Глава 5. Ледяной сад

Море бьется, рычит, катит валы зеленоватой воды. Ветер срывает с волн клочья пены, сечет острым, мелким льдом. А мы плывем. Там, куда направлен нос драккара, вода спокойна, самое большее, морщит ее малая волна под порывами яростного ветра. Эдакое малое пятно гладкой поверхности, случайно легшее меж волнами.

Оно всегда там, куда направлен нос ледяного корабля. Водяные горы, увенчанные рваными гребнями, расступаются между нами, проваливаются на миг в глубины, разглаживаются там, где мы собираемся проплыть. Порой небольшая – для всего этого водного хаоса – двух-трехметровая волна разбивается о торчащий в небо штевень с головой дракона, омывает ледовую палубу, замерзает сосульками на челюстях дракона и обрастает пучками игл по шпангоутам. Корабль слегка раскачивается, карабкаясь на длинные, покатые волны, которые появляются для него одного, пока шторм выглаживает перед ним путь. И мы плывем – на север. Можно спать, если кому-то не мешает морская болезнь, можно сидеть в кают-компании, в слабом свете мерцающих в аквариумах рыб, и попивать грифоново молоко с водой, как это делает Грюнальди, или раскачиваться с мертвенно-бледным лицом и пустым кубком в руках, как Сильфана и Варфнир, или спать часами, как Спалле.

Странные валки медленно сгорают в печке лиловым пламенем, ледовой корпус тверд, а мы сидим в тепле и сухости. Рык шторма доносится, будто издали. Сразу за бортами – шипение пены и хлюпанье воды, когда омывают нас волны.

Это не я выглаживаю путь перед носом, это не я утихомириваю шторм. Корабль сам реализует свою таинственную программу и везет нас в водно-ледяной хаос, метель и черное небо. Корабль плывет на север через разъяренное море, но никто не стоит у руля.

Шторм продолжается третий день. Тошнота отступила на второй, и теперь я отчаянно голоден. Мог бы сожрать коня, за которым я ухаживаю трижды в день, выбрасывая навоз сквозь заднюю рампу, открывающуюся прямо в шторм и рев ветра, в пенную воду в кильватере. Сталкиваю навоз с рампы точно так же, как некогда я сталкивал контейнеры с гуманитарной помощью. Но на этот раз я не бросаю ничего ценного. Всего лишь выкидываю в море дерьмо. Я пою животинку, кормлю ее зерном с жиром. Разговариваю с Ядраном. Проверяю оборудование.

Заставляю людей, чтобы те пили концентрированный суп, что постоянно стоит на кухне в колышущемся котелке, но Сильфана и Варфнир с трудом удерживают что-либо в желудках и не расстаются со своими жбанами, в которые их каждые полчаса начинает тошнить. Страшно подумать, что было бы, когда бы не те скидки, что дает нам корабль. Я заставляю их запихивать внутрь себя столько, сколько необходимо, чтобы у них не наступило обезвоживание и упадок сил.

Когда мы вышли из устья Драгорины, развернулся парус. Собственно, он вырос. Сперва часть мачты отломалась и медленно провернулась, превращаясь в бом-гафель, а потом под ним появилась ледяная паутина, в несколько минут загустевшая и превратившаяся в кусок ткани, движитель, состоящий из множества горизонтальных планок, которые работают все время, слегка раскрываясь и проворачиваясь, ловя ровно столько ветра, сколько необходимо, и толкая нас на север, удерживая скорость и направление. Мы идем под острым углом к ветру, слегка кренясь, а море расходится волнами во все стороны и открывает нам дорогу.

В течение суток мы ежечасно выходим на верхнюю палубу, чтобы под защитой бортов и кормового штевня взглянуть на разъяренное серое море под грязно-белым небом. Или на черное море под небом темно-синим. Попеременно. Я, Грюнальди и Спалле.

Укутанные в шубы, под ударами ветра, который бросает нам в лицо ледяную пыль и жгущие, как огнем, капли соленой воды. Привязанные веревкой к лестнице, что ведет под палубу, мы смотрим на море перед носом и за кормой. Но видны лишь волны.

Но несколько раз каждый из нас – при лучшей погоде – видел далеко за драккаром, на горизонте, малый красный промельк. Искорку алого среди секущего снега, кипящих волн и размытой серости по всем направлениям. Возможно, парус. А возможно, обман зрения, утомленного ледяной серостью.

Багрянец.

Это существо слегка пугает меня. Я не знаю, человек ли он или какой-то магический мутант. Я даже лица его не знаю. Видел его долю секунды, а потом на нем всплыла густая сеть прожилок – и лишь их я помнил. Маску из вьющихся по щекам и лбу красных пятен. Прекрасный камуфляж. Должно быть, он сам умеет его призывать. Когда он хочет, клеймо это появляется на лице, и никто не сможет его опознать. Всякий помнит лишь жуткую маску, а не физиономию, что под ней скрывается. Кто его прислал? Кто такая эта «кахдин»? Пророчица?

И еще: он и правда поплыл за нами в шторм?

Мы плывем и лечимся. Ничего серьезного. Шрамы и порезы болезненны, но неглубоки. Варфнира и Сильфану слегка помяли. Спалле хрипит из-за припухшего от веревки горла. Грюнальди выкарабкивается после отравления.

Я не знал, изнасиловали ли они Сильфану, – и боялся спрашивать. Она же, тем временем, кажется совершенно спокойной. Когда не лежит, сраженная тошнотой, посмеивается над нападавшими и утверждает, что они не сумели бы сделать с ней ничего, достойного внимания, пусть бы и оказалось у них побольше времени. Никакой травмы, шока, никакой депрессии. Живем? И прекрасно. Они за свое получили? Значит, дело решенное. В моем мире таких людей нет уже давно. Это меня слегка пугает.

Нос поднимается, драккар вплывает на очередную, прирученную и унятую волну, вокруг же ревут, брызгая пеной, водяные горы повыше нашей мачты, а мы спокойно плывем долиной.

Через три дня шторм стихает, оставив за собой кроткую, нервно колышущуюся поверхность. Море перестает выглядеть как иллюстрация хаоса и яростной злобы, зато становится по-настоящему укачивающим. К счастью, экипаж мой потихоньку приходит в себя. Сперва Сильфана начинает разговаривать и есть, потом Варфнир находит в себе избыток сил. Оба они даже выходят на палубу и отставляют в сторону возлюбленные свои жбаны.

Ночью девушка врывается в мою каюту и буквально насилует меня. Мы занимаемся любовью дико, грубо, под плеск волн, омывающих борта, и в свисте ветра в ледяных вантах. И она словно желает стереть с себя воспоминания о том, что произошло – или, возможно, того, что могло случиться.

Видимость слегка улучшается, и мы начинаем плыть мимо встающих на горизонте островов. Порой они похожи на тень проплывающей вдали тучи, порой они значительно ближе. Скалистые, лысые или поросшие лесом. Редко можно высмотреть на берегу какие-то селения.

– Тут мало кто живет постоянно, – объясняет Грюнальди. – На некоторых островах обитают только летом; рыбаки, ловцы морсконей и плоскуд. Кое-кто любит грабить ладьи, что возвращаются из походов. Осенняя ярмарка на Волчьей Пасти – вот что тебе нужно увидеть. Наша Змеиная Глотка как детская игра в досочки. Там же на прилавках лежат истинные чудеса, торгуют там принцессами с юга, люди носят монеты ведрами, часто встречаются ограбленные на море и их грабители, а споры решаются не поединками, а настоящими битвами, которые они ведут в специальных долинах.

– Может, когда-нибудь, – отвечаю я. – Звучит неплохо.

Драккар изменяет курс и вплывает в настоящий лабиринт островов и островков. Мы минуем торчащие из моря скалистые ошметки, о которые рвутся волны, стаи морских птиц взлетают тучами и тянутся вослед драккару, наполняя воздух тоскливым писком.

Я часами стою на носу и с перехваченным горлом высматриваю окруженные пеной скалы, гляжу, как мы расходимся в десятке метров с каменными клыками клифов, но таинственная программа корабля ведет нас уверенно и безошибочно.

И довольно быстро.

Я многократно сплевываю за борт и высчитываю, что мы идем с постоянной скоростью в шесть – восемь узлов.

Настолько же часто я поглядываю за корму, но только раз мне кажется, что где-то вдали мелькает красный парус, однако я не уверен, не обманывает ли меня зрение.

Довольно часто я застаю на корме Грюнальди или Спалле, которые оглядывают горизонт позади. Мы встречаемся взглядами, они отвечают мне едва заметными отрицательными движениями голов, но не говорят ничего.

Мы проплываем по теснинам и минуем острова сложным зигзагообразным курсом. Я начинаю понимать, отчего никогда ранее на Побережье Парусов не высаживались чужие войска, хотя здешние обитатели и успели надоесть всем владыкам мира. Даже если какой-то император или король высылал сюда флот с карательной экспедицией, тот наверняка все еще бессмысленно блуждает в этом лабиринте.

Через неделю мы выплываем в открытое море, острова и островки остаются сзади и лишь маячат темными полосами на затуманенном горизонте. Драккар ускоряется до десяти узлов, из-под киля с шумом расходятся волны, как земля из-под лемеха плуга, за кормой бурлит кильватер.

Вечерами в кают-компании мы до полного бессилия оговариваем план причаливания и тренируемся.

Приготовленный инвентарь громоздится на полу. Маскирующие анораки и штаны, веревки и якорьки, оружие. Начищенные, осмотренные и старательно уложенные. Готовые к использованию.

Мы не знаем, когда доплывем до места. Это может случиться в любой момент.

Потому мы держим вахту в «глазу» сутки напролет, а со второго дня рейса по открытому морю ходим в полной готовности.

Больше всего времени мы проводим на палубе, всматриваясь в горизонт и замерзая под мелким снегом. У нас натянуты нервы и мы порыкиваем друг на друга.

В воздухе что-то висит. Я чувствую это. Дергает, как заноза под кожей, мешает, не позволяет спать или наслаждаться корабельными сокровищами – сверкающим ледяным туалетом и горячей водой в ледяной душевой кабине.

И все же, когда это случается, мы пойманы врасплох.

Остров появляется перед носом, но не отличается от остальных. То, что с самого утра драконий форштевень направлен прямо на темную полоску суши на горизонте, значит немного, так уже бывало десятки раз, и десятки раз мы торчали на палубе с оружием в руках только затем, чтобы оставить очередной остров с одного из бортов и позволить ему исчезнуть за кормой.

