Хотя у королевы были все основания злиться на дочь, Анна хорошо о ней заботилась. К великому удивлению придворных, она положила рядом с собой на троне бархатную подушку, чтобы девочка, которой при крещении дали имя Елизаветы, могла находиться рядом с ней во время исполнения королевских обязанностей. Для королевы было очень необычно держать ребенка при себе, а не отослать его в королевскую детскую. Анна пошла дальше — она заявила, что собирается кормить Елизавету грудью. Это было настолько удивительно, что возникли вопросы, а может ли Анна быть королевой. Узнав об этом, король пришел в ярость и настоял на том, чтобы Анна пригласила кормилицу, как это делали все ее предшественницы. На эту роль была избрана миссис Пендред. Через три месяца Елизавету со значительной свитой отправили в Хэтфилд-Хаус, где она воспитывалась вдали от родителей и двора, как этого требовали королевские традиции.

У Анны не было времени оплакивать расставание с дочерью. Она знала, что должна как можно быстрее забеременеть вновь, чтобы упрочить свое положение королевы. И в этом она преуспела. На Рождество 1533 года она подарила мужу символ плодородия: золотой фонтан с тремя обнаженными женщинами, из сосков которых изливалась вода. Это породило слухи о новой беременности, и они подтвердились в следующем апреле, когда королевскому золотых дел мастеру заказали серебряную колыбельку, украшенную тюдоровскими розами и драгоценными камнями. Одновременно с этим королевские швеи начали шить детскую одежду из золотой парчи.

27 апреля из Гринвича сообщили, что у королевы «вырос живот, и мы молимся Господу о даровании принца». Поездка в Кале была отложена до рождения ребенка, поскольку королева Анна «уже весьма тяжела». Она участвовала в придворных развлечениях в Хэмптон-Корте 26 июня. К этому времени она должна была находиться на большом сроке (если, конечно, слухи были верны). Но не случилось ни «заточения», ни рождения ребенка. К сентябрю одни придворные утверждали, что она родила недоношенного мальчика в конце июня, а другие заявляли, что она вообще не была беременна. Возможно, Анна, страстно желая подарить Генриху сына, пережила ложную беременность — когда разум женщины убеждает ее тело в том, что она ждет ребенка, и это приводит к появлению ряда симптомов такого состояния. Отсюда и увеличившийся живот, о котором говорили придворные, и ряд других физических симптомов реальной беременности. То, что это была ошибка, а не выкидыш, подтверждается письмом Шапуи. В сентябре он писал, что «у наложницы вовсе не было ребенка».

Анна была буквально одержима мыслью о рождении королю сына, но не забывала и о своей дочери. Когда позволяли дела, она навещала Елизавету в Хэтфилде. Принцессу иногда привозили ко двору — например, весной 1535 года. Но такие визиты были слишком робкими. Анна утешалась перепиской с гувернанткой дочери, леди Маргарет Брайан. Ей хотелось знать, что у Елизаветы есть все необходимое для достойного воспитания. Она посылала маленькой принцессе большое количество льна для пеленок и подгузников.

Осенью 1535 года, когда принцессе исполнилось два года, Анна и леди Брайан поспорили из-за ее отлучения от груди. Гувернантка считала, что девочка достаточно взрослая, чтобы пить из чашки, и ей больше не нужна кормилица. Даже такие интимные вопросы должны были решаться с участием короля и совета, которые и решили, что «миледи принцесса» должна быть отлучена «со всей подобающей заботой». Задачу поручили леди Брайан, но Анна написала ей личное письмо — по-видимому, с материнскими инструкциями относительно того, как это должно быть сделано. В то время повсеместно считалось, что после двух лет дети должны быть полностью отлучены от груди. Их продолжали кормить молоком, но постепенно вводили в рацион птицу и другое белое мясо. Жирные продукты считались неподходящими даже для королевских отпрысков, так что первая твердая пища Елизаветы была довольно простой.

Примерно в то же время, когда девочку отлучали от груди, Анна снова забеременела. В предыдущие полтора года у нее случился один, а возможно, и два выкидыша. Это не улучшило ее отношений с Генрихом, которые после рождения Елизаветы стремительно ухудшались. Король все больше искал утешения у других придворных дам. В феврале 1535 года бдительный Шапуи писал, что кузина и фрейлина королевы, Мэри Шелтон, стала явной фавориткой короля. К тому времени она почти наверняка была его любовницей, и их роман продлился около полугода.

Летом 1535 года король и его двор отправились в Уилтшир и Сомерсет. Выбор места был неслучайным — король хотел посетить Вулф-Холл, резиденцию семейства Сеймуров, расположенную в центре Савернакского леса. Сеймуры были древней семьей, но их нельзя было назвать аристократами. Тем не менее сыновья сэра Джона Сеймура, Эдвард и Томас, добились высокого положения при дворе Генриха, поэтому визит был вполне подобающим. Но король стремился увидеть вовсе не своих придворных, а их сестру Джейн.

