25 ноября 1487 года, через четырнадцать месяцев после рождения принца Артура, Елизавету Йорк, наконец-то, короновали. Словно рождение здорового сына подтвердило, что из нее выйдет хорошая королева. И она была вознаграждена всеми церемониями и зрелищами коронации. Известный своей скупостью муж Елизаветы не поскупился на пышные церемонии. Торжества и развлечения продолжались целых два дня. И это был настоящий триумф в отношении «паблик рилейшнз». Англия получила красивую, плодовитую и, самое главное, законную королеву. У них с Генрихом имелся здоровый сын, а за ним, несомненно, скоро последуют и другие дети. После Босворта прошло всего два года, и Тюдоры окончательно утвердились на троне.

Но не все было так гладко. Для начала, хотя Елизавета зачала ребенка до свадьбы или через несколько дней после церемонии, другого наследника все еще не предвиделось. И это при том, что королевская чета была довольно молода и регулярно делила брачное ложе. Если изучить перемещения Генриха и Елизаветы в течение года после коронации королевы, то становится очевидно, что они почти постоянно были вместе. Рождество 1487 года они отмечали в Гринвиче, Пасху праздновали в Виндзоре, лето провели в Вудстоке, а осенью вернулись в Вестминстер. Генрих даже пригласил свою «дражайшую супругу» в Кенилворт, чтобы она проводила его на бой летом 1488 года. Подданные начали уже беспокоиться, что с королевой что-то не так.

Возможно, это беспокойство и послужило причиной для многочисленных заговоров и восстаний, которые не прекращались со времени восхождения Генриха на трон. А может быть, виной всему было то, что Елизавета недостаточно быстро забеременела после рождения Артура. Сохранились упоминания о принце Эдуарде, который прожил недолго, но дата его рождения неизвестна.

Никаких физических проблем после рождения Артура у Елизаветы зафиксировано не было. Женщины, которые выходили замуж в юном возрасте, обычно быстро рожали несколько детей в первые годы брака. В дальнейшем разрывы между рождением детей удлинялись. Последняя беременность обычно приходилась лет на тридцать пять, а вскоре после этого начиналась менопауза. В первой половине брака мать Елизаветы рожала Эдуарду IV детей практически каждый год.

Елизавета должна была внимательно следить за признаками возможной беременности. Поскольку у нее уже был ребенок, эти симптомы были ей уже знакомы. В отсутствие современных тестов, тюдоровским женщинам приходилось наблюдать за очевидными физическими симптомами: прекращение менструаций, набухание груди, тошнота и «странные желания». В различных руководствах того времени давались менее надежные советы. Там утверждалось, что о зачатии первым узнает мужчина, поскольку он чувствует «необычное довольство» или «особое посасывание в своем жезле» — жезл этот в вынутом состоянии не должен быть «слишком влажным». Женщина же должна была испытывать «зевание или растягивание» утробы или «вздрагивание и сотрясание» при нахождении рядом с водой. Тюдоровский тест на беременность заключался в смешивании мочи женщины с вином. Женщинам предлагали пить дождевую воду ночью или есть мед с анисовым семенем — все это у беременных должно было вызывать боль в животе.

Рождество 1488 года король и королева вместе провели во дворце Шин. Несмотря на беспокойство по поводу затягивающегося появления нового наследника, любовь между супругами укреплялась с каждым днем. Зная о любви Елизаветы к чтению, Генрих подарил ей несколько прекрасно иллюминированных книг, в том числе и Miroir des Dames — моральное наставление королевам и другим дамам высокого происхождения. Елизавета тоже иногда делала мужу подарки. Она прекрасно вышивала — типичное для царственной дамы достижение — и много времени тратила на создание знаков своей супружеской преданности. Так, она подарила мужу мантию ордена Подвязки, затканную венецианским золотом.

Примерно через месяц после празднеств Двенадцатой ночи Елизавета почувствовала себя беременной. К апрелю 1489 года и она сама, и ее супруг точно знали о ее состоянии. В День святого Георгия Генрих подарил супруге множество подарков, и почти все они были направлены на ее удобство. Среди подарков были черный бархат, беличий мех, пуховые перины и простыни из голландского полотна для королевской постели.

Больше всего Елизавете понравился бархат. Будучи дочерью короля, она привыкла носить платья из самых дорогих материалов и всегда отдавала предпочтение черному цвету. Впрочем, у нее были платья также малинового, пурпурного и золотого цветов. Многие платья королевы были шерстяными, поскольку в королевских дворцах всегда царил промозглый холод. Но они всегда были очень красиво отделаны и имели богатую кайму на юбках. Кроме того, у королевы было множество льняных сорочек и скарлатовых нижних юбок.

В отличие от мужа, который шел на большие траты только в случае необходимости, Елизавета любила красивую одежду — и эта любовь сохранилась в течение всего брака. Супруга короля должна была сама оплачивать собственный гардероб и делала это из средств, поступающих от земель, подаренных ей королем. Хотя чаще всего королева расплачивалась из собственного кошелька и не позволяла себе особой экстравагантности, ее расходы явно были больше той суммы, на которую рассчитывал ее супруг. Она часто была в долгах, и Генриху приходилось расплачиваться с ее кредиторами за одежду и другие принадлежности. Все это должно было раздражать короля, который предпочел бы держать королевскую казну закрытой.

И все же король искренне любил Елизавету. По мере развития беременности ей нужно было больше отдыхать, но она по-прежнему находилась в окружении своих многочисленных фрейлин и служанок. У ее матери было всего пять фрейлин, а вот что писал о Елизавете испанский посол Родриго де Пуэбла: «У королевы тридцать две фрейлины, очень красивые и роскошно одетые». Они сопровождали королеву и в личных покоях, и при дворе — то есть в личных покоях королевы было довольно многолюдно. Придворный мир был очень тесен, и многие фрейлины являлись женами собственных слуг и советников Генриха, которые тоже частенько бывали в личных апартаментах королевы, — доставляли сообщения и подарки от своего царственного хозяина. У дворов короля и королевы были общие музыканты и актеры. Особой популярностью пользовался главный менестрель Генри Глазбери. Он обладал талантом сочинять нескладные стишки с намеренно нарушенным ритмом и рифмами для достижения комического эффекта.