После завтрака мы видим горы, вырастающие посредине острова, но Грюнальди таращится на них, как баран на новые ворота, нахмурившись, ни в чем не уверенный. А потом приходит ветер и разгоняет тучи. Это продолжается с пару часов, и вдруг выходит солнце, а мы, будто одурев, глядим, как оказывается, на замок, сверкающий темно-зеленым и желтым базальтом, ощетинившийся башнями и гребнями стен, и мы всего в паре миль от берега, плывем прямо в темную пасть порта, окруженную вытянувшимися в море пирсами, словно тот протягивает к нам руки.

Мы таращимся бессмысленно на крепость, вросшую в куполообразную гору с обрезанной, как у Фудзиямы, вершиной, и это длится несколько секунд, а потом на палубе воцаряется хаос. С топотом ног и беготней.

К счастью, мы отрабатывали это столько раз, так что каждый знает, что ему делать. Беготня прекращается. Варфнир и Грюнальди перекидывают через спину свои мотки веревки, затыкают за пояс складные «кошки», я и Спалле снимаем брезент со стоящей на палубе лодки, Сильфана взбирается на мачту и привязывает к перекладине бома солидный блок, который мы получили от сына Вяленого Улле вместе с лодкой. Мы со Спалле выбираем скрипящий, жесткий линь, шлюпка повисает над палубой, колышется, Варфнир и Грюнальди толкают ее вбок, чтобы киль оказался за ледяным бортом. Мы подаем помалу, и лодка съезжает вниз по выпуклому ледяному боку драккара, пока не ударяет с плеском о воду. Сильфана ждет со швартовым, привязанным к утке на носу шлюпки. Мы дергаем за петли лине́й, охватывающих ее корпус, пока лодка не освобождается и не соскальзывает вдоль борта, тормозя только благодаря швартовому в руках девушки. Варфнир и Грюнальди ныряют под палубу, я слышу, как они топочут по ледяному полу, а потом открывают расположенный в ахтере спуск, которым некогда, далеко отсюда, мы взошли на борт ледяного корабля. Спалле выбирает лини и разбирает блок, я же отбираю у Сильфаны швартовы и перевожу брыкающуюся, как жеребчик, шлюпку на корму, под открытые сходни. Драккар тем временем движется навстречу замку все быстрее, вода за бортом кипит, шлюпку бросает из стороны в сторону. Я вижу ладонь Грюнальди, как он тянется со сходней и притягивает нос лодки ближе, Варфнир прыгает внутрь, Грюнальди сразу за ним, и тогда раздается жутковатый рев. Оглушающий, немного похожий на аэродромную сирену, а немного – на трубление слона. Он одновременно механический и животный, мы приседаем от впечатления, хватаясь за оружие, и только я не выпускаю швартовый, но присаживаюсь под борт, будто опасаясь обстрела.

Штевень носа выгибается дугой назад, ледяной дракон разевает пасть и рычит, а потом плюется огненным шаром, который с треском летит и тянет за собой дымный хвост.

– Спокойно! – ору я во всю глотку. – Это лишь наш вшивый дракон! Сообщает замку о нашем прибытии! Ничего не происходит! Найдите дорогу!

– Сейчас поглядим! – кричит Варфнир в ответ из лодки. – Бросай!

Отпущенный швартовый вьется за палубой, как змея, и исчезает за бортом. Лодка, подпрыгивая на волнах, пропадает позади, и я вижу, как она уменьшается между волнами в нашем вспененном следе за кормой, Варфнир вытягивает и свертывает из воды швартовые, Грюнальди готовит весла.

Крепость растет на глазах: башни в остроконечных шлемах, зубчатые стены, охватывающие склон пятью-шестью террасами, длинные флаги, вьющиеся на шпилях башен. Стены блестят, у них гладкая, будто цветное стекло, поверхность. Строение велико. Примерно размеров крепости в Дубровнике. И настолько же солидная, пусть и выглядит совершенно иначе. У нее подчеркнуто готический характер – она встает этажами оборонных линий вверх по склону и выстреливает в небо десятками башен. Ее строили не против тяжелых кулеврин Мехмета Завоевателя. Ставил ее кто-то, кто хотел получить Камелот, Каркассон, Мариенбург и Боузов в одном.

И он ждал там, внутри.

За пирсами аванпорта, в пределах обстрела четырех башен и зубчатых стен, куда мы через минуту вплывем и окажемся в полном его распоряжении, как таракан в ванной.

Драккар рвется вперед все быстрее, как конь, почуявший конюшню.

Откуда-то из-за стен вылетает гудящий оранжевым огнем снаряд, прочерчивает в небе параболу черного дыма, а потом пролетает высоко над нами и с шипением падает в воду в трехстах метрах от левого борта, расплескивая по поверхности огненное пятно.

– Спокойно, – говорю я. – Это сигнальный выстрел. Показывают, что знают о нас.

От крепости доносится мрачное рычание: давящий звук поющего кита, отзывающийся вибрациями в солнечном сплетении.

– Раковина, – мрачно замечает Спалле, сильнее затягивая ремешки панциря и пряча меч в ножны. – Раковина Ледяного Сада.

Сильфана сегодня выглядит как валькирия: юбка с разрезами открывает длинные ноги, до колен покрытые щитками, тщательно подогнанный под ее фигуру кожаный панцирь, покрытый ламеллярными бляшками, украшают гравированные золотом танцующие языки пламени, пламя вьется и по глубокому шлему с наносником и длинными нащечными пластинами, узор сделан в эклектическом, ахайско-викинговом стиле. Она грозно притаптывает по палубе, проверяя, все ли хорошо на ней сидит, поправляет пояс с мечом, надевает на левую руку перчатку с кольчужной защитой на кисти и засовывает ее в держатели щита. А потом перебрасывает заплетенную косу за спину – и она готова.

Сестра стирсмана Людей Огня. Воительница.

Наследница главы клана.

Вождь.

Сам я тоже приодет во все, что у меня есть, и я как нельзя лучше подхожу ко всей этой оперетке. Мы должны привлечь внимание обитателей сада и не пасть сразу же под возможным градом стрел. Я надел полупанцирь, наголенники и карваши. На свой композитный шлем я примонтировал все, что вез во вьюках. Наносник с защитой для глаз, козырек, защиту щек и солидный пластинчатый назатыльник. Выгляжу я сейчас, словно обезумевшая смесь Одина с Токугавой Иэясу. «Песнь о Беовульфе» на подмостках Токийской Императорской Оперы.

Просим.

Замок, кажется, растет, протягивая к нам защитные пирсы аванпорта, башни ввинчиваются в небо, ревут раковины, им вторит низкий, медленный ритм барабанов.

Невермор, мрачно сидящий на корме, каркает и тяжело взлетает в небо.

– Трус, – цежу я, пристегивая к шлему подбородочную защиту.

– Если я умру сейчас, – говорит Спалле, – то, по крайней мере, именно так, как мне хотелось, при всем параде. Под трубы и даже барабаны. Это куда лучше, чем сдохнуть от старости в соломе или пасть от удара сраным шилом в каком-то кабаке, как мой дядя. Мне нравится. Хинду тоже понравится.

Я вздыхаю.

– Едем, – говорю. – Вперед, лошадей на палубу. Знаете, что вы должны делать?

– Знаем, – отвечает Сильфана хмуро. – А ты знаешь, что делаешь?

– Надеюсь.

Я подтягиваю наплечники, поправляю панцирь, а потом иду на корму. Снизу раздается уже глухой перестук копыт, люк трюма опускается с одной стороны, как сходни, Спалле выезжает, склоненный, в полном доспехе, со щитом в руках и лукам за спиной, за ним топают жеребцы Грюнальди и Варфнира. Сильфана выезжает следующей, ведя на поводу Ядрана. Скакуны ржут, неохотно ступая по палубе, и прижимают уши.

– Тррруп! – каркает Невермор сверху.

Палуба становится влажной и лоснящейся. С бома и паруса начинает капать вода, борта принимаются потеть, по кормовому штевню текут ручейки. Я слышу, как вода журчит по шпангоутам и стекает с плеском за борт.

Корабль начинает таять.

Мы дрейфуем на льдине.

Я не могу больше оттягивать.

– Работаем, Цифраль, – говорю. – Давай-ка закинемся тем коксом.

Она появилась сразу же, таща за собой полосу сверкающей бриллиантовой пыли. Драккайнен мрачно взглянул на нее сквозь забрало шлема, а потом шагнул в сторону трона, упертого спинкой в кормовой штевень. С одной стороны прислонил щит, с другой – лук. Сплюнул, развернулся и сел.

Сильфана, следящая за ним с седла, закусила губу и отвернулась, когда он с треском замерз, превращаясь в ледяную, покрытую мхом инея статую.

Драккар вздрогнул, но продолжил плыть прямо в сторону порта. Дракон шевельнул головой, а потом принялся осматриваться.

Вход в окруженный стенами залив и портовые бассейны загораживала растянутая между пирсами монструозная цепь из метровых кованных звеньев, покачивающаяся над водой, омываемая волнами. Когда нос драккара оказался метрах в десяти, из двух массивных донжонов, неприятно напоминающих бункеры, раздалось стальное тарахтенье огромных шестерен, и цепь с плеском погрузилась в воду, и очередные звенья вылезали из каменных клюзов вслед тонущему барьеру.

Драккар разрезал воду аванпорта и вплыл в залив, под охрану стен, после чего развернулся у причала, где тесно стояли корабли и лодки. Траккены с Побережья Парусов, какие-то стройные ладьи с острыми носами и латинским парусом, две мрачные трехуровневые галеры с несколькими аркабалистами на верхней палубе, двумя мачтами и торчащими вперед таранами, направленными в открытое море.

Однако драккар свернул у причала, кренясь на один борт, и поплыл прямо к воротам еще одного пирса, увенчанным охранной стеной. Еще одна цепь плеснула о воду, ощетинившийся шипами запор отвалился в сторону, и корабль вплыл в небольшой портовой бассейн, над которым вставали стены и две большие башни с балконами, на которых стояли мощные баллисты, окруженные воинами.

Носили они зеленые куртки с нашитым символом серебряного дерева и глубокие шлемы с мощными нащечниками в стиле греческих гоплитов. Острия дротиков, лежащих на ложах катапульт, целились прямо в ледяную палубу. На стенах появились ряды людей с луками и, похоже, мощными арбалетами.

