Глава 2
«…Не преткнешься о камень ногою твоею…»
…И здесь ты всегда будешь спать так же спокойно. А я — я буду счастлива. Счастлива до слез… Эти слезы — они от счастья… Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя — любого. Потому что это — ты…
Люто
…Мне просто необходимо вернуться назад…
Это была не мысль. Это было невыносимое неотступное ощущение — до ломоты в суставах. Я места себе не находила. Сам воздух вокруг меня звенел: назад, назад!
В начале апреля мне пришлось вернуться домой — и там я выдержала только две недели… В Москве я недоделала что-то очень важное… Я обязана быть там. Мне необходимо вернуться. Необходимо встретиться с… Соловьем. Да, точно, все дело в нем. Мне необходимо именно к нему. У меня больше нет никого…
Я постепенно разматывала клубок преследовавшего меня ощущения — и наконец-то выискала первопричину, обнаружила свербящую занозу. Нашла, откуда идет сигнал… Ни на секунду ведь не возникло сомнений, а так ли уж надо ехать. Надо было не ему. Надо было мне самой…
Я уперлась как рогом. Что-то непостижимое стегало меня как хлыстом. Необъяснимо люто я выгрызала возможность опять попасть в Москву. Не было никаких объективных причин вот так ломиться туда, как будто там сейчас что-то решается и не может решиться без меня. Не было, не было у меня причин так лютовать…
Но я лютовала.
Предъява
Я заорала с отвращением:
— Убери от меня эту дрянь!
Про Кролика Хомячок однажды рассказывал, что вот эту квартирку Кролик себе заработал, расстреляв в упор двух человек… Сейчас он взял что-то с полки и сунул мне в руки череп! Как достали эти сатанисты…
— Убери от меня эту дрянь! Я что, собака — с костями играть?! Не я этого человека убила, чтобы настолько не уважать его смерть!..
Когда он «эту дрянь» все-таки убрал, я чуть выждала, пока уляжется отвращение, потом рассказала со смехом:
— Представляешь, я тут с удивлением обнаружила, что мне становится плохо от вида крови. Я никак не могла этого предположить, пока не оказалась перед фактом. Голова просто норовит отключиться, это так странно, это идет откуда-то мимо мозгов. Вот вообще от себя не ожидала!..
Боже мой, как он был взбешен. Казалось, своим легкомысленным признанием я оскорбила его до глубины души и разбила его последнюю веру в людей. Вытаращив глаза, он орал:
— Вы все! Вы только! Пишете! Красивые слова! Во всех стихах — кровь и ножи, а на деле вы все ничего не можете!..
Ну да, мой любимый стишок под названием «Кредо»…
У меня девять жизней,
$$$$$$зачем столько мне?
Я отдавалась убийце
$$$$$$по сходной цене,
Но кайф вонзить в меня
$$$$$$что-то не то —
$$$$$$$$$$$$весьма сомнительный кайф.
Кости в горле распались
$$$$$$на чет и нечет,
Надежда веры сполна
$$$$$$мне будет вписана в счет,
И запрещенное слово «Любовь»
$$$$$$звучит почти как
$$$$$$$$$$$$«Майн кампф».
Мгновенья счастья с тобой
$$$$$$добавляют мне лет,
Мне слишком дорого стоил
$$$$$$«счастливый билет»,
Я слепо верю глазам,
$$$$$$когда в толпе
$$$$$$$$$$$$вдруг различаю людей.
Но только каждый второй
$$$$$$пришел вбить гвозди в ладонь.
Я знаю, что будет после
$$$$$$подобного до:
Рукопожатье мое
$$$$$$хранит отчетливый
$$$$$$$$$$$$оттиск гвоздей.
Я не ищу чужих истин
$$$$$$в паленом вине,
Мой покореженный крест
$$$$$$навечно будет при мне.
Без тех, кто
$$$$$$непозволительно трезв,
$$$$$$$$$$$$мир непростительно лжив.
Кто без надежды, но с верой, —
$$$$$$опасен вдвойне.
Я знаю точно одно:
$$$$$$любовь — мой повод к войне,
И с каждой ночью
$$$$$$еще на чуть-чуть
$$$$$$$$$$$$здесь подрастают ножи.
…Я отказываюсь разговаривать в таком тоне и терпеть подобный бред.
— Ты сейчас разговариваешь «с нами со всеми» или конкретно со мной? Тебе лично мне есть что предъявить, кроме того, что я сама тебе о себе насочиняла?
