Глава 4. Цепи и сверкающая росой

Я шагал лесной тропой как человек несвободный. Плечо мое все еще жгло огнем, и я ставил ногу туда, куда мне приказывали, держал, поднимал, переносил, останавливался либо садился – все по приказу. Сам, по собственной воле, я мог лишь дышать. Я стал рабом.

Три дня продвигались мы повозками сквозь горные леса, нырнув в зеленый полумрак. Горы в стране Людей-Медведей были очень красивы и величественны, в долинах шумели ручьи, и везде вокруг либо стояли серебряные скалы, либо шумели листья. Никогда в жизни я не видел столько зеленого цвета и такого богатства свободно текущей чистой воды. Все было мокрым и зеленым.

К вечеру мы останавливались в долинах на берегах потоков. Мы разбивали лагерь, однако нам не приказывали ставить большой шатер. Возы ставили четырехугольником, а между ними мы вязали веревки и перебрасывали через них ткань от шатров, закрепляя ее понизу. Под этой тканью спали Люди-Медведи вместе с Смильдрун и ее сыном, мы же лежали подле огня, с железными оковами, надетыми на ноги, пристегнутыми цепями к одной из повозок. Еще нам приходилось следить, чтобы огонь не погас. Цепь между оковами была достаточно длинной, чтобы мы могли ходить за дровами, делая маленькие шажки; сдерживал же ее замок, который, возможно, и было легко открыть, но который оставался слишком сложным, чтобы сделать это ножом или украденным гвоздем. Чтобы открыть его, требовался массивный кованный ключ, что Смильдрун носила у пояса. Ночью попеременно дежурили мужчины, сидя у огня с луками под рукой, вооруженные до зубов, время от времени они обходили лагерь с факелом. Разговаривали с нами совсем немного, но я старался запоминать каждое слово, которое понимал, и уже на второй день мог опознать, когда они их произносили, хотя остальная часть их жесткого гремящего языка звучала для меня, как звон цепей. Однако я сумел догадаться, что все люди боятся Смильдрун и что ни один из них не является ее мужем. За нами постоянно присматривали и не позволяли нам разговаривать, к тому же обычно рядом находился Удулай Гиркадал, а потому мы не могли ни посоветоваться, ни сговориться.

Гиркадал не относился к нам так, как должны бы относиться друг к другу попавшие в беду земляки в далекой стране. Он редко заговаривал с нами, а если и делал это, то лишь затем, чтобы передать приказы от Смильдрун или остальных, или чтобы утешить нас словами, которые мы могли бы понять.

Но, главным образом, мы странствовали – от рассвета до самого заката шагали вверх, бредя каменистой тропкой и толкая тяжелые повозки. А потом под гору, что оказалось не легче. Время от времени, когда дорога становилась слишком крутой, всем приходилось сходить с повозок и лошадей, а поскольку толстому Смиргальду быстро наскучило идти пешком, Бенкею приходилось тащить и его на собственной шее. Ребенок старался заставить Бенкея идти галопом, толкая его пятками в ребра и лупя палицей, но мой приятель не обращал на это внимания и шел неудержимо, как мул, хотя с него градом лился пот, а на лбу выступали вены.

На третий день в полдень мы добрались до перевала, за которым находилась вытянутая долина, с двух сторон зажатая горными хребтами, по дну же ее протекал широкий поток. Место было чрезвычайно красивым, но в тот миг мы на него толком и не смотрели. Красивая или нет, долина и стоящий в ней двор из бревен были моей тюрьмой и я не знал, сколько времени здесь проведу.

В стране за горами люди редко строят из камня. Они умеют тесать скалы и добытые в потоке камни, но используют их лишь для фундамента или – порой – для отдельных домов. Они все делают так, как велит им песня, которую зовут они Песней Людей. Там говорится, как делать корабли, как строить дома и каким образом ухаживать за полем или ковать железо. Всякий из них знает эту песнь и придерживается указаний, поскольку верит, что если станет поступать иначе, то призовет на себя проклятие, а то и грядущий конец света. Некоторым образом песнь эта похожа на Книгу Начал кирененцев или на Первое Слово амитраев, но я как-то не слышал, чтобы кто-то боялся делать то, чего там нет, и когда я об этом узнал, то решил, что, возможно, такая песнь есть у всякого народа. Тогда-то я понял, что, несмотря на то что люди сильно друг от друга отличаются, с определенной точки зрения, они слишком подобны друг другу; что им удается быть и схожими, и различными одновременно. Одна и та же вещь может оказаться кое-чем разным, в то время как иные, казалось бы, отличные, оказываются одним и тем же.

Итак, дома Люди-Медведи строят деревянные, а дерева в их стране с избытком. Куда ни глянешь, растут, и некоторые выше крепостных стен и настолько толсты, что нужно несколько человек, чтобы их обнять. Их рубят, сколько необходимо для строительства, и обрабатывают с немалой ловкостью – умеют соединить друг с другом разрезанные стволы, чтобы те потом держались без единого гвоздя, а еще охотно украшают их резьбой, подобной сплетшимся изукрашенным ремням, удивительным созданиям и знакам. Обычно каждый род обитает за своей оградой, вдали от других. Дома ставят квадратом, как делают это и в Киренене, окружают их насыпанными из земли, камней и бревен валами, на которых стоит ограда из толстых заостренных столпов.

Так жила и Смильдрун, которая считалась богатой. Но двор ее, пусть и достаточно большой, с высокими, остроконечными крышами, с резными головами драконов на балках, казался мне, однако, диким и примитивным. Такой двор зовется стагн, состоит из множества строений, поставленных в несколько квадратов, и, согласно Песне Людей, считается представительнейшим. Чтобы поставить его, нужно немало дерева и работы множества людей.

Я видел старые почерневшие бревна, ощущал чуждый смрад животных и навоза, прогорклого жира и кож. Это не был какой-то отвратительный запах, и я довольно быстро к нему привык, но он просто был слишком уж чужд. Над воротами я заметил прибитый череп животного, напоминающего гигантского быка с раскидистыми рогами, а когда перед нами, под рев труб, отворили сбитые из мощных перекладин ворота, я услышал рык огромных псов, схожих скорее со скальными волками: они рвались в нашу сторону, роняя пену и гремя цепями.

На подворье, рядом с колодцем, поставлена была сколоченная из толстых бревен решетка, а на ней висела туша огромной твари с вытаращенными кровавыми глазищами и мощной челюстью. Она уже была ободрана от шкуры; ту растянули на второй раме и счищали с нее остатки жира железными скребками, двое полуобнаженных, забрызганных кровью мужчин отрезали от туши куски красного мяса, складывая его в деревянное корыто. В воздухе стоял запах крови, летали тучи мух, посверкивающих, будто их отковали из меди.

Тогда нам и в голову не пришло, что это просто медведь. Я полагал, что смотрю на некую невиданную тварь. Но в стране за горами просто все больше и кровожадней. Когда там светит солнце, оно греет не хуже, чем у нас, когда льет дождь, то выглядит это как потоп, холка у оленей бывает выше, чем поднятая ладонь взрослого мужчины, медведи же, стоя на задних лапах, могут стянуть с коня всадника, ухватив того за голову.

Так я и прибыл на подворье безумной Смильдрун, которая носила прозвище Сверкающая Росой, хотя чаще я видел, как она сверкает от крови. Позже я узнал, что домашние зовут ее за спиной Драконихой.

Время, которое пришлось мне там прожить, тянулось бесконечно, но рассказать о нем можно очень немного. Заботы невольника скучны и монотонны. Состоят они из усталости и боли, страха и скуки, а прежде всего – из трудов. И об этом тоже не расскажешь слишком много. Какой смысл рассказывать, как ты выкапываешь из земли разнообразные корнеплоды, как молотишь странные злаки, чистишь деревянные полы, рубишь дрова или носишь воду? В хозяйстве всегда найдется что сделать, а потому, когда заканчивается одно, тут же возникает потребность делать другое, и нет этому конца. Тот же, кто окажется в таком положении, обычно перестает думать о чем-либо ином, кроме благословения раба – глотке холодной воды или опивок, о чуть большем количестве еды, о минуте передышки или о лишней минуте сна. Скоро так и случилось, что лишь это и начало иметь для нас значение – для Бенкея и для меня.

Едва лишь мы въехали в ворота, нам приказали разгрузить повозки и перенести купленные Смильдрун товары в сарай. Был это отдельный дом с каменными подвалами, ключ от которых был лишь у нее. Все время, пока мы носили мешки, сундуки и свертки, нас сопровождал Удулай, следивший за нашими руками и ни на миг не откладывавший крепкой палицы. Я запомнил, какой ключ был от сарая, поскольку Смильдрун носила при себе целую их связку, а я тогда старался запоминать разные вещи, поскольку полагал, что они могут пригодиться мне во время бегства.

Потом нам приказали готовить большой пир для госпожи, и мы рубили дрова, разжигали очаг, чистили корнеплоды, катали бочки и крутили вертела, на которых целиком запекались олени и кабаны. Тут тоже не было ничего достойного внимания, когда бы не то, что за весь день нам не дали и куска пищи, мы же должны были следить за скворчащими кусками мяса, носить тарелки, полные еды, корзины хлеба, но не имели мы права даже прикоснуться к ним. Удулай обещал отхлестать, если кто хотя бы оближет пальцы.

– Я позаботился о здоровье и чистоте ваших тел, – заявил он. – Сказал честной Смильдрун, что нам, амитраям, Праматерь не позволяет употреблять в пищу тела детей земли и пить ферментированные напитки, оттого вы не получите даже костей, которые пойдут собакам. После пира вас заклеймят: на вас будет выжжен знак честной Смильдрун, точно такой же, какой носят ее волы и кони, и который на парусе ее кораблей.

Когда он это говорил, Бенкей подкладывал дрова в очаг. Он отложил бревно и медленно встал с красным, потным лицом. Я быстро покачал головой, а потому он не сказал ни слова, но по взгляду его я понял, что старик только что обрек себя на мучительную смерть.

