Зацвели все деревья, весна истощалась, но мне покоя не было. Я плохо спала и ела, и даже Рубиновая доля меня не радовала. И так, и эдак пыталась я выкинуть из головы ту вамейнскую картинку, но ни блаженный свет долгих дней на пороге лета, ни фейерверки цветов, ни всегда свежая игра с друзьями, ставшими мне теперь совершенно родными, не отвлекали меня надолго. И, тем более, не освобождали насовсем.

Каждый день мы рубились с Сугэном – теперь уже на вольном воздухе, под стенами замка, – и всякую нашу схватку я надеялась загнать тело до полного изнеможения, до неспособности думать. Я оставалась в мастерской у Райвы дотемна и рисовала, рисовала, изгоняя из себя этого Рида, будто лесного демона. А он смотрел с моих эскизов, я видела его черты, абрис тела, складки плаща – видела их в пятнах краски на палитрах, в кронах слив и вязов, в зигзагах, которые чертил по воздуху меч Сугэна. Слышала, как шелестит кисть в давно мертвой руке – та, что выплеснула на пористую, матовую бумагу этот лик, этот взор, эту стать. И я шла, как сомнамбула, к заветной полке, выпрастывала из тисков соседних фолиантов свое проклятие и сдавалась на милость Рида, опять и опять водя пальцем по прихотливой штриховке. Слова же, насупленными грифами испещрявшие бумажное небо вокруг фигуры Всемогущего, хранили угрюмое молчание.

День рано или поздно должен был наступить. День, когда я устану ждать, что неведомый вамейнский вдруг заговорит со мной. Устала надеяться, что разгадка придет ниоткуда.

Я застала Шальмо в оружейной зале, где они с Сугэном чистили доспехи, и – как в декабрьскую реку шагнула:

– Медар Шальмо, позвольте просить вас об одной услуге…

Рид Всемогущий, не позволь ему отказать мне – на вторую попытку у меня не достанет ни мужества, ни решимости… Шальмо медленно повернул ко мне тяжелую крупную голову, смерил с головы до пят леденящим взглядом и процедил сквозь зубы:

– Вы, как всегда, некстати, меда Ирма. Ну да ладно, иначе и быть не может. Что вам угодно?

Я еле услышала саму себя:

– Я прошу вас дать мне пару уроков вамейнского, медар.

– Чему же вы сможете научить меня взамен, драгоценная крошка Ирма? Рисовать зеленых лошадей, а?

«Я могла бы научить вас хотя бы начаткам великодушия! За что мне это наказание?» – промелькнуло у меня в голове. И следом: «Только бы не расплакаться». Какая же я все-таки унылая и неинтересная с ним рядом. Только с ним одним. Не выношу себя при Шальмо. И тут, благодарение Риду, мне на помощь пришел Сугэн:

– Медар Шальмо, вы несправедливы к маленькой Ирме. Ведь и вы первые полгода тоже лишь учились и никаким знанием поделиться еще не могли. Так что бросайте набивать цену. Соглашайтесь.

Кажется, я обожала Сугэна. Шальмо же с неохотой пожал плечами:

– Ладно. Благодарите за это медара-меченосца, меда. Нынче вечером приходите в библиотеку. Поглядим, на что вы способны.

Разница между «учением» и «мучением» – всего в одну букву. К этому походу в библиотеку я готовилась, как к эшафоту или навязанной свадьбе. Битый аэна провозилась с волосами, привела в идеальный порядок ногти, в глубокой задумчивости и со всеми предосторожностями выбирала, чем умастить волосы и запястья: моего нового наставника ничто не должно раздражать – я не сомневалась, что и так получу в пригоршню с горкой. Незачем дразнить гусей. Особенно таких зловредных. Но вот я, кажется, готова к бою. Как добралась до дверей библиотеки – не помню. Постаралась бесшумно приоткрыть створку, заглянула внутрь. В полном покое и неподвижности дремали сотни знакомых уже книжных корешков. Ни звука. Кажется, пока никого нет. Но, зная Шальмо, я не поверила глазам и ушам своим и, как взведенный лук, готовая ко всему, настороженно двинулась к читальному столику и креслам в центре библиотечной залы.

Словно у дикого зверя на охотничьей тропе, слух мой обострился до предела, я, как сыч, видела даже затылком. До кресел оставалась всего пара шагов, и тут я уловила, как сзади меня верткая тень хлестнула полумрак между шкафами. Я молниеносно развернулась на пятках. Вовремя.

Неяркий блеск свечей в канделябрах матово отразился в черных волосах – Шальмо в фехтовальном броске вполвздоха оказался передо мной. Не думая, не подбирая слов, я вытолкнула из залубеневшего горла скучное светское приветствие. Злорадное удовольствие присело всклокоченной сорокой мне на плечо: пока моя взяла! Я проворнее!

Шальмо ничего не сказал – лишь негромко хмыкнул и коротко кивнул на ближнее кресло:

– Что ж, приступим.

К моему несказанному удивлению, Шальмо, хоть и источал холод и лед, не метнул в меня ни единого ядовитого дротика. Обучил меня алфавиту и правилам чтения, которые оказались довольно простыми, хотя иногда весьма неожиданными. Кое-какие буквосочетания на письме не имели ничего общего с тем, какой звук они означали. В целом же вамейнский был достаточно певучим, чуть гортанным, со странными призвуками, от которых у меня быстро запершило в горле. Шальмо оказался на редкость толковым учителем и язык любил до дрожи в голосе и чувствовал его невероятно тонко. Так меж пальцев мастерицы-пряхи трепещет гладкая шелковая нить без единой лохматой пряди – так и меж губ Шальмо вились и ложились гладкой вышивкой, строгим узором, правила и каноны родной речи. Почувствовав эту его странную нежность, я несказанно обрадовалась: наши уроки будут ему в радость, а значит, у меня есть надежда, что он их не забросит только для того, чтобы мне насолить.

Урок завершился ближе к полуночи. Шальмо откинулся в кресле и одарил меня насмешливым взглядом, но я все же различила в нем призрачную тень довольства:

– Ну, на первый раз достаточно. Вы меня порядком утомили, меда Ирма. Но, как ни удивительно, – не до изнеможения.

И опять – калейдоскоп знакомых скучных чувств: я привычно обиделась, приуныла, затосковала, однако вынырнула из-под накатившей этой обыденной волны. Огорчилась только, что еще один день прошел, а я по-прежнему не вольна сама выбирать себе горести и радости. Поднялась с кресла, присела в учтивом реверансе и, сочтя наше свидание оконченным, направилась к выходу. Но не тут-то было: за моей спиной голос Шальмо немедленно выткал морозный узор:

– Что же это получается, меда Ирма? Мой урок не заслуживает никакой благодарности?

Как бы мне хотелось немедленно найтись с остроумным, искрометным ответом, приструнить его вьюгу своей радугой… Но нет, все, на что я способна была, – вялое дождливое:

– Простите, медар Шальмо. Благодарю вас, медар Шальмо. – И с суетливой поспешностью, которую заметил бы даже слепой, закрыла за собой тяжелую дверную створку.