Джейн Сеймур была одной из фрейлин королевы, но ранее служила ее предшественнице, Екатерине Арагонской, которой всегда восхищалась. При дворе ее не замечали, держалась она просто и скромно. Светловолосая и белокожая Джейн была пышечкой с двойным подбородком. Маленькие глазки-бусинки и тонкие губы не делали ее красавицей. Один из придворных отозвался о ней так — девушка «среднего сложения и далеко не красавица». Джейн не блистала ни остроумием, ни интеллектом — она вообще была малообразованной.

К вящему изумлению придворных, в конце 1534 года король начал оказывать Джейн явные знаки внимания. В то время девушке было около двадцати пяти лет — она была на семь-восемь лет моложе Анны. Генрих, как обычно, начал ухаживать за ней тайно. Первые намеки на их отношения мы находим в письме Шапуи, который в октябре писал, что Генрих «ухаживает за молодой дамой» из придворных. Хотя послу и нравилось, что «наложница» теряет влияние на короля, он никак не мог объяснить, что же Генрих нашел в ее фрейлине. Он писал, что это настоящая «загадка», «тайна» или «секрет» — в тюдоровские времена так называли женские гениталии.

Судя по всему, Джейн приглянулась королю не своей внешностью, но поведением. Бурная, страстная натура Анны долгие годы ухаживания питала страсть короля, но супруга монарха должна была обладать совсем другими качествами. Джейн же казалась кроткой, послушной и скромной. Анна сеяла при дворе раздоры и интриги, Джейн все считали миротворицей. Генрих ставил это качество превыше всех остальных. Он говорил, что Джейн — девушка «нежная и склонная к миру». Анну все считали «наложницей». Она любила флиртовать со множеством своих почитателей. Джейн, бесспорно, была целомудренна. Томас Кромвель называл ее «самой добродетельной дамой и достойнейшей женщиной из живущих». Шапуи писал о том, что перспективу замены Анны Джейн «многие сравнивают с радостью и удовольствием, какие человек испытывает, избавившись от худой, старой и злобной клячи и надеясь вскоре получить хорошую верховую лошадь».

Анна и ее супруг прибыли в Вулф-Холл в конце лета 1535 года. К этому времени Анна уже прекрасно знала об увлеченности мужа ее унылой фрейлиной. Но она не стала жаловаться, как делала это прежде. Анна решила действовать. Она знала, что, как бы ни был Генрих увлечен новой фавориткой, но если ей удастся родить ему сына, ее королевское положение мгновенно упрочится. И она пустила в действие все, что осталось от ее некогда легендарного обаяния, и вернула Генриха в свою постель.

Казалось, план принес плоды: Анна снова забеременела. Хотя положение супруги радовало короля и он старался удовлетворить каждое ее желание, Генрих не забыл неприязнь, которую начал к ней испытывать. Придворные заметили, что он «уклоняется от нее». Раньше Анна не обратила бы на это внимания, будучи абсолютно уверенной в его любви. Но неопределенность и предательства последних двух лет зародили в ее душе неуверенность и страх.

Впрочем, в начале 1536 года ситуация складывалась в ее пользу. 8 января в замке Кимболтон умерла Екатерина Арагонская, женщина, которую многие англичане продолжали считать законной королевой. Анна и Генрих были так счастливы, что появились на придворном празднике «с ног до головы одетые в желтое». Их радость была преждевременной. Всего через три недели, в тот самый день, когда королева упокоилась в соборе Петерборо, у Анны случился выкидыш. Она находилась на пятнадцатой неделе беременности, и уже можно было определить, что ребенок был мальчиком. Шапуи мгновенно сообщил новость Карлу V. С плохо скрываемой радостью он писал: «У наложницы случился выкидыш. Ребенок был мальчиком, и она не доносила его три с половиной месяца. Король проявляет явное неудовольствие». Вывод был жестоким, но точным: «Она выкинула своего спасителя».

Стремясь доказать, что виной всему была не она, Анна связала выкидыш с потрясением при получении от своего дяди, Норфолка, известия о том, что король пострадал на турнире. Травма короля действительно была самой серьезной из всех, что он получил на турнирном ристалище. Во время турнира в Гринвиче король упал с коня. Слухи о том, что он лежал без сознания два часа, ничем не подтверждаются, но ногу он повредил очень серьезно. На ноге появилась язва, которая причиняла королю сильную боль. Через три месяца после происшествия один из придворных сообщал: «Король редко отправляется за границу, потому что у него часто болит нога». Этот момент стал поворотным в жизни до того весьма спортивного короля. Он больше не мог так же регулярно и энергично заниматься спортом, начал быстро набирать вес и стал все более раздражительным.