– Ты уже мертв, козел, – произнес Бенкей минутой позже, когда Удулай ушел. – Ты еще ходишь, еще скрипишь и дышишь, но это все равно, что беготня гуся с отрубленной головой. Ты уже мертв. Я прослежу за тем, даже если будет то последнее дело, совершенное мной в жизни.

Нам и правда выжгли на плече знаки Смильдрун. Мы ждали этого весь пир, и единственное, что я мог поделать – не расплакаться и не дрожать от страха. Было это куда хуже, чем в первый раз. Сперва к столу привели Бенкея; там ела Сверкающая Росой, и двое мужей сорвали с него рубаху, а потом придержали за руки. Нашей госпоже принесли железную корзину с раскаленными углями, откуда торчала рукоять тавра, и она некоторое время поигрывала им, размахивая раскаленным кончиком перед лицом разведчика, то и дело приближая к разным частям его тела, а потом отодвигая – словно играла с ребенком. Наконец приставила клеймо ему к плечу, прикрыв глаза и облизывая кончиком языка верхнюю губу, а от раны Бенкея шел дым.

Когда пришла моя очередь, я ничего не мог поделать: у меня тряслись ноги, а собственный вопль оглушил меня прежде, чем после промежутка времени, казавшегося неделей, она все же отвела от моего плеча клеймо. Держала его так долго, что железо остыло в ране, и я отчетливо чувствовал смрад прижженного мяса. Когда меня отпустили, облегчение продлилось не больше нескольких мгновений, а потом я почувствовал боль настолько ужасную, что пал на колени и, казалось, ослеп.

После всего этого нам показали место для сна: это был длинный, крытый соломой дом, часть которого оказалась сараем для волов и буйволиц, а часть была предназначена для нашего ночлега. Мы не были одни. Тут жило с десяток невольников, главным образом мужчин, причем трое местных, которых Смильдрун позволили сделать рабами за какую-то вину. Поскольку у них такой обычай, что если кто-то учинит кому какую обиду, то может быть отдан обиженному на срок, какой установит суд, чтобы отработать свою вину. Там были и две женщины, старая и молодая, которых похитили на побережье провинции Кангабад, и пятеро мужчин, бывших гребцов на амитрайской военной галере, и были они из разных народов. Им не повезло, что галера, на которой их приковали, пала жертвой корабля честной Смильдрун, а не кого-то другого, поскольку, как я узнал, другие мореходы не брали в плен рабов, но отпускали их на свободу, довольствуясь экипажем.

В доме невольников воняло и было тесно. Спали здесь на сенниках, уложенных на сбитых из жердей нарах, тянущихся вдоль стен, был там еще очаг и железный котел. Но когда мы пришли, он был уже пуст.

Никто с нами не разговаривал, и мы тоже не желали ни с кем болтать.

Удулай указал нам палицей на пустые нары и вышел: он спал где-то в другом месте. У нас не было сил даже раздеться, мы просто свалились на мешки, наполненные старой истлевшей соломой, и попытались уснуть. В сенниках жило множество мелких насекомых, которые безжалостно кусались, а потому к утру я весь был покрыт свербящими ранками и не выспался. К тому же у меня начался жар от ожога.

А потом потянулись печальные, серые дни, где не было ничего, кроме бесконечных работ по хозяйству. Мое плечо опухло, из него сочился гной. Инструменты были куда больше и тяжелее, чем те, которыми мы управлялись во дворце.

Когда мы прибыли в дом Сверкающей Росой, подступала осень. В этой части мира она выглядит исключительно красиво. Листья меняют свой цвет, становятся красными или золотыми и опадают с деревьев. Ежедневно на рассвете нам приказывали отправляться на поля, которые террасами тянулись по склонам, и выкапывать оттуда продолговатые корнеплоды или срывать плоды с деревьев в садах или вокруг полей. Когда мы прибыли, зерно было уже сжато, а поля здесь плодоносят лишь раз в году. В стране за горами меньше разновидностей плодов, и почти ни одного из них я не видывал раньше. Но все, что могло быть съедено, мы собирали, выкапывали или срывали, а затем свозили в амбары Сверкающей Росой.

Первые недели мы не думали ни о чем, кроме бегства. Придумывали различнейшие способы, но было это непросто. На ночь запирали нас в доме, а на подворье выпускали собак. На полях за нами постоянно следили два вооруженных всадника – что хуже, в соседней долине и в горах стояли хутора менее богатых землепашцев, которые работали на полях Смильдрун и получали за это часть урожая, ходили на ее корабле, когда она отправлялась рекой к морю, и во всем были от нее зависимы.

Труды на полях под присмотром стражи не слишком склоняли нас к бегству, поскольку оказалось, что за каждого пойманного беглеца стражники получают от Сверкающей Росой кусок золота, который тут называли гвихтом, и в котором было примерно столько золота, сколько в двух дирхамах. Для них это было целое богатство, благодаря которому можно было не думать о еде примерно год. К тому же нам запрещалось держать запасы еды, за это карали кнутом, а нашу комнату часто обыскивали.

От остальных невольников тоже было немного толка. Каждый из них держался в стороне и, если считать Удулая, лишь пятеро из них говорили на нашем языке. Остальные разговаривали языком Побережья Парусов – как люди, живущие за горами, называли свою страну. На их языке звучало это как «Смарсельстранд».

Вскоре после нашего прибытия случилось так, что двое людей сбежали. Были это местные, приговоренные Смильдрун в рабство за воровство. Один из них украл ее коня с пастбища, а второй, молодой парень, странствуя через горы, убил ее ковцу, потому что, как утверждал, умирал с голода. Конокрад пошел в рабство на десять лет, а бродяга – на три, из которых год уже провел гостем у Сверкающей Росой.

Убежали они ловко – собирая хворост, нашли какие-то грибы, которые высушили и растерли в порошок, а потом насыпали собакам в корм. Ночью те были больны и отуманены, у них не было сил даже лаять, а двое потом подохли. Оба мужчины во время ремонта крыши надрезали шнуры, скреплявшие камышовые скатки, и подготовили ту часть крыши так, чтобы никто ничего не заметил, а когда настала ночь – просто отвалили в сторону кусок стрехи и выбрались наверх. Оттуда перебежали на другую часть скотника, потом перепрыгнули на крышу сарая и прошли им до самого частокола. Часовой, стоящий ночью, заходил туда редко, а главным образом дежурил на деревянной башне над воротами, они же вели себя очень тихо. У них был длинный ремень с привязанным серпом, который они украли днем, и благодаря ему вылезли за частокол, соскользнули на другую сторону и сбежали в горы. Мы обо всем этом узнали утром, когда должны были отправиться в поле. Оказалось, что двое людей исчезли, а в крыше над сусеком дыра. Звались они Снакальди Сердечная Ладонь – тот, который украл коня, молодым же бродягой был Харульф Читающий-на-Снегу.

Сразу же принялись дудеть длинные, в несколько шагов, трубы, играя специальный сигнал – «бегство». Люди Смильдрун и сама она не выглядели растерянными – скорее, обрадованными, поскольку перекрикивались и посвистывали, садясь на лошадей, беря луки и свернутые в петли длинные ремни. Разъярились только, когда поняли, что собаки больны.

В горы отправились и селяне с собственными собаками, оружием, с криками – никто в этот день не работал в поле.

Те, кто остался в ограде, чтобы за нами приглядывать, казались разозленными и не щадили для нас злых слов. Удулай, который был кем-то вроде старосты для рабов, казался испуганным. У него тряслись руки, а глаза были на мокром месте, и этот вид был для нас истинным наслаждением.

Преследователи вернулись на третий день около полудня, ведя беглецов на длинных ремнях за лошадьми. Одежда обоих была – в клочья, петли сжимались на их глотках, а еще им наверняка все время приходилось бежать со связанными руками. Если бы кто-то из них упал и если бы его поволокли, он задавился бы, однако Смильдрун нужно было не это, а потому, когда нужно, они останавливались и кнутами заставляли беглецов встать на ноги. Оба были избиты и окровавлены, а Снакальди стал одноглазым.

Нас вывели на двор и приказали смотреть, как Харульфа привязывают к той самой решетке, на которой висела готовая к свежеванию дичь. Потом вышла Смильдрун, босая, со связанными волосами, одетая только в тонкую рубаху. Дракониха принесла с собой ременной бич с короткой рукоятью. Когда крутанула им над головой, тот издал воющий звук, а потом кнут со щелчком хлестнул по коже на спине молодого Харульфа, сразу прорубая ее и превращая в багровую рану. Смильдрун танцевала по мощенному двору, крутя плетью, но уже не было слышно свиста ремня или треска ударов – только отчаянные вопли мучимого парня.

Мы смотрели на это молча, будто выйдя из ледяной воды. Раб, стоящий рядом, трясся и беззвучно плакал, а Бенкей смотрел на казнь прищурившись и жевал соломинку, которую двигал во рту с одной стороны в другую, и было видно, что он бледен от ярости.

Сверкающая Росой сверкала от пота и крови, размахивая плетью, рубаха прилипла к ее объемному телу с подрагивающими валка́ми жира; большие, как баллоны, груди распирали рубаху, словно желая прорвать шнуровку тонкого полотна. Она же облизывала губы, капли крови забрызгали ее лицо, и я понял, что это ее возбуждает, что она распалена, как кобыла в течку. Била так долго, что парень перестал кричать и обвис на деревянной раме, а потому его отвязали и бросили во дворе, как тряпку, а потом приволокли Снакальди. И снова завыл кнут, и снова брызнула кровь. Это продолжалось бесконечно, а мы стояли и смотрели, слушая крики мучимого человека, которого называли Сердечной Ладонью, – но и крики Смильдрун, которая при каждом ударе издавала хриплый стон.

Наконец Снакальди тоже обвис, а Сверкающая Росой устала. Я надеялся, что это уже конец, но самое худшее только готовилось.