Двор Елизаветы был живым, веселым и открытым — как и характер самой королевы. Томас Мор замечал, что королева «в полной мере наслаждалась всеми приятными вещами». Среди придворных королевы был и ее незаконный сводный брат, Артур Плантагенет, которого она сделала своим виночерпием. Характерно рыжий, хорошо сложенный, веселый и общительный отпрыск дома Йорков, Артур участвовал во всех придворных развлечениях и особенно любил турниры и хорошее вино. Он был настолько располагающим к себе и общительным, что один из друзей назвал его «приятнейшим в мире человеком».

Разительный контраст с двором Елизаветы являл собой двор ее суровой свекрови. Обстановка здесь была такой же строгой и благочестивой, как и сама леди Маргарет. Она правила своими придворными и слугами железной рукой. Даже ее исповедник, Джон Фишер, признавал, что она любила повторять одни и те же морализаторские истории «множество раз». От природы склонная к доминированию и твердо осознающая свой статус матери короля, леди Маргарет участвовала в жизни сына и невестки гораздо активнее, чем это было принято. Она считала себя истинной королевой и требовала такого же церемониального почитания себя, как и Елизаветы. Порой ее требования были еще больше. На больших придворных и государственных мероприятиях она шла всего на полшага позади Елизаветы — превосходство, которым молодая королева обладала по праву, страшно раздражало ее свекровь.

Генри во всем потакал матери. Ее покои располагались рядом с его апартаментами во всех дворцах, где жила королевская семья. В оксфордширском особняке Вудсток, к примеру, их гостиные были смежными, и они чуть ли не каждый вечер встречались, чтобы обсудить события дня и поиграть в карты. Острый черный глаз леди Маргарет замечал все, что происходит при дворе. Она даже добилась, чтобы одного из ее слуг, сэра Рейнольда Брея, перевели в придворные короля. Брей информировал ее обо всем происходящем — даже за закрытыми дверями.

Леди Маргарет пристально следила и за невесткой — неудивительно, что она с подозрением относилась к принцессе Йорков и ее предателям-родственникам. Испанский посланник замечал, что она держала Елизавету «в подчинении». Другой иностранец, побывавший при дворе, утверждал, что она была «привратницей» королевы, и жаловался на то, что он мог бы больше общаться с Елизаветой, «если бы не эта сильная сука, мать-короля».

Все это должно было страшно раздражать Елизавету, которую при дворе Йорков воспитывали, как принцессу. Елизавета прекрасно осознавала свой статус и полагающиеся ей по этому статусу почести. Она не была наивной в политическом отношении и вовсе не стремилась целиком и полностью подчиниться властной свекрови. Но она была достаточно мудра, чтобы скрыть личные обиды и демонстрировать всему миру поразительное семейное единство. Елизавета не восставала против власти леди Маргарет. Она понимала, что лучший способ борьбы — подражать свекрови. Основной чертой характера леди Маргарет было ее благочестие, и она неустанно демонстрировала свою духовность двору и королевству. Не желая уступать, Елизавета стала тщательно соблюдать ежедневные обряды, благочестиво молилась и регулярно делала щедрые пожертвования в пользу Церкви. Единство между женой и матерью было настолько приятно для короля, что Генрих часто упоминал их совместно.

Неудивительно, что леди Маргарет сопровождала свою невестку в очередном «заточении». Процесс начался в конце октября 1489 года, когда королева вошла в отведенные ей покои в Вестминстерском дворце, где родилась она сама. Ее спальня примыкала к часовне. Из окон открывался вид на реку — впрочем, окна почти постоянно были закрыты занавесями и гардинами из голубой ткани, расшитой золотыми французскими лилиями. Кровать и колыбельку младенца накрывали многоцветные бархатные пологи, расшитые золотом, украшенные алыми розами Ланкастеров. Возможно, Елизавете все же удалось очаровать свою свекровь и добиться смягчения строгих правил «заточения». Леди Маргарет даже позволила кузену Элизабет Вудвилл, Франсуа Люксембургскому, прибывшему в Лондон с французским посольством, навестить Елизавету.

Вечером 28 ноября, проведя в «заточении» почти месяц, Елизавета родила дочь. Это должно было разочаровать короля, который мечтал получить для своего трона еще одного наследника. Лондонский хронист-францисканец не стал об этом даже писать. Но юная принцесса тоже могла быть полезна — она могла обеспечить союз с другим государством посредством брака. Через два дня ее окрестили именем Маргарет в честь бабушки по отцу. Двор оставался в Вестминстере вплоть до Рождества. «Воцерковление» Елизаветы отложили до 27 декабря из-за вспышки кори, которая, как сообщалось, унесла жизни нескольких ее фрейлин.

После родов Елизавета быстро оправилась и вскоре приступила к исполнению королевских обязанностей, в том числе и к руководству воспитанием дочери. Традиции требовали, чтобы наследника готовили к будущему царствованию специально подобранные наставники и учителя. Остальными же королевскими детьми занималась сама мать. Елизавету и саму воспитывали таким образом, и она отлично знала, что от нее требуется.

Вернувшись ко двору, королева вернулась и к исполнению супружеского долга. На сей раз очередного наследника ждать долго не пришлось — она забеременела еще до конца года. Для третьего «заточения» королевы избрали дворец Плацентия в Гринвиче. Он был меньше первых двух дворцов и не имел такого символического значения. Возможно, Елизавета избрала его сама, потому что этот дворец считался ее любимым домом. Здесь было гораздо спокойнее и тише, чем в Вестминстере. Кроме того, он располагался вдали от жары и суеты центра Лондона, и это было важно — ведь королеве впервые предстояло рожать летом.

По-видимому, королева прибыла в Гринвич в начале июня. Все было подготовлено обычным образом. 28 июня Елизавета благополучно родила сына, Генриха. Король и королева были счастливы тем, что в детской появился еще один наследник. Но маленький Генрих был всего лишь запасным вариантом, поэтому на его рождение не обратили особого внимания — по крайней мере, в сравнении с рождением старшего брата Артура. Все внимание было приковано к старшему, которому было уже почти пять лет. Артур рос чудесным мальчиком, все хвалили и его интеллект, и физическую крепость.