Драккар задержался посреди бассейна, подрагивая, будто он вел внутреннюю борьбу. Вода вокруг бортов морщилась от вибраций, но корабль стоял, а голова дракона крутилась на покрытой шрамами шее, поводя мрачным красным взглядом, ярящимся, как догорающие уголья. Морда дракона выглядела все более жалостной, она обросла сосульками, щеки его покрылись кружевом овальных дыр, часть похожих на рога отростков над глазами растаяла, часть превратилась в бесформенные шишки, как обсосанная конфета.

Решетка с железным звяканьем закрылась, и в бассейне установилась тишина, был слышен только плеск воды, стекающей с бортов тающего корабля, и нервное фырканье коней. Сильфана и Спалле стояли бок о бок, в полном доспехе, за ними ждали остальные кони. Воины не двигались, только кони время от времени махали головами и мрачно жевали удила мощными челюстями.

Внутренний порт был пуст, была здесь лишь небольшая пристань у башни, с обеих сторон прикрытая стенами, и больше никого. У башни были врата, сейчас закрытые, вела к ним широкая лестница, а потом еще две, с готическими острыми арками.

Корабль все стоял и трясся, а со всех сторон в него целились из четырех аркабалист, двух неприятных на вид катапульт, из которых торчали целые пучки стрел, и как минимум с десятка-полутора осадных арбалетов среднего размера и пары десятков луков.

Мрачно взревела раковина, и все ворота одновременно отворились. Раздался мерный хруст тяжелых, в ногу идущих отрядов, что вымаршировали из всех ворот и, показывая высокий класс муштры, изменили строй, встав тремя квадратами: один прямо перед ними, два – по сторонам. Ряды черно-белых щитов с рисунком дерева одновременно ударили краями о землю, выставив защиту, опустились копья, за первым рядом щитов показался строй арбалетов, чуть опустившихся, нацеленных на корабль. Строй сомкнулся, и людей почти не было видно – только шлемы, словно колония странных стальных грибов, и стена металла, ощетинившаяся копьями.

– Хватит комедии! – рыкнул дракон по-английски. – Я прибыл, потому что ты меня вызвал! Дай нам место, чтобы мы могли высадиться! Если желаешь спуститься по этим ступеням в павлиньих перьях, напевая «We are the Champions», то мы можем поглядеть и с берега!

Они вынырнули из ворот, рядами встав на ступенях, все еще занятые демонстрацией силы. Из крепости вышли сперва несколько воинов в мисюрках, с лицами, закрытыми кольчугой, потом три уродливых получеловеческих создания немаленького размера, в конце концов – почти равный им ростом худой человек, укутанный в плащ, с высоким капюшоном на голове и с палицей в руках.

– Наконец-то! – рявкнул все более бесформенный дракон голосом Драккайнена. – Прикажи им опустить оружие! Я контролирую этот корабль. Ты и правда желаешь устроить здесь резню?

– Прошу сойти на берег, – произнес мужчина на школьном твердом английском. – И не ставить условий. Ведь драккар тает. Через пару минут выловим вас из воды баграми. Прошу показать лицо и сложить оружие, а я отзову людей. Мы должны быть уверенными.

– Убери войско. Я не дурак, – рявкнул Драккайнен. – Тогда покажу лицо.

– Я тоже не дурак. Прошу не торговаться, а сойти на землю.

– Похоже, у нас пат, – заметил Вуко.

– Не совсем. Лед тает. Прошу просто сложить оружие и сойти на берег.

– Что он болтает?! – процедил через плечо Спалле. – Что делаем?

– Жди!

Кусок борта отвалился с плеском в воду и плавал теперь рядом, все сильнее мутнея.

– Внимание! – пролаял дракон. Драккар двинулся и поплыл в сторону набережной, целясь носом прямо в ряды щитов и в отряд на ступенях башни. Было слышно, как скрипят на балконах и угловых донжонах порта рычаги катапульт, выцеливая драккар. Корабль слегка притормозил и повернулся бортом к набережной. Дракон повернул голову, теряя куски льда и часть нижней челюсти, та упала на базальтовый мол, раскалываясь, как стекло. Быколак рыкнул и тряхнул топором.

Едва борт коснулся мола, Спалле и Сильфана двинулись, ведя с собой лошадей, и встали рядом на берегу. Они все еще не могли никуда пойти, и за спиной их оставалась черная вода порта, а впереди – три отряда, укрытых за стеной щитов и рядами копий.

– У тебя просто нет выхода, – заявил мужчина в капюшоне. – Или выйдешь на берег и покажешь мне лицо, или окажешься в воде. А если кто из вас, скоты, и попытаетесь произнести хотя бы одно заклинание, то я разнесу вас на куски.

– Опустите оружие! – рявкнул Драккайнен. – Ты меня пригласил! Я не выйду безоружным и не пойду в плен, чтоб тебя! Если ты полагаешь, что пара катапульт и московский балет с палками что-то меняют, то ты глупец! Я выказал добрую волю, сев на твой ледяной десерт, а потому убирай с берега свою масонскую ложу!

Где-то за воинами раздался неясный шум, мужчина на миг отступил за ворота, а потом показался снова, пропустив вперед группку бело-черных охранников, которые вывели перед собой Грюнальди и Варфнира со связанными сзади руками, в белых маскировочных одеждах, испятнанных кровью, и толкнули их на ступени.

– Об этом речь?! – спросил мужчина. – Вот это твоя добрая воля? Ты выслал убийц?

– Давай, Цифраль, – проворчал дракон и распался среди облаков тумана.

Ледяной корабль выпустил клубы пара и провалился внутрь себя, разлетаясь на куски среди кипящей воды и оглушительный треск ломающегося льда. Спалле и Сильфана двинулись галопом вдоль побережья, но не атаковали, а соскочили с коней, прячась за щитами. Животные, покрытые бронированными чепраками, присели, создавая вокруг них живую баррикаду.

Вода волновалась и кипела там, где только что покачивался корабль, крутя большие куски льда, корпус исчез, мачта переломилась напополам и ударилась о причал, и, кроме хаоса, клубов пены и туч пара, не было видно ничего. Конец мачты, упирающийся в каменный пирс, вдруг расширился на конце и порос шипами, а потом из воды выстрелила лапа с несколькими изгибами и ударила в камень рядом, потом еще одна и еще. Остатки корабельного корпуса вывернулись наизнанку, и из кипящего паром хаоса вынырнуло продолговатое, бесформенное создание на восьми лапах, тыча перед собой острыми клешнями, будто спасательными грейферами, с плоским корпусом, который заканчивался троном со склоненной ледяной статуей, привалившейся к остаткам форштевня. Тот вдруг покрылся рядом суставов и начал выгибаться, словно хвост.

Ледяной скорпион размером с малотоннажный грузовик молниеносно вылез на берег, приподнял брюхо и ринулся вперед, перебирая лапами с такой скоростью, что их было почти не разобрать, прямиком на квадрат щитов и копий, блокирующий ему путь к лестнице. Выглядел скорпион частично как машина, с мелькающими поршнями и ледяными шатунами, пыхал паром, словно локомотив, а частично как монструозная стоножка. Гнал так вот пару секунд сквозь жуткий посвист стрел, сыплющихся на ледяное туловище, ударил с разбегу, с грохотом, в стену щитов, разбрасывая их в стороны, ломая выставленные копья, а потом прорвался, размахивая клешнями во все стороны, швыряя орущих людей и сметая их с каменных ступеней. Копье из катапульты грянуло о базальтовую набережную, круша скалу и раскалывая прикрепленную к древку глиняную емкость, из которой во все стороны брызнул огонь.

Спалле и Сильфана вскочили в седла, кони их рванули коротким аллюром к лестнице, дождь стрел, сыпавшихся со стен, отекал их, будто попадая по стеклянному шару. Они ворвались в толпу, разбрасывая сбившихся людей. Идущий сзади Ядран и остальные скакуны принялись брыкаться и отчаянно взрыкивать. Кто-то подскочил сбоку, целясь копьем, башка Ядрана по-драконьему вытянулась вперед, мощные челюсти поймали руку и грудь мужчины, а потом подняли его, орущего, вверх и перебросили через спину коня прямо в толпу. Конь Варфнира встал дыбом, перебирая копытами и валя на брусчатку заслоняющихся щитами гвардейцев.

Блеснули мечи, воины, держащие Варфнира и Грюнальди, упали на землю. Варфнир склонился, потянув вперед держащего его со спины стражника, и перебросил его на ступени через бедро. Грюнальди ударил кого-то лбом в прикрытое шлемом лицо, а потом свалился на него и принялся дергать выкрученными назад руками, разрезая веревки о выпавший меч, Варфнир ухватил луку седла и вскочил коню на спину.

Огромный фавн заслонил мужчину в капюшоне собственным телом, но, получив наотмашь клешней, полетел прямо в толпу ниже. Вторые клешни открылись и выстрелили вперед, охватывая шею мужчины и втыкаясь в набитые шляпками гвоздей двери. Членистый хвост выгнулся над туловищем, и прямо в лицо плененному уткнулся пучок шестиствольного пулемета, будто взятый от вертолета – пулемет был вместо шипа. Хвост повернулся, угрожающе поводя стволами вдоль стены.

Мужчина что-то крикнул хрипло, и тотчас перестали стрелять, сбитые в кучу гвардейцы отступили, пытаясь сохранить строй.

Установилась тишина.

В механизме пулемета что-то щелкало и перескакивало, стволы крутились вокруг оси. Мужчина замер. Люди Драккайнена окружили его кольцом, заслоняя щитами.

– Ты хотел увидеть мое лицо, – заскрежетала ледяная статуя на корпусе скорпиона. А потом покрылась сеткой трещин и рассыпалась, открывая Драккайнена в полном вооружении; тот тяжело поднялся с трона и прошел по спине чудовища. Между рычагов и передач на конечностях из поршней размеренно постреливали клубы пара.

Пришпиленный к воротам человек поднял левую руку и что-то крикнул. Клешни скорпиона принялись истекать влагой и распадаться. Туловище покрылось язвами и накренилось в сторону. Туман, сочащийся из твари, вьющимися полосами потянулся к руке мужчины.

Вуко выругался, подбежал, выхватывая меч, и пинком снова пригвоздил мужчину к двери, прикладывая клинок к его шее.

– Опусти руку и прикажи людям отступить. Если не перестанешь тянуться к туману, придется его применять, чтобы остановить кровь из перерезанной артерии. Две минуты, коллега, и прямиком к Боженьке.

Мужчина опустил руки, бриллиантовый туман, окружавший его ладонь, размылся и бессильно опал, скорпион перестал распадаться, но все равно выглядел так, будто слон станцевал на нем чечетку.

