19

Отец планировал дебаты. Сильюн планировал воскресение. А Гавар – свадьбу.

Все это настолько не нравилось Гавару, что он не знал, с чего начать.

Он погремел льдом в бокале и нахмурился, когда ни один из лакеев не поспешил наполнить его Лафройгом.

Можно было бы начать с Милмура. Он хорошо справился с этим делом. Даже отец это признал. Вояка Гриерсон начал стрелять в толпу, и, конечно, это усмирило бы бунт, но имело бы неприятные последствия в дальнейшем.

Вмешательство Гавара позволило этих последствий избежать, более того – напомнило простолюдинам, кем были их настоящие хозяева. Поэтому, когда он вернулся в Лондон, каждый счел своим долгом одобрительно похлопать его по спине.

Ну не детский ли каприз – хотеть большего, чем просто похлопывание по спине? И только один человек сказал ему искреннее спасибо – рабыня Дейзи, которая упросила его вызволить брата из Милмура. Это оказалось нетрудно устроить: достаточно было найти жлоба, который знал парня в лицо.

Столько благодарности от девочки за подобную малость, и такое скудное признание от Равных за то, что он сделал, – восстановил мир и покой в Милмуре. Возможно, «мир и покой» громко сказано, но, по крайней мере, там наступило затишье: с того дня ни одного инцидента.

Стоя у величественного мраморного камина и наблюдая за суетой в Большом холле Кайнестона, Гавар сделал еще один глоток виски. Он слышал, как за окном лил дождь, но даже в поздний час и в столь ненастную погоду гости продолжали прибывать. Парламентарии приезжали в течение всего дня. Лорды, леди и их наследники без капли дождя на одежде и волосах входили в гигантскую дверь – за ними несли багаж промокшие рабы.

Лакей, отвечавший за бар с напитками, с угрюмым видом шел по служебному коридору, за ним поспешали спикер Доусон и ее льстивый сыночек, который слыл каким-то советником при парламентских наблюдателях. Единственное, чему научилась Доусон у Равных, – служебному покровительству родственникам и нужным людям.

Гавар криво усмехнулся и, когда они прошли мимо, поднял свой бокал, приветствуя ее лицемерие. Сын Доусон – примерно одного с Гаваром возраста – заметил это, но нимало не смутился. Более того, в его красивых голубых глазах Гавар заметил опасную тень презрения. Рука Гавара сжалась, тоскуя по хлысту для верховой езды, хотя он понимал, что отхлестать гостя, едва переступившего порог дома, будет плохой прелюдией к свадебному торжеству.

Не стоит беспокоиться. Еще представится случай наказать наглеца за дерзость.

Встречавшая гостей у дверей леди Талия приложила немало усилий, чтобы удержать на лице улыбку, приветствуя Крована. Наблюдая за ним, Гавар немного отступил к огню, звонко потрескивавшему в камине. Внешний вид Крована можно было назвать безупречным – волосы зачесаны назад, золотая булавка поблескивает в искусственном освещении, пальто из шерсти викуньи идеально сшито с учетом высокого роста и аскетичного телосложения. И тем не менее Гавар чувствовал: в Кроване все внушало ужас.

Сильюн, вероятно, внес его в список приглашенных на свою премьеру – пробуждение тети Эвтерпы, которое состоится завтра утром. Кровану это наверняка понравится. Возможно, он уже зарезервировал место в первом ряду. Немыслимо – пробудиться после двадцати пяти лет глубокого сна и первым делом увидеть лица Сильюна и лорда Чудика. Неудивительно, если рассудок тетушки Терпи, заставив бормотать ее нечто бессвязное, поспешит вернуться в тот разбитый участок мозга, где пребывал все эти долгие годы.

На следующий день после пробуждения состоятся дебаты и бал в честь Предложения. Эти мероприятия лорд Крован посещал в обязательном порядке. Оставалось только надеяться, что он сочтет излишне долгой отлучкой остаться на третий день и на свадьбе его не будет. Событие и без него обещало быть незабываемым.

Мать подозвала слугу, чтобы тот отнес чемодан Крована. Им оказался парнишка, которого Гавар вызволил из Милмура. Дейзи показала его во время одной из прогулок с Либби – сердитого вида парень с закинутой за спину сумкой инструментов. Не походило на то, что он очень-то радовался своему переезду в Кайнестон. Еще один неблагодарный.

