, и снова поднял к губам свой инструмент.

Мы сошли с коней, а тем временем среди листвы снова раздался шепот. Хочешь не хочешь, а пришлось отложить оружие, сняли мы и переметные сумы и отправились за рогатым мужем. Наши кони чуть не стоптали нас, рванув вперед, и исчезли в лесу.

Бенкей оторвал флейту от губ и выругался, а потом снова принялся играть.

Мы вышли на луг под открытое небо, вокруг вставали горы в тумане, поток лениво струился среди травы. Мы с облегчением оставили позади гущу леса, вот только больше не было у нас оружия, кроме ножей следопытов и посоха шпиона, и нигде не было видно наших лошадей.

Человек-конь ждал нас, продолжая играть, а когда мы подошли, то развернулся и зашагал дальше, и музыка плыла за ним, печальная и спокойная.

Таким-то образом сошли мы на дно долины, где среди садов и пологих холмов стояли небольшие избы, крытые камышом. Плодовые деревья как раз цвели, заплоты и стены домов тонули в цветах, и я помню, что вокруг в порывах ветра сыпались лепестки. Впереди шагал рогатый, дуя в свою флейту и странно переставляя ноги: не понять, то ли он танцевал, то ли приходилось ему так шагать, имея конские конечности вместо человеческих ног.

Я заметил, что дома тут другие, чем привыкли строить люди Побережья. Стены были из плетеной лозы и высушенной глины, набитой между слоями плетенки, и стояли они, разбросанные без всякого порядка, а еще вокруг не было никакого вала или частокола.

Однако мы услышали окрик, и в воздухе мелькнул небольшой камешек, болезненно ударивший меня в плечо. А потом прилетел еще один. Я осмотрелся и увидел группку детишек, что разбегались с хохотом среди плодовых деревьев. Выглядели они странно. Более похожие на людей, чем те, что окружали нас в лесу, но, казалось мне, что я и тут вижу те странные глаза, звериные уши и крылышки.

Бенкей выругался и резко оглянулся, а затем поднял камень, которым в него метнули, и взвесил его в руке.

– Брось это, глупец! – крикнул рогатый. – Не осмелься сделать зла ребенку Долины Нашей Скорбной Госпожи! Даже не думай об этом, если не желаешь навлечь на себя диких детей!

– Я не намеревался никому делать зла, – сказал Бенкей со злостью. – Хотел лишь отплатить им той же монетой. Если это, как ты говоришь, дети, то как ты хочешь научить их уважению к другим людям, если позволяешь им безнаказанно обижать других? Как покажешь, что другие страдают, если бросать в них камни?

– Дав им больше любви, – ответило создание и снова стало играть. Дети захихикали и кинули в нас еще несколько камней, бегая вокруг. Один ударил мужа в лоб. Камешек не был велик, но все равно потекла кровь. Человек-конь скривился, потирая лоб, но растянул в болезненной улыбке губы, и выглядело все так, словно он собирался вот-вот расплакаться.

– Они поймут, – повторил он. – Нужно лишь больше любви.

– Гильермо нашел чудовищ! Идут чудовища! – раздалось вдруг.

– Что значит «Гильермо»? – спросил Бенкей.

– Это мое имя, которое дала мне Скорбная Госпожа. Оно пришло ко мне во сне. Но прежде чем мир охватили урочища, звали меня иначе. Не помню как.

Он остановился на миг.

– Это было дурное имя. Нехорошее. Были в нем насилие и кровь, а Госпожа это ненавидит. Теперь я зовусь Гильермо. Так лучше.

– Но что это значит?

– Это означает меня. На языке, на котором видит сны наша Скорбная Госпожа.

Мы вошли меж домами, двигаясь мимо людей, погруженных в свои занятия: кто-то нес корзину репношки, кто-то толок в кашицу варенную пфасоль в деревянной ступке, кто-то работал при небольшом загоне и тщательно убирал сорняки, перенося их в корзину со свежей землей. Люди эти выглядели странно, будто их скрестили с животными. Были у одних воловьи уши, у других – пятнистая шерсть на спине, странные глаза и лица, у многих были чешуйчатые крылья, грязные и потрепанные, которые наверняка не могли удержать их в воздухе. Одеты они были тоже иначе, чем обитатели Побережья. Не было на них ни штанов, ни кафтанов, ни обуви, прихваченной ремешками вокруг щиколоток, многие ходили голыми или в одних лишь простых рубахах из толстого полотна. Ни у кого не было оружия, даже простого ножа. Они вообще ничего при себе не имели. Все двигались достойно и медленно, будто были больны, и почти не отзывались. Всюду царила тишина. Когда проходили мы рядом, на нас смотрели в молчании и с какой-то печалью, а потом отводили взгляд и снова начинали заниматься тем, что делали, или принимались смотреть вдаль, если не делали ничего. Поведение этих людей беспокоило меня сильнее, чем их странные лица или тела. Я уже насмотрелся на обитателей Побережья и знал, что всегда, больные, печальные или уставшие, они буквально кипят энергией. Если смеются – то отчаянно, если злятся – то прыгают друг другу в глотки. Если не было у них работы, то начинали они играть, петь, пить и рассказывать истории. Разве что были уставшими или серьезно больными, но тогда ложились спать, где бы ни находились. Если были печальны, то пили или плакали. Никогда я не видел, чтобы кто-то вот так сидел и смотрел стеклянным взглядом вдаль или чтобы волокся улицей почем зря.

Лишь одна женщина обратила на нас больше внимания, чем остальные. Была она зрелой, но еще не старой. Покрывали ее зеленые листья, но я не мог сказать, сплела ли она из них одежды, или те росли из ее кожи. Встала над грядками и печально, как и все здесь, взглянула на нас.

– Гильермо, Гильермо… – сказала неодобрительно. – Тебе мало, что наша Госпожа должна плакать над всем миром, так должна она еще возрыдать над тобой? Зачем вновь ты отобрал чудовищ у диких детей и зачем снова желаешь беспокоить ее? Идут за ними смрад крови и насилия, разве ты этого не чувствуешь? Это чудовища, и ничего этого не изменит. Они не превратятся в людей.

Был у нее страдающий голос, но она не злилась: звучало так, будто она жаловалась сквозь сон.

– Нас становится все меньше, Кончита, – сказал рогатый. – Все меньше взрослых. Ты же знаешь.

Женщина покачала головой и склонилась к своей листве, а потом принялась тихо плакать, копаясь на грядке, и более на нас не взглянула.

Рогатое создание, что называло себя Гильермо, показало нам дом, точно такой же, как и остальные, из плетеных стен и грязи, накрытый камышом, окруженный отрядами овощей. Двери были на петлях из лозы, прикрытые лишь на крючок.

Внутри хатки было бедно, ее выкопали в земле, сильно утрамбовав пол; она была примерно в половину роста ниже уровня земли, а потому перед низким входом, куда надлежало протискиваться чуть ли не на карачках, вылеплен был из твердой глины высокий порог, чтобы дождевая вода не натекала внутрь. Ровно из такой же глины вылеплено было возвышение, что служило лежанкой, застеленной гнилой циновкой из камыша. В углублении посредине находился очаг, оправленный сухой глиной и камнями; были тут еще несколько кувшинов и всякие вещи, висящие на палицах, торчащих в стенах поперек помещения. И все. Хатка напоминала какой-то примитивный сарай, а не жилье человека. Полагаю, что когда бы животному потребовался очаг, постель и кувшины, оно бы и выстроило нечто подобное.