Вскоре после крещения принца Генриха отправили к сестре Маргарет во дворец Элтем. Когда Генрих начал осознавать окружающий мир, ему постоянно напоминали о его йоркских предках — над входом в величественный Большой зал был вырезан герб деда, Эдуарда IV, rose en soleil (роза и солнце). Генриха и его сестру Маргарет воспитывали в основном женщины под руководством матери, которая души не чаяла в младшем сыне. И принц был столь же сильно привязан к ней — похоже, что намного сильнее, чем к отцу. Анализ детских записок Генриха показывает, что почерк у него был похож на почерк Елизаветы — судя по всему, писать его учила мать.

Двор королевы был самым тесным образом связан с двором ее детей в Элтеме. Когда Генриху было три года, Елизавета назначила главой детской свою приближенную Элизабет Дентон. «Леди-хозяйка» Дентон не ограничивалась одним лишь служением королеве, поскольку продолжала получать жалованье при дворе. Так она могла одновременно исполнять обе роли, так как Елизавета много времени проводила с детьми в Элтеме.

Королева познакомила своих детей с родственниками по линии Йорка. Среди них был и Артур Плантагенет, который, как надеялась Елизавета, мог бы стать хорошим образцом для подражания для энергичного младшего сына. И она оказалась права: характер Генриха был больше похож на жизнерадостных Йорков, чем на сурового и трезвого отца. Король был слишком озабочен государственными заботами, чтобы уделять время спорту и развлечениям, а маленький Генрих их просто обожал. Позже молодой принц вспоминал, что дядя Артур был «добрейшей душой из живущих». А вот об отце он отзывался сдержанно, хотя и весьма уважительно.

Хотя более всего Елизавету заботило воспитание младшего сына и Маргарет, она знала, что от нее ожидают появления на свет новых наследников. Через три месяца после рождения Генриха она снова забеременела. В соответствии с обычаем для «заточения» она выбрала новое место: дворец Шин. Эти роды стали первыми, на которых отказалась присутствовать ее мать, Элизабет Вудвилл. Элизабет тяжело заболела и не выезжала из аббатства Бермондси, где провела уже пять лет. Мы не знаем, что чувствовала королева, лишенная в этот сложный период общества и любви матери. Но впереди ее ждало еще более тяжкое испытание: 8 июня 1492 года Элизабет скончалась.

2 июля королева родила девочку и назвала ее Элизабет в честь умершей. Принцессу отправили к старшей сестре и брату во дворец Элтем, но прожила она недолго и умерла от атрофии. Это тяжелое заболевание обычно связано с генетическим дефектом, плохим питанием или отсутствием физических упражнений. Поскольку за принцессой хорошо ухаживали, то, скорее всего, заболевание было врожденным.

Принцесса Элизабет стала первым ребенком королевской четы, умершим в детстве. Известие о ее смерти в возрасте трех лет повергло родителей в глубокую скорбь. Девочка умерла 14 сентября 1495 года. Ее тело доставили из Элтема и с королевскими почестями похоронили в северной части храма Святого Эдуарда Исповедника в Вестминстерском аббатстве. Похороны принцессы обошлись казне в 318 фунтов (примерно 155 тысяч фунтов по сегодняшним меркам). Король заказал для своей дочери роскошное надгробие. Вырезанный из пурбекского и черного мрамора саркофаг венчала отполированная плита из черного лидита, на которой была помещена надпись золотом: имя умершей принцессы и ее портрет — к сожалению, эти изображения не сохранились.

Детская смертность в тюдоровские времена была очень высокой — в сравнении с нашими днями. Некоторые семьи теряли половину своих детей — виной тому были болезни, мертворождение и внезапная смерть в колыбели. Плохие гигиенические условия, недоедание, послеродовые осложнения и несчастные случаи уносили тысячи жизней. Чаще всего умирали дети бедняков, но неожиданная и непредсказуемая младенческая смертность брала свое со всех. И такое несчастье посещало и аристократические, и королевские семьи.

Утешением для короля и королевы могло быть то, что к моменту смерти дочери Елизавета вновь была беременна. 17 марта 1496 года в Шине она родила еще одну принцессу, Мэри. Мэри стала последним королевским ребенком, рожденным в этом дворце, — в следующем году дворец сгорел дотла.

Хотя династия Генриха достаточно упрочилась, он не мог чувствовать себя спокойно. До него постоянно доходили слухи о заговорах и восстаниях Йорков, и слухи эти еще больше усугубляли его природную подозрительность и паранойю. Признаки беспокойства появились даже в бухгалтерских книгах. В конце 1493 года есть запись о выплате денег некоему Корнишу за «пророчество». Генриха особо беспокоил самый опасный «претендент» на трон. Перкин Уорбек утверждал, что он — Ричард, герцог Йоркский, младший из братьев королевы, которых, по слухам, убил их дядя, Ричард III. Красивый молодой человек с царственными манерами уже приобрел значительную поддержку среди иностранных соперников Генриха. Его поддерживала также его «тетя», Маргарита Бургундская. В 1490 году она официально признала его права на английский престол. Яков IV Шотландский, который никогда не упускал возможности навредить английскому королю, также признал «претендента».

Признаком беспокойства Генриха может служить тот факт, что в 1490–1492 годах, когда угроза со стороны Уорбека стала реальной, расходы короля на одежду достигли заоблачных уровней первых лет правления. В каждый из этих трех лет он тратил на свою одежду и одежду своей семьи 3533 фунта (1,7 миллиона по современным меркам). По-видимому, он снова пытался скрыть свою усиливающуюся неуверенность под маской внешнего великолепия.

Еще более красноречивыми являются указы об управлении королевским двором, принятые в декабре 1494 года. Они серьезно меняли состав допущенных в личные покои короля. Опасаясь, что заговорщики могут оказаться при дворе, король не хотел и далее придерживаться тщательно расписанных протоколов придворной жизни. Они позволяли слугам перемещаться между частным и публичным мирами: из кухни и прачечной в гостиные и личные покои. С этого момента личные покои Генриха стали по-настоящему личными и находились под строгой охраной. Жизнь этой части дворца не подчинялась обычным придворным правилам. Обычно дверь помещения, где находился король, охранял страж-дворянин. Теперь же страж-дворянин мог возложить ответственность «на того, кто, по его разумению, будет наилучшим образом отвечать желаниям короля и соответствовать этому поручению».