Он слегка увял. Я вообще не понимала предмета разговора. — А какое тебе дело до моих реакций? Немного странно предъявлять человеку за реакции организма, которые он не контролирует головой. Но я что, с такой мелочью не справлюсь? И какое это вообще может иметь значение, как я реагирую на кровь? Мало ли где там у меня какое ощущение промелькнуло? И что с того? Эта минутная дурнота — она что, сможет как-то повлиять на мои поступки? Когда будет надо, эта моя слабость никого не подведет… И если моего друга собьет машина, ничто не помешает мне пойти и делать все, что нужно, сколько бы крови там ни натекло…
Почему, почему я тогда это сказала?!
День рожденья его смерти
В день рожденья Гитлера — 20 апреля — я сидела на московской кухне и звонила в Бункер. Дежурный радостно отрапортовал:
— Тишина нет, Соловей — в больнице…
Чего?
Как это — в больнице?..
Я недоуменно рассматривала телефонную трубку. А что он там делает? Я была абсолютно уверена, что элементарно выцеплю Соловья и на раз обстряпаю все дела. Там делов-то. В конце марта он ездил в Самару на суд по бунтовщикам на зоне — и я так с тех пор его и не видела. Что там происходит? Пусть рассказывает. Это очень важно ему — значит, автоматически становится важно и мне. Мне главное — просто увидеть его, говорить с ним, снова хоть одним глазком заглянуть в его мир. Потому что только в его системе координат мне теперь понятно. Потому что на жизнь я теперь смотрю — его глазами. Я себя сверяю — по нему…
Но непредсказуемый Соловей опять смешал все карты. И чего теперь? А что это он там разлегся, когда именно сейчас он нужен мне здесь? Что за саботаж? И как мне его теперь выцеплять?
И кстати, что с ним?.. Забыла спросить.
— Да машина его сбила…
У Буржуя мягкий, очень вкрадчивый голос. Что бы он ни говорил, он произносит это негромко и полустерто. Как бы невзначай. И до невнимательного слушателя смысл может дойти не сразу. Я же всегда очень пристально слежу за всем, что он говорит. Потому что слишком часто его слова хлещут наотмашь, за скупой интонацией скрывается хохот жесточайшего сарказма. Слишком многих он при мне вот так «невзначай» препарировал, как дохлых лягушек. Я не скрывала восторга. Я высоко ценю чувство юмора. Особенно такое изощренное. Признак иезуитского ума…
Я еще из дома стала ему звонить, узнавать новости, мне были нужны в Москве свои глаза и уши, свой человек. И я сделала его «своим человеком». Мы подружились этой зимой, как только я включила мозги. Моя обида на него наконец-то стала совершенно неактуальна. Теперь только с ним я и могла общаться. Кто-то из нас изменился… Хоть на периферии зрения мне был нужен хоть один нормальный человек — и этот человек у меня теперь был…
И вот он опять поделился информацией.
Что?..
Машина?.. Сбила?.. Соловья?..
Не знаю, сколько я простояла посреди кухни с трубкой в руках, оцепенело глядя куда-то в никуда. Я отказывалась понимать услышанное.
Соловья?.. Не-ет… Не может быть… Как же так?.. Соловья… Вот только недавно мы заговорщически петляли по дворам вокруг Бункера, а потом ветер свистел по проспекту, а мы, задыхаясь, сквозь него пробивались к метро, и так идеально моя рука легла на его руку. Как будто так было всегда. И хоть на этот миг в моей жизни все опять стало правильно…
И он? Теперь? Лежит? Где-то там?
Сбитый машиной?!
Утром я выбралась из дома. Дождь, ветер, последний позднеапрельский снег, холод невыносимый. Все во мне гудело, как перетянутая струна. Стиснув зубы, я врезалась в ветер, врезалась в толпу, невидяще глядя поверх голов. Хотелось с глухим треском проломиться сквозь что-то или сквозь кого-то. Это принесло бы некоторое облегчение…
Тишина я заметила издалека, в своем сером пальто он скромным памятником шел из Бункера мне навстречу. А я как раз по твою душу… Я впечатала в него взгляд, было чувство, что уже иду на таран…
Он идентифицировал меня не сразу, и по мере приближения все большее удивление расползалось по его лицу. Хотя именно сейчас-то все было логично. Я оказалась в нужное время в нужном месте. «Стреляли…» Сейчас ты мне скажешь, что с ним, и я сразу…
Я едва не налетела на него, нетерпеливо затормозила, глянула в упор: говори…
Он недоверчиво рассматривал мое лицо.