Мы молча втиснулись внутрь, Бенкей осмотрелся и скривил губы. Было тесно, но мы уселись под стенами, глядя, как Гильермо, кряхтя, вытягивает вязанку хвороста, ломает палочки, складывает их шалашиком и пытается высечь огонь двумя кусочками кремня. Бенкей без слова забрал у него кору с растопки и быстро развел огонь своим военным огнивом, а потом раздул пламя. Рогатый с благодарностью принял кору, а через миг помещение наполнилось дымом, что потек вверх через дымники под стропилами.

Гильермо снял висящий на крюке кривобокий керамический котелок и поставил на огонь, потом снял крышку и понюхал содержимое, помешал деревянной ложкой, присел в странной позе и принялся массировать ногу, а потом и вторую.

– Болят у меня кости, – пояснил. – Трудно ходить. Но стоять еще труднее.

– Благодарим тебя за помощь, – сказал я. – Но мы не хотим доставлять проблем. Мы видим, что ты не купаешься в достатке. Единственное, чего мы желаем, это поймать наших коней и выехать из долины. Мы попали сюда случайно, а впереди у нас длинный путь. Покажи нам, как отсюда выбраться.

Гильермо потянулся к корзине, откуда вынул деревянную миску и ложку.

– Надеюсь, что ложки у вас есть, – заявил. – Миску мы можем делить и одну. Это верно, нынче еще весна, но Наша Скорбная Госпожа дает нам достаточно пищи. У нас множество благословений. Довольно и прошлогодней репношки и орехов, а еще у нас есть пфасоль и лук. Еще есть мука. Чего же еще? Дождемся времени, пока Скорбная Госпожа благословит нас грибами. Потом появятся плоды и стручки свежей пфасоли и всякая прочая еда. Ковцы начнут давать молоко.

Из котелка начал подниматься пар.

– Ты покажешь нам выход из долины? – спросил Бенкей. – Мы не хотим ни засиживаться здесь, ни объедать тебя. Увы, нам ничего не удалось подстрелить, и мы ничем не можем тебя отблагодарить. Рыбу мы съели вчера.

Создание бросило в испуге миску под стену, а потом издало костяной клекот. Некоторое время не могло сказать и слова, только тряслось, глядя на нас.

– Бедные чудовища… Вы не можете обижать никаких существ. Это их жалобы и муки навлекли на вас диких детей. Вы должны понять множество вещей, если желаете остаться в долине под опекой Скорбной Госпожи. Даже одна капля крови вызывает амок.

– Послушай, – сказал я. – Мы вовсе не желаем тут оставаться. Нам не нужна твоя рыба, фасоль или грибы. Мы потеряли дорогу и хотим ее найти. Нам нужно на север.

– Вы не понимаете, – сказал человек-конь, будто бы несколько успокоившись, и принялся наливать в миску мутный суп. – За горами мир, который пожрали урочища. Вы не можете в нем жить. Там есть лишь пожары, смерть и насилие. Если бы вы не попали в Долину Нашей Скорбной Госпожи, уже наверняка бы погибли. Люди превратились в чудовищ, призраки урочищ смешались с ними. Там льется кровь и царит насилие. Только долина может дать вам спасение от войны богов. Прежде чем пришла Скорбная Госпожа и окружила нас опекой, боги вели битву и над нашими селами. Живой огонь падал с неба и жег частоколы. Женщина-из-Огня и Мужчина-из-Тьмы сражались между собой, сметая всякого, кто становился у них на пути. Люди пытались с ними биться и гибли, как муравьи в пожаре. Продолжалось все до того мига, когда Скорбная Госпожа не смогла больше выносить насилия и боли – и принялась кричать. Тогда раскололось небо, поднялась земля, долина была закрыта, а новых богов отогнали.

Он замолчал на миг.

– Теперь она спит. Спит и плачет над миром. Окружила долину своей опекой, но из нее нельзя выйти. Зло, что вступает сюда, становится добычей диких детей. Это Скорбная Госпожа создала их из тех, кто погиб в войне богов. Дала им новую жизнь, но теперь они голодны и сердиты. Пробуждаются, когда она начинает видеть кошмары. Вы должны встать под опеку Госпожи или погибнуть. Если Госпожа укажет на вас диким детям или если призовете вы ее кошмар, никто не отворит для вас дверей. Не будет для вас спасения. Но Госпожа заботлива. Ешьте суп, пока он горячий, и не переживайте. Я чувствую, что в вас есть не только зло. Вы должны отказаться от насилия и злости, а Госпожа даст вам новые тела, новые имена и опеку.

Мы оба замолчали, понятия не имея, что сказать. Я чувствовал, как перехватывает у меня горло, поскольку все шло к очередной неволе, а я знал, что больше ее не потерплю. Бенкей с непроницаемым лицом погрузил ложку в суп, пахнущий гнилыми корнеплодами и погребом. Не был он хуже того, который едали мы в рабстве у Сверкающей Росой, но мне было непросто заставить себя проглотить хотя бы ложку, причем вовсе не из-за вкуса.

– Вам придется забыть о многих вещах, – говорил рогатый Гильермо, откладывая ложку и выпрямляясь. – Прежде всего – о резкости. Это зло, которому нет входа в долину Скорбной Госпожи. Это пролитие крови любого существа и причинение боли, но также это резкие слова, суровые взгляды, горячие мысли. Вам придется научиться различать резкость в любом ее обличье. Поскольку резкость – это не просто кого-то ударить, чтобы отобрать нечто, но также и поднять руку на того, кто ударил вас или кого-то другого. Не только забрать, но и не позволить забрать. Это поднять руку в защиту другого, ведь это как добавить новое насилие к тому, что уже случилось. Резкость – это и общение между женщиной и мужчиной, громкий смех или безумная радость. Резкость – отобрать жизнь у животного, чтобы его пожрать, но также это – срубить живое дерево. Это любой шум, крик или смех. Все, что нарушает спокойствие и печаль. Мир страшен, наполняют его пожары, насилие и боль, потому нельзя громко смеяться: тот, кто смеется, не обращает внимания на насилие, что царит вокруг. Во всей долине должен сохраняться полный покой, чтоб не нарушить сна Скорбной Госпожи, когда она спит и плачет над миром. Резкость – это желать или идти вослед желанию. Резкость – это обладать вещами и ценить их. Это тосковать и смотреть на горизонт, потому как насилие – это и то, что к нему ведет: жажда странствий, приключений, желание чего-либо. Добро – это покой, уважение и слезы. Слезы чисты, и они лучший подарок для Скорбной Госпожи. Потому что страдать вместе с ней над уродством мира – это нести ей облегчение. Следующая важная вещь – это молитва, которой вам придется научиться. Она на чужом языке, и сперва вам будет непросто повторить хотя бы одно слово, но вам придется научиться петь эту молитву без единой ошибки. Потому что порой зло мира проникает сквозь горы и врывается в сны Скорбной Госпожи, и тогда сердце ее начинает кровоточить, а ее диких детей охватывает красный амок, и кошмары ее получают плоть. Тогда единственное, что может ее успокоить, – это молитва. Вы слышали, как я играл, а теперь вам придется научиться это петь. Нужно петь, чтобы синева снова охватила Скорбную Госпожу. Чтобы краснота ушла.

Он замолчал, и из горла его донесся костяной клекот. Он взглянул на нас, напряженных и молчащих, а потом запел. Была это та самая странная мелодия, которую он играл ранее, а слова звучали так чуждо, что сразу я не сумел их и вообще различить. Были это странные, не похожие ни на один язык звуки, которые падали один за другим, но потом мне пришлось выучить их наизусть, и я все еще их помню:

Он замолчал и смотрел на нас странными ореховыми глазами животного.

– Это еще не вся молитва, но вам придется так хорошо ее выучить, чтобы суметь напеть даже разбуженными с глубокого сна. Вам придется сложно, потому что мы учим песню с детства.

– Кто такая Скорбная Госпожа? – спросил я наконец, чтобы сказать хотя бы что-то. Я не рассчитывал, что он сумеет сказать что-то осмысленное.