Сперва их привели в сознание, но Снакальди не отвязали, а втерли ему в раны на спине горсть соли. У того уже не было сил кричать, он только извивался и издавал тихий, ужасный скулеж, как умирающий пес. Но Сверкающей Росой было недостаточно и этого, а потому двое людей схватили копья, которые использовали для охоты на медведей. У этих копий были узкие листовидные наконечники, древки под ними были окованы железом на локоть, а в стороны торчали короткие перекладины. Копья втыкали медведю в грудь, а перекладины должны были упереться в тело, чтобы он не насадился слишком глубоко и не сумел дотянуться до охотника.

Оба мужчины подошли к несчастному Снакальди сбоку и медленно воткнули рогатины ему под мышки так, чтобы те вышли из плеч по обе стороны головы. Потом отвязали его от рамы и вынесли в открытые врата, держась за древки. Обвязали ремнем и втянули на помост наблюдательной башни. Потом древки уперли в помост, а на острия надели цепи, оканчивающиеся железными шипами, которые приладили к балке под крышей башни. Скрещенные копья слегка наклонились вперед и держали теперь надетое на них, подрагивающее тело над воротами и черепом буйвола.

– Он хотел умереть, глядя на горы и небо! – заорала Смильдрун и издала жуткий, лязгающий смех. – Так пусть оно так и будет!

Потом пришел черед молодого бродяги, который почти обезумел от ужаса, но его не стали пробивать рогатинами, а вместо этого Смильдрун отрезала ему все пальцы на одной ноге большими клещами для вытаскивания гвоздей, раскалив их в огне. Однако она не была довольна, поскольку на середине казни парень потерял сознание и его не удалось привести в чувство.

После этого нас загнали на самую тяжелую работу и не давали ни есть ни пить три дня.

Старая женщина из Кангабада ослабела и неделю спустя умерла.

Снакальди Сердечная Ладонь, происходивший из племени, называемого Люди Коней, умер только ночью, однако тело его осталось над вратами.

За это время я совершенно утратил надежду. Я перестал говорить даже с Бенкеем. Я просто спал и делал, что мне приказывали. Я понял, что мы не сумеем сбежать, что мы не знаем страны и не сумеем уйти от конной погони с собаками. В горах сложнее скрываться, чем где бы то ни было, потому что часто нельзя идти иначе, чем по дороге. Вне ее разверзаются пропасти и скальные стены, а тот, кто знает горы, может быстро заблокировать переходы.

Харульф сумел сползти с постели только через несколько дней, но он не мог ходить, а потому хромал, подпрыгивая и опираясь подмышкой на раздвоенную палицу. Нам приходилось кормить и поить его с ложки, как ребенка. В какой-то из дней ему не позволили лечь спать, а вместо этого забрали на двор Смильдрун, и мы долго слышали в ночи раздающиеся вопли. Мы не узнали, что там происходило, а он ничего не хотел рассказывать. Это повторилось и в следующую ночь, а утром парень снова исчез. Казалось невозможным, чтобы он сумел выбраться из ограды и сбежать – больной, измученный и хромой, но все же он канул, словно дирхам в колодец. Тайна его бегства оставалось тайной не слишком долго – пока кто-то не вошел в баню и не увидел, что Харульф Читающий-на-Снегу из племени Людей Грифонов повесился на балке, на которой сушились травы, использовав для этого собственные штаны.

Мне тогда показалось, что я понял, что может чувствовать старик, чья жизнь подходит к концу, и которого ничто уже не может удивить. Я просыпался с рассветом и старался побыстрее выйти из избы, поскольку тот, кто выходил последним, получал удар плетью. А потом я пытался дожить до сумерек. И все. Ни с кем не говорил и ни на кого не смотрел. Когда мне приказывали взять в руки мотыгу – копал. Когда указывали на корзину – нес. Когда давали кубок – пил. Когда подсовывали миску каши – ел. Когда со мной говорили – смотрел, будто ковца. Дни проходили и делались все короче и все холоднее. К утру трава становилась белой и потрескивала, лужи схватывались льдом. Мои волосы отрастали. Только так я и понимал, что время идет.

Однажды Бенкей не выдержал и устроил так, чтобы мы оба убирали скотный сарай и вывозили навоз.

– Я терпелив, тохимон, – сказал он, поддевая на вилы солому с навозом. – Но не понимаю, что ты готовишь. Ты думаешь. Смотришь под ноги. Без слова делаешь все, что только приказывает эта худая амитрайская крыса. Я жду, дни текут, но это не меняется, и я не понимаю, к чему оно приведет.

– Не ведет ни к чему, – ответил я. – И не знаю, что мы могли бы сделать. Не знаю, как преодолеть частокол. Не знаю, как избежать псов и погони. Не знаю, как найти дорогу в этой проклятой стране. Не хочу, чтобы мы закончили на воротах, надетые на копья. Не знаю ничего. Я лишь подросток, ставший рабом. Даже размером каждый из этих дикарей раза в два больше нас. Я понятия не имею, что бы мы могли сделать, Бенкей. Убитые мужи равнялись этим силой и происходили из этой страны. А теперь они мертвы.

Он побледнел, когда я говорил, сжал ладони на рукояти вил, и казалось, что меня ударит. Вместо этого он бросил вилы на землю, а потом пнул стену.

– Значит, все пропало! – рявкнул задушенным голосом, стараясь не кричать. А я замер, поскольку Бенкей заговорил по-кирененски. – Это конец! Мы погибнем тут, а Сноп и Н’Деле пропадут оба! Кирененцы, идущие за Лемехом, будут перебиты! Праматерь победит и пожрет нашу страну! Конец! Нет никакой надежды! Если уж Владыка Тигриного Трона, Пламенный Штандарт, Господин Мира и Первый Всадник не в силах обмануть нескольких косматых дикарей! Конец клану Журавля, если уж его кай-тохимон слаб! Я думал, что мы отвоюем себе право на жизнь! Что я иду рядом с Носителем Судьбы и что смогу умереть, сражаясь за свободных людей! И что если выживу, то смогу присоединиться к клану Журавля где-нибудь в Новом Киренене, в стране свободных людей! Но нет, все пропало. Поборола нас толстая баба с кнутом! Зачем кому-то армии! Императора может сломить горсточка дикарей из деревянного сарая где-то в горах! Хватит нескольких ударов плетью – и император превращается в раба!

Он на миг замолчал, а я чувствовал себя так, будто просыпался.

– Ты – сын лучшего владыки, которого только носила земля, Филар. Он назначил тебя наследником. Тебя научили, как править. Научили тебя, как сражаться. Научили тебя тысячам вещей, о которых я и понятия не имею. Я не верю, что ты не можешь найти способ, чтобы справиться с одной жирной гадиной и ее бандой дикарей. Их всего-то двадцать три! Я просто не верю! Скажи мне, за что умер Крюк, сын Бондаря? За что погиб Брус, сын Полынника? А потом скажи мне, тохимон, какая судьба ждет Воду, дочь Ткачихи? Быть тохимоном, первым среди равных, может лишь тот, кто отличается от остальных! Кто всегда будет владыкой и командиром, где бы он ни оказался. Даже связанный и побежденный, он всегда будет тем, кто делает то, что должно, и кто не опускает руки. Потому мы идем за ним. Мы, свободные кирененцы. Выбираем тохимона как первого из нас. Того, кто знает. Того, кто ведет. Когда собственного ума каждому из нас не хватает.

Я поднял кулак ко лбу и накрыл его второй ладонью.

– Кодай массо, аскаро, – сказал я, чувствуя, как по лицу катятся слезы. – Прости мне слабость. Этого не повторится. А теперь тебе снова придется набраться терпения, но я отныне начну искать способ. Скоро я скажу, что мы сделаем, и клянусь, что мы отсюда вырвемся. Но я найду лучший выход, чем бегство вслепую.

Он поднял голову.

– Лучший способ, чем бегство?

– Сыграю с ними в тарбисс. И обыграю. Они как медведи или скальные волки. Большие, сильные и опасные. Я же стану как змея, Бенкей. Как сколопендра. На кого поставишь? На спящего медведя или на притаившуюся змею?

Но и после, казалось, ничего особо не изменилось. Мы работали, деревья стояли черные и голые, как бы мертвые. Птицы исчезли. На их месте появились другие. Шел дождь, превращая землю в грязь, которая порой твердела от холода, будто камень. Дождь превращался в танцующие в воздухе холодные клочья и перья, ложащиеся на землю. Но я уже не смотрел глазами раба. Я смотрел как стратег. Как шпион. Как тайный убийца. Все что угодно могло иметь значение. Я открыл глаза и уши. Слушал сплетни, разузнавал. Снова принялся учить их язык. Ждал. Свернулся в клубок среди сухой листвы. Невидимый. Незаметный. Ядовитый. Я стал змеей.

Слушал их язык и запоминал слова. Постепенно начинал понимать и то, что говорят, даже когда разговаривали они между собой. Но я делал вид, что понимаю немного, а реагировал лишь когда говорили со мной громко и отчетливо, используя простые слова.

Я присматривался к Людям-Медведям, искал их слабые места. Старался понять, кто важнее, кто кого ненавидит и кто кого боится.

Одновременно я выглядел послушным, запуганным невольником. Тихим и не доставляющим проблем. Я ждал, свернувшись в клубок.

Дни стали еще короче, осенние плоды свезли с полей, и мы все чаще работали на подворье, а то и под крышей. Обычно рубили дерево, которое после укладывали кучами и засыпали землей, поджигая так, чтобы оно тлело, превращаясь в уголь. Мы копали и свозили порубленную на куски странную черную землю, которую тоже можно было использовать для обогрева. Выделывали кожи. Ремонтировали инструменты.

Снег падал и таял, а порой лежал по нескольку дней. Я знал о снеге, читая о далеких странах, но раньше не мог его представить, поскольку видел нечто подобное лишь в детстве, когда мы приезжали в горный дворец. Потому, когда я впервые увидел сыплющиеся с неба белые хлопья, был удивлен. Полагал, что это лепестки.