Анна все еще пыталась найти виноватых, но королю не требовалось доказательств того, что его брак с Анной проклят. Он поручил своему главному министру Томасу Кромвелю придумать способ, как избавиться от этой обузы. Анну он стал избегать и целиком переключился на новую любовницу, осыпая ее «великими подарками». Джейн использовала ту же тактику, какой на ее глазах с большим успехом пользовалась Анна. В конце концов, любовница уже однажды стала королевой. Как и Анна, Джейн отказывалась спать с королем и осторожно отвергала его ухаживания, демонстрируя девичью скромность. Когда в апреле 1536 года он прислал ей кошелек с деньгами и любовным письмом, Джейн почтительно поцеловала письмо и отослала его назад нераспечатанным со словами: «В мире нет сокровища, которое я ценила бы превыше своей чести, и я не расстанусь с ней ни при каких обстоятельствах, даже если бы мне грозили тысячи казней». Джейн хитроумно добавила, что, если король пожелает сделать ей такой подарок в будущем, ему придется дождаться «такого времени, когда Господь милостиво пошлет ей достойный брак».

Пока Генри и Джейн играли в довольно предсказуемую любовную игру, Кромвель спокойно собирал доказательства, которые позволили бы королю избавиться от второй жены. Аннулирование брака на этот раз не подходило — никто не хотел вспоминать о сложностях и неприятностях, с которыми было связано расторжение первого брака монарха. Кроме того, у Кромвеля были собственные причины для того, чтобы избавиться от Анны раз и навсегда. К 1536 году они стали заклятыми врагами: королева не делала тайны из своего желания видеть, как голова главного министра слетит с плеч. Кромвель же разработал настоящий заговор и использовал любовь Анны к флирту с группой придворных, которые часто бывали в ее приемном зале. Среди этих людей были Генрих Норрис, Уильям Бреретон, придворный музыкант Марк Смитон и даже собственный брат королевы, Джордж Болейн. Все эти люди были вхожи в личные покои короля, что, как разумно рассудил Кромвель, делало ситуацию еще более скандальной.

То, что отношения Анны с этими мужчинами не заходили дальше невинного флирта, было убедительно доказано. Но Кромвель собирал все сведения, которые можно было обратить против королевы, и не жалел времени на сбор сплетен ее придворных дам. Когда он тайно представил эту информацию королю, тот не стал мешкать. Король настолько страстно мечтал избавиться от второй жены, что даже согласился сыграть роль рогоносца. Общество весьма неприязненно относилось к мужчинам, которым изменяли жены. К ним не испытывали жалости, поскольку считали слабыми и безвольными, неспособными удовлетворить жен на брачном ложе. Для короля, который всегда гордился своей сексуальной силой, это было особо унизительно. Но Кромвель сумел представить поведение Анны настолько отвратительным, извращенным и злонамеренным, что никому и в голову не пришло обвинить ее мужа хоть в чем-то.

Турнир Майского дня, как обычно, проводился в Гринвиче. Но хронист того времени отметил, что «неожиданно для сражавшихся король покинул турнир, взяв с собой не более шести человек… Этот неожиданный уход изумил многих, но более всего королеву». Вскоре королеву ждал еще более неприятный сюрприз. 2 мая Анну без предупреждения арестовали и поместили в Тауэр. Суд состоялся спустя две недели. Королеве предъявили массу страшных и скандальных обвинений. Ее обвинили не только в супружеской измене, но в инцесте и извращениях. Свидетельствовали против королевы ее фрейлины, а также ряд мужчин, с которыми она якобы имела незаконную связь. Все показания были скандальными и недвусмысленными. Под влиянием своей «болезненной и животной похоти» она целовала своего брата, «вводя свой язык в его рот, а он вводил свой в ее». Она подталкивала придворных из своей свиты уступать ее «низким побуждениям». Сексуальный аппетит королевы был настолько неутолим, что она призвала в свою постель Генри Норриса всего через шесть недель после рождения Елизаветы.

Одно из малоизвестных обвинений против Анны современному человеку может показаться тривиальным, но в глазах современников оно было ужасающим. Утверждали, что она вместе с братом смеялась над одеждой короля. То, что несмотря на наличие серьезных обвинений, достаточных для вынесения приговора, эти показания тоже были приняты, говорит о том, насколько важна была одежда для Генриха и его придворных. Одежда считалась продолжением человека, и насмешки над одеждой короля означали осмеяние самого монарха — шокирующее и непростительное поведение.

Анна красноречиво защищалась. Она спокойно настаивала на полной своей невиновности. Хотя у нее были возможности изменить супругу, поскольку у короля и королевы были собственные личные покои, Анна утверждала, что ни один из обвиняемых мужчин не имел доступа в ее спальню. Лишь один раз, в Винчестере, она позволила Марку Смитону прийти в ее покои, чтобы поиграть ей на верджинале. Но, как она сразу же указала, «там мои покои находились над покоями короля».