– Мы об этом не спрашиваем. Это одна из новых богинь, прибывшая, чтобы спасти нас от насилия и заставить сойти с тропы зла. Это Дитя Звезд, богиня, которая плачет над миром. Которая учит нас, как вернуться к чистым существам, таким, как животные. Без похоти и насилия. Которая видит сны о мире и окружает нас заботой. Которая кормит, одевает и обнимает нас. Ничего больше и знать не нужно, – и снова скрипящий клекот.

– Это она наделяет вас телами животных?

– Она помогает нам вернуться к чистым существам леса и полей. Дает нам истинные тела точно так же, как дает истинные имена. Когда вы проведаете Башню Скорбного Сна, вы встанете перед зеркалом и поймете сами. Мир вне долины превратил вас в чудовищ, мертвых существ из железа и камня, а раскинувшиеся по миру урочища изменили ваши глаза, оттого вы не видите, что с вами случилось. Там, перед зеркалом, вы узрите истину. Пойдемте, найдем для вас какой-то дом.

Мы вышли из его мазанки под цветущие деревья и прошли между загонами, меж бедными халупами и меланхолично бродящими существами, которые оставались людьми, но не были таковыми полностью.

– Вон та, на берегу, – указал Гильермо флейтой. – Это дом Хулио. Бедолаге он уже не понадобится. Крыша слегка запала, надо бы ее поднять и поправить стреху, но в остальном он все еще достаточно хорош, если только слегка обложить его по стенам глиной. Уборная там, на берегу ручья, а камыш растет за теми скалами на берегу болота. Едва только управитесь, сгодится вам вон то поле: нужно перенести сорняки и отсадить их подальше от поля. Да. Не нужно их уничтожать, насилие – дурно.

Туман слегка рассеялся, начало просвечивать бледное солнце, благодаря чему можно было видеть вокруг подальше, чем на несколько шагов, – и мы смогли осмотреться. Одновременно мы бросили взгляд на долину, и оба замерли, остолбенев. Над лесом возносилась крепость. Высокая, с несколькими острыми башнями, бодающими небо. Не была она огромной, но господствовала над равниной – и не выстроила ее рука человека.

Крепость была огромным деревом, а скорее – многими деревьями, сплетенными узловатыми стволами, сросшимися и соединившимися; создали они башни, ступени и донжоны. Снизу крепость покрывал целый лес лиан, а выше вставали лишь сплетшиеся стволы и торчащие во все стороны скрученные ветви с листьями.

– Это Башня Скорбного Сна. Наша Госпожа спит внутри нее. Вы отправитесь туда встать перед зеркалом и вступить в ее сон, чтобы она увидела для вас новые тела и окружила заботой. Но это не сейчас.

– Это дерево, – простонал Бенкей.

– Верно. Когда урочища прорвались и призраки залили мир за горами, когда наступила война богов, там был двор. Жили в нем люди, которые знали лишь насилие, огонь и железо. Двор, в котором повстречались Женщина-из-Огня и Мужчина-из-Тьмы. Где шла битва и лилась кровь. И росло там святое дерево, к корням которого прильнула Наша Скорбная Госпожа, пораженная насилием, кровью и гневом. Там уснула она от ужаса и принялась кричать в том сне над обидами в долине, а дерево пробудилось от ее крика и окружили ее, создавая башню. Так оно было.

– И когда это случилось? – спросил я.

– Давно… Я не помню того, что было раньше… Плохо помню. Годы назад. Годы миновали, да. Может два, а может и двадцать. Кто знает? Время в тумане течет странно, кто за ним поспеет?

Наконец он ушел, а мы остались одни в полуразрушенной хате с запавшей крышей и плетенными стенами, обложенными засохшей и растрескавшейся глиной.

Бенкей осмотрелся и дернул одну из жердей, что укрепляли крышу.

– Этой клетке не больше двух-трех лет, – заявил он. – Новых нет, и нет тех, что были бы старше остальных. Тут никто ничего не ремонтировал, а такие курени рассыпались бы после третьей порядочной зимы.

– Крышу мы подремонтируем, – сказал я. Он посмотрел на меня с удивлением.

– Но ведь мы тут не станем жить, а сегодня ночью дождить не должно. А это урочище полно живущих тут безумцев.

– Но в лесу, полном сумасшедших ройхо, мы тоже не выживем. К тому же нам нужно поймать коней, – ответил я. – И научиться этой проклятой песенке. Без этого мы не сумеем продраться сквозь долину. Эти призраки снова нас настигнут. Только с песней мы сумеем их отогнать.

А потому мы подремонтировали крышу и стены, но слишком не напрягались. Одна мысль, что нам придется остаться здесь дольше, чем на день-два, наполняла отвращением. Нам была нужна какая-то пища, пусть бы даже подгнившие и старые корнеплоды, и мы пошли работать на поле, которое указал нам Гильермо.

Некто со спиной и затылком, поросшими волчьей шерстью, указал нам корзины с землей, куда должны были мы переносить аккуратно выкопанные раздвоенной палочкой сорняки, а потом осторожно высыпать их на луг, однако остальные сторонились нас, явно опасаясь даже смотреть в нашу сторону. Ближе к вечеру кто-то без слова поставил перед нами сломанную корзину, в которой лежала горстка сморщенных и скрученных овощей и горстка сухих зерен пфасоли.

Мы вернулись в свою нищую мазанку готовить водянистый супчик, припахивавший гнильцой и землей.

В сумерках все жители долины принялись спешно прятаться в своих домах, мы слышали, как запираются двери и как подпирают их изнутри, как с хлопаньем затворяют ставни. Лишь кое-где виделся слабый отсвет светильничка.

Мы съели суп и сели в полутьме, понемногу подбрасывая в огонь. Снаружи пришла ночь, а вместе с ней снова появились шепоты и шелесты, что-то скреблось в плетенные стены и ковыряло засохшую глину между слоев плетенки.

Бенкей пытался играть услышанную мелодию, но была она настолько странной и чужой, что он тут же что-то попутал, и проникли туда нотки привычные, из степей саургарских провинций.

Он мерзко выругался и взглянул на свою флейту.

– Это не те звуки, – заявил он. – Мне придется сделать другую флейту, которая сыграет нужным образом. Иначе я не знаю, сумеем ли мы отогнать надаку.

– Сомневаюсь, что это надаку, – ответил я. – Те ведут себя по-другому. Не сидят между людьми и их не запирают в долинах. Им нельзя. Они приходят и уходят, порой склоняют к чему-нибудь верных. Они как игроки над доской, а не как пешки. Это духи-стихии, а не живые существа, которые спят или плачут. Полагаю, что Скорбная Госпожа – это Деющая. Настоящая живая Деющая, ошалевшая от сил урочища.

В ту первую ночь в Долине Госпожи Нашей Скорбной меня мучили кошмары, как и в каждую из следующих ночей.

А потом наступили пустые серые дни, когда мы то работали в поле, то пытались отыскать наших коней или учились песне под присмотром Гильермо. Не знаю, сколько оно продолжалось. Жилось там, словно во сне или в бреду. Я помню отдельные вещи, которые я делал, но не знаю, что было раньше, а что позже. Я плел корзину, носил глину. Бродил между домами и казалось мне, что обитатели равнины выглядят совершенно нормально. Я помню, как вколачивал себе в голову слова печальной песенки. Кажется, я сидел на склоне горного луга, стараясь, чтоб никто меня не замечал, поскольку тоскливый взгляд на земли вне долины мог обеспокоить Госпожу, а вокруг меня всходило и закатывалось солнце, по небу плыли облака – быстро, как клочья пены по воде ручья. Я помню и туман. Люди, увидев нас, шипели: «чудовища», – и прятались в домах. Я помню, что был как больной, но еще и подавленный, вечно уставший. Дети бросали в нас камни и палки, а мы оказывали им больше заботы.