Местные часто отправлялись на охоту и привозили туши огромных оленей, поросших рыжеватым мехом, или других зверей, больших и маленьких. Возили их на странных повозках, у которых вместо колес были длинные полозья, что легко скользили по снегу и льду. Называли их саскья.

Мы разделывали добычу, вялили или засаливали мясо с приправами, а потом томили его в котлах, вкладывали в глиняные жбаны и заливали горячим жиром. Тут было много способов готовить мясо и овощи на долгие месяцы, и я очень этим интересовался, потому что это казалось полезным знанием для того, кто намеревается преодолеть горы. Однако мы понимали, что такое наступит не раньше, чем когда растают снега и сделается теплее.

Сумерки приходили раньше, и потому нам позволяли дольше спать, порой же мы могли и посидеть подле огня, варя суп из остатков еды в котелке, загрызая все это краденными кусочками хлеба.

Через нашу долину начали тянуться подорожные. В той стране люди неохотно сидят на месте – отправляются в заморские странствия или ездят по стране как торговцы. А у многих после возвращения с моря впереди еще долгая дорога домой через леса и горы. И часто люди стараются умножить богатства, привезенные с нашего побережья и других стран, а потому занимаются торговлей. Однако купцов не приглашали внутрь городка Смильдрун, да те и не просились погостить. Становились лагерем над ручьем, окружая костры тяжелыми повозками и вооруженными людьми. В этой стране дело обстоит таким образом, что единственная власть здесь – вече, сзываемое несколько раз в году: тогда принимаются законы, решаются споры и воздается справедливость. Но на каждый день вместо права здесь оружие в руке. Эти люди торгуют и покупают, когда знают, что невыгодно отбирать товар силой. Потому повозки купцов становились поодаль от города – в знак того, что не станут нападать, но оружия они не откладывали, показывая, что и их трогать – невыгодно.

К обозу купцов я отправился, чтобы отнести шкуры, которые Смильдрун намеревалась продать или обменять. У продавцов на повозках были гвозди, топоры, ножи и наконечники стрел, но кроме того – множество другого добра. Быстро случилось так, что в Драконихе проснулась женщина и ее поглотило рассматривание цветных нитей и лент, платков и украшений – и мной она интересоваться перестала. Мужчины, которые пришли вместе с ней, пытались сторговать за лучшую цену шкурки да перепить купцов осенним пивом.

Я подошел к рослому мужу, одному из тех, что стерегли повозки, и у которого на щите был продолговатый знак, какой я уже видел ранее на порванном кафтане Снакальди, прозываемого Сердечной Ладонью. Две конских головы со скрещенными шеями словно бы прижимались друг к другу. Знак Людей Коней. Я подал ему кубок пива, который просто налил ранее, будто так оно и было нужно.

Указал на знак на его щите и сказал только:

– Снакальди Сердечная Ладонь. Я знаю Снакальди. Снакальди хороший человек.

Он принял кубок и поблагодарил, но имя, которое я произнес, не произвело на него никакого впечатления.

– Снакальди? Не знал. Наверное, кто-то с Дубовой Пристани. Это был наш?

Я снова указал на знак на его щите.

– Он – Люди Кони. Он тут умереть. Может, ты сказать семья? Не надо добрый человек лежать, как собака.

Мужчина взглянул на меня внимательней, а потом поставил кубок на борт повозки и снизил голос.

– Ты хочешь что-то мне рассказать? Тут погиб один из Людей Коней? Рассказать? – это последнее слово он произнес очень отчетливо.

– Не уметь рассказать, – ответил я. – Мало слов. Рассказать как уметь. Снакальди возвращаться дом. Украсть конь у благородной Смильдрун. Она схватить Снакальди в невольник. У Смильдрун Сверкающей Росой много бить, много работать, мало есть. Снакальди должен жить десять лет. Три года работать, часто битый. Он сказать хватит, хайсфинга. Возвращаться домой. Смильдрун его ловить. Бить кнут. Втирать соль и раны прижигать железо и огонь. Надеть на рогатины для медведь и повесить на частокол. Долго и жестоко умирать Снакальди Сердечная Ладонь. Много мук. Его тело порубить и кормить псы. Смильдрун злая женщина. Так нельзя. Ты сказать в твое племя. Может он иметь семья, может кто-то его искать, а он теперь не жить и его дух печален, далеко от дом. Снакальди добрый человек.

Тот человек выслушал все это, но мне не удалось прочесть по его лицу, что он думает. Но в тот день я посеял первое зерно. И не имел понятия, прорастет ли оно.

Чем темнее и короче становились дни, тем реже выпускали нас за частокол. Казалось, Люди-Медведи боятся тьмы. Порой появлялся странный густой туман, что тек полосами по долине, и тогда все поспешно поднимались на валы, бросая свои занятия, принимались трубить в трубы. Потом зажигали все лампы и закладывали засовами двери. Нечто приходило вместе с холодной тьмой, что-то, на что они даже не желали смотреть, – и я не знал, чем оно было. Порой ночами из-за частокола доносились странные звуки, от которых по спинам проходила дрожь. Те рабы, что жили здесь дольше, говорили, что недавно, может, год или два тому, проснулось истинное зло, обитающее в урочищах, и оттуда начали выходить чудовища. Другие высмеивали рассказывающих это, но я помнил упыря ройхо, который еще недавно преследовал меня, и проходила по мне дрожь.

Это тогда исчез один из братьев Смильдрун.

Туман возник посреди темного, мрачного дня, и Смильдрульф – так его звали – не успел вернуться с охоты. Ночью он пришел под ворота, отчаянно колотил в них, было слышно его крик, но никто не прикоснулся к запорам, никто даже не взглянул в ту сторону. Когда утром отворили ворота, его нашли мертвым. На теле его не было никаких ран, ни одна кость его не была сломана, но был он мертв. Голова была вывернута назад, вместо рук из плеч росли ноги, а из бедер – руки. Никто их не отрубал и не пришивал к другому месту, как и не сворачивали ему шею. Выглядел он, словно так и родился. Совершенно белые глаза его были открыты. Люди-Медведи не насыпали Смильдрульфу погребальный костер, как тут поступают с покойниками, не отослали его к своему богу, но вместо этого проткнули тремя копьями и отнесли на болото в дальней части долины, где приказали нам вырубить лунку кирками, до черной воды и грязи, которая еще не замерзла. Там ему отрубили голову и все конечности, сложили те в нормальном порядке и прикололи к телу дротиками, а потом втолкнули в жидкую грязь. Потом мы поспешно вернулись под защиту частокола, трижды перейдя подмерзший по краям поток. Люди Медведи несколько дней пили, но не в честь погибшего, а со страха. Никогда после не вспоминали имени покойного.

Я тогда не видел никакого ройхо, хотя порой замечал краем глаза какое-то движение, находил странные следы на снегу. Собственными глазами я видел, что случилось со Смильдрульфом, и после не мог себе этого объяснить иначе: это сделало одно из имен богов.

Но мне все еще не удалось сдвинуться с места. Мы были рабами, что ничего не значили. Когда мы не доставляли проблем, нас просто не видели. Когда что-то в нас не нравилось – карали. Я должен был это изменить.

«Холодный туман», как они его называли, обладал одной хорошей чертой: он выгонял животных из лесных и горных логов, как оно бывает во время пожара. Порой удавалось на них поохотиться, и скоро коптильни подворья трещали по швам.

Таким-то образом в нашу долину прибыл табун диких лошадей.

На рассвете их высмотрел стражник с башни над воротами. Сразу же загудели рога, сзывая воинов, а у меня замерло сердце, поскольку был я уверен, что снова кто-то сбежал, пусть нынче и зима, и что мне снова придется смотреть на казнь. На один миг я полагал, что сбежал Бенкей, но тут он вышел из уборной, чтобы спросить, что происходит.

Табун вошел в долину через верхний перевал, тот самый, которым сюда попали мы, и, по сути, оказался в плену. Долина выглядела как большое корыто, ограниченное по сторонам горными хребтами. На склонах располагался лес, горные поля и луга. Из нее можно было выйти через второй перевал, называемый «нижним», с порогами, по которым падал поток, но дорога здесь, хотя и не такая крутая, как на «верхнем» перевале, была узкой, скалистой и слабо подходила для паникующих диких лошадей.

Когда табун высмотрели, он пасся на лугах далеко по другой стороне ручья, едва видимый, у подножья гор, но у стражника оказалось прекрасное зрение. Тотчас послали всадников на другой конец долины, на обеих перевалах встали селяне с веревками, трубами и барабанами, а то и с котлами и сковородами, чтобы отгонять табун, если бы тот решил уйти за перевал. Нам также приказали выйти за частокол, в результате все бегали, седлали лошадей, готовили арканы, а метающаяся вокруг Смильдрун раздавала пинки и тычки, чем только усиливала царящий беспорядок. Я смотрел на замешательство вокруг и решил, что они – люди, слишком верящие в собственную силу, а потому их легко застать врасплох. Знание такое могло мне однажды пригодиться.

В тот день решено было, что мы обойдемся без еды, и вскоре мы брели по снегу вместе со всадниками, пытающимися загнать табун туда, где можно было бы переловить лошадей арканами. Но долина была слишком велика, и, кроме того, что мы гонялись по ней до изнеможения, мы мало чего добились.

Табун насчитывал двадцать три скакуна. Это были очень красивые животные, куда больше наших, все полосатой, коричнево-пегой масти, но жеребец, который их вел, был совершенно золотым. Выглядел как создание из сказки, с закрученными назад рогами, с серповидными отростками на них, с широкой грудью, горбоносой мордой и выгнутой, как у орла, шеей. Когда он разгонялся, ведя за собой табун, я чувствовал, как дрожит земля. Мы все, кто загонял коней пешком, только бессмысленно бегали с места на место. Братья и кузены Смильдрун, как и сама она, безрезультатно пытались захватить табун, который гнал, постоянно придерживаясь продолговатого строя, и изменял направление лучше вышколенных лошадей тяжелой кавалерии.