Драккайнен снял одной рукой шлем, опустил на землю и сбросил с головы мужчины капюшон. А потом какое-то время смотрел в молчании.

– Я надеялся на человека, – сказал языком Побережья Парусов. – Откуда ты знаешь язык, на котором я говорил?

– Я Олаф Фьольсфинн, – представилось существо с глазами, наполненными светло-голубым льдом, с голым и гладким, как базальт, черепом, что порос лесом отростков, напоминающих замок с башнями и стенами. – Я сбрил бороду, может, потому ты меня не узнал. Отпусти меня.

Драккайнен отодвинул клинок, но в ножны вкладывать не стал.

– У меня раненые, – сказал он сухо. У Грюнальди стрела вошла в лопатку между звеньями кольчуги, у Сильфаны – неглубокий порез на бедре, а у Спалле текла кровь из-под вогнутого в одном месте шлема.

– У меня тоже, – кивнул Фьольсфинн. – Мне хватит, что ты не один из тех, я сдаюсь. Где остальные? Эти вот тоже с Земли?

– Местные, – коротко сказал Вуко. – Я один. Эвакуация летом, в здешний август, с побережья на Пустошах Тревоги.

Быколак и господин Орангутанго-Лев стояли рядом со щитами людей Драккайнена, порыкивая и обнажая изрядные клыки.

– Отзови этих чудиков назад в Нарнию, perkele. И вон тех паяцев, они опять перегруппировываются!

– Спокойно! Закончить битву! – крикнул Фьольсфинн, поднимая руки. – Опустить мечи! Это друзья!

Ему ответил ропот, который Драккайнен посчитал удивленным неудовольствием. Славные же приятели! Фьольсфинн протянул ему руку. Вуко колебался долю секунды, потянул время, перекладывая меч из руки в руку, а потом они пожали друг другу запястья по обычаю Побережья Парусов. Воины в куртках, украшенных знаком дерева, мрачно, но послушно отошли к лежащим на лестнице и на побережье приятелям. Над портом тоскливые крики птиц смешивались со стонами раненых.

Спалле медленно обернулся вокруг своей оси и упал на базальт, выпуская меч.

– Доктора у тебя есть? – спросил Драккайнен, пряча оружие и приседая подле друга.

– Аж четверо, – ответил Фьольсфинн. – Но, скорее, знахари. Сейчас придут.

Убитых было пятеро. Двоих убили Грюнальди и Варфнир, когда их брали в плен, на лестнице погибли трое, зато насчитали двадцать семь раненых, в том числе и четверо – тяжело.

Времени на обсуждения не было. Работали плечом к плечу, перемазанные в крови до пояса, поили лежащих успокаивающим отваром, накладывая швы, соединяя сломанные кости и деревянные лубки, подгоняя знахарей Фьольсфинна.

– Ты не отработал никакой лечащей магии? – спросил наконец Вуко.

– Только для крайних случаев, – ответил норвежец. – Боюсь применять к остальным. То, как я сейчас выгляжу, суть побочные результаты самолечения. Бывает так, что я могу кого-нибудь спасти, но он превращается в чудовище. Я не полностью это контролирую. Помоги-ка, тут внутреннее кровотечение. Похоже, он скоро умрет.

Драккайнен некоторое время бормотал по-фински, потом приложил растопыренную ладонь к грудной клетке умирающего гвардейца. Тело раненого напряглось и опало.

– Теперь перевяжи, – сказал Вуко, массируя ладонь, словно ударил его ток.

– Остановил кровотечение? – спросил Фьольсфинн.

– Попытался, – проворчал Драккайнен, глядя, как норвежец открывает глиняный сосуд и набирает что-то, что напоминало сахарную вату, и обкладывает этим рану. – Он или выживет, или нет. Не требуй слишком много. Я всего-то окончил курс военного парамедика. И что это такое?

– Гнездо одного вида насекомых, – ответил Фьольсфинн, обматывая раненого корпией. – Типа насекомых. Содержит антибиотики. Типа. Похоже на нашу паутину.

– Дай немного. Меня тоже кто-то клюнул.

А потом мы идем сводчатыми коридорами за человеком в плаще, с бесформенным, покрытым башнями черепом, спрятанным под капюшоном. Кто-то ведет наших коней, кто-то несет багаж. Спалле с сотрясением мозга путешествует на носилках, но он уже в сознании. Коридор встает над нами высоким сводом в путанице колонн и сложных геометрических линий пальмового узора на потолке. Гладкие стены отражают грохот копыт и наши шаги.

Внутри царит суровый холод готического собора.

Готика. Пик архитектурных достижений Средневековья. Истинная вспышка математики и строительного искусства, эпоха расчетов палочкой на песке и в головах, расчетов, которые должны были заставить миллионы кирпичей десятков причудливых форм сложиться, будто кубики лего, в стрельчатые формы, вознестись к небу и распределить друг на друга напряжение всей конструкции, чтобы строения пребывали вечно. Порой их возносили десятилетиями, передавая строительные тайны от поколения к поколению. Десятки лет.

Но тут нет кирпичей, нет расчетов, все будто отлито из текучего камня, гладкого, как стекло. Только время от времени встречаются здесь сросшиеся колонны, скрещенные ломанные поверхности сводов или ниши со ступенями, бессмысленно врастающие в потолки или боковой коридор, суживающийся в точку, как негатив башни.

Как если бы замок вырос, словно организм. У меня есть вопросы.

У меня много вопросов.

Дорогу нам освещают ряды кинкетов, в которых ползают голубые огоньки, похожие на газовые. Слишком много вопросов.

Перед нашим проводником открываются двустворчатые двери, и мы выходим на внутреннюю галерею. Видим внизу узкие проходы, нечто наподобие улиц, и еще больше крыш, башен, розеток, пинаклей и аркад, стен и готических окон. Больше арок, колонн и балюстрад.

Нас ведут лестницами, коридором, потом улицей. Она идет под наклоном туда, где тянется канава, но та не забита мусором. В подворотнях видны входы и деревянные щиты на цепях. Улица засыпана мелким снегом, нас минуют прохожие, но их немного. Укутанные в меха, похоже, спешащие по своим делам, они выходят из одних дверей и направляются в другие. Уступают нам дорогу, некоторые – приветствуют Фьольсфинна, но в том нет никакой униженности. Никто не падает на колени и не склоняется в нижайшем поклоне.

Еще некоторое время мы движемся переулками в тени стен, окруженных галереями, подворьями и крутыми улицами. Замок – почти город. Наиболее похожий на город из всего того, что я здесь видел.

А потом мы снова погрузились в лабиринт стен и кружили среди них, гладких, как стекло, между винтовых колонн и лестниц. Мы попали в небольшое круглое помещение, из которого нет другого выхода. Фьольсфинн подходит к шеренге покрытых украшениями кованных железных рычагов и сдвигает сперва один, а потом и второй. Где-то неподалеку раздается негромкий всплеск текущей воды и тарахтение, помещение вздрагивает и ползет вверх. Грюнальди и Сильфана приседают, хватаются за оружие, кони принимаются пофыркивать. Со стороны эскорта доносятся сдержанные смешки и хихиканье. Спалле садится на носилках и ощупывает бедро в поисках оружия, Сильфана вздергивает черные брови и одаривает меня вопросительным взглядом, сжимая рукоять меча. Мы и Фьольсфинн, а также и пятеро его людей сгрудились в круглом помещении, которое само куда-то едет. Мы стоим в конском запахе и в смраде тел, вспотевших под кольчугами и броней. Я качаю головой и успокаиваю их жестом ладони.

«Спокойствие. Не сейчас. Ждать».

Лифт идет вверх среди тарахтения и щелканья цепей.

– Замок стоит на склоне, с которого стекает водопад, – отзывается Фьольсфинн. В его голосе нет гордыни, как у ван Дикена. Скорее, гордость кого-то, кто проводит гостей по новому дому. – Потому у нас есть водяные колеса. Во всем замке есть система передач, колес и рычагов, которые с помощью воды двигают товарные подъемники, «журавли», лифты, открывают двери. Разгоняют черпаки, подающие снаряды к катапультам на стенах, меха и молоты в кузницах, мельничные жернова. Все это технология, которая существует здесь в той или иной форме. Я только соединил их в одну систему.

– Большинство эпохальных изменений – это известные вещи, соединенные в новую систему, – заметил я. – Обычно чтобы заставить людей меняться.

Он поворачивается ко мне и смотрит некоторое время с раздумьем.

– Ах, да. Доктрина невмешательства. Но она – доктрина исследователей. А я давно уже не исследователь. Не я нарушил ее. Теперь я – потерпевший кораблекрушение. Обитатель этого мира.

– Игрок?

– Я не принимаю участия в политике. Не пытаюсь захватить власть в стране или на континенте. Не смешивайте меня с теми. Это мой дом. Мое убежище. Шалаш потерпевшего кораблекрушение. У меня есть этот город, но здесь в большинстве своем обитают беженцы. И все здесь по собственному желанию. Давай по очереди. Сперва освойтесь, потом поговорим. У вас множество вопросов. У меня тоже.

Из коридора сквозь застекленные льдом окна видны террасы стен, лес башен и отвесных крыш – а дальше море. Все еще светит бледное солнце. Я щелкаю по круглой стеклянной плитке, что куда прозрачней, чем здешнее мутное стекло. Она отвечает высоким, напевным звуком хрусталя.

Передо мной отворяются следующие резные, в головках гвоздей двери, и мы входим в большую, светлую комнату. Сквозь ряды окон сюда врывается поток дневного света, посредине стоит огромный стол из черного дерева, обставленный креслами с высокими спинками, и камин, в котором можно испечь целую овцу. Перед камином – небольшой резной столик, несколько кресел и меха, брошенные на пол. Очень мило.

– Там спальня. – Фьольсфинн показывает на стену, покрытую резными панелями. Говорит на языке Побережья. – Три с одной стороны, три – с другой. Каждая с туалетом и ванной комнатой, еще есть большая ванна и сауна. Люди обычно прибывают группами и сперва чувствуют себя не в своей тарелке, хотят жить вместе. Тут мы оставим ваши вещи и сойдем вниз. Вы увидите, там выход в город и конюшни, куда поставят ваших коней.