— Ты всегда так неожиданно появляешься… Такой летящей походкой… Подожди… — почему-то вдруг сразу спохватился он. — Ты до сих пор живешь у…? — Он назвал Хомяка.
— Это кто?
Грохот вымокшего проспекта заглушал слова, ветер рвал их с губ, приходилось повышать голос. Пытаясь заслониться от порывов ветра, я недобро, как будто целясь, следила за машиной, мчавшейся мимо в облаке брызг. Да хватит уже левых базаров, давай колись…
— Не знаю такого…
Будь я сейчас хоть вся облеплена датчиками, детектор показал бы, что я говорю чистую правду.
— Даже так!.. — изумился много пропустивший Тишин, но я очень жестко его перебила. Как он вообще может говорить о чем-то, кроме… Проговорила глухо:
— Вы мне за Михалыча расскажите…
— Какого… Михалыча? — Он меня вообще не понял. А я не поняла его. У нас с ним в этой жизни есть только одна тема для разговоров…
Я взглянула на него зло и тяжело впечатала в его сознание каждое слово:
— За. Моего. Сергея. Михалыча… — и следом прилепила упрямый взгляд. Теперь понятно?
— Как ты его… По отчеству… — Тишин как будто бы даже заюлил, он как будто бы даже был удивлен. — Уважаешь…
А потом…
Чуть надрывая в шуме улицы голос, он долго перечислял мне такое количество переломов и травм, что с каждым его словом…
Еще цепляясь взглядом за последнее светлое пятно, его выбеленный ветром череп, я с каждым словом как будто все глубже проваливалась в черноту. С меня словно кожу снимали под этим хлещущим ветром и дождем, я понимала только одно.
Он рассказывал уже не диагноз. То, что он сейчас произносил, — это был уже приговор…
Соловью размозжило всю левую сторону: нога, таз, ребра, голова… Перемолотый коленный сустав, трещины в ребрах и бедре, сотрясение мозга и — амнезия… Что с ним произошло — ничего не помнит… Вместо сустава надо ставить железный имплантат, это стоит денег, денег нет вообще, деньги будут собирать, разослав запросы во все регионы… 18 апреля они хоронили совсем уже древнюю бабушку Тишина, Соловей вышел после поминок — и вот…
…Зря он меня от себя отпустил. Раньше я за руку переводила его через дорогу… «Ибо Ангелам Своим заповедает о тебе — охранять тебя на всех путях твоих. На руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею»…
…Мимо в туче водяной пыли на бешеной скорости проносились машины. Я онемела, от меня остался один только изорванный ветром взгляд. На меня сейчас уже рушились потоки такого непроглядного отчаянья, что я только оцепеневшим ребенком беспомощно смотрела, как это все мчится в лицо, не в силах уже ни от чего закрыться. В мире вокруг стремительно исчезали последние знакомые, различимые глазом краски. Все залило чернотой. Только ужас — и полное бессилие. Ужас полного бессилия…
Он был уже слишком чужим человеком, чтобы я вдруг пришла к нему в больницу одна. Не звали… Я сухо спросила Тишина, когда он собирается туда. Но он просто описал мне дорогу до Первой градской. Я еще упиралась, честно — я боялась появляться там одна, Тишин практически навязал мне этот адрес…
И вот, когда я сделала только шаг, когда мы расстались под этим дождем… Все, больше я себе уже не принадлежала. Все «узкие, извилистые тропинки лжи», на которых я пыталась затеряться последние месяцы, мгновенно вытянулись в идеально прямые нити. И вели только к одному человеку. Опять…
Я шла, почти летела, еще не замечая, что земля уже уходит из-под ног. Что мне только кажется, что я всего лишь иду. А на самом деле толща стометрового отвесного морского берега уже начала оседать подо мной. И скоро вся эта масса понесется вниз, увлекая меня за собой, и перед глазами будут только стремительно мелькать кусты, корни, камни…
Опять самурай
Я шла заведомо рано. Но я не могла не сорваться с места и почти бежать сквозь дождь, дрожа уже даже не от холода.