Это Гавар подумал тогда. Но когда он столкнулся с парнем несколько недель спустя, это был уже другой человек. Парень смотрел на Гавара так, будто он не просто распорядился вывезти его из Милмура, а сам сидел за рулем того микроавтобуса, а потом устроил в честь его прибытия в Кайнестон вечеринку со стриптизершами. Парень искренне поблагодарил его и сказал: если Гавару что-нибудь нужно, он готов это для него сделать.

«Все, что угодно», – с чувством сказал парень. Словно в мире было много чего, что семнадцатилетний юнец мог сделать для наследника Кайнестона.

Гавар вылил в рот остатки виски. Он знал, с этим надо заканчивать, потому что не хотел превратиться в своего отца. Однако в последнее время требовалось взбодриться. Головные боли, которые появились сразу после рождения Либби, надолго не оставляли. Его не предупредили, что непрерывное волнение за ребенка – неизбежная плата за счастье быть отцом.

Брат Дейзи тащил через зал чемодан Крована, а мать подробно объясняла ему, где находится комната, отведенная лорду Вселяюужас. Вероятно, парень до этого никогда не был в доме.

В этот момент из-под арки Западного крыла неторопливо выплыл Сильюн и направился к троице. Несмотря на явное неудовольствие матери, он забрал у парня чемодан Крована и сам понес его в нужном направлении. Парень смотрел им вслед с ничего не выражающим лицом. Но если бы он знал, что за ним никто не наблюдает, вероятно, округлил бы глаза.

Молодец парень. Может быть, и стоило его спасать.

Гавар поставил бокал – поставил точку в исполнении своей роли радушного хозяина – на полку камина, где он будет стоять до тех пор, пока какой-нибудь раб завтра утром его не заметит. Пребывать в статусе свободного человека оставалось всего три дня, и Гавар намеревался извлечь из них максимум. Один из лордов откуда-то с окраин недавно добился больших успехов в деле с его отцом, и его наследницу – она впервые присутствовала на дебатах – следовало проверить. Гавар подумал, что она, возможно, пожелает получить наслаждение от вступления в жестокий мир большой политики.

Всем известно, насколько хороши Джардины в этом деле.

Оказалось, девушка горела желанием усвоить его уроки. Но проснулся Гавар в своей комнате и, рано утром спускаясь вниз к завтраку, предусмотрительно выбрал путь, чтобы с ней не пересечься. Он регулярно и с изяществом поддерживал семейную репутацию, но очень не хотел, чтобы девушка вздумала публично выразить ему свою благодарность. Не хватало, чтобы ястребиноокая гарпия, на которой он собирался жениться, это заметила. Девушка рано не встанет, в этом Гавар был уверен.

Во время всех праздников, проводимых в Кайнестоне, завтрак неизменно накрывался в Длинной галерее. Ставился стол, уходящий к горизонту, и покрывался накрахмаленной скатертью. Гавар вошел и окинул галерею внимательным взглядом: ни его новой подружки – надо будет спросить у мамы ее имя, – ни его будущей супруги не было. Он облегченно выдохнул.

Когда Гавар сел, несколько голов повернулись в его сторону. Ну что ж, пусть таращатся. Придет день, и он станет хозяином Кайнестона, и это будет его стол. И рядом с ним на подобающем ей месте будет сидеть Либби, пусть даже ее никогда и не признают его законной наследницей.

Не признают? Гавар вспомнил тот осенний день, когда он с Дейзи сидел у озера, а по его глади к ним плыла лодка.

Не плыла. Ее вели.

Гавар очень часто в мыслях возвращался к тому дню и в такие моменты был убежден, что его дочь Даром управляла лодкой. В последующие недели он напряженно наблюдал, ожидая новых проявлений Дара, но их не было. Возможно, в тот день оторвались тросы и случайный ветер подогнал лодку к берегу. Возможно, он сам бессознательно сделал это своим Даром, чтобы доставить удовольствие девочке.

Но он не был готов, по крайней мере сейчас, отказаться от идеи, что это было детское спонтанное проявление Дара, хотя отлично знал, что никто не слышал о том, чтобы ребенок, родившийся от Равного и рабыни, унаследовал Дар. Но никто не слышал и о том, чтобы у Равных рождались Бездарные дети. Хотя Дженнер был ходячим примером этого абсурдного утверждения.