Личные, или «тайные», покои стали полностью изолированными от остального двора и сразу же превратились в самые роскошные залы, где король мог удовлетворять любые свои прихоти и желания. Первым залом была личная приемная — обычно комната среднего размера, украшенная гобеленами и коврами. Здесь же стоял трон короля. За приемной тянулись внутренние помещения — в каждом дворце количество таких помещений и их размеры были разными. Здесь имелась хотя бы одна спальня с примыкающим к ней гардеробом, ванная комната, гостиная, комната для облачения, небольшая часовня для личной молитвы короля и кабинет или библиотека с самыми драгоценными и дорогими книгами. Комнаты часто были отделаны деревянными панелями с «льняными вставками»*. (Прим.* Декоративные филенки, представляющие собой небольшие деревянные рамки с укрепленными в них кусками льняной ткани. Впервые появились во фламандских интерьерах XV–XVI веков, а позже активно использовались в английском стиле Тюдор при убранстве интерьеров и в изготовлении мебели.) Такие панели придавали комнатам довольно мрачный вид и усиливали ощущение одиночества. Обычно личные покои соединялись с публичными залами коротким коридором или галереей. Еще одна галерея или личная лестница соединяла покои короля с апартаментами королевы. Галереи были местами спокойными и красивыми, обычно с них открывались прекрасные виды. Здесь король и его приближенные могли прогуливаться и беседовать спокойно и уверенно. Они были защищены и от непогоды, и от публичного придворного мира.

Новая структура была создана по образцу французского двора. Непосредственный доступ к королю имели лишь немногие из сотен королевских слуг и придворных. И это окутывало монарха новой мистической атмосферой, еще более отдаляя его от придворных и окружая новыми пышными церемониями. Как писал один историк, новшества «создали Тайную палату, которая официально закрепила отдаление короля от подданных». Первый биограф Генриха, Фрэнсис Бэкон, описывает, как король стремился к «сохранению дистанции… и не терпел никакого приближения ни к своему трону, ни к своим тайнам». Все это сделало монарха менее доступным, а его появление на людях сопровождалось пышным церемониалом. В результате придворные стали яростно соперничать друг с другом за внимание короля — гораздо сильнее, чем это было раньше.

Не менее ожесточенной была борьба за те немногие места, которые имелись в новом внутреннем святилище. Если при дворе работали сотни людей, то персонал личных покоев состоял из шести придворных во главе с грумом королевского стула. Выбирая их, Генрих руководствовался не рангом или статусом, но тем, будут ли они «наилучшим образом соответствовать требованиям короля». Главным среди них был хранитель королевского стула Хью Денис, дворянин из Глостершира, женатый на представительнице влиятельного семейства Рос (или Роос), которое имело самые тесные связи с Ланкастерами. Денис родился примерно в 1440 году и являлся одним из самых зрелых членов свиты Генриха. Он не раз убедительно доказывал свою верность и преданность.

Самые ранние упоминания об этой должности мы находим в распоряжении по Большому гардеробу от 15 ноября 1497 года. В нем хранителю предписывалось выдать «Хью Денису, хранителю Нашего стула… во-первых, деревянный стул, обитый черным бархатом и отделанный шелком», а также «две оловянных чаши и четыре широких ярда коричневой ткани». Денис руководил постройкой королевского туалета, отвечал за его поддержание и транспортировку в другие дворцы при необходимости. И, самое главное, он всегда присутствовал, когда король использовал это важное приспособление.

Основные обязанности хранителя королевского стула были изложены в «Книге воспитания» Джона Расселла (ок. 1452), где давались такие инструкции тому, кто будет занимать эту должность:

Современному человеку может показаться странным, что подобная неприглядная должность являлась предметом желаний многих придворных. Но хранитель королевского стула выполнял и ряд других административных обязанностей. Он отвечал за королевские драгоценности и посуду, которой пользовались ежедневно, следил за постельным и обеденным бельем, за мебелью и обстановкой личных покоев короля. Кроме того, он являлся официальным хранителем казны личных покоев, то есть распоряжался финансами королевского двора, и выполнял ряд важных секретарских заданий. Также он исполнял любые обязанности, которые возлагал на него король.

А главное достоинство подобной должности заключалось в том, что он проводил наедине с монархом времени больше, чем любой из придворных. Если он доказывал свою преданность и полезность, то мог стать самым доверенным лицом короля — с ним монарх делился самыми сокровенными своими мыслями. И благодаря этому он обладал сильнейшим влиянием на короля — его влияние было больше, чем у самых высокопоставленных членов королевского совета. То, что он управлял доступом к королю, также наделяло его огромной властью. Он мог помешать своим соперникам или врагам получить аудиенцию, а друзьям и союзникам обеспечивал беспрепятственный доступ, используя время, проведенное наедине с Генрихом, для того, чтобы рекомендовать их наилучшим образом.

Официальные обязанности других грумов личных покоев были связаны с телом короля. Они его одевали и раздевали, мыли, пробовали еду на наличие ядов, прислуживали ему за столом, приносили ему напитки в постель и охраняли сон своего хозяина — спали на матрасах прямо на полу личных покоев. Они были своего рода личными телохранителями, бдительными и неусыпными. Грумы исполняли и более черную работу — мыли, убирали, поддерживали огонь в каминах, посыпали полы свежим камышом, следили за состоянием кроватей. В то же время они должны были уметь играть в карты, петь, играть на музыкальных инструментах, поддерживать живую беседу и всячески развлекать короля. Короче говоря, как указывал один историк: «Из всех приближенных короля они более всего напоминали его друзей».

Шесть грумов и хранитель королевского стула были единственными, кому было дозволено касаться своего царственного хозяина. Поскольку при коронации король был помазан и тем самым освящен, считалось, что королевская власть и харизма может — в буквальном смысле слова — перейти на его личных слуг. И это поднимало их на недосягаемую высоту и позволяло пользоваться высочайшим уважением при дворе.

Среди новых распоряжений выделяется поразительно детальный список инструкций, которые личные слуги короля должны исполнять, чтобы обеспечить монарху спокойный ночной сон. Обычная задача ежевечерней подготовки королевской постели превращалась в настоящий ритуал на несколько часов.

