Я просыпаюсь среди ночи уже в который раз. Нет чернее аэна, чем предрассветная горячка верха весны. В кромешной темноте играет скрипка. Пылкая, жгучая, рваная. И я вижу сквозь сон плотно зажмуренные глаза, подрагивающие соломенные кудри, побелевшие костяшки пальцев. Щекочут, наскакивают друг на друга, сыплются ноты. Эсти занята своим делом. И я знаю, что каждый обитатель замка подымает голову от подушки и слушает, слушает, слушает…

Леса вокруг замка лихорадило, огромный буйный замковый парк трепетал и звенел. Весна объяснила мне наконец, откуда берутся диковинные названия девяти долей, на которые поделен парк. Агатовая, Янтарная, Малахитовая, Бирюзовая, Сапфирная, Опаловая, Ониксовая, Рубиновая – и сердце парка, Алмазная.

Словно леших, весна выманила из тайных закоулков парка племя мастеров-садовников, проворных стариков и старух, таких же немногословных и точных в движениях, как и прочие обитатели замка. Садовников этих, судя по говору, призвали сюда из самых разных уголков земли. Каждый мастер ухаживал за своим, совершенно неповторимым уголком сада, где все цветы, травы и деревья светились и играли оттенками драгоценного камня, имя которого запечатлевалось в названии парковой доли. Девять приглашенных, девять Долей Королевства. Мне показалось, что связь непременно должна быть: в замке находилось место чему угодно, кроме случайностей, – или, точнее, это мне нравилось искать закономерности. Закономерности сообщали существованию смысл и намерение. Ануджна, когда я предложила ей эту свою теорию, сначала расхохоталась, а потом уточнила, за каким тикком мне смысл и намерение? «Получил – передай, вот и весь смысл, Ирма. Посмотри вокруг – так всё устроено». Нет, пусть мне будет пока и смысл, и намерение, я, будем считать, еще маленькая. Ну ее, Ануджну.

Более всего любила я бывать в северной – Рубиновой – доле парка, за которой ходил высокий сутулый вамейн, земляк Шальмо. Он не говорил ни по-фернски, ни по-деррийски. Только Шальмо и, как позже выяснилось, сам Герцог могли перекинуться с ним словечком, но я ни разу не слышала их бесед. Филисс был молчалив, как его цветы. Все саженцы и семена в Рубиновой доле, а также грубые нетесаные валуны, как будто небрежно набросанные там и тут, доставили прямо из земли вамейнов.

Именно здесь, как нигде в парке, безраздельно царила молчаливая закипающая сила, которой я не находила названия. В Рубиновой доле меня неизменно охватывала жгучая тоска – и взрывающая изнутри радость. Иногда казалось, что дикая айва, и бурый тростник, и степная вишня, целыми днями разбрызгивая стылый сон зимней темноты в полуденную благость апрельского солнца, шепчут на разные голоса: «Чтобы жить… чтобы жить…» И отчего-то на самом краю зрения мне виделись крутые бока лодок, пунцовые блики на воде, исчирканной перьями облаков, – и безбрежное прощание с кем-то, кто навсегда дорог и любим, захлестывало меня полынной горечью. И в тот же миг эхом ко мне слетало с полуголых ветвей: «Здравствуй… здравствуй». И счастье возвращалось… Может, Рубиновая – «моя» доля, Герцог?

Как-то раз я привычно слонялась по парку, на сей раз – в Янтарной доле. Утром случайно обнаружила в одном темном углу библиотеки пару особенно пыльных полок, стащила наугад самую толстую книгу и чуть не потеряла равновесия на библиотечной колченогой лесенке, столь неожиданным бременем придавила меня к земле эта диковинная инкунабула. Я покрепче, словно младенца, взяла находку на руки и отправилась искать, где бы поудобнее примостить книгу и устроиться рядом – полюбоваться на картинки: фолиант, как оказалось, был на вамейнском, а значит, прочесть ничего не удастся. Но это не огорчило: лишь мельком заглянув в книгу, я изумилась красоте и затейливости иллюстраций, обилию деталей, сохранности ярких красок – словом, предвкушала долгие упоительные аэна, которые проведу на пропитанном звенящей бессонницей воздухе.