Все это немного напоминает вселение в отель. Мы устали с дороги, отводим и успокаиваем скакунов, а потом вносим свои вещи в комнаты у столовой. На столе появляется несколько бутылок и кувшины с пивом, мясо, хлеб и сыры. Перекус за счет отеля. Я не могу дождаться, пока нас попросят заполнить карточки постояльцев, чтобы наконец получить возможность пойти в душ и встретиться в баре на пляже. Я чуть было не вручаю в конце разговора Фьольсфинну серебряную марку.

Он предлагает встретиться у себя через час и оставляет нас одних.

В гостиной, что выглядит так, будто целиком вынутая из оперетки о короле Артуре.

Мы моемся в горячей воде – мне уже не приходится инструктировать экипаж, как действуют краны, поскольку такие же были и на драккаре. Мы переодеваемся, едим, пьем пиво.

– И что теперь? – спрашивает Грюнальди. – Я тебе рассказывал, как оно здесь. Посмотри только на все это. Еда слишком хороша. Вода слишком чиста. Дома слишком велики. Тот сад, который я видел, тоже слишком красив. Это неестественно. Скажу тебе, – он тычет в меня обгрызенной костью, – что этот Песенник – как морская плоскуда, подманивающая в глубинах рыб красивыми огоньками. Эта еда: ты нюхал, пробовал и говорил, что она неотравлена. Но я не знаю, сумеем ли мы вообще проснуться утром. В моей комнате растут цветы! Зимой! Кто мог бы выстроить нечто подобное? Сколько нужно денег и времени, чтобы натесать столько камня!

– Ты чувствуешь себя странно? Как тогда, в саду? – спрашиваю я. Если у Грюнальди и правда аллергия на магию, он бесценен. Прекрасный, живой датчик.

– Нормально. Я плыл по бурному морю. Мы высаживались на скалах. Я взбирался по стене. Убил одного мужа и трех свалил. Меня сбили с ног. Потом мы сражались на набережной. Я получил стрелой в спину. Вышли почти целыми, но теперь у меня перевязанная рука. Я знаю таких, кто жаловался бы и при меньших ранах. Но мне не сдавливает глотку, как тогда. Я говорю и думаю ясно.

– Мы приплыли сюда, чтобы найти способ против короля Змеев. И если нам удастся, ледяные корабли поплывут на помощь Дому Огня, едва лишь сойдут снега. Сила, которая позволила воздвигнуть этот город, может нам пригодиться, если мы хорошо разыграем нашу игру. Из того, как этот человек себя ведет, я полагаю, что тех Песенников он ненавидит.

– У тебя в стране люди выглядят как он? – неуверенно спрашивает Сильфана.

– Естественно, нет. Его изменила сила местного урочища, – отвечаю я. – Сделаем так: я пойду и поговорю с ним, а вы оставайтесь тут и отдыхайте. Раненные вы мне никак не пригодитесь. И вы не понимаете того языка, на котором я с ним стану говорить.

Я переодеваюсь. Надеваю свежее белье, выстиранные штаны и кафтан. Не из-за Фьольсфинна – это место так на меня действует. И не из-за какой-то там магии Ледяного Сада, но из-за чистых, сверкающих полов, гладкой мебели, горячей воды.

И из-за мыла в брусках, похоже, что с каким-то ароматизатором.

Из всего оружия беру с собой только нож: подвешиваю его на ремне под мышкой под кафтаном. Они смотрят удовлетворенно, когда я несколько раз на пробу вынимаю клинок – коротким резким движением, родом из Sevillana Sąuola des Armas Blancas.

Еще я беру трубку, и мне нет дела, испытает ли скандинав шок.

А потом меня провожают по каменному зеленоватому полу, где естественные жилы минерала складываются в геометрические узоры, переходами и дворами, куда-то на вершину замка.

На всякий случай я призываю Цифраль.

Вели его два человека, один из которых выглядел как типичный обитатель Побережья Парусов: в кожаных штанах и шнурованной шерстяной куртке с капюшоном, подвязанной поясом, а второй, похоже, был наряжен в мундир личной гвардии Фьольсфинна, в тунике с нашитым знаком дерева, наброшенной на кольчугу, и в шлеме с наносником и широкими нащечниками.

Фьольсфинн принял его в круглой комнате, в которой запросто можно было бы организовать концерт или публичное наказание. В диаметре она была метров тридцати, камин в одной из стен был размером с пещеру; в сверкающих плитах проделаны насыпанные щебенкой углубления, в которых росли декоративные кусты и деревья, с противоположной стены шептал небольшой водопад, стекающий в идеально круглый прудик и струящийся через комнату по руслу из лоснящегося базальта. Над головой стену опоясывала антресоль с библиотекой, полной томов, а над всем этим возносился купол из шестиугольных хрустальных плит, за которыми виделось небо и густеющие тучи.

Фьольсфинн сидел в одном из глубоких кресел подле камина. Он встал, увидев его.

– А где слоники? – с интересом спросил Вуко. – В вольере?

Норвежец указал на второе кресло, но никак не отреагировал. Впрочем, по его изуродованному лицу ничего было не прочесть.

– Я тоже с детства мечтал, чтобы у меня были слоники. Светло, просторно, водопад, пруд, растения, – Вуко вынул трубку из кармана кафтана.

– Я выстроил себе укрытие, – пояснил Фьольсфинн. – Место, в котором я мог бы спокойно дожить свои дни, пытаясь познать этот мир. Без вмешательства, которое так тебя раздражает. Но пока что я хотел бы отойти от «Сердца тьмы». Мне не нравится окончание. Особенно в киноверсии.

– Ты хотел бы отойти от «Сердца тьмы», потому что тебе не нравится окончание… – перефразировал Драккайнен, уминая табак и пытаясь, чтобы тон его прозвучал как можно более терапевтически.

– Мы приносим в этот мир собственную историю. Топосы, мифы. А он ими кормится. Так, будто у него закончились собственные – вот такая у меня теория. Сейчас мы оба играем в Курта и Уилларда. Я сижу среди туземцев и вроде бы создаю тут какую-то безумную утопию, а ты прибываешь извне, чтобы навести за мной порядок. На самом деле я не создаю никакой утопии. Я просто вырвал себе небольшой надел земли на обочине, чтобы жить спокойно. Я не Курт. Меня не интересует экзистенциальная сторона человеческой природы, и я не ненавижу цивилизацию. Ни нашу, ни эту. Мрак и ужас не сгущаются надо мной. Меня интересует ксеноэтнология. Природа этого мира. Она опасна, но интересна. Я хочу знать, как она действует, и наблюдать за нею.

Он покачал головой.

– Мы должны задавать себе вопросы. Тогда постепенно нам все объяснится.

– Хорошо, – согласился Драккайнен. – Что это за замок? Ты его выстроил?

Фьольсфинн встал и провел Вуко на другую сторону помещения. Между кустами, мостиком над ручьем, к круглому каменному столу. В самом его центре в углублении стоял резной хрусталь размером с яблоко, опирающийся одной гранью в стол, накрытый прозрачным куполом. Выглядел он как огромный бриллиант, вот только стоял так, словно издевался над силой тяготения.

– Это зерно. У меня было два таких, когда я вылез изо льда.

– Зерно?

– Содержит в себе замок. Ты должен найти небольшой действующий вулкан и бросить в кратер. Случится взрыв и извержение. Но каждый выплеск лавы, каждая вулканическая бомба будут иметь свою цель. Замок. Зерно придает вулкану цель. Едва только лава остынет, через два-три месяца ты можешь приплыть и войти. Он будет готов под ключ. Достаточно вставить двери и внести мебель. Сдвинуть то, что должно быть подвижно, и сокрушить тонкий, как бумага, слой скалы, которой прирастет к стенам. Готовый замок, зачарованный в зерне. Программа, которую пробудит вулкан и заставит замок родиться. Естественно, тут есть и ошибки. Целые коридоры и участки, ведущие не пойми куда, перевернутые лестницы, невозможные фигуры и двери на потолке. Бывает и так. Но есть еще и ванные комнаты, целиком отлитые из базальта и алебастра, в которых течет вода, есть горячие источники и водопад, струящийся между стенами, в каналах, которые только и ждут водяных колес, есть расщелины в скале, которыми газ добирается прямиком до ламп, и воздуховоды для горячего воздуха. Замок – прекрасная вещь, когда кто-то чувствует для себя угрозу. Материализация потребности в безопасности испуганного разума. Я был ослеплен, а потом кинут в океан и заперт в ледяной горе. Была зима. Я же был льдом. Слепым и мечтающим о замке, который бы меня защитил. Месяцами я пребывал в летаргии, в ледяной тьме, и снились мне полы, башни и галереи. Я знал каждый излом стены и каждую комнату. Это продолжалось так долго, пока замок не вырос полностью в моей голове. Я думал и о льде. Я был льдом. Понимал лед. Мог приказывать льду появиться. А потом мог его формировать. Создавая изотопы с разными характеристиками. Я мог сделать так, чтобы он перестал таять. Мог сделать из него себе глаза и начать видеть. А когда – эоны сенсорной депривации спустя – я настолько овладел льдом, что сумел приказать ему растаять и освободить меня, в каждой руке я сжимал зерно. Дрейфовал на льдине с зернами в руках, пока не приплыл сюда.

– Я был деревом, – сказал Драккайнен тоном человека, который сравнивает впечатления от отпуска.

– Прости?

– Ван Дикен проткнул меня копьем и превратил в дерево. Несколько недель деревом я и оставался. Деревом, понимаешь? Не знаю, какого именно вида. Лично я зову их ясенями, но наверняка научное их название другое. Это ведь не земные деревья. Оно немного походило на оливу.

– Ван Дикен… Это он меня ослепил. Еще на станции. Я сказал ему, что он преступник. А он крикнул, что я слеп, и мои глаза взорвались.

– Вероятно, марстония псевдолистовая, – вспомнил Драккайнен. – Так оно называется. Итак, ты кинул это вот в вулкан, а тот взорвался, и лава сформировала тебе весь город. Вместе с туалетами, каминами и горгульями на крышах. Все потому, что ты ранее думал о замке?

– Верно.

– Понимаю.

– Вот так просто?

– Я живу здесь уже с полгода. Что случилось на станции?

– Нет. Теперь моя очередь. Что с остальной частью экипажа? Со «спасательной группой», о которой ты писал на могильных камнях?

– Нет никакой такой «остальной части». Вся rescue team – я.

– Послали тебя одного? Не верю. Агентство так не работает. Это против всяких правил и здравого рассудка.