Стремление Генриха VII к уединению наложило реальный отпечаток на распорядок жизни, функции и персонал двора, а престиж службы в личных покоях за время правления Тюдоров поднялся до заоблачных высот. Но как бы Генриху ни нравилось проводить время в уединении, он понимал, что ему нужно поддерживать впечатляющий фасад двора и всего королевства. Династия Тюдоров должна была выглядеть непоколебимой, даже если в действительности положение ее было опасным и хрупким.

В сентябре 1497 года после нескольких неудачных попыток вторжения Уорбек все же высадился на побережье Корнуолла. В Бодмин-Муре он провозгласил себя «Ричардом IV» и с шеститысячной армией двинулся на Эксетер. Взяв город, он двинулся дальше на Тонтен. Генрих послал армию сразиться с корнуольцами. Когда Уорбек узнал, что разведчики короля уже в Гластонбери, он впал в панику и бросил собственную армию. Позже его схватили в аббатстве Болье в Хэмпшире. Хотя Генрих проявил милосердие и, когда Уорбек публично признал себя самозванцем, он даже был принят при дворе, но все равно он оставался для короля неприятным напоминанием о нестабильности своего положения. Когда король-параноик узнал о том, что претендент общался с Эдвардом Плантагенетом во время заключения в Тауэре, он обвинил Уорбека в предательстве и повесил его.

По-видимому, заговор Перкина Уорбека заставил Генриха озаботиться публичной демонстрацией своих царственных качеств. Официальные придворные церемонии и регулярное исцеление золотушных подданных должны были укрепить его величие. А тем временем на зданиях, каретах и ливреях королевских слуг стали появляться династические гербы, утверждающие законность наследования престола.

В октябре 1497-го приехали два итальянских посла в Вудсток в Оксфордшире, где в то время жил король Генрих со свитой. Одним из послов был Лудовико Сфорца, герцог Миланский, а другим — посланник по особым поручениям из Венеции. Увиденное произвело на них глубокое впечатление. Английский король принял их «в небольшом зале, украшенном очень красивыми гобеленами. Король сидел в высоком позолоченном кресле, накрытом золотой парчой». На Генрихе была «богатая мантия фиолетового цвета, расшитая золотой нитью. Воротник украшали драгоценные камни. На шляпе короля красовался крупный бриллиант и прекраснейшая жемчужина».

После личной аудиенции у короля послы сочли английского монарха «милостивым, серьезным и очень достойным человеком». Их представили королеве, «одетой в золотую парчу». Рядом с королевой сидели мать короля и шестилетний сын Генрих. Елизавете уже исполнилось тридцать три года, но она, по мнению итальянцев, все еще оставалась «очень красивой женщиной».

Но даже самая яркая демонстрация величия не могла скрыть напряжения, которое Генрих испытывал в последние годы. Послы заметили его худобу, выступающие скулы и седеющие волосы на висках. Чем ближе они узнавали короля и его двор, тем сильнее становилось ощущение, что все не так, как кажется. Миланский посланник Раймондо да Сончино писал, что хотя Генрих был «мудрейшим из мудрых», но «подозревал всех окружающих». Сончино добавлял: «У него нет никого, кому он может доверять, кроме солдат, которым он платит».

Все более одинокий и отдаляющийся ото всех король часто уединялся в своих личных покоях. Здесь вместо того, чтобы как-то отвлечься от государственных забот, он долгими часами «собственноручно записывал свои расходы». Он стал буквально одержим деньгами — эта одержимость, по иронии судьбы, подталкивала к неверности его собственных людей, а не помогала бороться с заговорами и бунтами, которые возникали практически постоянно. Испанский посланник Педро де Айала едко замечал, что хотя английскому королю нравилось считать себя «великим человеком», никто его таковым не считал, потому что «слишком уж велика» была его любовь к деньгам.

Королева с печалью замечала, что члены ее собственной семьи постоянно устраивают заговоры против ее мужа. Дав ему второго наследника, она убедительно подтвердила свою преданность. Но вполне возможно, что более двух лет она не могла забеременеть из-за волнений, связанных с появлением первого претендента на престол, Ламберта Симнела. То же действие на нее оказало и вторжение Уорбека. Теперь же, когда претендент был устранен окончательно, Елизавета снова забеременела. Дата зачатия нам неизвестна, но в мае 1498 года она была уже беременна. В счетах ее мужа сохранились записи о выплатах ее врачу, мастеру Льюису и хирургу Роберту Тейлору. Все это говорит о том, что последняя беременность королевы вызывала определенные опасения.

Ребенок родился в феврале 1499 года. К этому времени королева, которой было уже тридцать три года, считалась довольно старой для деторождения. Более того, хотя ребенок — еще один сын, Эдмунд — казался здоровым, испанский посол сообщал, что во время родов возникли «серьезные страхи за ее жизнь». Возможно, что трудные роды создали проблемы и для ребенка — 19 июня Эдмунд в возрасте всего пятнадцати месяцев умер. Его похоронили в Вестминстерском аббатстве, рядом с сестрой, Элизабет.

Смерть Эдмунда стала тяжелым ударом для королевы. Утешение она находила, проводя все больше времени в Элтеме, где росли ее дети — Генрих, Маргарет и Мэри. Особое внимание Елизавета уделяла образованию любимого сына. С помощью свекрови она выбрала наставников и компаньонов, которые могли благотворно повлиять на характер и воспитание Генриха. Среди них был ее виночерпий Генри Гилдфорд, сын фрейлины королевы, Джоан, и верного советника короля, сэра Ричарда Гилдфорда. Генри был почти ровесником Генриха и отличался живым нравом, остроумием и энергичностью. С принцем они мгновенно нашли общий язык. Оба любили турниры и спорт. Гилдфорд служил своему царственному другу до конца жизни.