Законно или незаконно, но если Либби имеет Дар, она станет наследницей. Хотя будущая жена, несомненно, этому воспротивится.

Мысли о Боуде заставили против желания вернуться в настоящее, в Длинную галерею. Сидевшие за столом, вероятно, обсуждали предстоящую свадьбу. Но Гавар подозревал, что большинство разговоров вертелось вокруг показательного пробуждения, назначенного на сегодняшнее утро, на котором никто из гостей Кайнестона присутствовать не будет.

Зрителей на спектакле «Пробуждение тетушки Эвтерпы» – провале Сильюна – будет очень мало. Помимо семьи и Зелстона, еще десять независимых свидетелей. Половина из них знала обеих сестер с детства; их выбирала мать. Вторую половину составляли приглашенные отцом парламентарии.

Почему отец выбрал именно их, оставалось загадкой. И когда Гавар попросил у него разъяснений, тот посоветовал ему самому найти ответ.

Рабы носились с подносами, посудой и покрытыми салфетками корзиночками со всеми мыслимыми и немыслимыми деликатесами к завтраку. Заполнив свою тарелку изрядным количеством тостов и бекона, Гавар почувствовал себя способным разрешить загадку отца.

Пятерка из его списка не относилась к его близким друзьям, – скорее, они были к нему позитивно расположены, и за каждым из них стояло определенное число лояльно настроенных аристократов меньшего калибра. Гавара осенило, как легко можно будет этих позитивно расположенных превратить в союзников, эффектно продемонстрировав могущество семьи Джардинов.

Воскрешение Эвтерпы Парвы.

Гавар нахмурился и потребовал еще кофе. Раб с серебряным кофейником не стал бы переставлять ноги быстрее, даже если бы его тыкали вилкой. Гавар подозревал, что Сильюну по таким пустякам и говорить ничего не приходилось. Слуги были вышколены так, как ему хотелось. Гавару ничего не оставалось, как сидеть, ждать и пытаться сохранять спокойствие.

Действительно ли отец плетет интриги? Нужно признать, у него есть драйв. И то, что он задал Гавару загадку, было лишь проверкой? Ему требовались доказательства, что Гавар может быть фигурой в его партии.

Ну что ж, он выдержал очередную проверку.

Гавар оставил кофе нетронутым и направился наверх в Восточное крыло, затем по коридору в семейную часть дома. Постучал в массивную дверь. Отец чуть приоткрыл ее без улыбки приветствия. Пояс халата был наскоро завязан, в руке – бокал. Из комнаты повеяло легким ароматом духов.

– Понял, да? – спросил отец. – Меня это радует. Иначе пришлось бы от тебя отречься, а я и без того испытываю недостаток в хороших сыновьях. Встречаемся в четыре у меня в кабинете после чудесной затеи Сильюна.

Дверь закрылась. Гавар посмотрел на нее с отвращением. На короткое мгновение захотелось пнуть ее ногой.

Но нет, на эти оставшиеся три дня у него есть лучшее решение. Он вышел на пробежку и свернул в сторону коттеджей рабов. Либби будет рада видеть его. Дейзи он освободил от работы в доме, несмотря на политику Дженнера – все должны быть при деле. Обе девочки радовались его визитам, словно для них это был настоящий праздник.

Иногда и самому Гавару казалось, что эти визиты – единственная радость в его жизни.

Дейзи заварила ему чай, и вместе они смотрели, как Либби, ползая по ковру, играет цветными кубиками. Когда Гавар поднялся, чтобы успеть вернуться в дом к началу представления Сильюна, Дейзи сказала, что пойдет с ним, и побежала за своим пальто и переноской для Либби.

– Ты не можешь пойти! – крикнул Гавар, когда она начала поспешно рыться в ворохе верхней одежды, висевшей на вешалке в прихожей. – Отец сказал, что тетю Эвтерпу пока никто не должен видеть.

Голова Дейзи высунулась из дверного проема, на лице отразилось крайнее негодование.

– Свинья!