– Смотря какое агентство. То, о котором ты говоришь, не могло уже послать никого. Политика. Мидгард нынче – запретная зона. Империализм не пройдет. Ни в какой форме, а особенно в межпланетной. Мы ведь едва-едва выиграли войну, и теперь нам стыдно. Очень по-европейски. Будем спасать вселенную от подлого человечества. Официально программа закрыта. Как и автоматическое наблюдение. Нам даже запрещено приближаться к этой орбите. Но неофициально есть желание понять, что здесь происходит, и скрыть следы. Не спрашивай, отчего таким образом. Потому что так захотели комиссары.

– Дюваль и я отсылали рапорты. Пока существовала станция. При помощи бионических передатчиков вроде радиолярия со стратосферным модулем; обычный воздушный шар с гелием. Наверное, именно потому они хоть как-то работали.

Он замолчал на миг и поправил кочергой дрова в камине. Небо над хрустальным куполом затянуло тучами, похожими на пожелтевшую вату, через ряд высоких окон на одной стене, открытых на террасный садик в японском стиле, было видно, как большими хлопьями падал снег. По морю уже поплыли тонкие ковры тающих хлопьев.

– Я выгнал акевитт. Настоящий, датский, из ненастоящих груш. Порой я делаю себе фрикадельки. Такие крупные, норвежские. А еще – шведский котбуллар. А еще яблочный пирог и сельдь в сладком соусе. Тут сельди нет, потому я мариную другие рыбины. Собственно, псевдорыбины. У сельди не должно быть конечностей, даже остаточных. Нет здесь перца и корицы, даже их лук – не совсем лук. Этого мне не хватает, но это – Скандинавия моего детства. Потом все это так или иначе оказалось запрещенным. Не знаю, что происходит сейчас, да и знать не желаю. Даже ностальгия моя какая-то идеализированная. Мне не слишком-то хочется тосковать, с тех пор как у меня есть этот замок. Да раскуривай уже трубку, я принесу акевитт и рюмки.

Он поставил на стол бутылку из бесцветного стекла, умело выдутую, со стеклянной грушкой, висящей внутри на хвостике. Драккайнен вспомнил, что когда он был ребенком, его отец получил точно такую же от одного норвежца и потом утверждал, что жидкость внутри была неописуемо отвратительной. Вот только у Ааки ровно такая же проблема была с ракией. Он порой пил ее, чтобы не показаться хорватам слабаком, но на самом деле любил только финскую водку.

Фьольсфинн налил напиток в рюмки, в воздухе разнесся странный запах, несомненно фруктовый, но до груш ему было далеко. Бутылка покрылась инеем. Драккайнен притронулся к ней, поднял и поглядел на виднеющуюся внутри грушку.

– Она изо льда, – заметил.

– Из полустабильного льда. Я назвал его «лед-4». Говорю же, я мастер льда.

– Кристаллическая форма Н₂О? Сколько может быть комбинаций кристаллической сетки, даже если переставлять атом за атомом?

– Н₂О с небольшим добавлением магического фактора «М». Даже обычный лед может быть несколькими десятками разновидностей снега, он может быть твердым, как стекло, или мягким, как пластилин. Все зависит от физических условий. Скажу так, что мы можем заменить температуру и давление другим фактором, более контролируемым.

Они выпили по ледяной рюмочке холодного напитка. Драккайнен чутко глядел на кадык Фьольсфинна, и проглотил алкоголь с минимальным запозданием. Вуко улыбнулся с усилием. Ааки был несомненно прав. Отвратительно. Но отец Драккайнена часто бывал прав. Таков уж он был. Слишком бунтующий и асоциальный для скандинава, слишком рассудительный и холодный для славянина. Вуко нес по миру его проклятие – спокойный индивидуализм и вечное несогласие с абсурдом. И он тоже часто бывал прав.

– Люди Огня не сдаются, – пробормотал он себе под нос. Выпил до дна и поставил рюмку. Фьольсфинн кивнул и налил им еще по одной.

– Фактор «М». Сперва на это наткнулся Лезерхазе. Привез целый контейнер электронных гаджетов. Самых разных: плееры, компьютеры, GPS, игровые консоли и целый набор специальных микропроцессоров с датчиками и индикаторами, спроектированными так, чтобы, портясь, они показывали, отчего так произошло. При нормальных условиях это были бы «пингующие машины». Эдакий небольшой грант рядом с остальными исследованиями от «Нисима Байотроникс». Оказалось, что они некоторое время работают – пока остаются герметичными, в вакуумной упаковке. Он раскладывал их в разных местах и проверял, что происходит. Так он нашел урочище. Сперва его лишь интересовало то, что электроника там портилась быстрее. Герметичные упаковки рвались, прокладки портились. А потом начались материализации. Не знаю точно, что случилось, поскольку Лезерхазе сперва полагал, что сошел с ума, и какое-то время это скрывал. Видел людей с Земли, по которым он тосковал. Как материальных призраков. Разговаривал с ними, занимался любовью с женщинами, которые остались в миллиардах километров отсюда, но был убежден, что сходит с ума. Потом принялся экспериментировать. Сперва разводил небольшие костерки силой воли, материализовал какие-то шоколадки, которые съедал, приказывал камням превращаться в гвозди. А потом рассказал нам об этом. Материализовал бутылку виски «Олд Барли» и принес на станцию. Все были удивлены. Разумеется, мы не поверили. Безумец. Вот только каждый из нас ежемесячно проходил тесты под руководством Пассионарии Калло. Мы ведь цивилизация тестов и процедур. Если кто-то ставит крестики в нужных квадратиках и из листка следует, что ты нормален, то это значит, что ты здоров, даже если видишь гномов и разговариваешь с бабушкой-покойницей. Кстати сказать, проводили эти тесты, как при царе Горохе, с формулярами и карандашами. Потому мы принялись исследовать гномов.

Он налил еще по рюмочке грушовки. Драккайнен с усилием проглотил слюну, но подумал, что если напиток протиснется сквозь пережатое горло, внутри хуже не станет.

– Мы были бандой ученых. У таких только два пути, когда они натыкаются на что-то, противоречащее научному материализму. Они или отворачиваются спиной, закрывают уши, глаза и повторяют: «Артефакт, артефакт, не существует, случайно, несущественно, не согласовано, не существует». Или поспешно выдумывают академическую теорию. Возникли «креативные поля», «интенционная трансмутация», «тавматургические метареальности». Магия, наряженная в академическое бормотание, сразу же сделалась приемлемой. Естественно, все эти теории появились вместе с наспех сколоченной терминологией, потому что, как и говорю, нам не хватало лишь «семантических дериватов». Оттого я допускаю, что никто не мог понять из наших рапортов ничего разумного, кроме того, что на станции «Мидгард II», возможно, обнаружили серьезную колонию грибов, похожих на псилоцибы. Теории шли все дальше, за ужинами властвовали «неоплатонические постулаты», «гиперкреация» и всякое такое. Пришли к выводу, что урочища – это места, в которых мир обретает истинную, свободную от псевдообъективизма, форму. Они соединены с реальностью платоновской идеи, другими словами – это выход из пещеры материализма. Это места, в которых все может сделаться всем, достаточно только сформировать это своей волей. Это была лишь одна из теорий, а они сколотили их штук семь и ругались вокруг них. Оказалось, что когда мы принесли на базу землю из урочищ, растений, грибов и проб, то начали творить чудеса на месте. Исследовательский персонал бросал в воздух файерболы, превращал птиц в камни, ван Дикен, совершенно фанатичный атеист и чокнутый, ежедневно производил чудеса Иисуса, превращал воду в вино, ходил по воде, размножал хлебы и рыб, за едой проводил пародию на мессу и превращал жаркое в тарелке Дюваля в кусок сырого мяса, а вино в кровь, главным образом, чтобы его поддразнить, потому что оказалось, что он верующий.

Выпили. Драккайнен решил, что к недоделанной грушовке можно и привыкнуть.

– И как дошло до резни?

Фьольсфинн на миг замер, поднимая слепые, наполненные синим льдом глазницы.

– До резни? Это была не резня, это был семинар. И я думал, что убили только Дюваля и меня.

– Станция пуста и разрушена. На месте я нашел четыре трупа. Дюваля превратили в дерево, как и меня. Лезерхазе и Завратилова были казнены у подножия статуи, Халлеринга наполовину превратили в камень. Крыша была разрушена, ворота выбиты. На месте остался один призрак урочища, наполовину жаба, наполовину тасманийский дьявол. Призрака я ликвидировал, Дюваля срубил, прочие останки снес в здание станции и сжег их. Я тут только затем, чтобы прибраться после ваших семинаров, Фьольсфинн. Куда подевались остальные? Я локализировал тебя и ван Дикена. Нет Ульрики Фрайхофф и Пассионарии Калло.

Фьольсфинн помассировал лицо, осторожно протер пальцами ледяные веки, лоб и аккуратно прикоснулся к торчащим из головы башням и донжонам.

– Ты сжег… Боже, все мои заметки, все образцы… Ладно. Потом. Появились две фракции. Когда до нас дошло, в чем дело, большинство посчитало, что это явление крайне опасное. «Большинство» – в котором я и Дюваль вообще были твердо уверены, что наше открытие таково, что его надлежит вбросить в старый вулкан и залить бетоном. Но трое из нас посчитали иначе.

На секунду он смолкает и смотрит в огонь.

– Ван Дикен, Фрайхофф и Калло. С их точки зрения мы открыли нечто, что является совершеннейшим философским камнем. Ключом к будущему. Открытием всех времен. Прометеевским огнем, ну и так далее. И дело было даже не в нескончаемом богатстве, конце голода и всеобщем благоденствии. Более всего их радовало, что теперь можно учредить республику философов. Стряхнуть пыль со всех тех чудесных, неисполнимых социальных идей, которые разбились о человеческую природу. Создать нового, лучшего человека и новый, лучший мир. Получив в руки магию, можно сделать утопию. Когда человеческая природа встанет на дороге, ее можно менять, лепить, словно пластилин. Конец ненависти, насилию, неравенству, бедности и болезням. Утопия.

Он снова смолкает.

– Ко всему прочему, оказалось еще, что они контактируют с… как они это назвали… с метакреативной сущностью. У нас были осторожные контакты с местными, мы даже торговали с ними, чтобы получать артефакты, собирать информацию о языке, материалы, у нас были механические анализаторы, заводимые от пружины, как патефоны, камеры на оптических носителях, регистраторы звука. Но все в камуфляже, под контролем и редко. А то существо заявилось прямо на станцию. Они повстречались с ним в лесу.