Бенкей все время хихикал, глядя на усилия людей, и нам везло, что никто не обращал на нас внимания.

– Ты только посмотри на них, – ржал он. – Они все время их пугают! Смотри… Смотри на этого глупого козла Смильурфа! Он гонится за жеребцом! Поверить не могу… Сейчас заступит им дорогу и попытается поймать коня арканом!

Огромный вожак табуна уклонился от аркана, что мелькнул над его головой, но зацепил только один рог. Жеребец дернул головой, и Смильурф полетел через голову своего коня, перепугано крича. Дикий конь развернулся на передних копытах и ударил задними ногами, повалив скакуна Смильурфа на бок, попав по самому всаднику, пока тот летел в воздухе. Огромный, бородатый кузен Смильдрун покатился по земле совершенно бессильно, и мне казалось, что он уже не поднимется.

Еще один всадник, длинноволосый юноша по имени Смюлле, несся вдоль табуна, издавая дикие боевые вопли и вертя над головой арканом. Гнали они вдоль ручья, в том месте, где берег и правда был достаточно высоким, в рост человека по меньшей мере, но Смюлле не отводил взгляда от жеребца, готовясь к броску, и не глядел, куда несется. Табун же тем временем шаг за шагом отжимал его ближе к скалистому берегу потока, несясь все быстрее. Когда он заорал и метнул аркан, кони повернули, а он свалился прямо на скалы и в ледяное крошево.

Бенкей смеялся так, что ему пришлось прилечь на землю.

– Ох, дайте же мне пива и бакхуна, – выдавил наконец. – Хочу сесть и смотреть на все это! Я не веселился так с того времени, как в дырку моей тетки наползли муравьи.

– Они что-то делают неверно? – спросил я, хотя то, что дела у них идут неважнецки, было видно невооруженным взглядом. – Ты бы сделал иначе?

– Ох, жаль, что лежит снег… – смеялся он. – Потому что они могли бы еще и траву поджечь!.. Не могу!.. А теперь… – он указал пальцем, – смотри… Травят их собаками… Не могу… О, боги…

И правда. Люди-Медведи снова попытались загнать лошадей в место, где с одной стороны вставали скалы, а с другой – стена густого леса и склон горы. Круг пеших невольников, орущих и лупящих палицами в железные котлы, всадников и людей, удерживающих на цепях рвущихся гончих, похожих на косматых горных волков, отрезал им путь. Мы шли вместе с толпой, крича, барабаня и свистя. Более же всех шумел Бенкей.

– Да! Бегите, братья! – вопил он по-амитрайски, на своем степном наречии окрестностей Саурагара. – Идут волки! Нужно защищать жеребят! Стопчите их всех! Раздерите клыками! Напейтесь их кровью!

Табун попытался вырваться из мешка и понес вдоль леса, и тогда Люди-Медведи спустили гончих, чтобы те отрезали лошадям дорогу. И когда кони принялись носиться по кругу, раздались крики радости. Меня удивило лишь, что Бенкей кричал вместе со всеми.

А потом я понял. Кони бегали по кругу вовсе не потому, что запаниковали и не знали, куда теперь нестись. Табун увидел, что его атаковали рычащие и воющие собаки.

И превратились в твердыню.

Внутри стояла сбитая в круг группа жеребят и старых кобыл, развернувшихся головами внутрь, вокруг них бегали молодые и сильные кобылицы, во внешнем же кругу – жеребцы. Они все время защищали собранных внутри подвижным кольцом, и вовсе не напуганно. Бежали неспешным галопом, таким, каким предводитель объезжает свои отряды перед битвой. Тогда-то я понял, отчего радуется Бенкей, и остановился.

Первая гончая прыгнула на бегущего скакуна в убийственном, высоком, прыжке, но вожак встал на дыбы и будто неохотно махнул копытами. Раздался испуганный скулеж, на камни брызнула кровь. Следующий конь вытянул шею и сильно щелкнул челюстями, а потом отправил скулящего пса в полет. Еще одна гончая попыталась атаковать ноги – и нарвалась на мощный пинок задними копытами.

– Хайя! – крикнул Бенкей. – Двое вшивых бородатых вепрей и три собаки! За один день! Дальше! Дальше хватаем коней! Скоро все закончится! Просто вернемся в городок за своими вещами, подожжем его – и можем идти дальше на север!

Но начали опускаться сумерки, и Люди-Медведи растеряли силу духа. Я слышал, как Смильдрун орет, что на обоих перевалах должны гореть костры, а люди – сторожить их до утра. Это мало кому понравилось, поскольку они боялись холодного тумана, выходящего из урочищ, и на миг я понадеялся, что туда могут послать нас – и это был бы неплохой случай для бегства. Но так не вышло, и на перевал отправились ворчащие селяне, которым она за это пообещала по марке серебром.

– Ты сумел бы поймать этих лошадей? – спросил я Бенкея, который посмурнел, увидев, что Смюлле и Смильурф живы, и что их везут в городок на санях, хотя один из них и лежал с белым, как снег, лицом, а второй хрипел и кашлял кровавой пеной.

– Не сегодня, поскольку уж очень они рассержены, – ответил он. – И не завтра. И совершенно другим образом.

– Расскажи мне как, – сказал я на это. – Я же скажу тебе, что мы должны сделать.

И когда мы добрались до городка, я направился прямиком к Смильдрун.

– Я и мой брат Бенкей поймать коней для владетельная Смильдрун, – сказал я, стоя со склоненной покорно головой. – Мы уметь. Мы амитраи. Уметь конь.

– Замолчи, лунный пес! – крикнул Удулай и стеганул меня своим прутом под колени. – Как смеешь ты говорить с Дочерью Земли! С благородной Смильдрун! Что бы ты там не желал пролаять, ты должен сперва сказать мне, а уж я…

И он замолчал, потому что Смильдрун издала какой-то яростный клекот и наотмашь хлестнула его по лицу. Удулай испуганно заскулил, перевернув корыто, и ударился спиной в ворота хлева. Я продолжал стоять с покорно склоненной головой, но зыркал из-под опущенных век, как он вьется в грязи и размазывает кровь по лицу. Эта картина показалась мне страсть как хороша.

– Я и мой брат Бенкей уметь кони, – повторил я. – Хватать для красивая Смильдрун.

Она вытянула вперед большую, красную от мороза стопу и уперлась ею в мой подбородок, поднимая мне голову.

– Говори, малыш, – сказала. И я заговорил.

Назавтра мы все отправились на санях к молодому леску вырезать жерди, а потом – ставить ограду. И было по-другому, чем обычно, поскольку Бенкей говорил мне, как строить, а я истолковывал Людям-Медведям своим притворно кривым языком. Нам не было нужды работать тяжело, мы руководили и показывали, и лишь порой брались за топоры и ножи для ошкуривания. Получили мы также кашу с кусками ветчины и по кубку кислого молока, а потом и пива, а Удулай держался от нас подальше, ворча себе под нос и горстями прикладывая снег к припухшему фиолетовому лицу.

На следующее утро, когда все было готово, мы вышли за ограду, а за нами другие, с арканами и луками в руках – на случай, если бы нам пришло в голову сбежать.

– Я все сделаю сам, – заявил Бенкей, снимая старую куртку, полученную от какого-то ребенка, и запятнанную рубаху. Остался только в рваных меховых штанах и сапогах. Я смотрел, как он идет по снегу – полуголый, худой и жилистый. Нашел свежий конский навоз и натер им грудь и шею. Мы отправились дальше по камням, через ручей, а потом долго шли по засыпанным снегом горным лугам. Люди-Медведи следовали за нами, но не шумели и держались подальше, как мы и велели.

Табун рыл снег на расстоянии выстрела из лука. Бенкей поднял руку, и идущие следом встали. Он отдал мне свою куртку, шапку и рубаху и приказал ждать, а сам направился прямо к коням.

Вожак застриг ушами, увидев его, издал предупредительное ржанье и топнул, склоняя голову. Но Бенкей шел дальше, разве что теперь совсем медленно. Я слышал, как он тихо тянет какую-то монотонную мелодию, песенку без слов. Когда приблизился к табуну, раскинул руки и продолжал идти – медленным, спокойным шагом.

А потом вошел между лошадьми в самый центр табуна и присел на скалу.

И все. Животные пофыркивали, видя его, но через некоторое время вернулись к добыванию корма из-под снега.

А Бенкей сидел.

Через какое-то время, показавшееся мне целой эпохой – у меня и ноги успели замерзнуть в войлочных сапогах, – он медленно вынул из-за пояса несколько длинных кусков сушеного мяса, поломал их и разбросал вокруг себя. Кони быстро нашли их и сожрали, и еще через какое-то невероятно долгое время осторожно его обнюхали.

Он долго сидел там, на скале, окруженный морем хребтов, голов и стригущих воздух ушей, и не двигался. Пока в конце концов не возбудил интерес у золотого жеребца. Конь растолкал кобылиц, легко куснул какого-то жеребчика в шею и наконец прошел к скале, на которой сидел Бенкей. Тогда разведчик встал, отвернулся к нему спиной и отошел, найдя себе другую скалу. Я слышал издали, что он продолжает напевать.

Так повторялось несколько раз – табун начинал собираться вокруг, когда Бенкей разбрасывал в снегу мясо, а когда появлялся вожак, разведчик разворачивался спиной и уходил. Было видно, что жеребец становится все более заинтригованным и удивленным, но не боится и не начинает злиться.

В конце концов он ходил за Бенкеем след в след, вытягивая в его сторону голову и пытаясь его понюхать. Около полудня разведчик вдруг развернулся и позволил подойти к себе, а потом вынул из-за пояса последний кусок мяса и подал его вожаку с ладони. А потом раскинул руки и снова принялся напевать, раскачиваясь из стороны в сторону.

Не знаю, была причиной песня, которую он напевал, или поведение Бенкея, но жеребец, который сперва недоверчиво на него поглядывал с расстояния в несколько шагов, тоже принялся качать головой, подчиняясь ритму. Какой-то миг казалось, что они словно бы танцуют.