Гавар не мог не согласиться. Когда отец объявил ему об этом, от вспыхнувшего в нем гнева вылетело несколько стекол в окнах Малого солярного зала. На что отец не преминул еще раз повторить свою угрозу – Либби фамилии Джардинов. Гавар так сжал кулаки, что в первую секунду показалось, пальцы сломаются, но, возможно, Дар защищал Равных от таких недоразумений.

Он поднял дочь с пола и прижал к себе, покрывая ее лицо поцелуями. Девочка вертелась юлой и заливисто смеялась.

– Либби, ты же знаешь, как папочка тобой гордится. Знаешь, да? Папочка так тебя любит.

– Да-да, – пролепетала Либби, протянула пухлую ручку и похлопала его по щеке. – Да-да.

«В этой девочке, – подумал Гавар, – больше магии, чем может продемонстрировать Сильюн».

Удивительно, как это Сильюн не раздул шумиху вокруг пробуждения тети Эвтерпы.

Собрались, как и планировалось, в ее спальне. Сил действительно пригласил Крована, который устроился в дальнем углу у окна. Гавар стоял рядом с Дженнером за спиной отца. Отец обнимал мать за плечи, демонстрируя себя как заботливого мужа.

Гавар гадал, чьи духи он уловил в комнате отца сегодня утром. Бедная тетя Терпи, ей времени не хватит, чтобы выслушать все сплетни о супружеских бедах своей сестры за четверть века.

Глядя на Зелстона, можно было подумать, что его сейчас удар хватит. Все его тело дрожало мелкой дрожью, на лбу выступил пот. Смешно и несправедливо будет, если с ним случится сердечный приступ за минуту до пробуждения возлюбленной.

Интересно, каково это – так страстно чего-то желать, так долго ждать и наконец получить?

Сильюн стоял у кровати, рукой опираясь о стол. Вопреки всему Гавар с восхищением наблюдал, как глаза у брата закатились и их черную бездну сменила белая пустота.

Гавар никогда не понимал особую связь Сильюна с его Даром и ничего подобного в себе не чувствовал. Свой Дар Гавар ощущал как едва сдерживаемую силу, которая вырывалась небольшими порциями, без контроля и конкретной направленности.

Он считал, что так происходит с каждым Равным, хотя никогда и ни у кого об этом не спрашивал. Было так же невежливо интересоваться особенностями Дара, как и спрашивать о состоянии банковского счета. В каком-то смысле Дар приравнивался к деньгам. Недопустимо выяснять, у кого их сколько.

Дар Сильюна не был банковским хранилищем, забитым золотыми слитками. Парень сам был чистейшим золотом. В эту минуту Гавар ясно видел – Сильюн излучает свечение.

Зелстон издал звук, похожий на крик раненого животного, Гавар видел, как заплакала мама.

Тетя Эвтерпа открыла глаза.

Дальше все произошло быстро и вызвало чувство некоторой неловкости.

Зелстона захлестнули эмоции. Он схватил тетю Эвтерпу за руку. Она была маленькой и очень бледной и на его большой коричневой ладони казалась крошечным птенчиком, еще очень слабым, чтобы вылететь из гнезда. Второй рукой канцлер гладил ее по голове.

– Моя дорогая, ты вернулась ко мне, – услышал Гавар голос канцлера. – Ты вернулась… Я все это время ждал тебя…

Гавар почувствовал неловкость: в столь интимный момент в спальне посторонним не следовало находиться – только Зелстон и мама, которые были вместе с Эвтерпой в ту минуту, когда она впала в кому. Но у отца, как всегда, свои планы. И не только показать, на что способен Сильюн, – он хотел, чтобы ключевые персоны видели, насколько слаб Зелстон.

И канцлер делал все, чтобы закрепить эту репутацию. Слезы текли по его щекам, капали на покрывало. Казалось, он хотел поднять тетю Эвтерпу на руки и не отпускать ее никогда.

Раздался шепот – такой слабый, словно прилетел издалека. Из прошлого, от которого отделяли долгие двадцать пять лет. Тетя Эвтерпа спала на протяжении всей жизни Сильюна. Гавар готов был ей позавидовать. Двадцать пять безупречно прожитых лет, она не совершила ни одной ошибки, никого не разочаровала.

– Зима? – тихо прошелестел голос. – Талли? Прости, меня так долго не было. Но я вернулась. Сильюн все объяснит.