– Одноглазый карлик на двуколке, впряженной в осла? – вдруг прервал Драккайнен. – Продавец магических артефактов? Зовется Вороновой Тенью?

– Не знаю. Я его не видел. Даже не знаю, какого пола то существо было. Только ван Дикен, Фрайхофф и Калло его видели. Даже не знаю, было ли это одно существо и было ли существом вообще, может, это что-то, вышедшее из урочища. Они же утверждали, что тут есть «метакреативные сущности», которые полностью поддерживают то, что они хотят сделать. Мы поругались ужасно. Они не собирались отступать, намеревались тотчас же перейти к экспериментам на местных, а потом найти способ, чтобы занести «фактор М» на Землю. Дюваль скандалил до потери пульса. Сказал мне, что мы должны их как-то успокоить. Обезвредить. И если не сумеем – а они после той лесной встречи сделались умелыми в… ну пусть будет «интенционной метакреации», – то он советовал выслать две радиолярии. Я догадался, что имеет в виду. Два кодовых криптонима. В один день трехкратное els, во второй день – трехкратное fomp.

– Трехкратное Elloi Llamah Sabahtani: провозглашение критического режима и карантина, а потом трехкратное Fire On My Position: автоуничтожение, – медленно перевел Драккайнен. – Отослал?

– Не знаю. Я устроил скандал. В рамках семинара. Чтобы отвлечь. Дюваль незаметно вышел в сарай, где у нас было оборудование для связи. Он долго не возвращался, и я понял, что-то случилось. Вспыхнула перепалка, и они прибегли к магии. Загнали остальных в соседнее помещение и заблокировали двери с помощью телекинеза, я ударил Фрайхофф «щитом», вроде как телекинетическим полем, и прорвался к двери. Дюваля нигде не было. Я сбежал со станции. Они догнали меня на побережье, на клифе. Мы сражались. Как бы сказать… снежками. Если человек сконцентрируется, то снежный шар резко освободит водород и кислород, а потом взорвется. Фрайхофф создала шаровую молнию, минуту мы перепихивали ее то в одну, то в другую сторону, разряд поразил меня в руку. До меня добрался ван Дикен и заставил мои глаза взорваться. А потом они столкнули меня с клифа и заключили в лед. Остальное ты знаешь.

– Значит, els и fomp, – повторил Драккайнен. – А отреагировали там, словно на Salvate Me. Что-то здесь не вяжется. Кто знал коды доступа к радиолярии?

– Дюваль и Халлеринг.

– И оба мертвы. Ладно, пусть. Об этом твоем Ледяном Саде начинают говорить. На Побережье Грифонов и на Пустошах Тревоги, вспоминают о нем в Волчьем Вое, Змеиной Глотке и в других портах. Ван Дикен тебя найдет. Сейчас он собирает армию, подчинил уже Людей-Змеев, и весной они попытаются покорить страну до Побережья. Нужно его остановить. Я сотрудничаю с кланом Людей Огня, которых он собирается покорить первыми. Ван Дикена нужно нейтрализовать.

– У меня здесь неполных тысяча человек. Из них четыреста способны носить оружие. Они могли бы удержать замок даже перед превосходящими силами противника, но как мне остановить регулярную армию? Сколько у него тех Людей-Змеев?

– Трудно сказать. Он похищает детей и превращает их в боевые машины. Еще собирает людей из других кланов, пользуясь чем-то вроде гипноза. Скажем так, что выставить может больше двух, но не более пяти тысяч людей. Я не прибыл сюда искать союза. Вовсе нет. Я предлагаю тебе битву за жизнь. Он ведь не оставит тебя в покое. У него свои помощники, шпионы на побережье, я знаю, что он собирает средства борьбы против других Деющих. А насколько я могу сориентироваться, этих местных не слишком много и они не едины. Они, скорее, пустынники и монахи. А это значит, что магами он считает только нас, землян. Тебя, меня, Калло и Фрайхофф. Кстати сказать, откуда эти таланты? Отчего каждый из наших сразу становится мастером магии, а местные чаще всего работают с ней хуже нас?

– У меня есть теория. Но не точный ответ. По одной из теорий, ключ – визуализация. Местные технологически находятся в эпохе, которую можно сравнить с развитой античностью или средневековьем. В зависимости от того, о какой культуре и с какой точки зрения мы говорим. Но существенно то, что эти люди лишены виртуального знания. Могут вообразить только то, что видели собственными глазами, а при их возможностях путешествовать – это очень немного. Тут тысячи километров преодолеваются за месяцы. В лучшем случае. Мы же происходим из медийной цивилизации. Цивилизации картинок. Каждый из нас знает, как выглядит вертолет или мумия Тутанхамона. Или частица воды, или поверхность Луны, даже если мы никогда не выезжали из Лиллехаммера. Каждый из нас знает, что внутри у акулы, как функционирует антигравитационный двигатель или ядерная боеголовка, кровяное тельце или клетка растения. Даже если мы не понимаем до конца, как что работает, мы, по крайней мере, видели это в тел-нете, в играх и фильмах. Нам показывали в школе. Мы видели, а потому можем себе представить. Здешние не знают целой массы вещей, потому что у них не было шанса их увидеть или узнать о них. Мы знаем о явлениях и вещах, которых и увидеть-то нельзя. И, скорее всего, для управления процессами с «М» визуализация имеет огромную важность. Возможно, сама эта сила тоже должна увидеть все, в голове мага. Чем бы она ни была, не реагирует на словесные команды в духе: «Столик, накройся!»

– А почему бы и нет? Местные же знают, как выглядит столик, колбаса, кувшин с пивом. Может, они и не видели «как оно возникает» в вопросах техники, но в таких-то делах проблем с визуализацией у них нет.

– А ты умеешь проворачивать такой номер? Материализовать что-то из ничего? Как раз этот фокус был бы исключительно сложен. Теоретически, продукты можно было бы откуда-то телепортировать, просто нужно точно знать, откуда и как. Превратить нечто из окружения, растений и животных можно, только нужно вообразить себе весь процесс на молекулярном уровне. В принципе реально, но дьявольски непросто. Ты бы закончил с полуживой токсичной колбасой, покрытой шерстью.

– Черт с ней, с колбасой. Ван Дикен растет в силе. Если мы не разберемся с ним, купишь себе, самое большее, месяц. К лету получишь тут Фермопилы. Он тварь. Мясник. Проводит этнические чистки и замирения, дрессирует своих людей, чтобы снять им всякие моральные тормоза. Склоняет их к каннибализму и кровосмешению, массовые пытки и экзекуции в его стране – развлечение. А единственный закон – его слово. Он сбрендил, понимаешь? Дошел до стадии, на которой Гитлер сам бы отправился к психиатру, и он уверен, что продолжает эксперимент. Научный и творческий. Хватает детей, подсаживает их и индоктринирует с помощью магии, а потом пакует внутрь бионического полуживого панциря. Делает из них боевых андроидов. Из детей лет двенадцати и младше. Ты этого хочешь для своих людей? Для своего города? Ты этого хочешь для Ледяного Сада? Aleo he polis в следующем году? Даже если я тебя эвакуирую, те, кому ты дал тут дом, останутся. Будут взяты в его безумную армию, будут мучаемы, облиты драконьим маслом и сожжены живьем или пожраны. Ван Дикен всегда дает выбор в стиле Мехмета Великого: или капитуляция, дань и подчинение, или полное истребление. А я не могу провести эвакуацию, пока ван Дикен жив. Подлей мне. Я стараюсь визуализировать, что ван Дикен – это не только моя проблема. Даже не мечтай о каком-то там нейтралитете.

Фьольсфинн смотрел на него своей безумной маской, с глазницами, залитыми льдом, и с короной башен на голове, задумчиво закусив губу. Драккайнен представил его на улице Парижа, как сидит он за столиком в кофейне, и понял, что эвакуация – тоже не самое простое дело.

– Я не уверен, что это просто наросты на черепе, и можно ли их просто срезать, – сказал норвежец, словно прочел мысли разведчика. – А через эти ледяные протезы я в принципе неплохо вижу. Если получу бионические импланты, стану до конца жизни смотреть на мир, как на мозаику пикселей. Эвакуация не пробуждает во мне дикого энтузиазма. А что до угрозы, то я отнюдь в этом не уверен. Захват Ледяного Сада с моря силами пяти, даже десяти тысяч людей не будет настолько уж простым. Я не хочу сразу говорить: «невозможным», но слово так и просится на язык. У меня есть мои способы, и я с самого начала принимал во внимание потребность в защите. Ледяной Сад мы можем защитить. А вот взять верх над его армией в поле уже вряд ли. Ему же придется пойти на невероятные логистические усилия. Если он пойдет на десант, не сумеет даже доставить армию под стены. Я знаю все места, в которых можно пристать к острову, и они у меня под контролем. Тем, кого я не сожгу на пляжах, придется пройти через один из трех горных перевалов, все время под обстрелом с недоступных постов. Если он ударит с моря, обломает себе зубы, не войдя в порт. Понесет гигантские потери. Я полагаю, что это лучший способ его нейтрализовать. Пусть ударит по Ледяному Саду. Это будет конец его империи. Что же касается положения острова, то оно отнюдь не всем известно. Конечно, в портах рассказывают разные истории, но это просто байки. К тому же некоторые из них распускаю я сам. Морские авантюристы не в силах нанести мне вред. Да и вообще, большинство из них остается тут и усиливает мой народ.

– Он сожжет Побережье Парусов, Фьольсфинн. Вместо веселого предфеодального сообщества слабо связанных кланов ты получишь в соседи тоталитарную империю Змеев или нечто подобное. Тогда не будет и речи о пяти тысячах воинов на ста кораблях. Если захочет, ван Дикен сумеет запереть тебя с моря и заморить голодом. Или выставит флот, какого свет еще не видывал, а потом сожжет твой замок с моря, вне прицельной дальности твоих катапульт. Он использует биологическое оружие. Он попытается развести драконов. И однажды это ему удастся. Гребаные летающие виверны, плюющиеся огнем. Если ты дашь ему время, он сделается непобедимым.

– Но ударить по нему силой дополнительных трехсот воинов – тоже мало что изменит.

Драккайнен вздохнул и выбил трубку об угол камина. Этот жест отчего-то его растрогал, как воспоминание о хорошо известном, но исчезнувшем мире. Камин с пылающими поленьями, трубка, которую ты выкуриваешь в удобном кресле.

– Чего ты хочешь, Фьольсфинн? Творческий отпуск? Пенсию? Думаешь, что человек, что тебя ослепил и заключил во льду, забудет о тебе, когда поймет, что ты жив?