Это продолжалось довольно долго, а люди Смильдрун сидели на скалах и деревьях, завернувшись в шубы, попивая пиво со специями и медом, разогревая его себе в котелке. Я промерз насквозь и не понимал, как Бенкей выдерживает, голый до пояса.

Но он стоял там и танцевал с жеребцом, некоторое время держа голову возле его морды, совсем рядом с мощными челюстями. Они смотрели друг другу в глаза, Бенкей напевал и держал руки по обе стороны большой башки, но не касался его, хотя конь и двигал головой так, будто Бенкей подталкивал его ладонями.

Потом Хебзагал отступил на шаг и плавно повел руками, а жеребец опрокинулся на бок, хотя разведчик даже его не коснулся. Люди Медведи вскочили, но радостные крики моментально стихли, когда они вспомнили, что кричать нельзя. Я глянул на них и увидел, что у невыносимого толстого Смиргальда, что стоял подле матери, круглые глаза и открытый от удивления рот – а этого-то мне и нужно было.

Тем временем амитрай подошел к жеребцу и встал на нем, как на камне. Сделал несколько шагов по большому, выпуклому туловищу, осторожно уселся на него верхом, а потом и лег, опираясь телом о конскую шею. Сделался неподвижен.

Через некоторое время жеребец тряхнул головой, будто просыпаясь, и встал. Бенкей обнял его руками за шею и позволил себя поднять, а потом перекинул ногу через спину и выпрямился. Жеребец вздрогнул и несколько раз подскочил, помчался было вперед, но не казалось, что он желает сбросить следопыта. Они просто ехали вместе.

Прошло немало времени, пока Бенкей не слез с коня и не отошел в сторону. Жеребец смотрел на него, стриг ушами, а потом заржал, словно задавая какой-то вопрос, но следопыт медленно уходил, не оглядываясь. Конь вытянул голову вперед, оскалился и пошел следом. А Бенкей не сбавлял шага. Он перешел горный луг, бредя по снегу, а я остался смотреть, как табун сперва поглядывает вослед шагающему за Хебзагалом вожаку, а потом постепенно отправляется следом, вытянувшись в линию.

Бенкей перешел ручей, перескакивая с камня на камень, потом прошел еще немного и остановился, дожидаясь, пока кони его догонят, но оглядываться не стал.

Когда табун переходил реку за проводником, я встал, забрал вещи следопыта и пошел следом, последним. Бенкей снова зашагал вперед, прямо в сторону большой ограды из жердей, которую мы построили день назад, и ввел лошадей внутрь, туда, где стояли корыта смешанной с костьми и кусочками мяса соломы.

Бенкей отошел на дальний конец ограды, а когда последний конь вошел внутрь, мне осталось лишь опустить бревна и закрыть коней внутри.

Бенкей влез на ограду, уселся на жердях около кормушек и подождал, пока вожак подойдет и вытянет морду к его лицу. Тогда погладил коня по голове и шее, после чего спустился по другую сторону ограды и зашагал ко мне, чтобы забрать рубаху и куртку.

Он был синим от холода и стучал зубами так, что не мог выдавить и слова.

И только тогда Люди-Медведи принялись вопить.

Нас хлопали по спине, дали по рогу горячего пива. Бенкей трясся так, что ему было непросто удержать кубок у рта. Нам обоим позволили отправиться в баню, что случалось нечасто. Но когда Смильдрун подсчитала, сколько она получит за табун, это принесло ей немало радости, а веселый смех ее разносился над городком, как рев трубы.

Баня была уютным помещением, выложенным светлым, выглаженным деревом, с огромным каменным очагом, где можно было сидеть на бревнах среди горячего пара или купаться в нагретой воде в больших ведрах. Нам позволили сидеть так долго, пока мороз не сбежит из костей – и в тот день мы больше не вернулись к трудам.

Назавтра нам приказали вычистить забитый барахлом сарай около конюшни, а потом перенести туда свои вещи – мы даже получили плоский железный таз на ножках, в котором могли разводить огонь, и потому мы вырезали в крыше дымник, чтобы не задохнуться от чада. А еще нас послали к лошадям, и с этого времени мы должны были ими заниматься, кормить, обихаживать и объезжать – так, чтобы к весне их можно было продать. Вдвоем у нас с этим было немало работы, но она оказалась куда легче той, что нам приказывали выполнять обычно, к тому же мы могли проводить целые дни вне городка, лишь под присмотром стражника на частоколе, у которого под рукой были лук и труба – а потому они были спокойны, что мы не сбежим. Впрочем, стало уже настолько холодно, что мы не выжили бы в горах, даже если бы нам удалось сбежать от погони.

Тем временем Бенкей научил меня обихаживать коней так, как делают это степные кочевники, заботиться о них, узнавать, будут ли они хорошими скакунами, лечить, принимать роды, следить за копытами и множеству прочих вещей.

– Ты же, кажется, жил в Саурагаре, – сказал я. – Откуда ты столько знаешь о конях?

– У меня были родственники среди кочевников, – ответил он. – И я провел с ними немало времени. Но потом я отправился искать счастья в городе, где жизнь, казалось, более простая, достойна и интересна. Но правдой оказалось только последнее.

Когда мы носили корм или убирали навоз из ограды, за нами присматривал лишь стражник, но когда мы объезжали лошадей, всегда поблизости находился Смиргальд, поглядывая на нас своими водянистыми глазками. Все совершенно так, как было мне нужно.

Когда сын нашей госпожи крутился поблизости или сидел на ограде, Бенкей делал то, о чем я его просил.

Ездя на огромном жеребце и сидя набок, он то и дело вскакивал ему на спину, перепрыгивал с одной стороны на другую или прятался под конским животом. Когда надевал седло и узду, показывал еще больше фокусов, брал палицу и делал вид, что это лук, показывая, как стрелять назад, с конского бока или над головой.

Смиргальд смотрел на это, вытаращившись, дни напролет – и ему никогда не надоедало. В такие минуты он даже забывал обзывать нас, тыкать острой палочкой, когда мы что-то делаем, пинками разбрасывать наши вещи или метать в нас камешки ременной пращой. Просто смотрел на лошадей.

Когда же появлялась Сверкающая Росой, мы разыгрывали другое представление. Жеребец тогда шалел, вставал дыбом, бил задними копытами, месил воздух и издавал дикое рычание. Каждый видел то, что я ему готовил.

Было понятно, что ребенок станет мечтать о том, чтобы добраться до жеребца, а Смильдрун, у которой он был единственной отрадой, никогда бы ему этого не позволила.

Ограда, в которой мы объезжали лошадей, стояла рядом. Мы построили ее отдельно и по очереди приводили сюда животных, которые должны были привыкать к узде, а потом к попоне и седлу, а в конце – и к ездоку. Но когда нам приходилось отойти, например привезти корм или вывезти навоз, мы всегда заботились о том, чтобы в этой ограде стоял жеребец, одинокий и оседланный – только и ожидая всадника. Мы делали так, лишь когда нас посылали на работу приказом, чтобы никто не мог потом обвинить нас, отчего мы не в ограде.

Я делал это несколько раз, будто ставя садок на реке.

На десятый день я смог наконец, выйдя за врата, опустить на землю корзину, наполненную корнеплодами, и поднять крик.

– Ужас! Добрая Смильдрун! Ужас, – орал я. – Он там, на конь, один! Необъезженном! Не надо на конь! Бедный Смигральд!

Смильдрун испуганно вскрикнула, а потом бегом бросилась к воротам, чтобы увидеть своего сына, беспомощного и скорченного в седле на бешено несущемся вожаке. Они уже перескочили через ручей и делались все меньше, пропадая в снежной пелене. Жеребец мчался вперед, и было понятно, что Люди-Медведи не имеют и шанса догнать его на своих коренастых лошадях.

Но они бросились седлать лошадей, один впереди другого.

Дракониха уже сидела в седле, когда я припал к ее стремени.

– Добрая Смильдрун! – выкрикнул я с отчаянием. – Амитраи спасти маленький Смигральд! Мы уметь догнать! Прошу, славная Смильдрун. Если жеребец въехать в лес, бедный Смигральд упасть на скала! Удариться о ветка! Молю! Мы сами. Много людей – испугать жеребец и бежать еще быстрее!

– Так чего ты еще ждешь, крысеныш? – заорала она испуганно.

Мы оба с Бенкеем помчались к ограде, и никто не задумался, как так вышло, что у нас есть оседланные кони.

– Ты когда-нибудь играл в харбаган? – крикнул Бенкей, когда мы мчались бок о бок, желая перехватить жеребца. К счастью, мальчишка все еще не упал – он судорожно цеплялся за седло и узду и отчаянно орал.

– Нет! – крикнул я в ответ. – Только видел, как кочевники играли во дворце.

– Будет точно так же! Я брошу его тебе, как набитый мех. Ты должен его поймать, иначе нам конец! И мне все еще кажется, что будет лучше, если мы поедем прямо на перевал.

– Я знаю, что делаю, – проорал я в ответ. – Мы не проедем по второй долине, потому что там селения Смильдрун, а даже если проедем, то замерзнем в снегах. Но мы попытаемся, если этот ублюдок упадет раньше, чем мы его догоним!

Жеребец уже несколько подустал и начал замедлять бег, мы же рванули, как ветер. Ледяной воздух врывался нам в глотки, забивая дыхание, и на один миг я почувствовал себя свободным. Идея Бенкея просто помчаться вперед казалась мне исключительно привлекательной. В голове моей еще молнией блеснуло похитить малого, но это не было умной идеей. Ошалевшая от ненависти Смильдрун никогда бы не перестала нас преследовать.

Потом уже был только топот копыт по замерзшей земле и безумный галоп. Мы проскакивали мимо скал, проносились мимо деревьев – и продолжали приближаться.

Бенкей ускорился и поравнялся с жеребцом справа, я же несся рядом со следопытом.