Впрочем, сколь бы шаткими ни были доказательства против Анны, вердикт мог быть только один. Супруг королевы уже послал в Кале за опытным палачом — суд не успел еще начаться. Падшую королеву обвинили в супружеской измене, что для супруги короля равнялось измене государственной, и приговорили к казни. Брак ее с королем был аннулирован, и принцесса Елизавета в мгновение ока превратилась в бастарда.

19 мая 1536 года Анну вывели из ее апартаментов в Тауэре к месту казни. Элегантной она была до последней минуты. Поверх свободного платья из темно-серого дамаста, отделанного мехом, с малиновой нижней юбкой она накинула горностаевую мантию. Возможно, она сделала это, чтобы согреться (считалось, что красный цвет согревает), но это был цвет мученичества. Анна взошла на эшафот. Фрейлины сняли с нее головной убор, под которым скрывался белый чепец, покрывавший ее волосы. После этого она произнесла последнее слово. Придворные завязали ей глаза, чтобы она не видела палача. Палач одним ударом отсек ей голову. Толпа с ужасом смотрела, как продолжают моргать глаза Анны и шевелиться губы — казалось, что отсеченная голова произносит последнюю молитву. Рыдающие дамы тщетно искали гроб, чтобы положить в него тело своей госпожи. Анну ожидало последнее бесчестие. Тело ее положили в старый ящик для стрел. Именно в нем вторая королева Генриха VIII была похоронена в Тауэре, в часовне Святого Петра в оковах.

На следующее утро Джейн Сеймур тайно прибыла на барже в покои короля в Хэмптон-Корте, где они обручились. Перед этим король подарил ей много одежды и ценных вещей. Это были не просто знаки королевского внимания: Генрих обеспечил новую даму сердца всем, что было необходимо, чтобы повысить ее статус из фрейлины до королевы. Возможно, некоторые платья Джейн получила прямо из гардероба Анны Болейн. В этом отношении Генрих не был особо разборчив. Он смело передаривал одежду и драгоценности своих жен и придворных. Иногда на вещах, переданных новым хозяевам, даже сохранялись монограммы и гербы бывших владельцев.

Генрих и Джейн поженились 30 мая 1536 года в покоях королевы в Уайтхолле. На церемонию король явился весь в белом — символ чистоты и возрождения. Он хотел показать, что начинает жизнь с чистого листа. Джейн была его первой законной и истинной женой. Хотя главным мотивом этого союза было получение наследника, в сорок пять лет король миновал пик своей сексуальной силы. Ходили даже слухи, что он утратил мощь своей юности. Говорили, что Анна Болейн заявила, что у короля не было «ни силы, ни добродетели» любовника. Шапуи замечал, что «он мог поставить условием брака [с Джейн Сеймур] ее девственность, чтобы, когда захочет развестись с ней, можно было найти достаточно свидетелей».

Генрих признавался Шапуи в том, что боится не иметь детей от Джейн. Травма, полученная во время турнира в начале года, не позволяла ему столь же энергично заниматься спортом. С этого времени король стал очень тучным. Даже на следующее лето он жаловался на острую боль в поврежденной ноге. Но он не хотел проявлять свою слабость публично. Ему было отлично известно, что монарх в глазах подданных должен быть сильным и несокрушимым. В письме к герцогу Норфолку, написанном в июне 1537 года, Генрих сообщает официальную причину, по которой он отменил запланированную поездку, но при этом добавляет: «Буду с вами честным, но вы не должны рассказывать об этом никому. Наши ноги наполнились гумором, и наши врачи советуют нам не совершать дальних поездок в летнюю жару, только по этой причине». Состояние ноги Генриха не улучшалось. Эта травма преследовала его всю жизнь.

Возможно, Джейн не хватало красоты и обаяния истинной королевской супруги, но Генрих был уверен, что она хотя бы одеваться будет достойно. В качестве королевы она впервые появилась 4 июня. Генрих заказал для ее одежды не менее 560 жемчужин. В описи одежды Джейн в Уайтхолле числятся двадцать семь платьев, тридцать манишек, шестьдесят четыре пары рукавов, пятнадцать верхних юбок и тринадцать корсажей. В той же описи числится множество чепцов, шляп, мехов и перчаток. Кроме того, в ней же есть несколько «младенцев» — модных кукол. На них королеве показывали в миниатюре платья, предлагаемые ей королевскими портными, чтобы она могла выбрать фасон себе по душе.

Хотя быть королевой Джейн нравилось, она была твердо намерена не походить на свою предшественницу и выбирала скромную, очень английскую одежду. Многие ее платья были расшиты природными мотивами — например, листьями земляники — очень английский мотив. Новая королева запретила своим дамам носить элегантные французские платья, которые напоминали об Анне Болейн. Под запретом оказалось все, что было связано с французским двором. Джейн потребовала, чтобы платья ее дам были закрытыми — никаких глубоких вырезов.