Но самым влиятельным из тех, кто служил принцу Генриху, был его наставник, Джон Скелтон, который присоединился к элтемскому двору в конце 90-х годов XV века. Этот преданный и энергичный человек был полон разнообразных идей, обладал прекрасным чувством юмора, знал несколько языков, писал стихи и обладал поразительной самоуверенностью. Это качество делало его довольно неудобной и даже рискованной кандидатурой на должность наставника принца, но мать Генриха разумно решила, что такой человек сможет увлечь младшего сына учебой, чем более традиционный и суровый наставник его старшего брата. У Скелтона были впечатляющие рекомендации. Впервые он встретился с королем, когда тот в 1488 году посещал Оксфордский университет. Генрих наградил Скелтона за успехи в классической латинской риторике. Подобные награды в Англии еще не вручались, и это делает Скелтона первым английским поэтом-лауреатом. Примеру Оксфорда последовал Кембридж, и пять лет спустя он стал и кембриджским лауреатом тоже. Это привлекло к нему внимание матери короля, леди Маргарет Бофорт.

Скелтон долгое время работал помощником Елизаветы, графини Саррейской, супруги влиятельного придворного Томаса Говарда. Он прекрасно чувствовал себя в женском обществе, и это делало его идеальным кандидатом для работы в Элтеме. В 1495 году, когда сын графини, Томас, женился на сестре королевы, Анне, положение Скелтона еще более упрочилось. Его назначили «наставником» Генриха примерно в 1496 году, а два года спустя он стал его духовником, приняв обет святого ордена. Это означало, что Скелтон отвечает и за разум принца, и за его душу. Хотя назначение было не самым традиционным, его одобряли самые известные интеллектуалы того времени. В письме к Генриху известный голландский ученый Дезидерий Эразм в 1499 году называл Скелтона «светочем и славой английской литературы».

Скелтон быстро понял возможности своего положения и стал учить Генриха не только классической программе, включающей в себя грамматику, латынь и религиозные предметы, но еще и манерам, этикету и науке управления. Он составил для принца обширный список чтения, включив в него в том числе и собственный труд Speculum Principis («Зеркало принцев»). Это наставление по поведению он предложил принцу в 1501 году. Текст в большей степени отражает самоуверенность Скелтона, чем его педагогические способности. Он знакомил Генриха с «поэтами любви», говоря: «Спортсменов в нашем мире пруд пруди, но истинные ценители искусства редки». Он предостерегал Генриха от «суетной гордости богатством» и настоятельно рекомендовал «славу добродетели».

Хотя Скелтон долго добивался места при дворе, строгости этикета скоро стали его раздражать. Он стал пренебрегать тем, что могут подумать о нем его царственные покровители, и написал множество весьма противоречивых сатирических текстов о сексе, обществе и природе придворной жизни. В самом известном своем произведении, «Придворный паек», он называет себя «Дредом», добродетельным человеком, окруженным ворами, игроками, сутенерами и потенциальными убийцами, которые постоянно льстят друг другу и строят интриги.

Впрочем, влияние Скелтона при дворе было не самым сильным. Его превзошел другой наставник или «компаньон по обучению»: Уильям Блаунт, лорд Маунтджой. Мать Генриха выбрала его за массу достоинств. Лорд был образованным, культурным, светским человеком. Елизавета хотела дать Генриху положительный образец для подражания, который помог бы ему стать, принцем достойным своих рыцарственных предков Йорков. Маунтджой идеально подходил для такой задачи. Его дед был приближенным Эдуарда IV и семьи Вудвилл, а сам лорд был пасынком графа Ормонда, камергера королевы.

Маунтджой появился при Элтемском дворе примерно в 1499 году, когда ему было слегка за двадцать. За его плечами был безупречный послужной список. Свою преданность Генриху VII он доказал в сражениях против повстанцев. Впоследствии он уехал в Париж, чтобы получить классическое образование. Во Франции он познакомился с Эразмом. Молодой человек произвел такое глубокое впечатление на великого ученого, что тот поклялся следовать за Маунтджоем даже «в преисподнюю». Маунтджой обещания не забыл. Отбывая в Англию в 1499 году, он пригласил Эразма с собой. В Англии он помог Эразму и его другу Томасу Мору побывать в Элтеме у юных принцев. Великие ученые произвели глубокое впечатление на восьмилетнего мальчика, который был увлечен учебой и стремился к достижениям, но все же оставался очень избалованным.

Позже Эразм вспоминал этот визит. Троих королевских отпрысков собрали в Большом зале. Генрих находился в центре — с его присутствием уже следовало считаться. Голландский ученый писал свои воспоминания, когда Генрих уже стал королем. Неудивительно, что он утверждал, что молодой принц выглядел, «как настоящий король, обладающий благородным духом и безукоризненными манерами». Принц произвел на Эразма глубокое впечатление. Ученый был очень смущен тем, что не принес мальчику никакого подарка. Этот промах стал еще более очевидным, когда его спутник преподнес Генриху набор для письма. Во время совместного обеда не по годам развитой юный принц попросил Эразма написать ему что-нибудь. Желая исправить свою промашку, ученый написал оду Англии на десяти страницах. Оду Prosopopoeia Britanniae Maioris он посвятил принцу Генриху и его семье. Если он надеялся тем самым получить место при дворе, то его ожидало глубокое разочарование. Через несколько месяцев он покинул Англию, раздраженно ворча что-то об «этих гнусных придворных».

Королеве было комфортно в обществе детей, король же становился все более далекой фигурой — и для своей семьи, и для своего двора. Но был один человек, которому он доверял безгранично и с которым был по-настоящему близок. В июле 1501 года он впервые за много месяцев написал матери. Он признался, что тревоги и скорби последних лет начали оказывать влияние на его здоровье. «Воистину, мадам, мое зрение уже не столь совершенно, как было прежде, но полагаю, что вы не будете огорчены. Я не так часто пишу собственноручно, но по вере моей я провел здесь три дня и смог завершить это письмо». Ухудшающееся зрение очень мучило короля, который активно интересовался всеми счетами и государственными документами. Он изо всех сил старался замедлить этот процесс. «Чтобы вернуть ясность зрения», он использовал различные средства, промывал глаза фенхелевой водой, розовой водой и отваром чистотела, но безуспешно.

Печальное событие — смерть маленького сына — в очередной раз усилило его страх за судьбу трона. Генрих почувствовал себя очень уязвимым. Возможно, поэтому он неожиданно решил написать женщине, которая была предана ему сильнее, чем кто-либо другой. Генрих, обычно очень сдержанный и закрытый человек, выразил свою сыновнюю любовь с необычной чувствительностью и нежностью: «Я буду счастлив порадовать вас так, как только может желать Ваше сердце. И я, более других, живущих на земле, должен сделать это во имя самой высокой любви — любви матери к сыну». В заключение он пишет: «И где бы ни были Вы, единственная возлюбленная матушка, сердце мое горячо благодарит Вас за то, что глазами коснетесь строк этих».