Янтарная доля излучала едва ли меньшее очарование, нежели Рубиновая. Юго-восточную сторону парка, почти весь день залитую солнцем, населяли дикие первоцветы, и ее раньше прочих долей затопило цветочным паводком. Замечательная главная клумба, прихотливо обсаженная мать-и-мачехой и дроками, уже пушилась сотнями крошечных золотых брызг. За долей ухаживала согбенная старушка-фернка Маргела – добрейшее полупрозрачное существо. Маргела была нашей общей ласковой и даже, по сравнению с остальными садовниками, болтливой бабушкой, мы таскали ей вкусные мелочи, а взамен получали забавные рукодельные талисманы, которые она мастерила из лоскутков, веточек и камешков. Кое-чему она и Янешу научила.

Был здесь один потайной уголок, скрытый от ветра невысокой каменной стеной, где на теплом желтоватом валуне песчаника я и устроилась – так, чтобы оставаться никому не видимой, уединиться с добытым сокровищем.

Со всей бережностью уложила я книгу на гладкий нагретый камень, но заметила, что бумажную глыбу стоит придерживать: ее равновесие на макушке камня довольно шатко. Благоговейно раскрыла на первой странице – и пропала. Не было там портретов и фигур танцующей знати – или крепостей, или войск на марше, или картин казней, как почти во всех фернских изданиях. Не было в ней ни чертежей, ни формул, ни лабораторных приспособлений, ни отвратительных рассеченных лягушек и крыс, как в ученых трактатах. Я разглядывала огромные горные крокусы необычайной красоты, прорисованные до каждой крошечной прожилки; капли воды, отскакивающие от лезвий высокой травы; белоснежных голубей, замерших в воздухе, – крылья их соединялись в восторженных аплодисментах; тончайшие шрамы облаков, а их повторяло стальное зеркало горного озера, и в нем они были даже точнее, чем в пронзительном небе; низко висящую луну и плотный млечный ее свет, а в нем плавает ветка груши… Смертная красота, незаметные ускользающие чудеса этой земли, тленная нежность.

Впивая которую по счету волшебную страницу, я вдруг скорее почувствовала, чем услышала, что рядом со мной кто-то есть. По саду неторопливо шла Ануджна.

Откуда в рыбацкой дочери столько царственной грации? В бройо – королевы? Этого, вероятно, я так никогда и не узнаю. Вряд ли Герцог обучал ее манерам. Если бы в замке к прямым взглядам относились как-то еще, а не как тут принято, я получала б от Ануджны на орехи за то, что таращусь на нее, не отрываясь. А еще от нее всегда пахло мускусом, и этот запах чуточку сводил меня с ума. Я сама себя побаивалась: Ануджна будила во мне дикую и пугающую жару, странную лихорадку, которой я не пыталась подобрать названия, – она ведь женщина! Женщина-море. Она любила укладываться в кресле замершим прибоем, и две волны накрывали подлокотники: гребень горла, гребень коленей, на пол обрушивался водопад блестящих иссиня-черных волос, и обнажалась муаровая кожа лодыжек. Иногда казалось, что в ее теле все кости – из ртути.

Меж тем моя королева неторопливо устроилась на узловатых нижних ветвях огромного фигового дерева. Подставила солнцу лицо. Мгновенно выцвел в ярких лучах синий атлас платья, прихотливые складки обнажили лепное колено. Она закрыла глаза – и мягкие, очень смуглые пальцы зажили своей жизнью.