– Давай! – крикнул он и перегнулся в сторону, схватил орущего и пинающегося Смиргальда за ворот и пояс сзади, рывком сдернул его с седла и перебросил через шею собственного коня. Мальчишка продолжал извиваться и пинаться, а потому я был полностью уверен, что он свалится, но Бенкей небрежно пнул его локтем в ухо, и сын Сверкающей Росой обвис.

Он и правда кинул его мне, как мех, но мы ехали рядом, а потому я без проблем подхватил бессознательного толстого мальчишку. Перебросил его через хребет коня, будто пойманное животное, и принялся постепенно сдерживать своего коня, в то время как Бенкей перескочил на спину жеребца.

Я ехал первым, глядя Смильдрун прямо в глаза. Она сползла с седла: бессильно, как тот, кто совершенно измучен, а потом упала на колени. Ухватила горсть снега и втерла его себе в лицо, видя, как я подъезжаю с мальчишкой, свисающим с лошади.

Выглядела она жутко, как демон. С лицом, пурпурным в одном месте и белым, словно снег, в другом, а волосы ее вставали над головой, как туча пламени. Из глаз Драконихи лились слезы, с носа у нее капало, как и с искривленных губ. Снег таял на лице и смешивался со слюной.

Я остановил коня, стянул мальчишку и взял его на руки.

– Жив, – сказал. – Мало удариться. Не быть ему ничего, прекрасная Смильдрун.

– И что это нам дало? – спросил Бенкей, когда мы сидели в нашем сарае, глядя в железный очаг, в котором рдели угли и лениво прогорало полено. Снаружи кружил ледяной ветер, воя в дымнике и сея снегом. Наши меховые куртки и шапки сохли, подвешенные на палках под потолком, а в сарае, который мы законопатили глиной и мхом, было довольно тепло.

– Пока – почти целого печеного карпа, – начал я перечислять. – Кувшин пива и две лепешки. Кусок сушеного сыра, лук и котелок супа. Корзину торфа и охапку дров. Это для начала. А еще нам дали множество вещей невидимых. Нам дали новые возможности.

– Но мы не стали и на шаг ближе к открытым пространствам, – заявил он, старательно обгрызая кость.

– На открытых пространствах мы бы сейчас помирали от холода, корчась под скалами или под поваленным деревом. Безоружные и голодные. Не могли бы развести огонь, а лишь прислушивались бы к завываниям вьюги, без уверенности, не крики ли это преследователей или голодных ройхо. Уважаемый Н’Деле был прав. Бегство сейчас ничего бы нам не дало. Мы сбежим, Бенкей. Когда вернется солнце, снега растают и вновь зазеленеет трава. И нужно, чтобы к тому времени мы были сыты и полны сил. Чтобы нам не приходилось бояться всякого дня. До того как мы помогли загнать табун, мы были загнаны в угол, без возможности сделать ход в этой игре. Теперь с каждым днем мы становимся все важнее для сладкой Смильдрун.

– Я бы очень хотел убить эту стерву перед нашим уходом, – процедил он. – Я обещал это Харульфу и Снакальди. И еще хочу увидеть, как гаснут змеиные глазки этого амитрая.

– Возможно, так и будет, – сказал я. – Хотя бегство все же важнее.

– Я бы охотно достал из тайника нож, – сказал он, осматривая короткий толстый кусок кости, который выловил из супа и из которого высосал мозг. – Из этой кости я бы легко мог сделать флейту. Для людей в нашем положении, без свободы, бакхуна, женщин и доброго пива со специями единственным утешением может стать тоскливая музыка.

– Они быстро заинтересовались бы, как ты ее вырезал, – ответил я. – Никто не поверит, что ты выточил ее куском камня.

– Да я знаю, – проворчал он и бросил кость в костер, а потом замер на миг и нахмурился. – Кто-то сюда идет. И что за люди, которым охота надоедать другим ночью в такую погоду? Ведь им никто за такое не заплатит.

Я прислушался, но, казалось, там лишь воет ветер.

– Идет-идет, – кивнул Бенкей. – Войлочные сапоги, посапывает – и очень легкий. А чуть раньше кашлял, и думаю, что это наш любезный земляк, сын больного бактриана и водной свиньи, честной Удулай Чтоб-Его-Скорчило желает нанести нам визит.

Двери сарая скрипнули и отворились, впуская ледяное дыхание ветра, тучу снега и Удулая, укутанного с ног до головы попоной, облепленной снегом.

– Ты! – рявкнул он с яростью, тыча в меня своей палицей. – Лунный пес, Теркей, или как там тебя звать. Немедленно ступай во двор! Добрая Смильдрун тебя зовет. И я надеюсь, что…

Бенкей, не вставая с попоны, на которой он сидел, махнул ногой, одновременно перехватывая палицу. Удулай кувыркнулся через плечо и грохнулся на глиняный пол так, что пыль поднялась.

– Ты впускаешь сюда холод, – дохнул ему в ухо Бенкей, сидевший уже за его спиной, давя тому на кадык удерживаемой двумя руками палицей. – Это во-первых. Во-вторых, следует стучать в дверь, прежде чем войдешь. А в-третьих, хозяев дома следует поприветствовать. Сказать: «Добрый вечер, дорогие земляки». А подобно тебе поступают лишь дикари и всякая там голытьба из Камирсара. Я когда-то служил в «Солнечном» тимене и знаю, что камирсарцы – не люди. Однако с сегодняшнего вечера ты вынесешь не только поучение о добром поведении, но и то, как много есть минуток, когда тебя никто из местных не видит. А это опасная страна. Достаточно минутки невнимательности – и можешь погибнуть. За последний месяц один из местных умер, а двое едва дышат, один только сегодня едва остался жив. А все они родились здесь, а не в солнечном Камирсаре. А тебя, сына козла, кто оплачет?

Он отпустил палицу, и Удулай упал лицом вперед, хрипя и кашляя. В это время я неохотно натягивал штаны и меховую куртку. Старик наконец поднялся, одной рукой держась за горло и жестикулируя худой ладонью. Лицо его было совершенно фиолетовым, говорить он не мог.

– Лучше подумай, – посоветовал я ему. – Прежде чем начать злоречить и угрожать, подумай, что случится, если наутро одного глупого амитрая найдут в сугробе совершенно закостеневшим. Если не знаешь, то я тебе подскажу: совершенно ничего не будет. Старик потерял дорогу в метели, поскользнулся и свернул себе шею. Бывает.

Потому-то он ничего не сказал. Встал, мрачно зыркая, и вновь завернулся в свою попону. Бенкей вежливо подал ему палицу, а потом резко выдернул из-под руки. Наконец мы вышли, но Удулай не желал идти вперед, семенил в нескольких шагах за моей спиной. Мне это не мешало, дорогу к двору Сверкающей Росой я знал. Когда мы вошли сквозь резные двери, все залепленные снегом, исхлестанные ветром и обожженные морозом, внутри меня ослепил свет, навалилась духота и оглушил шум. В большом зале расставили столы, в очаге пылал с ревом огонь, а братья и кузены Смильдрун сидели вокруг стола, перекрикиваясь и напиваясь. Молодая женщина из Кангабада, всхлипывая, собирала на корточках черепки разбитого кувшина, не обращая уже внимания на разодранную на груди, мокрую от пива рубаху.

Полуголый племянник Смильдрун раскачивался подле стола с воздетым рогом, которым он потрясал в сторону сидящего на торце стола дяди. Смильурф был голым, с перебинтованной грудью, одна рука его свисала на перевязи – он едва мог сидеть на стуле с деревянной спинкой. И только ладонь, сжатая на серебряном кубке, казалась живой.

– И вот что я еще скажу тебе, Смильурф, – орал тот, с рогом. – Если тебя не поставит на ноги хорошая горячая сучка из Амитрая, такая как вот эта, то не знаю, дельный ли ты парняга! Кишки тебе, может, и отбило, но остальное ж, небось, работает, как нужно!

Смильурф пытался улыбаться, а то и что-то сказать, но только закашлялся, и ручеек крови потек у него по подбородку, впитываясь в слипшуюся бороду.

– Я всего лишь хотел помочь вам жить в страхе Праматери, – прошептал Удулай. – Чтобы вы не одичали, как они. Чтобы помнили: один – это ничто. Что благо – это всегда общность и приказания Подземной. Видишь, как выглядит жизнь тех, кто не ведает послушания и скромности? Хочешь быть, будто животное?

– Веди, старик, – буркнул я.

Мы пошли коридором вдоль резных балок, пока не оказались перед дверьми, украшенными рядами крупных гвоздей.

– Открой ее и войди, – проскрипел Удулай. – Сейчас ты получишь урок покорности.

Я толкнул дверь, чувствуя, как грохочет мое сердце.

В комнате не было никого, стояло лишь небольшое ложе с резными конскими головами в изголовье, ложе было накрыто шкурами, а еще одна – огромная, какого-то неизвестного мне косматого зверя – лежала на деревянном полу; тут же был и каменный очаг, в котором ярился торф. Была там еще и стойка, на которой висел полупанцирь из тисненной кожи, и размер его позволил бы разместить внутри огромную тушу Смильдрун; панцирь был украшен железными чешуйками, а подле него висел шлем с заслонкой на шею и верхнюю часть лица. На стене был также щит, а на нем – копье и меч. Всего этого можно было ожидать.

Но кроме того, на колышках висели еще и кандалы с цепями, пучки ремней и несколько плетеных бичей. Такое я мог ожидать в сарае, в помещении для рабов или в арсенале, но в спальне? Я взглянул в другую сторону и чуть не вскрикнул. Содрогнулся, чувствуя себя так, словно проглотил собственное сердце.

Ибо на небольшом резном столике стояла черная статуэтка, ощерившая на меня клыки и глядящая вытаращенными глазами Азины, Госпожи Страды. Беременной и танцующей с миской, что ждала жертвенной крови. Рядом лежали нож из обсидиана и кубок, изготовленный из черепа.

Может, был это трофей, привезенный из похода в наши земли?