Тетя Эвтерпа повернула голову и посмотрела на Сильюна. Немыслимо, но именно ему она подарила свою первую улыбку. Неуверенную, но полную узнавания, как будто в чужой стране в толпе она случайно заметила старого друга. Сильюн улыбнулся в ответ.

Они знают друг друга, понял Гавар, и волосы на затылке у него шевельнулись. В каком бы мире ни находилась тетя Эвтерпа, Сильюн там ее навещал.

Приглашенные мамой гости откровенно рыдали. Старый лорд Тернби, большой друг родителей мамы и тети Эвтерпы, был счастлив, что дожил до такого радостного момента. Сесиль Максло смотрела на пробудившуюся подругу глазами ребенка, увидевшего свою любимую игрушку, которую считали потерянной, а вот теперь она нашлась.

Эвтерпа попыталась сесть, канцлер вскочил, запустил руки в белое облако простынь и покрывал, поддерживая. Все присутствующие увидели, как его Дар электрическими импульсами потек к ней, укрепляя ее жизненные силы. Это был самый интимный момент в процедуре пробуждения.

– Думаю, мы уже увидели все, что должны были увидеть, – раздался чей-то голос. – Теперь пора оставить их наедине.

В этот момент отец повернулся – лицо пунцовое. Гавар понял, что голос принадлежал ему.

К заседанию, намеченному на вторую половину дня, настроение у отца значительно улучшилось. Никакого Дара не требовалось, чтобы оживить лорда Уиттама: ему требовалась исключительно перспектива конфликта и – победа. Все детство Гавару казалось, что вокруг отца постоянно происходят какие-то споры и ссоры. И только когда достаточно повзрослел, понял, что отец создавал их сам: вызывал на бой одного противника за другим, зная, что над каждым одержит победу.

Выиграть он намеревался и сейчас.

Окна кабинета выходили на Длинную аллею. Но к четырем часам уже невозможно было восхищаться живописным видом: кабинет заполнили люди – все те же хорошо знакомые лица.

Друзья отца, будущий тесть-весельчак со своим вечным прихлебателем лордом Риксом и Боуда со своей камарильей. Пятерка, присутствовавшая на пробуждении тети Эвтерпы, тоже была здесь. И еще несколько человек. Отец времени даром не терял.

Гавар привалился к массивному, обтянутому кожей письменному столу и начал считать. Выходило, что собравшихся было достаточно, чтобы стать необходимым большинством при голосовании.

Отцу требовалось две трети парламента, и он собирался их получить.

Гавар отказался от Лафройга в этот вечер – хотел с ясной головой встретить то, что принесет утро завтрашнего дня, к тому же у него еще оставалось несколько уроков, которые стоило преподать новой наследнице. Ровене? Или Морвенне?

Затем он проснулся – он даже не заметил, как прошло время, – и это был его последний день в статусе свободного человека.

Гвалт в Длинной галерее стоял еще громче, чем вчера. Равные пребывали в приподнятом настроении: обсуждали верховую езду, стрельбу, рыбалку – развлечения, которые ожидали их сразу после того, как они проголосуют за отмену Предложения.

Отец сидел во главе стола, мама – напротив. Он выглядел величественным, она – изысканной.

Джардины – первые среди Равных.

Гавар поцеловал мать в щеку, кивнул отцу и выдвинул стул где-то в центре стола. Так они и просидели за столом целых два часа, пока самый последний из парламентариев не позавтракал и не удалился.

Третьи дебаты должны были проходить в Восточном крыле – одном из двух огромных стеклянных крыльев дома, построенных Кадмусом Парвой Чистое Сердце. Западное было жилым. Бо́льшую его часть Дженнер превратил в оранжерею. Мама любила там читать или вышивать, а Сильюн собрал и установил там несколько телескопов. Восточное использовалось исключительно для общественных мероприятий – главным образом ежегодных дебатов и бала в честь Предложения.

И завтра состоится уникальное событие – свадьба наследника.

Гавару совершенно не хотелось об этом думать. Он вошел в Восточное крыло и с облегчением выдохнул: оно еще не было разукрашено цветами и белыми лентами. Рабы работали в течение нескольких часов, возводя ярусы сидений, чтобы создать подобие сессионного зала в Доме Света. Идея лежала на поверхности – здесь тоже парламент.

Под крышей дома Джардинов.