Через несколько месяцев после этого письма Генрих, наконец-то, получил повод для радости — на международном брачном рынке он сумел заполучить для своего сына и наследника одну из самых престижных невест. Идея поженить принца Артура и дочь Фердинанда и Изабеллы Испанских Екатерину возникла еще в марте 1489 года, но детали брачного союза были согласованы лишь в 1497 году. За невестой давали солидное приданое (200 000 крон), что для будущего свекра было не менее важно, чем ее происхождение.

Екатерина прибыла в Плимут в октябре 1501 года. Оттуда она направилась в Хэмпшир на встречу с женихом. Несмотря на то, что обрученные не понимали языка друг друга, их первая встреча 4 ноября прошла достаточно хорошо. Артур написал родителям невесты, что был безмерно счастлив увидеть «лицо своей прекрасной невесты» и обещает быть «преданным и любящим мужем». Екатерине только что исполнилось шестнадцать, и она была настоящей красавицей со светло-рыжеватыми волосами и тонкими чертами лица. Ее одежда резко контрастировала с нарядами придворных дам, но им очень скоро пришлось перейти на испанскую моду, столь любимую Екатериной. Пятнадцатилетний жених превратился в высокого, стройного юношу, довольно серьезного, как и его отец. На нескольких сохранившихся портретах принца он предстает перед нами в темной одежде, которую так любил король.

Бракосочетание состоялось 14 ноября в соборе Святого Павла. Тысячи людей вышли на улицы, чтобы хоть одним глазком увидеть иностранную принцессу. В «дорогом наряде с золотыми украшениями и вышивкой, в драгоценностях [и] тяжелых золотых цепях» принцесса ехала на коне, сбруя которого была украшена сверкающими золотыми колокольчиками и бляшками. Екатерина и ее жених были одеты в белое — весьма необычно для того времени. В церковь невесту ввел ее будущий деверь, десятилетний принц Генрих. Юный Генрих уже обладал харизмой и обаянием, чего были напрочь лишены его старший брат и отец.

После церемонии новобрачные, король, королева и их гости отправились в епископский дворец на свадебное торжество. Артур и Екатерина явно нравились друг другу. Присутствовавшие заметили, что они были «красивы и влюблены друг в друга». Ужин закончился в пять вечера. Король послал лорда-камергера, чтобы тот отправил высокопоставленных дам приготовить для его сына и невестки спальню в расположенном неподалеку замке Бейнард. Этот процесс занял три часа, что, несомненно, еще более усилило напряжение и нервозность молодоженов. После ужина их проводили в замок, где началась официальная постельная церемония.

Священники и епископы благословили кровать и спальню. Артур лег в постель рядом с женой, и присутствующие прелаты благословили их и помолились о том, чтобы юные супруги были защищены от «фантазий и иллюзий дьявола». Гостям подали вино со специями, и они вышли из спальни, чтобы принц и его юная жена могли «завершить и осуществить» свой брак. То, что произошло затем, стало самой противоречивой брачной ночью в истории. Хотя юные супруги этого не знали, но вопрос о том, осуществил ли Артур Тюдор супружеские обязанности по отношению к Екатерине Арагонской в ту ночь или в течение последующих четырех с половиной месяцев, имел далеко идущие последствия для политической и религиозной жизни Англии.

В источниках того времени о произошедшем после того, как гости покинули спальню, говорится очень мало. Только когда в 20-е и 30-е годы XVI века этот вопрос приобрел особое значение, свидетели бракосочетания дали свои показания. И показания эти оказались крайне противоречивыми. Некоторые (включая и саму Екатерину) утверждали, что между юными супругами не было ничего, кроме целомудренных объятий. Оба считали, что у них будет достаточно времени для осуществления брачных обязанностей, когда они достигнут зрелости. Другие заявляли, что сила и регулярность сексуальных отношений фатальным образом сказались на здоровье и без того слабого жениха. Такая же судьба четырьмя годами ранее постигла брата Екатерины, Хуана, который лишился жизненных сил, удовлетворяя свою «чрезмерно страстную» супругу Маргариту.

Хронист Эдвард Холл не сомневался в том, что брак был консумирован. Он записал, что «влюбленный принц и его прекрасная невеста были обнаженными оставлены в одной постели, где между ними произошел акт, коий для исполнения и полного подтверждения брака наиболее необходим и полезен». Но он писал в начале 40-х годов XVI века, когда политические (по крайней мере) интересы требовали заявлений о том, что Екатерина потеряла девственность с Артуром. А вот врач Екатерины, доктор Алькарас, позже подтвердил, что молодой муж не смог исполнить супружеский долг: «Принц был лишен силы, необходимой, чтобы познать женщину, словно он был холодным камнем, поскольку страдал чахоткой в последней стадии». Доктор утверждал, что у Артура была слабость в конечностях: «Я никогда не видел человека, у которого ноги и другие части тела были бы столь тонкими».

После брачной ночи Екатерина заметила крайнюю осторожность придворных. На следующий день, в понедельник 15 ноября, в замке Бейнард царила «полная тишина». Невесту в ее покои провожали только ее дамы. «Никому не было дозволено» входить в замок. Единственным гостем, допущенным в ее покои, был граф Оксфорд, который прибыл, чтобы доставить любезное письмо от нового свекра Екатерины.

В отличие от невесты, Артур поднялся с постели «в хорошем и полнокровном состоянии» и явно горел желанием продолжения. Одному из своих приближенных, Энтони Уиллоуби, он приказал принести ему чашу эля, «ибо эту ночь я провел в центре Испании». На следующий день в сопровождении отца и младшего брата, а также пятисот придворных из свиты короля и королевы он прибыл в собор Святого Павла на благодарственную службу. Молодая его жена все еще скрывалась под покрывалами. Ее «тайно доставили» на верхнюю галерею собора, откуда она могла наблюдать за происходящей церемонией.