Помню маленьких девочек в грязных бледных платьях с венками цветков в волосах, которые тихим хором пели песнь и успокаивали сон Госпожи. Порой ночью мы слышали топот и хриплый скулеж лошадей, стук железа и крики. Мы знали, что нельзя открывать двери и что порой утром кто-то исчезает. Я помню множество разных вещей. Не знаю только, как долго это продолжалось.

Пришел день, когда мы пропели и сыграли песенку Скорбной Госпожи без единой ошибки, от Hoy en mi yentana brilla el sol до последнего Porque te vas, и хотя Бенкей чуть не сломал пальцы в отверстиях флейты, а я почти свихнул челюсть и проглотил язык, прозвучало все как следует.

Мы тогда переглянулись и сказали друг другу: завтра.

Мы вышли на рассвете, едва посерело небо над горами.

Маршировали мы на север. Далеко обошли дерево, которое притворялось башней, где спала Скорбная Госпожа, и пошли дальше, продираясь сквозь лес и взбираясь на холмы. Когда мы начинали слышать вокруг шепоты и шелесты в листве, оба начинали петь. Так как и нужно, тихо и мелодично, негромкими голосами. Потом Бенкей играл, я пел, а шумы притихли, чтобы мы могли идти дальше.

Мы шли вьющейся сквозь лес тропинкой, не видя солнца и неба. Все время на север.

Я знаю об этом. Вынул из заплечного мешка, оставшегося от Бруса, «око севера» и держал его в руке.

Мы шли на север.

Пополудни мы вышли из леса и не увидели горного склона или перевалов.

Не увидели вообще никаких гор.

Лишь Долину Нашей Скорбной Госпожи с той стороны, с которой мы в нее вошли в первый же день, когда Гильермо вывел нас из леса.

Теперь мы шли на юг.

Я знаю это, поскольку держал «око севера» на руке, и мы шли в противоположном направлении тому, которое указывал его зрачок.

И все же путь не вел вверх.

Я помню, что когда мы вышли прямо на дома, темные и запертые, на сонные абрисы их во тьме, я держал «глаз» на ладони. А на краю села стоял Гильермо, опершись о столп, потому что конские ноги отказывали слушаться, и он ждал нас: черная фигура в синем полумраке.

А я смотрел, как зрачок медленно вращается, будто север был теперь везде.

Тогда я пал на колени перед единственной деревянной скульптурой Нашей Скорбной Госпожи и принес ей в жертву свои слезы. Вот только плакал я не над рассветом, не над насилием. Плакал я оттого, что она вообще сошла в мир и взяла эту долину под опеку. Я плакал потому, что родился, и потому, что родилась она. Но это не имело значения, поскольку слезы – чисты, и всякая из них для Госпожи лучший подарок.

Потом мы еще несколько раз – днем и ночью – пытались выйти из проклятой долины, но всякий раз, поблуждав, выходили прямиком к селению, а Гильермо стоял там со своей свирелью и ждал нас.

– Долина заперта, – сказал он. – Иначе зло вливалось бы сюда волной. Лишь порой случается так, что одинокие странники находят перевал и сходят по нему, чтобы попасть к диким детям. Но тот, кто раз сюда попадет, не может вернуться в проклятый мир урочищ. Так уж оно есть. Если уходят слишком далеко, всегда возвращаются на то же место. Да и зачем бы вам возвращаться за горы, где не ждет вас ничего, кроме насилия и несчастья?

А потом время потекло. Нет смысла утомлять рассказами о бедной хибаре, которую мы терпеливо ремонтировали, о работе в поле, о водянистом супчике, единственной награде за наши усилия. Всякое утро начиналось так же туманно, как и следующее, каждый день делали мы одно и то же. Никто никого не бил и не заставлял силой, но так ли, иначе ли, мы снова сделались рабами, только вот теперь пленила нас долина и Скорбная Госпожа – а свободен здесь не был никто.

Много раз мы пытались выйти в горы, и всегда с одним и тем же результатом.

Мы снова попадали в селение и затворяли за собой кривые дверки проклятой хибары. А потом дни сочились своим чередом. Солнце вставало и закатывалось. Порой Госпоже снился кошмар, и тогда приходилось бежать в домик, запирать дверь, жечь сальную свечу и петь ее песню, пока она не успокоится.

Кроме этого, были лишь корнеплоды, зерно, фрукты и овощи. И земля – сухая и полная пыли или болотистая. И новые дни. Много дней. Где-то там был мир. Правление Праматери душило Амитрай, остатки кирененцев блуждали пустошами, страдая от голода и убегая от армии, кто-то, возможно, насиловал Воду, Сноп и Н’Деле сидели, ожидая, на берегу моря, моя славная судьба, назначенная мне Ведающими, ждала где-то там, и не могла дождаться, а я носил ведрами навоз на поле.

Мир где-то там сражался, и судьбы его ждали решений, а мы торчали, плененные, среди тумана и клочков поля, на которых царило спокойствие. И ничего более. Серый, хмурый, безопасный покой.

В одном мы были уверены – что не желаем идти к Башне и вставать там перед Скорбной Госпожой. Никто из нас не желал получать новое имя и новое тело, ходить потом неуверенно на копытах и рвущих болью ногах животного, не приспособленных к тому, чтобы нести туловище человека, носить рога или волочить вечно трескающиеся и кровящие, бесполезные крылья.

Мы не хотели, но все случилось иначе. Никому не пришлось волочить нас или приманивать в Башню Скорбного Сна, мы пошли туда сами вместе с остальными.

Все дело было в кошмаре. Там, в долине, у всякого были ужасные сны. Не знаю, были ли это сны Скорбной Госпожи или мои собственные, но сколько бы раз я не заводил глаза, видел пылающий Маранахар, смерть моих близких, лабиринты Красной Башни, но еще – суровые и странные строения из прямоугольных камней и шмыгающие вокруг железных тварей, стены, полные окон, тянущихся в бесконечность, и чувствовал я себя тогда крохотным, безоружным существом. Так случалось всякую ночь, но к этому я привык. В долине жилось так, словно не было никакого «раньше» и никакого «позже», словно ты был одновременно слегка пьян и слегка печален.

Но однажды ночью мне приснился другой сон, и я знаю, что снился он всем обитателям долины. Я видел сумеречный лес, такой же, как рос здесь, в Земле Мореходов. Лес, погруженный в вечерний туман, из которого начали выбегать животные. Помню, что таким-то образом приходил холодный туман, а с ним выходили из урочищ ройхо, но меня в том сне не было. Только мой взгляд поднимался над землей точно так же, как когда снился мне призрак, идущий по моему следу. Видел я и поселение, окруженное валом и частоколом, к которому бежали люди. Кто-то бросил корзину, из которой посыпались овощи; выли собаки; кто-то схватил под мышки плачущего ребенка. Все неслись сломя голову к воротам. Какая-то женщина споткнулась на скользкой дороге из деревянных досок, кто-то, пробегая мимо, рывком поставил ее на ноги и, перебросив ее руку за шею, потянул за собой. Из поселения донесся рев рогов. Я хотел бежать вместе со всеми, оказаться в безопасности за валом и солидными воротами, но мог только наблюдать.

Из леса просочился туман, а с ним и всадники. В начале я подумал, что идут призраки урочища, потому что выглядели они как чудовища, но вскоре заметил, что это кони и люди, только облаченные в странные доспехи из почерневшего металла. Сквозь щели кованных железных морд драконов, в глазницах и между их клыками мелькали человеческие глаза и рты. То, что я посчитал крыльями, было торчащими за их спинами древками с черно-красными, потрепанными флажками.