Зал был практически пустым, когда Гавар вошел и занял место рядом с местом отца – в первом ряду, в центре, напротив кресла канцлера. Величественное резное кресло привозили в Кайнестон ежегодно, но никогда в Эстерби или Грендельшам.

Гавар слышал немало шуток по поводу любимого места Джардинов в Доме Света. Каково же это будет сегодня – сидеть здесь и наблюдать, как отец вновь, как когда-то, воссядет в кресло? У Гавара стало тесно в груди, будто жилет за ночь уменьшился на два размера.

Тем временем Равные входили и занимали свои места. Пришла Боуда, его отнюдь не невеста-скромница, под руку со своим отцом – точно так же он введет ее в зал завтра. Гавар закрыл глаза, стараясь об этом не думать.

Открыл он их, только когда почувствовал, что гул голосов в зале стих. Это Крован проследовал к своему креслу в конце первого яруса. Место наследника рядом с ним было пусто. Слава богу, лорд Крован не имел детей. Вопрос, кто унаследует Элен-Дочис, иногда обсуждался за столом во время обеда. Гавар считал, что замок нужно сжечь дотла. И вовсе не стоит для этого ждать смерти Крована.

Человек явно сумасшедший, и наказания, которые он, по слухам, применял к прóклятым, вызывали отвращение. Те, кто совершил преступление, должны отвечать за это своей жизнью. Пули в затылок вполне достаточно – зачем заставлять человека доживать остаток жизни в невероятных мучениях и унижении. Возможно, когда Гавар займет кресло канцлера, он исправит эту несправедливость.

Но это только в том случае, если отец когда-нибудь уступит ему кресло, которое намерен сегодня снова занять.

После напряженного молчания гул голосов возобновился. Лишь несколько человек, включая Гавара, отметили появление Армерии Треско. Она шла, увлеченно беседуя со своим наследником – Мейлиром.

О, блудный сын вернулся. Вероятно, возжелал одолжить обреченной на поражение матери свой слабый голос. Будто это что-то изменит.

Неизвестно, где Мейлира носило, но на пользу это ему не пошло. Выглядел он уставшим, даже измученным, загар поблек. Гавар искренне надеялся, что завтра не будет сцен с Бодиной – никаких бурных слез и обвинений.

Практически все уже были на своих местах, когда в зал вошел отец, и на мгновение воцарилась тишина. А затем шум возобновился и усилился, эхом отлетая от стеклянных стен и сводчатых потолков, шлейфом тянулся за лордом Джардином. Гавар посмотрел на часы: до начала дебатов оставалось пять минут.

Прошмыгнули в зал опоздавшие и поспешно бросились к своим местам. Старик Хенгист медленно, но держа себя безупречно прямо, направился к дверям из кованой бронзы. Под куполом главного дома зазвонил Рипонский колокол: одиннадцать ударов, от которых задрожала стальная основа Восточного крыла.

После ритуального стука и ответа парламентские наблюдатели во главе со спикером Ребеккой Доусон прошли и расселись на скамейках.

«Им тут нечего ловить, – подумал Гавар. – Снимут с них Молчание, услышат они Предложение, на мгновение удивятся – и их тут же постигнет глубокое разочарование, так как большинством голосов Предложение будет отклонено».

Все сидели на своих местах. Воцарилась тишина. Все ждали канцлера.

Ждали и ждали.

Прошло не менее четверти часа, наконец трубы протрубили, и появился Зелстон. И не было разбитого рыдающего человека, каким он предстал вчера утром. Сейчас это был канцлер – само величие и одухотворенность. После нескольких дождливых дней вдруг выглянуло солнце и пролилось чистым светом через стеклянные панели Восточного крыла, но еще ярче сияло лицо Уинтерборна Зелстона.

Гавар понял, что Зелстона совершенно не интересует происходящее. И он почувствовал тайное порочное удовольствие от мысли, что настроение Зелстона лишает отца схватки и безоговорочной победы.

После вступительного слова канцлера и снятия Молчания третьи дебаты начались. Когда прозвучало приглашение выступить в поддержку Предложения, встал Мейлир Треско. Гавар слушал его и удивлялся, почему он так озабочен людьми, которых никогда и близко не видел.