– Я хочу продолжать исследования. Ради себя. Ради познания. И держаться на обочине. У меня есть причины. Ты принес новость, которая заставляет меня напрячься. Я не могу отослать все силы на помощь Людям Огня. Не могу ослабить защиту Ледяного Сада. Я хочу помочь, но не таким образом. Оставим это. Давай подумаем и вернемся к этой проблеме завтра. Нужно придумать что-то получше.

Драккайнен вскочил и спрятал трубку в карман. Фьольсфинн поднял свое жуткое лицо с выражением какой-то беспомощности.

– Уже идешь? Отчего же?

– Пойду в город, – отозвался Драккайнен. – Пошляться по магазинам, заглянуть в бар на кружку-другую пивка, подумать.

– Ты слышал о Песне Людей? И о мертвом снеге?

– Да. Глобальная эпидемия летаргии, которая кончается всеобщей амнезией.

– Конец культуры. Конец развития. Полная перезагрузка. Все начинают сначала, от этапа, соответствующего примерно седьмому веку в Европе. Люди не узнают своих родных, не узнают даже мест, в которых просыпаются. Единственное, что они помнят, это эпос, называемый Песней Людей. Базовые практические знания. Оттого они умеют ковать железо, строить лодки и дома, знают язык и умеют собирать урожай.

Он поднял на Драккайнена свои ледяные глазницы, наполненные скользким голубоватым материалом.

– Это наступает, когда в мир приходит слишком много изменений, когда он начинает изменяться и терять равновесие. Ты заметил, что здесь нет развития? Нет прогресса? Это потому, что в ответ на прогресс появляется мертвый снег. Он реагирует на отсутствие равновесия и на слишком интенсивное развитие. И все по кругу. А мы – тот фактор, который равновесие нарушает. Мы – изменение. Единственный шанс – сидеть тихо и не менять этот мир. Иначе мы призовем на него гибель. Я пытаюсь исследовать Песню Людей и все, что удается узнать насчет мертвого снега. Узнал я немного, поскольку в последний раз такое случилось лет триста тому. Но я знаю, что механизм этого мира некоторое время принимает отступления от Песни Людей. Выносит даже большие отклонения, пока не появляется слишком много глобальных последствий. Изменений, после которых мир перестает быть собой и изменится раз и навсегда. И мне кажется, что ван Дикен уже идет по грани. Если мы встанем на битву против него, используя сходные средства, то мы запустим этот механизм.

– Но если мы не остановим его, то механизм этот запустит он сам, – Драккайнен взглянул на собеседника. – Ладно. Вернемся к разговору завтра. Я немного устал. Пойду к моим людям, успокою их, а потом пройдусь по городу. У тебя нет ли плана города или чего-то подобного?

– Хаотическое устройство крепости – мое оружие. В наши времена подобный план – вещь совершенно секретная. Если бы он попал в руки ван Дикена, я бы потерял один из козырей. Я дам тебе кое-что получшее. Я дам тебе птицу.

Он свистнул, из листвы одного из декоративных кустов вылетела птаха размером с воробья, но яростно неоново-желтого цвета, который мог бы ввергнуть в комплексы любую канарейку. Птичка присела на ладони Фьольсфинна, и тот погладил ее пальцем.

– Она всегда будет неподалеку. Хватит просто свистнуть. А потом скажи на языке Побережья: «Дом», и она приведет тебя в твою квартиру. Если захочешь вернуться сюда, скажи: «Фьольсфинн». Не облегчит тебе хождение по городу, но ты, по крайней мере, не потеряешься, вне зависимости от того, куда попадешь. За стенами лежит Ледяной Сад. Туда не ходи. Это мое урочище. Мой запас «фактора М», заключенный в ледяных растениях. Выглядит как сад изо льда. Не входи туда и запрети это своим людям.

Драккайнен вернулся в свою комнату за третьим или четвертым рядом стен, идя за мерцающей, как яркая искра, птичкой. Варфнир и Спалле храпели в постелях, а Грюнальди и Сильфана сидели в креслах перед камином, потягивая пиво. Обрадовались, что Вуко жив, но выходить в город не хотелось никому из них. У обоих под рукой были мечи. Сильфана к тому же держала на коленях клееный корабельный лук, а к креслу прислонила полный стрел колчан. Оба то и дело поглядывали в сторону дверей. Потому он прихватил кошель и пошел один. Прямо в каменный лабиринт, под летящие с неба большие хлопья снега. Птичка ждала на подоконнике, а потом взлетела, порхая над его головой в нескольких шагах впереди.

Он даже не представлял, куда направляется, и радовался, что он один и что бродит коридорами, галереями, улицами и дворами совершенно бесцельно. Не было нужды красться, сражаться или следить. Он шагал как турист, впервые приехавший в город.

Улицы узкие, хаотические, петляют между стенами и домами. Он чувствовал себя как в одном из старых городов Далмации. В Примоштене или в Трогире. Не хватало только толп туристов, а у прохожих здесь были мечи, меховые накидки с капюшонами и сапоги с ремнями, оплетающими щиколотки. Да их и не было слишком много.

Город жил, но иначе, чем приморские пятисотлетние древности Далмации. Естественно, тут не было водных скутеров, магазинчиков сувениров, мороженого или бело-красных зонтиков «Карловачко». Но не было также и пресного впечатления, как от раннесредневекового Побережья Парусов. Вместе со свинцовым небом, сыплющим снегом, пришли ранние сумерки, и на улицах загорелись фонари. Четырехгранные, с хрустальными стеклами, накрытые крышками из просвечивающегося базальта, они вырастали из стен на каменных опорах, как стебли, изогнутые под прямым углом, пустые внутри, и тек по ним газ. Я увидел и человека, который их зажигал: в меховой шубе и странной шапке, что выглядела как меховой цилиндр, украшенный меховой перевязью с кованными деталями. В руках его была жердь с крюком и тлеющим фитилем, прикрепленном винтом. Он оттягивал металлическую дверку у основания лампы, втыкал фитиль сквозь отверстие внизу, и газ вспыхивал голубым язычком. А потом фонарщик шел прочь, постукивая жердью о брусчатку.

Драккайнен ходил улицами, взбирался каменными ступенями на стены, проходя мимо стражников в капалинах и меховых кафтанах, на которые были наброшены кольчуги, а сверху того – свободные льняные туники с выделяющимся знаком безлистого дерева. Они грелись подле железных корзин, наполненных раскаленными древесными углями и коксом, смотрели во тьму, где гудело и поблескивало зимнее море. Несколько раз он опирался о стену и поглядывал на мрачный горизонт, думая о деревянной крепости, называемой Домом Огня, для которой не было спасения. О молодом стирсмане по имени Атлейф Кремневый Конь. О безумии своего земляка, которое надо бы сдержать, но он не в состоянии этого сделать, не понимает как.

Маленькая желтая птичка присела рядом на стену. Морской ветер трогал ее встопорщенные перышки.

Потом он снова бродил улицами и переулками. Несколько раз входил в места, где попадались лишь одинокие прохожие, спешащие прочь, однако в остальном тут было пусто, а узкие окошки, вставленные в глыбы мощных домов, были холодны и темны.

Он вышел к небольшому рыбачьему порту, окруженному защитными стенами, где на пирсе рядком сидели люди с линями для ловли рыб. Потом прошел в освещенный торговый зал, где он принялся бродить между каменными прилавками под шипящими газовыми лампами. Здесь продавали одежду, посуду, украшения, вяленую рыбу и мясо рядом с оружием и тканями. Товары не отличались от тех, которые в здешних землях можно было купить у торговцев, однако Драккайнен то и дело натыкался на анахронизмы – в Ледяном Саду словно шел девятнадцатый век. Век пара, газовых фонарей, сложных приборов ежедневного употребления, выкованных из дешевого и доступного железа, привычных заморских товаров – а в нескольких днях плаванья находился мир деревянных подворий, где грызли мясо с кости, пели саги и прятались от ужасов ночи и холодного тумана за солидными частоколами. Тут же прохаживались обитатели домов, в которых были ванные, которые ходили к парикмахерам, шили из меха цилиндры и дерево в каминах жгли исключительно ради декорации, поскольку в полах плыло тепло усыпленного вулкана.

Перемены.

Перемены, которые этот мир ненавидел. Мир, который готов накладывать проклятие мертвого снега. Вуко начал опасаться, что осветленные ночью улицы, теплая вода в кранах и магазины могут нарушать равновесие так же сильно, как и обезумевшие легионы ван Дикена, его драконы и дети, заколдованные в железных крабов.

В конце концов он нашел таверну. Несколько больших залов с круглым сводом, тяжелые каменные и деревянные лавки, камин с вертелом и насаженной тушей, и даже пара кельнеров, препоясанных белыми платками, разносящих оловянные кубки на деревянных подносах и принимающих чаевые. Еще один анахронизм.

Такое место запросто могло бы располагаться и на Земле, самое большее, его считали бы слишком стильным. Он съел ужин – маленькую печеную птаху, удивительно твердую и жилистую, большой шмат хлеба на закваске, кувшин пива. Просто ради заказа, еды на столе, который – не обед в чужом доме. Растворенный в городской анонимности. Сидел один, наливая пиво в кубок и глядя в огонь камина. К нему никто не цеплялся, да и всюду, куда он заглядывал, было, скорее, пустовато. Пустовато, а то и пусто. Некоторые дома стояли со все еще заросшими дверьми. Драккайнена заинтересовало, не печатает ли Фьольсфинн газет, есть ли здесь театры, куда нужно покупать билеты, есть ли библиотеки. О раскрошил кусок хлеба и высыпал на стол, а его пернатый проводник лишь клюнул несколько раз, будто из вежливости. Окружение напоминало сценку какой-то фэнтези-игры. Он раздумывал: появится ли Таинственный Незнакомец, предложит ли горсть золота за спасение княжны, если он достаточно долго просидит в уголке с трубкой.

Потом он возвращался в комнаты, снова кружа между стенами, арками, башнями и горгульями, поглядывающими на него из-под крыши, следуя за неоново светящейся птахой.

По дороге он заглянул еще в одну корчму и выпил пива на ночь.

В зале продолжал пылать огонь, но Сильфана и Грюнальди уже спали. Их место заняли Спалле и Варфнир, сидящие у камина с оружием в руках. В очаге гудело пламя, а за окном морозный ветер бросал в хрустальные стекла горсти снега. Внутри было тепло и уютно.

Слишком тепло и слишком уютно.