Они встали в ряд и издали странное шипение, как огромные змеи, в то время как за воротами с шумом задвигали мощные засовы. Всадников не было много, может, хон, и будь я собой, подумал бы, что обитатели городка справятся с ними без труда, но в этом сне я хотел кричать и плакать.

Между деревьями вышло еще несколько пеших, и они несли над собой на жердях большой глиняный сосуд, украшенный вьющимися змеями. Я видел, что змеи те вьются на их руках и лицах. За ними в скрежете железа появились странные, коренастые твари, немного напоминающие крабов, а немного – бронированных безголовых птиц; они приняли сосуд и помаршировали с ним прямо к городку, не обращая внимания на сыплющиеся с частокола стрелы: те лишь отлетали с лязгом от их брони. Создания эти поставили сосуд под самые врата и вернулись к всадникам. Один из них сошел с коня, отдал кому-то тяжелый топор, а потом отстегнул от пояса длинную ременную пращу. Поместил туда снаряд – железный шарик – и принялся раскручивать пращу над головой все быстрее и быстрее. Махнул ремнем, снаряд свистнул в воздухе и с треском расколол сосуд, что распался на несколько кусков и освободил облако синего, густого дыма. Я не понимал, что вижу, но я помню, что был смертельно испуган не пойми почему. Дым осел на земле серебристым налетом, подобно инею, а потом грязь начала двигаться, вздымались на ней волны, с шумом лопающиеся пузыри, а затем земля выпятилась и встала дыбом, обретя форму грубого великана: холма распадающейся грязи с едва обозначенной головой, мощными ногами и сильными руками, которыми великан ухватился за ворота и вмялся в них. Люди в городке стреляли в чудовище из луков, бросали камни и топоры, но все это поглощалось холодным телом монстра, не причиняя ему вреда. Бревна заскрипели, начали выгибаться, а потом треснули с сильным грохотом, а ворота разлетелись вместе с созданием, разбрызгавшемся во все стороны комьями грязи.

Всадники вскинули оружие и издали дикий вопль, что звучал как лязг, как «Ааак-кен! Ааак-кен!», и ринулись прямо в зияющее отверстие ворот.

Потом я оказался внутри города, и был это уже конец. Бревна, забрызганные кровью, выкрученные тела, ужасные крики женщин и детей. Голоса вставали под небеса, и я тоже кричал. Видел еще связанного человека и одного из нападавших, который смотрел на несчастного сквозь отверстия в черепе чудовища, который был на его шлеме. Я услышал, как спрашивает он тихим, вежливым голосом: «Где Долина Скорбной Госпожи?», а потом поднимает небольшую металлическую флягу и выливает немного жидкости на ноги связанного, и как жидкость эта начинает дымиться и вдруг выстреливает пламенем.

Мужчина в драконьем доспехе снова задал вопрос, поднимая флягу, и я начал кричать, будто пылал я сам.

Проснулся, слыша собственный крик и крик Бенкея, и, кажется, всех существ в селении. А потом неслись мы к башне, один за другим, спотыкаясь и падая, среди рыдающих, стенающих и бьющих крыльями существ прямо в отворенные ворота из сплетенных корней, потом по деревянным ступеням, коридорам, меж колонн из стволов и плетенных узоров ветвей.

А чуть позже встали мы в огромном зале и хором стали петь песню.

Тогда впервые я увидел Скорбную Госпожу.

Она возносилась в большом круглом зале, отделенном от нас решеткой из листьев и цветов, за хрустальными стеклами. Огромный ствол дерева с переплетением корней, складывающихся будто в огромную, драпированную юбку, рос от ее пояса, иные корни оплетали ее талию и грудь. Ствол выглядел так, как и должен выглядеть ствол старого дерева, но при этом он казался мягким, колыхался и волновался во все стороны, как настоящая ткань, но при том поскрипывая, как дерево. Женщина, большая, со странно чужим лицом с запечатленным на нем страданием, окруженная облаком похожих на руно волос, медленно колыхалась с раскинутыми руками, а вокруг прыгали дикие дети не больше ее ладони, трепеща крылышками и волоча за собой полосы раскаленной пыли.

Мы пели. Медленно, тихо, бесконечно. И все понемногу успокоилось, хрустальные стекла, сквозь которые мы видели Госпожу, начали затягиваться пятнами серебра и вдруг сделались зеркальной поверхностью. Я увидел в нем толпу прекрасных, элегантных существ, окруженных радужными крыльями, похожими на лепестки цветов, а между ними – двух отвратительных железных чудовищ: Бенкея и себя. Мы были шипастыми и зубастыми драконами, похожими на всадников из моего сна. Бенкей застонал и закрыл лицо руками, а я понял, что это Скорбная Госпожа увидела нас и что теперь мы сделаемся частью ее сна. Сквозь мутнеющее стекло я увидел, как Госпожа перестает двигаться и медленно свешивает голову. Кошмар закончился.

В долину вернулось спокойствие. Пустой, бессмысленный, туманный покой болезненного сна, который затапливал нас, как летняя, мутная вода. Катились дни и сочилось время. Я думаю, что вне долины оно текло. Там полнилось уже лето, неслись дни и недели, но тут мы переживали все тот же, никакой, туманный день без начала и конца, копаясь в земле и бродя без особой цели.

Время захлестывало нас, и мне казалось, что мы начали меняться. Мы уподоблялись сонным, оглушенным существам, которые бродили вместе с нами долиной.

Но с того мига, как Госпожа взглянула на меня сквозь зеркало, мои сны изменились. Мне начало сниться то же, что и ей. Порой я плыл сквозь долину средь листвы, диких детей, пляшущих на цветках или танцующих на поверхности стоячей воды, словно та была зеркалом, в тумане сияющей пыли под печальную, тихую музыку. Порой накатывал кошмар, и тогда я становился потерянной, испуганной девочкой, которую настигали чудовища из слизкого мяса, с набухшими членами размером с сучья, трескалась земля и из нее вырастали отекающие слизью губы, которые меня поглощали, отовсюду на меня брызгала густая, скользкая жидкость, лазили по мне какие-то членистоногие жуки, в темноте тянулись ко мне жирные ладони, которые проникали в каждый уголок тела.

Я просыпался тогда с криком и знал, что мы должны петь и усыплять Госпожу, прежде чем ее кошмары ворвутся в долину.

И в этих снах всегда возвращалась ко мне пещера. Черная пещера на склоне горы, пещера, где обитала гигантская слепая змея. Пещера эта пугала меня более всего, и я не знал, почему так.

Однажды ночью во снах все изменилось. Я увидел обычного мужчину в широких черных штанах и в серой куртке с вышитыми круглыми знаками на груди и рукавах, с ножом у бока. Мужчина был худощавым, с короткими красными волосами и крупным носом, похожим на клюв птицы, и я откуда-то его знал. Он появился среди вьющихся, как щупальца, деревьев, лоснящихся от слизи грибов, торчащих, как столпы, из земли, а за спиной его я видел пещеру со слепым змеем. «Время, Филар! – сказал мужчина. – Взгляни на небо, Филар, и проснись!» А потом обернулся и вошел в пещеру, которая так меня пугала.