Ануджна извлекла на свет угольно-черную трубку с крохотной чашечкой для табака. Она поглаживала длинный хрупкий мундштук, еле заметно нашептывая что-то матовому полированному дереву – словно пела своей трубке песню. Я смотрела, как от глубокого, неспешного дыхания соскальзывают с груди распуганными ящерицами пряди вороных волос. Вот она извлекла из складок одежды затейливый узорчатый кисет, понюхала щепотку сухих бурых былинок табака. Сдула их с ладони. Следующей щепотью набила трубку. Как во сне, мундштук подплыл к ее пухлому полуоткрытому рту, невесомо приник к розоватому рубцу на нижней губе – и у меня не стало слов, чтобы описать, какая она была сей миг.

Огнива не видно в ее руках, и огонь будто рождается от простого прикосновения. Первый вдох. Дрожат и взлетают ресницы. Тени теней скользят по вискам. Не разомкнуть ни одной линии, не прервать покоя – шея-плечи-ключицы. Замирает на вершине дымного вдоха сияющая восковая статуя. Трубка трепещет флейтой в пяти зрячих пальцах. Ануджна не выдыхает. Время замерло. Текут невесомые мгновения…

И вот – долгая-долгая тончайшая нитка прозрачного голубоватого дыма просачивается меж губ, сложенных, словно в поцелуе, какой дарят вскользь. Как сквозь густую воду опускается затылок на древесные натужные узлы, и заплетает ленивый ветер локоны и ветви в одно.

Вот снова мундштук находит эти спящие губы, и сладкая горечь табачного дыма кувыркается и плавает над нею, надо мной. Живая Ануджна, дышит, течет – неподвижно. Владычица тишины, дай вкусить от твоего покоя… Но трубка плавно легла в развилку между ветвей прямо над ней, а сама она, не сходя со своего трона, ушла от меня – на ей одной ведомую глубину. Я лишь догадывалась, как поет ветер в ее теле.

Юные сумерки расцветили небо тимьяновым лиловым, а мы сидели с ней, камень и дерево, незримая подданная у ног королевы, которой можно все – даже курить.

Хоть это и весьма сомнительное для фионы занятие. Такая чушь все еще иногда забредала мне в голову.

Ануджна вдруг начала мягко водить руками по воздуху, и я, чтобы лучше разглядеть в вечернем полусвете, что за невидимые письмена она рисует, резко подалась вперед, выпустила из рук заскорузлые кожаные бока книги, и та глухим утробным хлопком обрушилась на землю. Будто из пушки пальнули. Дыхание комком застряло в горле, ни вперед, ни назад.

– О-о, вижу, я здесь не одна… – Ленивая река Ануджниного голоса повлеклась ко мне. Я готова была провалиться сквозь землю.

– Простите великодушно, меда Ануджна, – пролепетала я.

– Да нет, отчего же. – Ануджна улыбнулась и стекла с ветвей вниз, на землю. – Вам же понравилось, верно? – И она, не выказав ни тени раздражения, расплылась в беззаботной улыбке. Трубка и кисет растворились в пучинах платья, и Ануджна удалилась в замок. Я же рассеянно слезла со своего валуна, не желая прощаться с картинками, покуда совсем не стемнеет, но замерла над распахнувшейся при падении книгой. Случаю было угодно показать мне разворот, с которого на меня смотрел нагой Рид – в точности такой же, как отсыпанный в гравии под окнами залы!

На миг показалось, что я грежу. Сердце остановилось, ладони вспотели, по спине заметался озноб. Еретический Рид? В вамейнской книге? Как так?

Я пожирала рисунок глазами. Он прекрасно сохранился и сиял красками. Знакомый до мельчайших подробностей, залюбленный до полированной гладкости, образ Рида на бумаге был теплее и ближе, чем исполинская фигура на замковом дворе: этот Рид обещал мне разгадку своей тайны. Я стояла перед дверью в сокровищницу. Осталось найти ключ – в этой книге я не смогу прочесть ни слова. Кто же отомкнет для меня эти врата? Герцог говорит по-вамейнски, но станет ли он заниматься со мной переводами? Филисс? Но он не знает ни слова по-фернски. Остается только… Ох, только не Шальмо.