Прошло три месяца после свадьбы. Королева не проявляла никаких признаков беременности, а ее муж в приватных беседах намекал на то, что сожалеет о спешно сделанном выборе. Простота и скромность Джейн нравились Генриху, когда Анна Болейн была жива. Но теперь, когда она более не являла собой приятный глазу контраст с супругой, от которой хотелось избавиться, оказалось, что ей не хватает пикантности, чтобы сохранить заинтересованность короля. В августе король признался Шапуи, что ему хотелось бы раньше заметить двух очаровательных дам, прибывших ко двору вскоре после свадьбы.

Тем не менее Генрих как никогда остро чувствовал, что ему нужен наследник. Незаконный его сын, Генри Фитцрой, умер в июле. Это подстегивало Генриха к тщательному исполнению супружеского долга. Один из придворных видел, как король положил руку на живот своей новой жены со словами: «Эдуард, Эдуард». Но прошло еще четыре месяца, прежде чем Джейн забеременела. Это произошло в конце 1536 года. Официально о ее состоянии объявили в феврале, положив конец пересудам придворных, которые внимательно искали у королевы признаки беременности. Когда тайна была раскрыта, Джейн смогла насладиться всеми прелестями своего состояния. Ей страшно хотелось огурцов — и падчерица Мария исправно снабжала ее ими.

А другая падчерица, Елизавета, оказалась совершенно забыта. Позорное падение матери мгновенно низвело Елизавету из ранга принцессы до простой «леди». Когда она была наследницей престола, ей служили почтительно и верно. Двор в Хэтфилде был велик и богат. Но после казни Анны Болейн гувернантка Елизаветы с тревогой писала Томасу Кромвелю о печальном состоянии, в каком пребывает ее двор.

До этого трапезы девочке подавали в ее личных покоях, теперь же ей позволили «обедать и ужинать» с взрослыми придворными. Когда ее мать была жива, Елизавете подавали простую пищу, подходящую для детей, отлученных от груди. Теперь же девочка могла есть все, что попадалось ей на глаза. Леди Брайан была расстроена. «Не подобает ребенку ее возраста вести такой образ жизни, — писала она Кромвелю. — Если так будет продолжаться, я не смогу отвечать за здоровье ее высочества. Когда она увидит разнообразное мясо, фрукты и вино, мне будет трудно удержать ее от такой пищи». Леди Брайан просила министра приказать сэру Джону Шелтону, управлявшему двором Елизаветы, обеспечить девочке питание в личных покоях, вдали от соблазнов взрослого стола.

Это было трудное время для младшей дочери Генриха VIII. Мало того, что ее снова отлучили от вкусных блюд, которые она только что распробовала, так у нее еще начали резаться зубы. «Бог послал миледи сильную боль в ее больших зубах [молярах], ибо режутся они очень медленно», — писала леди Брайан Кромвелю. Несмотря на всю свою строгость, она очень сожалела о том дискомфорте, какой ее руководство причиняет бедной девочке: «Я сильно страдаю от того, что заставляю ее высочество подчиняться мне в большей степени, чем следовало бы». Она явно очень любила осиротевшую девочку и писала Кромвелю: «Она — самый славный и добрый ребенок, какого я видела за всю свою жизнь».

В честь знаменательного события и для того, чтобы подчеркнуть королевский статус Джейн, король заказал ее портрет величайшему художнику того времени, Гансу Гольбейну. Художник изобразил королеву в богатом платье из темно-красного бархата. Этот цвет превращал скромную, тихую жену в истинную королеву. Очень скоро он стал любимым цветом Джейн. В описи ее одежды во дворце Уайтхолл есть несколько платьев из «малинового бархата», дополненных рукавами и декоративными деталями из золотой парчи.

Портрет вышел роскошным. Гольбейн всегда был мастером деталей, и детали эти выдают личную сторону этого очень публичного заявления. В глаза сразу бросается «манишка» — кусок ткани, закрепленный под кружевным лифом платья или на корсаже. Манишки часто закрепляли крахмалом, тростником или китовым усом, чтобы на них можно было разместить украшения, а также чтобы сформировать и сжать живот и грудь, придав телу женщины изящество. Крохотные булавочные головки, изображенные художником, показывают нам, как крепилась манишка. То, что она надета поверх корсажа, говорит о беременности женщины в момент написания портрета. Так манишки обычно носили беременные — под ними можно было не утягивать живот.

По-видимому, Гольбейн решил изобразить булавочные головки на манишке Джейн сознательно. Самые наблюдательные придворные Генриха сразу поняли, что они символизируют счастливое состояние королевы. Беременных редко изображали на портретах, но Генрих был так счастлив состоянием жены, что одобрил выбор художника.