Завтра я и правда проснулся. Иначе, чем всегда. Будто бы проснулся на самом деле. Я увидел Бенкея, как он бродит бесцельно, что-то бормоча себе под нос. Я увидел, что на его спине начинают расти черные перышки. Я схватил его за руки и встряхнул, но он взглянул безо всякого выражения, взял раздвоенную палочку, которую мы употребляли как мотыгу, и пошел на поле. Я не желал – и никто не обратил на это внимания. Прошел поселением и смотрел, словно видел его в первый раз. Я чувствовал смрад грязи и объедков, видел бедные крыши и уродливых существ, путающихся в своих странных конечностях, со сбитыми волосами, полными хвои и мусора, смотрел на мокрые язвы в тех местах, где вырастали у них из спины потрепанные крылья, на искалеченные узловатые пальцы и губы, из-под которых торчали острые звериные клыки. В долине дети перестали расти, а потому навсегда оставались маленькими, злобными существами, которые бегали сами по себе. Я же с тех пор избегал их, а теперь увидел, что лица у них безумные и покрытые коркой грязи, что их неисчислимые ранки гноятся, а в глазах таится голод.

А потом я взошел на склон горы, минуя поля и рощу, так высоко, как только сумел, и уселся там, глядя на север.

Это казалось тоской, которая ведет к резкости, а потому я сразу же притянул к себе диких детей. Они прилетали будто ниоткуда, по двое или трое, из тех, что поменьше, похожие на мух. Я смотрел на их нагие тела размером чуть больше, чем ладонь мужчины, и подумал, что ни одно существо не может летать на таких маленьких и слабых крыльях. Едва это пришло мне в голову, как одно из них тут же свалилось на землю с глухим звуком и издало удивленный крик боли. Я не боялся, поскольку видел их десятки раз. Заныл песенку, и еще одно существо зависло в воздухе, а последнее полетело вниз по склону тяжелым, неуверенным полетом и запуталось в ветвях дерева ниже.

А я сидел так среди травы, и постепенно до меня доходило, кто я такой.

И вот в тот полдень я увидел кое-что удивительное. Сперва подумал, что это падает солнце, но оно светило нормально, продираясь сквозь легкий туман. Я вскочил на ноги и с перехваченным горлом смотрел, как по небу движется ослепительное, маленькое пятно огня, волоча за собой полосу белого дыма. Это выглядело как сигнальная стрела, но было оно настолько высоко, что никто с такого расстояния не увидел бы стрелы, даже имей он глаза сокола. Полоса, прямая линия, прорезала все небо, указывая точно на север, а тянущая ее искра изменила цвет на красный и погасла. Осталась только полоса дыма, как хвост воздушного змея, который начал развеиваться и размываться, а потом где-то далеко на севере в небе расцвело нечто, напоминающее цветок, но было настолько мелким, что быстро исчезло, хотя я всячески напрягал зрение, пока глаза не начало печь и не затянуло слезами.

Я чувствовал, что весь трясусь и что должен все сделать. Меня прошила дрожь, и я вдруг сделался самим собой. В одно мгновение.

Я стоял так и смотрел, как полоса дыма указывает на север, и вдруг сказал: «Я Филар, сын Копейщика. Тохимон клана Журавля».

А потом отправился вниз.

Халупа была пустой, когда я начал паковать свои вещи. У нас были переметные сумы и корзина путешественника. Сперва я подогрел немного воды с пеплом, а потом забрал ее вместе с миской к ручью, где снял с себя распадающиеся лохмотья и умылся. Потом я нашел в корзине повязку, рубашку и штаны, которые – уж не знаю отчего – когда-то показались мне грязными; я хотел их постирать, но позабыл об этом. Я надел на голову свою шляпу путешественника и взял в руки посох шпиона, упаковал в корзину два факела, высохший ковечий сыр и глинистый хлеб. Нож следопыта я повесил сбоку под курткой, а потом сел, поигрывая старой флейтой, которую Бенкей вырезал, когда мы странствовали свободными людьми, и принялся ждать. Когда же Бенкей вернулся, я приложил флейту к губам и заиграл.

Впервые за долгое время в воздухе разлились иные звуки, чем песнь Госпожи. Я заиграл песенку о козле, который влюбился в кобылу.

Бенкей стоял, остолбенев, на пороге, упустив корзину, с которой посыпались овощи, и смотрел на меня.

– Бенкей Хебзагал, – сказал я по-кирененски резким голосом командира. – Донкацу, аскаро! Танцуй, солдат!

Он стоял с открытым ртом и ничего не говорил.

– Танцуй! – заорал я и поднялся, продолжая играть.

Он не сумел отскочить, когда я пнул его в ногу, а потом в другую. Потом я топнул в пол, а он едва успел убрать стопу.

– Нельзя… Резкость… – застонал он, когда я топнул снова.

– Танцуй! – заорал я вновь и отвесил Бенкею очередной пинок.

Он несколько раз закрылся рукой и ударил меня основанием ладони в подбородок. Я уклонился лишь чудом, иначе он вбил бы мне флейту в горло, а Бенкей замер и в остолбенении смотрел на свою ладонь, сложенную в «воловью челюсть».

– Танцуй! – рявкнул я в четвертый раз и подбил ему ноги размашистым пинком, заставляя его подскочить.

А потом мы прыгнули друг другу в глотки. Он выбил мне флейту, я пнул его под колено, но он убрал ногу и ткнул меня ребром ладони в горло, я едва успел заблокировать его запястье и ударить его локтем в висок. Он уклонился и бросил меня через бедро, прямо в стойку из жердей, на которой мы сушили миски. Я покатился, расшвыривая наш нищенский скарб, и пинком подрубил Бенкея.

Мы довольно долго так метались, разнося в щепы бедную хатку, пока не выбились из сил. Он выкрутил мою руку, я другой держал его за горло, и оба мы хрипели.

– Тохимон… – выдавил он.

– Бенкей Хебзагал, следопыт, – выдохнул я, – мы уходим отсюда. У тебя есть одна водная мера, чтобы собрать свои вещи. Я видел на небе огонь. Он указывал на побережье. Видел во сне императора. Хватит всего этого. Мы уходим из долины.

Я вышел наружу, уселся и принялся ждать. Девушка с ногами серны, увидев меня, упустила ведро и принялась кричать, а потом сбежала, передвигаясь длинными прыжками.

Бенкей вышел из хаты. Он повырывал перья из рук, и теперь из ранок сочилась кровь, но он привел себя, как сумел, в порядок.

Мы двинулись.

Между хибарами, через сад, чьи ветви гнулись от зреющих плодов. Работающие в поле и снующие существа останавливались и смотрели на нас удивленно. А мы маршировали в сторону башни.

– Снова заблудимся и вернемся, – сказал Бенкей. – Мы пытались уже много раз.

– Теперь я знаю, что делать, – ответил я. – Мне подсказали сны Скорбной Госпожи.

Не знаю, отчего я думал, что на этот раз мне удастся. Просто так чувствовал.

Я понял, с чем мы имеем дело. Вся долина была урочищем. Правила здесь Деющая, которая могла быть опасной, но она не знала, что делает. Находилась в странном состоянии не то сна, не то безумия, и очень многое из того, что происходило здесь, было просто ее бредом, который она призвала к жизни. Его не поддерживала концентрированная воля Деющей или мощная, хищная сила вроде желания мести того, кто умирает в урочище. Управляла ими сонная, безумная мысль, которая случайно перемещалась с предмета на предмет. Но дикие дети могли быть опасными, как мог быть опасным яд даже мертвой жаловицы.

Дорога вилась, будто хотела отогнать нас от башни, кусты сплетались на нашей дороге, и тогда мы играли песнь, а я все время думал о башне и о ведущем к ней прямом пути, упорно, словно перебарывая страхи Госпожи и ее кошмар. И полагаю, что я оказался сильнее, поскольку я уже проснулся.

Бенкей же бледнел, руки его тряслись и я видел, как он осматривается, нервно постреливая глазами во все стороны.

– Играй, – сказал я ему. – Думай только о флейте и звуках. Ни о чем больше.

Башня вставала над поляной переплетением толстых, как бочки, корней; они выстреливали из растрескавшейся земли, создавая стены, башни, лестницы и балюстрады, заплетенные красными цветочками плюща с шипами на побегах и листьях. Всюду возносился сладковатый, душный запах.

