Каждая встреча, каждый разговор с любым учеником был для меня блиссовой шарадой: я тратила многие аэна, чтобы разобраться во всем, что услышала, а также в запутанных лабиринтах значений сказанного – мои загадочные друзья научили меня видеть тени слов, их нутро, их вторые и третьи лица. Я собирала истории жизней, вглядывалась в лица, запоминала запахи, а вечерами записывала, стараясь не упустить ни единой мелочи, и все казалось мне важным, исполненным смысла и новым, как завтрашний день. Казалось, я могу проснуться однажды и забыть эту жизнь, как почти забыла предыдущую. Мысль о том, что я – это моя память и больше ничего, стала здесь понятна и очевидна, поначалу она пугала, потом отвращала, а к весне стала сообщать странную легкость, однако мое «я» мне все еще было зачем-то нужно, а значит – многое требовалось от памяти. Сугэн пару раз осторожно намекал мне, что запоминание и забвение я как-то слишком переоцениваю и что просто видеть достаточно, и все же я не могла и не хотела пока расставаться со своими «мозговыми игрушками», как их называла Янеша. Я считала, что без них буду скучное пустое место или, не знаю, карп кои, который, если б разговаривал, здоровался каждые четыре мгновения. Этот вывод страшно веселил всех – за исключением меня.

В замке, совершенно ясно, было не принято раздавать отгадки просто так. Я знала, что есть долины, закрытые другими вершинами и снеговыми тучами, куда мои новые друзья отказывались меня вести, подсовывали приятные лужайки у подножия запретных хребтов, увлекали меня в заросшие цветами, залитые солнцем знакомые распадки. И я, как восторженное дитя, бежала за ними, играла в траве и забывала ненадолго, зачем шла, какой вопрос задала. И что не получила ответа.

Рид все так же парил под башней и в аэнао, даруя безмятежную улыбку любому наблюдателю, а мне все так же не удавалось хотя бы на шаг приблизиться к тайной связи между «Житием» и этим невозможным замком. Я все реже просила совета у пылившейся в моей комнате священной книги, все страннее было искать в ней Рида. Замок жил по законам, настолько далеким от тех, что вбил в меня когда-то брат Алфин, что мне надоело по дюжине раз на дню краснеть и пугаться, если кто-нибудь рядом заводил откровенно богохульные речи или отпускал еретические шуточки. Я старалась вернуть себе себя – ту, которой пять лет, чистый лист, распахнутые глаза, никакого дармового, заемного знания. Мне казалось, что лишь так я смогу разобраться сама, раз уж прекрасные остальные склонны водить меня за нос.

Бывало, я целыми днями оставалась одна и бродила по путаным коридорам и переходам замка, ездила по округе верхом или блуждала по парку. Но более всего любила я просиживать в библиотеке – огромном двусветном зале с почерневшими дубовыми шкафами, снизу доверху набитыми тяжеленными книгами потрясающей красоты, на всех мыслимых языках Девяти Долей. Герцог еще зимой разрешил мне распоряжаться этим богатством как своим собственным. Но только весной я взалкала чтения: книги не смогут уклоняться от заданного вопроса, не станут играть со мной в прятки, они расскажут мне всё, что знают, без утайки. Знала бы я тогда, как ошибалась.

Я зарывалась в немногочисленные деррийские фолианты, остро пахшие сыростью, заржавленные временем, разбирала иногда почти по складам легенды, хроники и песенники таинственного народа. Четыреста лет, пятьсот, шестьсот было этим строчкам, этим потекшим картинкам, и на страницы, что вдвое старше моего рода, я глядела, как в колодец безлунной ночью. Я искала историй, песен, сказаний – чего угодно, лишь бы из века Рида. Как и зачем он явился людям? За что извели все его племя? Разумеется, любой фернский подросток мог рассказать заученную наизусть легенду, прописанную Святым Братством, как, когда и почему это произошло. Но мне всегда казалось, что даже святые наставники не знают всей правды.

Но тщетно. Библиотека щедро поделилась со мной сведениями о быте, традициях и общественном устройстве народа дерри. Я прочла о фигурах танцев, кухонных премудростях и толкованиях сновидений. Но гомонливый поток пестрого знания о дерри мелел досуха как раз к тем датам, когда в Западной Доле объявился Рид. Все ученики, будто сговорившись, мялись и отказывались обсуждать это со мной, отсылали меня к книгам или предлагали спросить у Герцога. Удивительное дело: мне уже почти стало все равно, что к чему в этой старой истории, но некий неутолимый зуд не ослабевал именно потому, что от меня откровенно прятали знание, к которому я не готова или которого не достойна. То, на что в замке смотрели снисходительно и насмешливо – на неспособность повелевать своими мыслями и порывами, – и подталкивало меня чесать, где чешется: я выжидала, читая взахлеб, все подряд, пытаясь прикоснуться всею собой, насколько возможно, к этому несуществующему народу. О дерри нам в детстве говорили больше поносного, чем возвышенного, однако знание языка дерри почиталось в светском обществе за самый благородный тон.

Деррийцев – пока племя еще существовало – соседи не любили и побаивались. Ростом выше обитавших рядом фернов, черноволосые и белокожие, хрупкие, молчаливые и скрытные. В годы юношества мои няни и гувернантки любили повторять, что ни к охоте, ни к пахоте деррийцы не годны – тощие да чахлые. Значит, горазды лишь воровать да скоморошничать. А вот язык их, бурлящий и певучий, словно ручей на камнях, – живая вода бродячих театров дерри. Мы заучивали трагические монологи и комические куплеты исчезнувших деррийских трубадуров. Детьми мы знали, что любовные письма и завещания у фернов испокон веку писались на дерри.

И при этом воры и бродячие циркачи назывались одним общим словом – «дерри». Впрочем, когда была девочкой, я этому не удивлялась: в мире взрослых было полным-полно таких нескладных, непоследовательных штук, я просто отмечала их про себя, чтобы понять когда-нибудь потом. Когда стану взрослой. Таких несуразиц становилось все больше, и трудно было мне, благовоспитанной и послушной юной фионе, разобраться, что к чему. Да и небезопасно – розги к графским детям применялись редко, но зачем искушать судьбу? Чрезмерное любопытство считалось серьезным пороком.

Кроме всего прочего, мне не давал покоя еще один вопрос: откуда у Герцога такая обширная и при этом сплошь крамольная библиотека? Когда деррийцев изгнали или уничтожили подчистую, сожгли и все до единой книги на деррийском. В замке я впервые в жизни держала их в руках, воочию видела письмена дерри. В библиотеке отца все без исключения старые тексты дерри были написаны фернскими буквами (что, кстати сказать, делало их несуразными и смешными). А тут – такая немыслимая роскошь! Десятки томов, не тронутые огнем, целые-невредимые, с серебрёными обрезами и хрусталем в защелках. Как удалось уберечь такое богатство от фернской травли? И каким могуществом и влиянием – или какой опалой? – в таком случае был осенен сам Герцог?

Сохранить подобную коллекцию можно было только с личного разрешения Короля. А разрешение такое перепадает лишь самым старым родам Королевства, за невероятные деньги.

Но не было, не было Эганов в Королевских списках – их я знала наизусть. Ни одного фамильного герба, ни одного старого вельможного портрета в стенах замка – а уж я исходила его вдоль и поперек. Тайны множились, а вместе с ними и мое любопытство – иногда же подступало и некое смутное разочарование. Но я все еще надеялась разобраться своими силами.