Вскоре весь двор узнал, что «ее величество королева носит ребенка и будет носить одежду без шнуровки с корсажем». Такая одежда не только была удобна, но еще и показывала, что ребенок скоро родится. Эта перемена в облике Джейн произошла в начале мая 1537 года, когда она отправилась в Хэмптон-Корт, чтобы провести лето в комфорте и относительном уединении. Генрих унаследовал этот дворец у кардинала Вулси в конце 20-х годов и сразу же начал перестраивать его в самом роскошном стиле. Эта перестройка знаменовала собой серьезное изменение в отношениях между частной и публичной жизнью королевской семьи. Во дворце Вулси имелось множество королевских апартаментов, расположенных на нескольких этажах. Король отказался от них, отдав предпочтение паре сходных личных покоев для себя и для королевы, — в момент начала работ королевой была Анна Болейн. Личные покои располагались на одном и том же этаже, и к ним вела красивая лестница прямо из личного сада.

В то же время Генрих повысил статус тех, кому было дозволено бывать в его личных покоях. Хранитель королевского стула получил в подчинение группу джентльменов личных покоев. В 1537 году бароны казначейства объявили, что джентльмены личных покоев служат «не просто естественному телу» принца, «но величию тела политического… которое включает в себя тело естественное». Это отделяло персонал личных покоев от других личных слуг короля — например, врачей и хирургов. Благодаря такому изменению личные покои по значимости при дворе уступали только Тайному совету.

Важность персонала личных покоев была продемонстрирована тут же. В том же году один из джентльменов, Ральф Садлер, протеже Томаса Кромвеля, отправился послом в Шотландию. Полученные им инструкции гласили, что он:

Таким образом, Ральф был воплощением короля и был уполномочен действовать от его лица.

А тем временем делались приготовления к королевскому «заточению». До приезда Джейн в Хэмптон-Корт над ее личными садами, выходящими к Темзе, была построена новая личная галерея. Галерея соединяла ее покои с королевской детской. Джейн все лето провела во дворце, чтобы уберечься от чумы, свирепствовавшей в Лондоне. Супруг ее жил поблизости, в Эшере. Он не хотел подвергать Джейн никакому риску. Ее регулярно навещали королевские врачи, которые в середине июля отметили, что ее живот «велик».

16 сентября Джейн официально удалилась в свои покои и начала «заточение». Комната, в которой ей предстояло родить, была обставлена со всей возможной роскошью. На стенах висели гобелены, рассказывающие историю Помпея. В соседней комнате гобелены изображали «историю Товия и были расшиты золотой нитью».

Через три недели у Джейн начались схватки. Генрих был настолько уверен, что она родит ему сына, что приказал помогать королеве своему самому доверенному врачу, сэру Уильяму Баттсу. Присутствие мужчины в королевской родильной комнате было очень необычным, но Джейн действительно требовались знания и опыт Баттса. Хотя беременность протекала нормально, роды оказались тяжелыми. Они длились два дня и три ночи. Лишь в два часа ночи 12 октября она родила здорового сына — «самого прекрасного мальчика, какого только видела земля». При крещении мальчику дали имя Эдуард, поскольку он родился накануне дня Эдуарда Исповедника.

Позже говорили, что драгоценный принц родился с помощью кесарева сечения, а Генриху пришлось выбирать между матерью и ребенком (в пользу последнего). Но у этих слухов нет основания. Подобная операция стала выполняться в Англии значительно позже. Лишь в тех случаях, когда мать умерла или умирала, врачи могли вырезать из нее живой плод. Акушерские знания XVI века делали шансы матери на выживание в такой ситуации практически нулевыми, а Джейн после родов поправлялась совершенно нормально.

Счастливый король прискакал в Хэмптон-Корт, чтобы увидеть своего наследника, спасителя династии. Во все концы королевства были разосланы гонцы с радостным известием. О том же известили и королевские дворы Европы. Пушки лондонского Тауэра сделали две тысячи выстрелов. Во всех городах и деревнях Англии устраивались празднества и пиры.

Торжественная церемония крещения состоялась спустя три дня в часовне Хэмптон-Корта, под ослепительно-синими потолочными балками, украшенными ангелами и золотыми звездами. В жаровне пылали ароматизированные угли. Для крещения драгоценного младенца подготовили специальную купель. В центре часовни построили огромную восьмиугольную платформу, на которой установили купель, чтобы многочисленные гости могли видеть тот момент, когда архиепископ Кранмер совершит помазание маленького принца. Крещение проводилось вечером, и длинную процессию сопровождали факелоносцы. Присутствовали обе сводные сестры Эдуарда — четырехлетняя Елизавета и Мария, которой исполнился двадцать один год. Шесть джентльменов личных покоев держали над мальчиком богато украшенный полог. После церемонии гостям подали вино и специально приготовленные вафли.

Затем Эдуарда передали родителям для благословения. Торжествующая мать сидела в постели в красном бархатном одеянии, отделанном мехом горностая. Она выглядела хорошо, и уже строились планы ее воцерковления. Но тут случилась катастрофа. Неожиданно королева почувствовала себя плохо. Ее тошнило, у нее поднялась температура. Приближенные закутали ее в меха и предлагали ей любую еду, какую она просила. Но состояние королевы стремительно ухудшалось. К ее постели созвали множество докторов — в том числе и Баттса. Они сообщали: «Всю ночь королева была очень больна». 24 октября граф Ратленд сообщил Кромвелю, что у Джейн началось сильное кровотечение. Ее альмонарий (ведающий раздачей милостыни) Роберт Олдрич в тот же день провел соборование и сообщил королю об опасном состоянии его супруги. Еще до полуночи Джейн скончалась.