А потом униженно полтора часа дожидаться начала посещений на входе, у гардероба, в каком-то подвале. Хорошо, не на улице, не на ветру. Коченея от отчаяния… Это было бы слишком идеальное попадание в образ. Потому что я бы стояла. Часами, в холоде и тоске. Только здесь и было теперь мое место. Меня не пускали на порог — но для меня больше не существовало ничего, кроме этой закрытой двери…
Я обивала сейчас этот неприступный порог, как будто униженно вымаливала милостыню. Как будто я дико чем-то провинилась. Как будто быть сейчас здесь больше всего надо было мне самой… Кто я ему? Я, как пария, не смею к нему приблизиться, не смею прикоснуться. Я не имею права здесь находиться. Он ведь меня прогонит. Предварительно оскорбив…
Я как будто воочию увидела побитую собаку. Заскулив и зажмурив глаза, она все равно продолжает покорно подставлять голову под руку, которая ее бьет. И необъяснимым образом никуда не уходит. А когда ее выставляют за дверь, она ложится умирать под этой дверью. Умирать от тоски…
И я поняла. А ей больше некуда идти. Потому что хозяин… единственный смысл ее жизни — умирает…
Погнал по тяжелой
Это был он…
Я глянула в дверь палаты — и острый профиль Соловья сразу вырисовался на подушке, напротив входа в левом углу. Левая нога была высоко поднята на какой-то подставке. Рядом, на соседней пустой кровати, сидела тетка в белом халате, он сделал движение глазами в ее сторону — потом заметил меня. Я на мгновение застыла в дверном проеме, входя внутрь осторожно, как в холодную воду…
…За что ему это все? Зачем ему это все? Как можно столько тяжести грузить на одного? Он человек, он всего лишь человек…
Я почти бегом пересекла палату, едва поздоровавшись в пространство, во всем мире видя теперь только его лицо, — и одним движением быстро опустилась возле кровати. Немного не на колени. Я могла смотреть на него только снизу вверх, судорожно вцепившись в край матраса, почти умоляюще заглядывая в глаза…
Тетка сразу влезла: «Вот, стул возьмите…» — ломая звенящую тишину момента. Да отстань ты, я сама разберусь, как мне общаться со своим мужчиной. И если я хочу рухнуть рядом с ним — это только мое дело…
Человек в любой момент может отказаться от чего угодно. И даже знает об этом.
Но не хочет…
Почему меня нисколько не удивило, что Соловей привязан? Слишком знакомым мне способом кисти его рук были прикручены бинтами по бокам кровати, такой же узел красовался и на щиколотке правой ноги. Своими вдруг ставшими совершенно по-животному гибкими и цепкими пальцами Сол сразу быстро сжал мою руку, крепко, надо же, узнал…
Он смотрел на меня каким-то светлым, неожиданно живым для полумертвого взглядом, проговорил почти с улыбкой, констатируя с легким недоумением:
— Вот, а я здесь… Видишь, как получилось…
Я улыбнулась, разглядывая его: вижу. Все идет по плану. Ты опять вляпался по самые уши. Ты опять в своем репертуаре…
А я — в своем. Я завладела твоей рукой — и мне в этой жизни больше ничего не надо. Даже разговаривать. Только смотреть, смотреть на тебя. До бесконечности…
— Не отвязывайте его, — опять встряла тетка.
Я только рассеянно качнула головой, не сводя глаз с его высокого мертвенно-белого лба. Не-е, и не подумаю. Я его слишком хорошо знаю. Я не самоубийца. Добровольно я его не отвяжу. Раз уж кому-то удалось его стреножить…
Давайте я потуже затяну, что ли. А то у вас веревочки что-то хлипковаты. Ему их — на полчаса…
…Подождите, а простыни где? Халтурите, недооцениваете, таких, как он, надо приматывать к кровати простынями…
Но все равно. Это вам, ребята, сто очков в плюс, что вы так быстро догадались его привязать. Так он — неизмеримо милее…
Я бы еще засунула в рот кляп… Я знаю его гораздо дольше вас…
…Но что он тут уже успел натворить, что его так быстро раскусили?..
— Снимите с меня эти браслеты!
Так, понятно, начинается. Ребята-а, вы попали…
Э, да у них тут просто бенефис Соловья. Весь вечер на арене…
Он вдруг отчаянно заелозил, руки потянули узлы. Ну, в принципе все ясно. Почему меня это нисколько не удивляет? Сейчас он закричит: «Я ничего не…»
— Я ничего не буду подписывать! Вы не имеете права меня задерживать! Где мои вещи?! Отдайте мне вещи — и я отсюда сразу же уйду!.. Дайте курить!.. Куда мы едем? Поехали на Вернадского, в Бункер!..