Затем в Вестминстере начались празднества, которые длились целую неделю. Проходили турниры, яркие представления, танцы. Четырнадцатилетняя сестра Артура, Маргарет, с удовольствием танцевала с младшим братом Генрихом. Они протанцевали два медленных танца, а потом раздраженный формальностями юный принц «неожиданно сбросил мантию и танцевал в одной лишь куртке». Собравшиеся аристократы отнеслись к такому яркому жесту с симпатией, да и родители выказывали «великое и необычное удовольствие».

Финал торжеств происходил в десяти милях к западу от Лондона, в величественном новом королевском дворце Ричмонд — король приказал спешно завершить работы для приема новобрачных. Дворец был построен на месте сгоревшего в 1497 году особняка Шин. Он должен был произвести впечатление не только на юную испанскую принцессу, но и на все королевство. Ричмонд был величественным, самоуверенным символом новой династии Тюдоров.

От реки открывался вид на сказочный дворец со множеством увенчанных куполами башен и башенок за высокой крепостной стеной. Дворец был окружен одним из самых прекрасных садов Англии. Здесь росли душистые цветы и травы, содержались экзотические птицы, а фруктовые сады обеспечивали королевскую кухню яблоками, грушами, персиками и черносливом. В саду были устроены аллеи для игры в кегли, установлены мишени для лучников, построены теннисные корты и организованы «другие красивые и приятные развлечения, каких только может пожелать и выбрать каждый человек».

Личные покои в Ричмонде украшали четырнадцать башенок и огромное множество окон. В королевские апартаменты была проведена вода, а поразительно современная система отопления обеспечивала обитателям замка полный комфорт даже в разгар зимы. Во дворце имелась целая сеть крытых переходов, соединяющих разных здания, то есть можно было переходить из одной части дворца в другую, не выходя на грязный открытый двор.

Но когда празднества закончились, Екатерине пришлось столкнуться с холодными реалиями английской жизни. Вместе с молодым мужем они отправились в замок Ладлоу, традиционную резиденцию принца Уэльского. За толстыми каменными стенами этого крепостного пограничного замка, построенного для обороны, а не для комфорта обитателей, холодная, сырая зима брала свое. Начавшаяся весна принесла не облегчение, а новую опасность: «великую болезнь», которая разразилась в окрестностях замка. Предполагалось, что это была потница или даже чума, но в источниках того времени точного названия болезни мы не встречаем. Скорее всего, это была сильнейшая вспышка гриппа.

Некоторые историки полагают, что Артур и его супруга стали жертвами болезни. Если это и так, то Екатерина вскоре поправилась. Но принц, который и ранее отличался слабым здоровьем, совсем зачах. С начала февраля его здоровье ухудшалось на глазах. Скорее всего, он действительно страдал туберкулезом. Эта болезнь была смертельной сама по себе. Она ослабила его иммунную систему, и принц не смог сопротивляться болезни, охватившей окрестности. Современники писали, что «печальная болезнь и нездоровье» одолели принца, и «смертоносное гниение охватило его тело и распространилось в крови». Артур умер 2 апреля, а Екатерина осталась вдовой, проведя в браке всего четыре с половиной месяца. Тело принца было забальзамировано и обернуто в провощенную ткань, а затем помещено в открытый гроб, который установили в его покоях в замке Ладлоу. Здесь тело оставалось еще три недели.

То, что наследник престола умер в столь раннем возрасте и вскоре после брака с дочерью одного из могущественнейших королевских домов Европы, стало настоящей катастрофой. Камергер принца, сэр Ричард Поул, написал о случившемся королю и совету в Гринвич. Письмо доставили вечером 4 апреля. Сообщить королю было необходимо. Совет решил поручить эту задачу личному духовнику Генриха. На следующее утро короля разбудил стук в дверь спальни. Увидев духовника в неурочный час, Генрих удивился, но сразу же впустил его. Духовник попросил всех приближенных короля выйти, чтобы сообщить монарху печальные известия наедине.

Неизвестный источник так описывает то, что произошло далее: «Когда его величество понял смысл прискорбного печального известия, он послал за королевой, сказав, что они с королевой должны пережить эту скорбь вместе». Когда Елизавете сообщили о смерти старшего сына, она повела себя, как истинная королева, а не как любящая мать. «Она спокойными и утешительными словами облегчила скорбь его величества, сказав, что он является первым после Бога и должен заботиться о своей королевской персоне, о благе королевства и о ней». Затем она напомнила Генриху, что у его собственной матери «никогда не будет детей, кроме него, и что Бог милостью Своей сохранил его и сделал его тем, кто он есть». А кроме того, у них есть «прекрасный принц, две прекрасные принцессы», и «они оба достаточно молоды», чтобы иметь еще детей. Генрих поблагодарил жену за «слова утешения», и она ушла.

Но когда Елизавета оказалась в собственных покоях, силы ей изменили. Ее охватили «естественные материнские воспоминания». «Чувство глубокой утраты поразило ее в самое сердце», и она разрыдалась так, что ее невозможно было успокоить. Слуги и фрейлины хотели облегчить ее страдания, но, чувствуя себя не в силах, послали за королем. Генрих пришел сразу же: «Во имя истинной нежной и преданной любви он быстро пришел и утешил ее и сказал ей, какой мудрый совет она дала ему только что, а он со своей стороны возблагодарил Бога за своего сына, и теперь ей следует поступить так же». Все это говорит о том, насколько близки были царственные супруги, как нежно и тепло поддерживали они друг друга в момент величайшей трагедии их царствования. Они смогли пренебречь традиционными формальностями королевского брака и нашли утешение в объятиях друг друга.

Сколь бы ни было сильным горе Елизаветы, она позаботилась о своей только что овдовевшей невестке и отправила ей паланкин, обитый черным бархатом, чтобы она смогла вернуться в Лондон. Но, учитывая слабость принцессы, кортеж продвигался очень медленно. Королева, несомненно, беспокоилась о здоровье Екатерины, но обеспечила она ее транспортом не только по этой причине. Она полагала, что Екатерина вполне могла быть беременной.

Вскоре стало очевидно, что принцесса не подарит английскому трону будущего наследника. Но всего через месяц после смерти Артура забеременела сама Елизавета. Недаром она напоминала Генриху, что они оба еще достаточно молоды, чтобы произвести на свет еще одного наследника.