Мы обошли башню и вошли прямо в чащу. Вокруг я видел диких детей, как они прыгают по ветвям, перелетают между деревьями, слышал, как те, что побольше, похожие на животных, со злыми, светящимися глазами, пробираются сквозь кусты, но шепоты их и призывы значили для меня уже не больше чем щебет птиц. Я к ним привык.

Бенкей играл, а я думал о тропе, что ведет прямо на склон через луга и все более невысокие хвойные кусты, а потом – выше и выше, отвесней, между скалами. Я думал об этом упрямо, продираясь сквозь лес, будто пытаясь создавать эту тропу одной мыслью, будто я сам был Деющим.

И вот кусты отступили, и мы вышли на горный луг, покрытый короткой травой и цветами, и начали восходить все выше. Бенкей продолжал играть, но ему пришлось делать паузы, чтобы отдышаться. Дикие дети выходили за нами из леса, но будто бы неохотно, и чем выше мы поднимались, тем больше их оставалось внизу.

А затем мы увидели пещеру. Узкая черная трещина в отвесной светло-серой скале. Перед самой пещерой я видел почти плоскую полку, засыпанную белым щебнем и камнями странных форм. Оттуда воняло и доносился отдаленный плеск воды.

Бенкей перестал играть, опустил руки и смотрел на пещеру, замерев на месте.

– Мы не можем туда войти, – сказал он спокойно. – Там обитает зло.

– Зло и безумие обитают в этой долине. Тут правит обезумевший бред, и люди превращаются в кастрированных тварей, а язвы и гниющее тело прикрывают цветами. Тут мертвых отправляют на компост, Бенкей, а потом унаваживают ими поля. Это в башне живет чудовище, Бенкей, а не в этой пещере. Ты чувствуешь дыхание ветра? Это проход в нормальный мир. Потому она так его боится.

Он взглянул на меня.

– Мы разведчики, Бенкей, – напомнил я ему. – Мы аскары армии Киренена, помнишь? Помнишь, солдат?!

– Мосу кандо, – ответил он.

Я подал ему конец посоха шпиона. Он с сомнением смотрел на него минуту, а потом протянул дрожащую ладонь, провернул рукоять и освободил меч.

Мы вошли на скальную полку между белых камней и щебня и увидели, что стоим на слое костей из мелких фаланг пальцев, крупных кусков тазовых костей и круглых, поблескивающих черепов.

– Это останки тех, до кого добрались дикие дети, – решил я. – Может, тех, что жили здесь ранее и погибли в битве. Что-то, о чем она не желает ни думать, ни помнить. Нас не остановят несколько старых костей. Пойдем. Увидим ее кошмары, а потом перейдем на другую сторону.

Вход в пещеру был узким и влажным. Мы втиснулись в темноту, в ледяное дыхание, отдающее плесенью и слегка серой. Я высек огонь, поджег факел, и мы пошли.

Сперва я услышал шепоты. Другие, не такие, как шепоты диких детей в зарослях. Были это как голоса, складывающиеся из плеска капель и эха. Голоса, которые звали.

«Пассионария…» – услышал я. «Ты снова играешь с собой, Пассионария?», «Любой тебя обидит, Пассионария, любой из них. Всякий разорвет тебя, будешь истекать кровью, Пассионария», «Отберут у тебя твое, Пассионария», «Ты снова хочешь обжечься? Снова хочешь плакать?»

«Ты снова будешь одна, Пассионария. Будешь истекать в темноте кровью…»

«Всегда сама, Пассионария, снова будет как всегда, когда ты не слушаешься, Пассионария…»

– Ты слышал это? – спросил Бенкей где-то за моей спиной. Звук наших шагов по камням отражался от потолка, вдали с резким звуком падали капли.

– Это обман, – ответил я. – То же, что и ее сны, которые навещали нас каждую ночь.

Мы шли дальше в мерцающем полумраке, среди странных форм, возникающих из влажной скалы, будто сине-розовые наросты, капающей воды и вездесущего эха. Наши факелы шипели, пламя билось, а мы брели вперед.

– Как для обмана, – сказал Бенкей, – смердит довольно правдиво.

В воздухе и правда вставал тяжелый смрад, похожий на козлиный или на грязное тело, а то и слегка на тухлый творог.

– Это Деющая, – ответил я. – Ее бред воняет, может ранить и обладает весом.

Мы сделали еще несколько шагов, и вдруг тесный коридор, сжимавший нас со всех сторон, отступил, и вот мы смотрим внутрь большой пещеры, все дно которой занимает туша гигантского змея, свернувшегося в клубок, как бухта каната. Было оно толщиной с дерево, нужно было двое мужчин, чтобы его обхватить, хотя я не представляю себе, кто бы в полном рассудке на такое решился.

Змей поднял огромную гладкую голову без глаз, пасть раскрылась и показался красный скользкий язык, затрепетавший в воздухе.

«Ты пахнешь иначе, Пассионария… Но ты наконец-то пришла», – раздалось под сводом.

– Слепой змей, – прошептал Бенкей. – Легко не будет. Это, думаю, не лучший день.

Змей приподнялся высоко над полом пещеры, за головой его раздулся капюшон, усаженный шипами. Мы стояли на узкой полке у входа. Бенкей поднял ладонь и показал: «В две стороны». Мы разбежались, он поднял меч, я обнажил острие копья. Скальная полка с моей стороны закончилась, дальше был лес острых камней и большой валун, а потом – щель в скале. Я бросил туда факел, он загудел в воздухе и покатился по скале, сыпля искрами, но не погас.

Я послал следом копье и прыгнул, не раздумывая, над десятками торчащих вверх острых каменных шипов, зная, что задумайся я на миг – и никогда этого не сделаю.

Я упал на камень, поскользнулся и покатился по нему, а змей молниеносным движением скользнул в мою сторону и приподнял свое тело.

– Наконец… – зашипел он. – Ты не можешь убегать вечно, Пассионария.

Влажный язык толщиной с мою ладонь снова выскользнул из пасти, а потом разошелся надвое, открыв желтоватое жало, похожее на клинок стилета. Голова отклонилась назад на изогнутой шее, а я нащупал копье, зная, что не сумею им закрыться.

И тут на меня свалился звук флейты. Столь мощный в этой пещерке, словно играл великан, выплевывая резкие звуки колыбельной для Скорбной Госпожи. Змей развернулся и бросился в ту сторону, откуда доносилась музыка. Бенкей, продолжая играть, вскочил в щель в стене, из которой мы пришли. Голова чудовища ударила в дыру коридора, посыпались куски скалы, но музыка продолжала литься. Слепой змей отдернул голову и ударил снова, и при каждом его ударе сыпались обломки, а голова втыкалась в дыру все глубже, пока не проникла туда и не стала погружаться в коридор, откуда все еще доносились звуки флейты Бенкея.

Голова и кусок туловища проталкивались в глубь коридора, но остальное тело продолжало лежать в скользких сплетениях на дне пещеры, двигаясь и свиваясь. Я сделал единственное, что мог – поднял копье и воткнул в выпуклый, как борт лодки, бок, что скользил мимо меня. Движение змея едва не вырвало копье из моих рук, но острие распарывало толстую шкуру и тело, гнущееся, будто щупальце кальмара. Я слышал ужасающий рык из глубин коридора, но тварь не могла развернуться в тесноте, а могла лишь переть вперед, вспарываясь о мое копье. И из глубины я все еще слышал звук флейты, а потом крик Бенкея: «Вернись за мной, тохимон!» – совершенно отчетливо, словно он находился за стеной, а голос его еще долго вибрировал под сводом.