«Прокурора в камеру! Прокурора!» Ох, как же крепко ему досталось по голове… Особенно удачно он придумал насчет «уйти». Он ведь даже боли не чувствует. И вообще не понимает, что происходит. Он не знает, где он и что с ним!..
Он, еще минуту назад спокойный, вдруг как будто вспомнил, что с ним творится какой-то произвол, — и мгновенно взбеленился. Он выкрикивал какие-то дикие ультиматумы и угрозы, безбожно «путался в показаниях», он все время куда-то ехал, нестерпимо яростное его лицо, казалось, каждой донельзя натянутой чертой звенело от напряжения.
Да-а, я знала, что он такой, но воочию увидеть это торжество испепеляющей ненависти?.. Вот она — чистейшая ярость, квинтэссенция Соловья, когда рассудок вышибло из него на скорости 100 километров в час. И с такой же скоростью ринулись наружу все раздирающие его бесы.
Да он порвет все ваши жалкие веревки, убежит на одной ноге — а потом порвет вас…
Если бы он видел себя сейчас, он бы мог себе только позавидовать. Плевать, что привязано его тело. Его измученная душа наконец-то освободилась от удушающих цепей рассудка. И понеслась вскачь. Он был сейчас абсолютен. Абсолютно свободен…
— Отвяжи меня! — Гневный взгляд на меня. — И ты меня отвяжи! — Поворот головы влево. Туда, где вообще никого нет у окна… Приплыли… Все. Минутное просветление, когда он узнал меня, — и, видимо, новой волной нахлынувший бред. Похоже, могильной плитой похоронивший под собой его сознание… Черт. Тишин не сказал, что все так плохо…
Тетка… Вот сука. Скучно ей было, что ли? Он же заводился с полоборота. Зачем она еще и подначивала его, начиная пререкаться с ним по поводу его галлюцинаций?
— Что, уйдешь? — допытывалась она с интересом.
— Да, уйду! — вскипал Соловей. — Ни минуты здесь не задержусь!
Он был не в силах вырваться из веревок — и петли бреда. Он был измучен вконец, ничего не осознавал, кроме творящейся с ним жуткой, необъяснимой несправедливости. Он был в полном отчаянье. Собственное бессилие окончательно сводило его с ума. Разговаривать с ним было бессмысленно. И даже опасно. Одной неосторожной фразы достаточно, чтобы вскипевшая ярость разнесла его сознание в клочья…
Я ощутила мстительный кайф, при нем начав понемногу говорить с теткой о нем же. Ему было с кем поговорить и без собеседников…
— Что это?
— Алкогольный делирий…
— Это как?
— Вот так… — Легкое движение подбородком в его сторону. Исчерпывающее объяснение…
— А он что, пытался…
— Пытался уйти…
Ох, беда… Самый его лютый враг — это он сам… Они ведь даже всем своим кагалом не смогут до конца защитить Соловья от… Соловья. Он все равно вывернется и найдет способ навредить себе еще больше…
Он обязательно попытается уйти. Да, на такой ноге. А он не знает, что она сломана…
— Ему кололи что-нибудь?
— Реланиум.
— Хорошо…
Но мало… Ваш первый прокол… Как специалист говорю: дело пахнет аминазином… Как можно до такой степени не разбираться в карательной медицине? Ему этот ваш реланиум — просто допинг для прилива невиданного ранее вдохновения. Еще добавки начнет просить… И на этой волне вдохновения он вам тут… нет, не стихи читать будет. От пожаров, разрушений больница застрахована? Ждите, скоро будут…
— А вы… постоянно с ним?.. Спасибо… — почти прошептала я. — Он сидел… — тихо, жалобно, но с трепетом преклонения рассказывала я тетке. Привязывайте как хотите, а уважать его вам придется… — И мне больше не с кем было о нем поговорить — и пожаловаться на судьбу… — И он из тюрьмы вот так же сумел прорваться на свободу… Совершенно лютый мужик… Я его всегда боялась…
Тетка взглянула на окончательно завравшегося Соловья — и вдруг негромко задала ему вопрос из реальности. Что было правильно. Надо же прощупать глубину задницы, заменившей ему голову…
— Сережа, это кто?
Соловей чуть повернул голову, сбился с «темы», отреагировал, скользнул по тетке осмысленным взглядом. Условно осмысленным…
— А, девка одна… — бросил небрежно. И вдруг уставился на меня в ярости и почти закричал: — Тебе что — мало?! Ты за столько месяцев так ничего и не поняла?!.