– Семьи из четырех человек живут в одной комнате, – говорил Треско. – Нет никакого образования, медицинские услуги самого низкого качества, рацион питания скудный, режим шестидневной рабочей недели и тяжелые условия труда. И вся работа выполняется под наблюдением жестоких надзирателей, в любую минуту готовых пустить в ход дубинку.

Если парламент не проголосует за отмену безвозмездной отработки, тогда, по крайней мере, давайте признаем, что они такие же люди, как и мы, и изменим к ним свое отношение. В такой жестокости нет никакой необходимости. Мы, Равные, обладающие силой и властью, должны иметь сострадание.

– Антиправительственная агитация! – выкрикнул отец, поднимаясь. – Мятежи и неповиновение. Поджоги. Уничтожение имущества и бегство от правосудия. Это повседневная жизнь городов рабов. То, что вы называете состраданием, я называю мягкотелостью. Даже больше – глупостью.

Гавар повернул голову и посмотрел на Мейлира. Когда планировалась их женитьба на сестрах Матраверс, он считал его своим другом и в будущем союзником. У Мейлира было то задумчиво-печальное выражение, что иногда появлялось на его лице, и сейчас он глянул прямо на Гавара, как показалось, с каким-то сожалением.

Армерия выступила со своей обычной благочестивой речью о свободе и равенстве. На новый призыв Зелстона внести свой вклад в пользу Предложения зал ответил оглушительным молчанием. Канцлер повернулся в сторону скамеек парламентских наблюдателей.

Вкладом спикера Доусон был некий красноречивый экспромт, учитывая, что она не могла подготовиться заранее, так как ничего не знала о Предложении, пока не было снято Молчание. Наверное, для подобного случая каждый спикер из простолюдинов имел у себя в рукаве заготовку обличительной речи против рабовладельцев.

Жаль, что эта заготовка никуда ее не приведет.

Доусон сделала паузу, возможно обдумывая новое направление для своих аргументов, и в этот момент Гавар услышал голос Боуды. Она призывала приступить к голосованию. Ее камарилья поддержала ее криками «фу, фу!», и вскоре весь зал оглушительно свистел и улюлюкал. Лицо Доусон исказилось яростью, но она все же села, и только после этого тишина восстановилась.

Результаты голосования были предсказуемы и подавляющи.

Старейшина Дома шаткой походкой вышел в центр зала. Дребезжащим старческим голосом Хенгист Окколд объявил, что большинством голосов – триста восемьдесят пять против двух – парламент Равных проголосовал против Предложения отменить безвозмездную отработку.

Не просто «нет» – «нет шансов на веки вечные».

Гавар посмотрел на часы. После всех событий – дебатов в Эстерби и Грендельшаме, заседания Совета юстиции и его поездки в Милмур, побега заключенного и мятежа – окончательное решение было принято всего за полчаса. Зелстон уже поглядывал на бронзовые двери.

Хотя это был еще не финал.

Отец поднялся. С неторопливой вальяжностью он развернулся спиной к канцлеру и лицом к ранжированным ярусам.

– Достопочтенные Равные, – начал отец, – эти дебаты никогда не должны были состояться. Это Предложение никогда не должно было прозвучать. По неведомым нам причинам Уинтерборн Зелстон сделал Предложение, которое поставило под угрозу мир в нашей стране. Мы, члены Совета юстиции, еженедельно решали вопросы, связанные с серьезными беспорядками и волнениями, упреждая их перерастание в открытое восстание.

Не заблуждайтесь, опасность для системы была реальной и существенной. Она до сих пор остается реальной и существенной. И эти потрясения вызваны безрассудством одного человека. Человека, который показал себя неспособным занимать свою должность.

Отец развернулся, его указующий перст нацелился на виновника – Уинтерборна Зелстона.

Лорд Джардин всегда был мастером театрального жеста.

– Поэтому я вношу на ваше рассмотрение свое личное предложение – вотум недоверия канцлеру Уинтерборну Зелстону. В результате его отстранят от должности и будет введено чрезвычайное управление под руководством предыдущего канцлера.

«То есть тебя, – подумал Гавар, когда зал у него за спиной взревел. – Тебя, прогнившего насквозь ублюдка».

Он видел, как все, кто был в кабинете отца, один за другим подняли руки. За ними последовали и остальные. Голосование состоялось.

И лорд Уиттам Джардин взял в свои руки бразды правления Великобританией.