Туша змея все быстрее всовывалась в щель, брызгая кровью из раны, тянущейся за острием копья до самого сужающегося кончика, который даже не спрятался в коридоре, а бессильно свисал, торча на добрых восемь локтей, и не двигался. И мне казалось, когда я входил в следующий коридор, что я продолжаю слышать проклятую колыбельную:

Я брел вьющимся коридором и снова слышал шепоты, но отвечал им проклятьями. Я следовал за дыханием воздуха и движением пламени моего факела и через какое-то время снова попал в пещеру, где стояла черная вода, а за стеной плескался ручей. Мне казалось, это должно означать, что он вот-вот вырвется на поверхность, но это была неправда, поскольку ручей с тем же успехом мог погружаться глубже под землю и вовсе не должен был стремиться в мир под звезды и небо.

Я выбирал дорогу, где чувствовал холодное дыхание воздуха, и пер напролом.

Продолжалось это долго. Когда идешь в неизвестность, в темноту, и, что хуже, под землей – все тянется очень долго.

Но потом я добрался до камеры, из которой не увидел никакого выхода, зато снова услышал шипящие шепоты, но другие, чем от слепого змея. Нечто белое двигалось в изломах скал, бежало оттуда, куда падал свет факела, и пряталось в тенях. Но я все еще слышал в голове голос флейты, на которой играл мой последний друг, и меня переполнял гнев. Я положил копье на пол и одним движением всунул его в корзину странника, а потом вынул нож следопыта и переложил факел в левую руку. В пещере было маловато места, чтобы пользоваться копьем.

Я не боялся, но, увидев истекающую бледным светом вздутую белую безглазую голову, прозрачную, как тело морского создания, и скалящую на меня сверкающие, будто сталь, зубы, я вскрикнул и отпрыгнул. Они появлялись отовсюду, шипя: «Ты боялась боли, Пассионария?», «Мы ждали тебя так долго…», «Ты убила нас, Пассионария…» Были у них раздутые туловища, короткие, скорченные конечности и большие головы, скалящие свои железные зубы, словно выкованные кузнецом, а двигались эти твари, будто плавали в воздухе, в облаке розоватых капель.

Продолжалось это лишь мгновение, а потом моя ярость взорвалась. Я помню вопль, отчаянный писк ройхо и удары моего ножа да рев пламени факела. Я резал, пинал и колол, я впал в такую ярость, что втиснулся в тесный проход за последним орущим созданием, втиснулся буквально в щель. А потом я вывалился по другую сторону на скалы, на дно очередной пещеры, и при мне уже не было факела. Я лежал в пугающей тьме, чувствуя холод, и не мог сдвинуться с места от усталости. Призраки исчезли, я слышал только шепот текущей воды. Я пытался нащупать в непроглядной темноте факел и почувствовал, что веду ладонью по слою каких-то влажных отростков или, может, мха, такого, какой растет в пещерах. Факела я не нашел, но увидел, что в ужасной тьме пещеры что-то помаргивает, какие-то точечки, как искры, а может, насекомые или светящиеся грибы, которые вроде можно повстречать под землей. Я знал, что если не найду факел, меня ждет смерть. Я почувствовал дыхание холодного воздуха, вдруг опустилось на меня голубоватое мерцание и на своде пещеры я увидел два кружка, горящих, будто раскаленные медяки. А потом услышал далекий лай собаки. И наконец понял, что я смотрю на луны, что теперь ночь, а я вышел из пещеры и лежал на влажном мху среди камней.

В ту ночь я не спал, а просто сидел, смотрел вдаль и ждал, пока взойдет солнце. А когда оно наконец-то взошло, я увидел склон горы, лес и спокойно вьющуюся меж взгорий реку. Впервые за много дней я видел чистый рассвет с синим небом и золотым солнцем, видел я также, что вдоль реки ведет тракт, а далеко за взгорьями, едва заметное, переливается море, как небольшое зеркальце из полированной стали.

Я взял свои вещи и двинулся вниз, чувствуя себя странно, поскольку я по-настоящему освободился и мог отправляться к предназначению; но я то и дело вспоминал Бенкея и мысленно обещал ему, что вернусь в проклятую долину, хотя от одной этой мысли сводило у меня плечи.

Сама дорога оказалась настолько обычной, что я и не думал, что в стране, называемой Побережьем Парусов, нечто подобное вообще возможно.

В тот же самый день, далеко после обеда, мимо меня проехала двухосная повозка, на которой сидел одноглазый карлик в широкой шляпе. Сперва предложил мне купить у него деющие предметы, которыми он торговал.

Я ответил ему, продолжая идти, в любой момент готовый обнажить клинок копья, что я уже видел многие из них, и что держусь от Деющих и урочищ как можно дальше. Однако повозка продолжала скрипеть рядом со мной, а старик спросил, нет ли тогда неких деющих вещей у меня на продажу. Я сказал, что ответ мой неизменен и в этом случае, и что пусть он едет своей дорогой.

Тогда он предложил мне место на козлах, сказав, что ему надоело одинокое путешествие и что он охотно странствовал бы дальше в компании чужеземца, который муж рассудительный и сторонящийся вещей, которые – позор этого мира. Тогда я спросил, отчего сам он их продает, а он ответил, что для того, чтобы их лишиться.

Я сел на его повозку, которая покатилась трактом по течению реки.

Муж представился как Воронова Тень или как-то так и разделил со мной ужин, мне же казалось, что нет в мире ничего лучше вяленого мяса, сыра и свежего хлеба.

Впервые за долгое время я спал глубоко и мне не снились никакие кошмары.

Однако на следующий день я проснулся, когда солнце стояло уже высоко, лежа на попоне подле угасшего костра, а от повозки и старика не было уже и следа. Я тут же проверил все вещи, которые были у меня в корзине и за пазухой, но оказалось, что он ничего у меня не украл. Зато я нашел чистый узелок, куда была завернута ковечья кишка, набитая резаным на кусочки вяленым и сушеным мясом, как в обычае готовить провиант для путешествия среди людей Побережья, а еще – буханка хлеба и луковица. И тогда я понял, что в этом мире возможно повстречать людей честных, не интересующихся урочищами и не желающих ограбить, пленить или убить любого, кто попадется на глаза. Обычных людей, которые едят сыр, путешествуют в повозках, запряженных ослами, торгуют и не имеют ничего общего с именами богов.

Я раздул жар, а потом съел завтрак, глядя на реку и пытаясь не думать ни о чем, а особенно о Бенкее. А также о Снопе и Н’Деле.

Я сомневался, что сумею их встретить, но думал об огненной стреле, которая перечеркнула небо, как и обещали мои видения, и впервые пришло мне в голову, что, возможно, мое призвание все же существует.

Я закончил есть, а то, что осталось, упаковал в корзину и услышал скрип весел. Я подумал в отчаянье, что для Носителя Судьбы у меня серьезные проблемы с тем, чтобы сделать хотя бы несколько шагов и не влезть в очередные проблемы.

Лодка появилась из-за поворота реки, была она длинной, со сложенной мачтой, и двигалась благодаря ряду весел, торчащих из бортов, но галерой она не выглядела. Стоящий на носу муж, с луковицей в одной руке и рогом в другой, что-то крикнул, и весла замерли, а лодка продолжала двигаться по течению. Я заметил, что на палубе никто не держит плети, но все равно косточки моей руки, сжимающей посох шпиона, побелели.

– Эй, парень! – крикнул мужчина. – Мы плывем к устью! Не хотел бы сесть за весло за полмарки медью? Легкая работа, плывем по течению.

– Полная марка, – крикнул я. – Или половина и еда.

– Половина и еда, – ответил тот.

Таким-то образом, довольно обыденно и без приключений, я добрался до берега моря, а потом еще дальше, хотя и это еще не вся история.