Всегда считалось, Джейн умерла от родильной горячки. Эта бактериальная инфекция могла развиться из-за антисанитарных условий в родильной комнате. В то время не придавали значения чистоте, и повитухи и все присутствовавшие при родах даже не мыли рук. Вероятность передачи инфекции была очень высока. Сегодня мы можем предположить, что у Джейн не полностью отошла плацента. Симптомы умирающей королевы весьма сходны с симптомами этого состояния. Отсюда и кровотечение, и лихорадка. В то время о подобном состоянии не знали. После смерти Джейн придворные Генриха стали винить в несчастье всех вокруг. Кромвель, к примеру, считал, что это была «вина тех, кто был рядом с ней, подверг ее великому холоду и давал есть то, чего требовала ее больная фантазия».

«Божественное провидение соединило мою радость с горечью смерти той, кто даровал мне это счастье», — писал Генрих своему французскому сопернику, Франциску I. Мы не можем сказать точно, был ли он рядом со своей третьей женой в час ее смерти. Сообщение Олдрича застало его в Эшере, но сразу же в Хэмптон-Корт он не отправился. Он всегда боялся болезней и использовал лондонскую чуму в качестве оправдания своего отсутствия.

Джейн Сеймур вошла в историю как единственная жена Генриха VIII, которую он по-настоящему любил. Он свято чтил ее память — ведь только она смогла дать ему желанного сына. Был объявлен период траура. Придворные и слуги облачились в черное. Король и его ближайшие родственники носили традиционный королевский траур — темно-синий. Принцессе Марии спустя пять месяцев пришлось писать Томасу Кромвелю письмо с вопросом, следует ли ей даже на Пасху носить траур. Из всех жен Генрих сохранил только одежду Джейн — ее платья тщательно хранились во дворце Уайтхолл. Только ее портрет сохранился в его коллекции к моменту смерти короля. Но это не означает, что их чувства были истинной любовью. Скорее всего, Джейн заняла столь особое место в памяти Генриха, потому что только она дала ему то, чего он желал больше всего.

Спустя несколько дней после смерти Джейн дипломат сэр Джон Уоллоп писал, что «король пребывает в добром здравии и весел, насколько это возможно для вдовца». Генрих организовал достойные похороны супруги 13 ноября, а затем удалился в «уединенное место, чтобы предаться скорби». Подготовка тела короля или королевы к похоронам представляла собой сложный ритуал. Нужно было обмыть тело, удалить внутренности и набальзамировать специями, а затем завернуть в саван. Тело Джейн было помещено в свинцовый и деревянный гроб и выставлено в приемном зале дворца Хэмптон-Корт до 31 октября. Все это время дамы и джентльмены ее двора несли торжественный караул.

Все сожаления по поводу смерти супруги быстро развеялись при мысли о том, что маленький сын чувствует себя прекрасно. Хотя его часто изображали болезненным ребенком, Эдуард был бойким маленьким мальчиком. Кромвель замечал, что он «сосет, как подобает ребенку его происхождения». Но Генрих решил не полагаться на случай. Он приказал, чтобы его сына, которого он именовал не иначе, как «величайшую драгоценность всего королевства», оставили в Хэмптон-Корте, вдали от болезней, кишевших в столице . Король лучше своих современников понимал значимость гигиены. Он приказал устроить во дворце новую баню и велел по несколько раз в день мыть стены, полы и потолки в апартаментах Эдуарда. Все, что предназначалось для принца, следовало сначала вымыть. К принцу допускались только те, кто имел ранг рыцаря или более высокий. И все они должны были быть абсолютно чистыми, прежде чем прикоснуться к нему, и, конечно же, здоровыми. Им не позволялось общаться с теми, кто мог находиться в контакте с больными. Всем было категорически запрещено летом посещать Лондон — именно летом чаще всего случались вспышки болезней. Любой заболевший слуга немедленно удалялся от двора. При дворе не осталось мальчиков-слуг и собак, поскольку они считались наиболее подверженными болезням.

Апартаменты Эдуарда располагались в северной части Чэпел-Корт и были устроены так же, как личные покои короля. Великолепная колыбель находилась в приемном зале, куда допускали особо важных гостей, которые хотели посмотреть на драгоценного принца. В зал можно было попасть по специальной лестнице и далее через тщательно охраняемую палату. Личные покои Эдуарда были настоящим детским садом. Он спал в спальне или в «качальной комнате» в колыбельке под пологом, защищавшим малыша от солнечных лучей. Рядом находилась ванная комната и гардероб, которые сохранились и по сей день.