Может. Из-за других дверей до меня доносились звуки музыки, я слышал хихиканье и высокий, соблазнительный смех Сверкающей Росой. Я толкнул эти двери.

Баня. Личная баня Смильдрун, большая, выложенная полированным камнем и деревом. В лицо мне ударил горячий пар, и на миг я будто ослеп. Смильдрун сидела на деревянном стуле, голая, распаренная и сверкающая от пота. Она вся состояла из складок, те были одна на одной, так, что я не мог даже понять, где ее грудь. Она упиралась толстыми ножищами в помост, и с расставленными ногами выглядела как Праматерь.

Другие женщины сидели рядком на лавках, была там ее сестра и две кузины, две невольницы и какие-то свояченицы. В Доме Росы жило семь молодых женщин, и похоже, что все они как раз и находились в бане, когда Смильдрун вызвала меня к себе. Старшие женщины обитали в отдельном доме и, кажется, говорить им было особо не о чем.

Я видел не слишком отчетливо, поскольку невольница плеснула черпак воды на раскаленные камни, и все снова заволокло густым, горячим паром. Еще в воздухе витал густой запах специй.

Смильдрун взглянула на меня со своего трона, но не сделала и жеста, чтобы заслонить свою наготу.

– Крысеныш! Раздевайся, хайсфинга. Что в бане делать в шубе?

Я разделся и оставил все перед дверьми, не зная, что бы мне с ним делать.

А потом вошел в клубы пара, в звуки арфы и в хоровое хихиканье.

Я встал в душной жаре, впереди маячили неясные фигуры, отовсюду появлялись ладони, которые цепляли меня и толкали, неуемно хихикая. Кто-то подставил мне ногу, я свалился на лавку, на ряды скользких бедер и колен, вызвав хоровой писк и новую канонаду смеха.

Резкий запах щекотал нос, беспокояще знакомый.

Я вдруг увидел продолговатое, залитое потом лицо одной из своячниц Драконихи, с дикими глазами и настолько сжавшимися зрачками, что напоминали мне черные черточки, режущие янтарные глаза напополам, сверху вниз.

Хархаш.

Черная Смола Снов.

Они не умели курить это ни в трубке, ни в кальяне, а потому бросали комья смолы на раскаленные угли, а дым смешивался с паром. Его было немного, но я все равно чувствовал, что голова моя кружится.

Смильдрун внезапно пнула меня в лицо, не вставая при этом с кресла, и я свалился на мокрые доски. У поверхности пола было чуть холоднее.

– Вставай! – крикнула она.

Я встал, выплюнул кровь, и вдруг кто-то стеганул меня сзади. Не плетью или ремнем, но розгой. Гибким прутом, вырезанным с какого-то куста. А потом еще раз.

И снова.

– Вот же ты грязный, крысеныш! – она зашлась визгливым смехом. – Нужно стереть с тебя грязь.

Я подумал, что судьба раба – тяжела.

У всех были розги, некоторые держали по нескольку за раз, и мне казалось, что я попал под косы колесницы. Некоторое время я не понимал, что мне следует заслонять, но хватило и одного прицельного удара, чтобы я понял это.

Розги оставляли следы, но не резали кожу так глубоко, как плеть. Через какое-то время все тело мое напухло красными полосами, но кровь не шла.

Продолжалось это бесконечно, вокруг вставали клубы пара, а меня хлестали под свист розог и хохот, пока Смильдрун наконец не хлопнула в ладоши – и все закончилось.

– Теперь твоя очередь, – крикнула она. – Ты подросток, но у тебя тело мужчины, а потому покажи, что ты умеешь.

Она бросила пучок розог к моим ногам – куда более тонких и деликатных, чем те, которые оставили полосы на моей коже, на некоторых еще оставались листья. А потом все добрые женщины двора поднялись с лавок и стали подставлять тела, чтобы я их стегал, и даже Смильдрун вытянула сперва одну, а потом и вторую свою толстую ногу. Я понятия не имел, что это все значит, решил, что чему быть, того не миновать. Некоторые из тех женщин выглядели вполне заманчиво, у них были стройные тела и экзотические, продолговатые лица, но вообще-то я этому не радовался. Что-то говорило мне, что я погибну тут, раз уж они дали мне увидеть свои нагие тела. Я действительно думал об этом как об обряде в Доме Женщин в Амитрае, а я ведь видел здесь статую Азины.

Я не хлестал их слишком сильно, гибкая метелка не позволяла такого, но я делал, что можно, а хохот Смильдрун разносился по бане, как визг свиньи.

Когда все дамы повернулись ко мне спинами, оттопыривая зады, я украдкой поднял оброненную розгу и отхлестал их, пробуждая хоровые писки, полные возмущения, но Смильдрун смеялась так, что упала на свой трон.

Она захлопала в ладони и, топая, прогнала женщин в другое помещение, под хоровые протесты, хихиканье и дикие визги. В пару осталось совсем немного дыма от хархаша, однако женщины сидели здесь довольно долго и все были одуревшими.

А потом она потянулась за кувшином и налила мне в деревянный кубок.

– Выпей, крысеныш, – сказала. – Тебе не помешает.

Прозвучало это зловеще.

В кубке была амбрия, смешанная с пальмовым вином и капелькой смолы. Я выпил немного, остальное украдкой выплюнул. Смильдрун отпила глоток прямо из кувшина, а потом фыркнула вином на камни и мощно чихнула. Ее обычно прекрасные волосы были совершенно мокрыми и приклеились к черепу, а потому она выглядела как огромная раздутая жаба.

Я, подумав, протянул в ее сторону кубок, и на этот раз ничего не стал выплевывать.

– Отдай-ка кубок, – тотчас же потребовала она. – Ты еще мал для такого.

Я когда протянул руку, она вдруг накинула на нее ременную петлю и затянула ее, а потом привязала к лавке. Я замер, склоненный, дернул ремень на пробу. Ничего.

– Ты все еще грязный, – заявила она, взяв в руки розги. – Все еще.

Мне не слишком хочется рассказывать, что было дальше. И дело даже не в порке, а в том, что пришлось сделать змее, притаившейся в листве. Поскольку я понял, чего желает та женщина, и знал также, что я должен ей это дать, хотя более всего желал ее убить и хотя вызывала она во мне отвращение. Даже резкий ее запах, когда она танцевала вокруг меня, размахивая розгой, – мускусный, – был невыносим, как запах бритой медведицы. Я также знал, что если все пойдет так, как Смильдрун желает, судьба моя станет такой же, как и у других молодых рабов. Она прожует меня и выплюнет. Смильдрун казалось, что мне повезло, однако, это я должен заключить ее в узы.

А я был научен моей сладкой учительницей и любовницей. Моей мудрой Айиной, которая сказала мне, что то, что происходит между мужчиной и женщиной – это война.

И на этот раз это и правда была война. Битва на жизнь и смерть.

Она хотела подчинить меня, волочить по земле, царапать и пинать. Хотела трепать меня за загривок, как щенка. Хотела заставить меня лизать ей ноги. Хотела заставить делать все, что только придет ей в голову.

Я позволил ей.

И использовал это. И знал как.

И постепенно растопил ее, будто воск, делавшийся в моих руках все мягче и мягче.

Это было жестоко и отвратительно. В этот миг она была величайшим моим врагом, а мне приходилось оставаться чувственным и сладчайшим, как амброзия с медом. Я сумел, поскольку прикрывал глаза и чувствовал Айину. Чувствовал ее запах, прикасался к ее бархатным бедрам вместо ороговевшей, кудлатой и обвисшей кожи Смильдрун. Вместо слоев жира вспоминал тонкую змеиную талию и круглые, твердые ягодицы. Вместо похотливого смеха слышал я голос Айины. Чувствовал я вкус Айины, будто бы она на миг вернулась с Дороги Вверх, чтобы оказаться в моих объятиях. Снова. Только Айина и я.

И на короткий миг я дал сверкающей от пота Смильдрун то, чего никогда не давал ей ни один мужчина. И сразу забрал, чтобы она верила: я сумею открыть ей страну счастья, и – чтобы она желала еще. И чтобы она поняла, что не сумеет вырвать этого силой, что с помощью плети и кандалов она сумеет получить лишь то, что и всегда.

Когда я возвращался в наш сарай, меня переполняло отвращение к самому себе и ко всему миру. Я знал, что именно я получил, и что это было необходимо. И я сохранил малую часть гордости лишь потому, что ни разу не подумал о Воде. Словно бы таким образом я мог уберечь ее хотя бы от чего-то. Айина все поняла бы, и потому она была со мной, чтобы добавить мне сил. Вода – нет.

Бенкей все еще ждал подле очага, пытаясь жечь разные листья в своей трубке, но лишь кривился и то и дело выбивал ее.

– Война – это торжество необходимости, – сказал он, вручая мне кувшин. – Я немного сохранил. Выпей, тохимон.

– Если пять кувшинов не смыли тот вкус… – сказал я, и мы оба рассмеялись, хотя я – с горечью.

Через несколько дней под город съехались купцы и разбили лагерь на том же месте, что и всегда. С повозок их сняли колеса, а снизу прицепили полозья, и волы исходили паром под длинной зимней шерстью. Я высматривал между ними девушку, которая тоже приехала на санях. На ней был панцирь из твердой кожи и меховой колпак, усиленный бармицей. На плаще ее был круг материи, на котором багряной нитью вышито было существо с крыльями и головой хищной птицы, туловищем льва или леопарда. Я знал, что такие создания зовутся грифонами.

Только через два дня я сумел подойти к девушке в одиночестве, с рогом горячего пива.

– Харульф? – спросил я, указывая на шитье на ее плаще. – Читающий-на-Снегу? Я знать Харульф. Харульф Люди Грифоны. Хороший человек.

Она нахмурилась и взглянула на меня сверху: была очень высокой. Оперлась ладонью о рукоять меча.

– Ты что-то знаешь о моем свояке? – спросила.

Я посеял еще одно зерно.