Генрих также распорядился устроить в Хэмптон-Корте личную кухню для сына. Он не хотел, чтобы пищу ему готовили на общей кухне, где легко было подхватить заразу. Когда принца отлучили от груди, его пищу сначала пробовал специальный слуга. Всю его одежду тщательно стирали, чистили и проверяли. Даже новую одежду стирали, сушили над огнем и опрыскивали духами — только после этого принц мог ее надеть. Король не упускал ни единой детали. Один из придворных, видевших спальню принца в Хэмптон-Корте, писал, что «над кроватью принца была установлена особая рама с пологом, которая защищала его от солнечного жара». Точно так же были устроены и другие резиденции, где останавливался Эдуард со своим обширным двором, в частности дворцы Ричмонд, Хэверинг-атти-Бауэр и Хансдон.

Но о принце король заботился на расстоянии: Генрих следовал королевской традиции и для Эдуарда был столь же далеким отцом, как и для Марии и Елизаветы. Редкая встреча отца и сына была зафиксирована в мае 1538 года, когда он провел с Эдуардом целый день, «держа его на руках долгое время, и подходил с принцем к окну на радость всем людям».

А вот старшая сводная сестра Эдуарда, Мария, была частой гостьей в детской. К моменту его рождения ей был уже двадцать один год. Она обладала сильным материнским инстинктом и очень нежно относилась к осиротевшему брату. Она делала ему разные подарки — гораздо более личные (и, несомненно, приятные), чем те, что он получал от отца. В 1539 году она подарила ему на Новый год сшитый по мерке плащ из малинового атласа, расшитый золотом и жемчугом, с парчовыми рукавами. Король же подарил мальчику роскошную золотую чашу — такой же подарок он мог сделать любому взрослому придворному. В детстве, до того как их отношения были омрачены различиями в религиозных воззрениях, Эдуард нежно любил старшую сестру. Он «находил особую радость» в ее обществе и однажды написал ей, что, несмотря на то, что пишет редко, он «любит ее больше всех на свете». Эдуард любил и другую сводную сестру, Елизавету, которая была ему гораздо ближе по возрасту. В шесть лет Елизавета научилась шить и сшила младшему брату рубашку из кембрика — белого льняного батиста. Расписывая новое перо, она написала аккуратным детским почерком посреди листа: «Эдуардус».

Первые годы жизни Эдуард провел «среди женщин», как позднее записал в своем дневнике. Они обучали юного принца основам этикета, а также заботились обо всех его потребностях. Рядом с ним находились няня, «матушка Джек» и Сибил Пенн, которая появилась при дворе в октябре 1538 года и оставалась при принце до 1544 года. Эдуард обожал Сибил. Однажды, когда она принесла его, чтобы представить иностранным гостям, маленький мальчик застеснялся и отказался посмотреть на них. Вместо этого он вцепился в няню и уткнулся лицом в ее шею. Зять Сибил, Уильям Сидни, джентльмен личных покоев короля, был назначен камергером принца. При Эдуарде находилось множество придворных. В первый год его жизни двор принца обошелся казне в 6500 фунтов (около двух миллионов по сегодняшним меркам).

Главной при дворе Эдуарда была опытная леди Маргарет Брайан, которая доказала свои способности и заслужила доверие, заботясь об обеих дочерях короля, Марии и Елизавете. Способная и энергичная, она была суровой гувернанткой для девочек, но питала слабость к их маленькому братцу. В марте 1539 года она писала о развитии семнадцатимесячного принца Томасу Кромвелю: «Милорд принц пребывает в добром здравии и веселье. Хотела бы я, чтобы его величество король и вы, ваша светлость, видели его прошлым вечером. Менестрели играли, а его высочество танцевал и играл так весело, что не останавливался ни на минуту».

Труппа менестрелей, о которой писала леди Брайан, была нанята для принца его отцом. Генрих твердо решил, что его драгоценный сын будет иметь все, чего только пожелает его юное сердце. Неудивительно, что те немногие гости, которым было дозволено попасть в его покои, описывали его как избалованного ребенка. Эдуард был сильным мальчиком. В августе 1539 года лорд-канцлер Одли навестил детскую принца. Он писал Кромвелю, что Эдуард «растет твердым и сильным». Он уже мог стоять самостоятельно и даже ходить, если няни ему позволяли.

Хотя самое большое внимание Генрих, несомненно, уделял своему драгоценному сыну и наследнику, он все же был любящим (хотя и далеким) отцом для всех своих детей. Среди личных вещей Генриха в Уайтхолле хранилась коллекция предметов из их детства. В дворцовой описи числится «маленький сундук из расшитого малинового атласа, где хранятся рубашки и другие вещи маленьких детей». Были ли это вещи Эдуарда, Марии и Елизаветы или то, что предназначалось для детей Екатерины Арагонской и Анны Болейн, сказать с уверенностью мы не можем.