…Что и требовалось доказать…
Я замерла на своем стуле с перебитым дыханием, как оглушенная, хотелось сжаться, как от удара. Боже мой, какой позор… Сережа… Умоляю… Где кляп?.. Еще слово — и мне придется тебя придушить… Чтобы ты заткнулся… «Девка»… Ну а кто я?.. Для него — да. Раз терплю его… Какая беспомощность и бессилие… Все я поняла… Сейчас он размажет меня здесь, и я буду сидеть, мечтая провалиться сквозь землю, как избитая, как униженная, как голая…
Не понимаю… За что? За что он меня так ненавидит?..
Боясь от стыда поднять глаза, как будто меня застукали в момент омерзительного грехопадения, я неловко засобиралась, нагнулась за сумкой, пряча лицо. Желая только одного: испариться на месте.
— Уже уходите? — удивилась тетка. Чему удивляться? Я не глядя кивнула.
— Я его только нервирую…
Не-е, я здесь больше не останусь… Извини, дорогой, при всем уважении…
Это я додумывала уже на ходу. Я успела исчезнуть из этой больницы прежде, чем он смешал меня с грязью…
Сережа. Я не «девка»…
Однажды я тебе закажу памятник с такой надписью — и сама придумаю дату смерти…
Я оглянулась на него с горечью. Он провожал меня пронзительным, намертво вцепившимся в спину взглядом, и в нем уже не было злости. Только какая-то тревога и несформулированный вопрос. Как будто он понял или просто почуял, что его бросают…
Диагноз
…Полный сбой всех программ. Неумолкающий, мучительный звон в голове заменил собой прозрачный поток сознания и стер последнее подобие мыслей. Меньше всего сквозь него могло пробиться слабое эхо рассудка. На глаза упал заслон, надолго лишивший меня света…
Стекший вниз, остановившийся взгляд застыл в размытой точке где-то в двадцати сантиметрах от лица. Голову сдавило обручами, и было бесполезно неверным движением глаз пытаться сдвинуть эту тяжесть. Умерший, невидящий взгляд перемещался только вместе с онемевшим бесчувственным телом. Я не знала, как выглядит улица, по которой я иду. Она только все тянулась и тянулась, я нетвердо уходила куда-то вперед, с каждым шагом все непоправимей прирастая к месту. Единственно возможному месту для меня. Возле него… Я ничего не видела вокруг. Я потеряла способность видеть… Человек в любой момент может отказаться от чего угодно. Но уже не было… самого человека…
Я чую его боль за тысячу километров. Мне можно было и не прикасаться к нему, чтобы разящим от него кошмаром мне начисто вышибло мозги.
Это не образ. Это диагноз. Сознание — это так хрупко и эфемерно… Я себя потеряла… Я не знаю, что происходило со мной следующие дни. Я не помню. Со мной можно было делать все, что угодно…
Проблеск. Помню. Тишина. Помню, что почувствовала самой кожей: именно сейчас он одновременно теряет и сына, и друга…
Я здесь
…Теперь опять помню.
Теперь я действительно почти бежала — и быстро опустилась перед кроватью. Жестом, заложенным у меня, наверное, в подкорке, я схватила его руку и умоляюще прижалась к ней губами. Все, родной, я здесь. Я пришла, чтобы остаться… Мой любимый, мой единственный любимый человек…
Я догадываюсь, что втащила за собой целое цунами отчаяния, которое в один миг вскипело до температуры противоестественной радости, стоило мне увидеть его. Кирилл Ананьев жестким черным силуэтом на фоне окна стоял в ногах кровати. Его этой волной обдало с ног до головы — и смыло в ту же секунду. Теперь, когда ворвалась влюбленная женщина, места не осталось больше никому…
Соловья это его бегство изрядно позабавило. Он лежал абсолютно вменяемый и что-то уже, очевидно, замышлял сам с собой, разглядывая окружающую действительность с несокрушимым спокойствием.
Это казалось совершенно неправдоподобным, но весь тот раздиравший его ад исчез…
И меня разом отпустило. С меня слетела вся эта неподъемная чернота, словно ее сдернула невидимая рука. Железнодорожный костыль, тупой болью распирающий лоб… Это ощущение не утихло, не отдалилось. Его просто не стало. Я только сейчас поняла, что все это время от давящей тяжести не могла поднять глаз. Теперь же с меня сорвало эту железную маску…
Мне никогда не было так легко. Я тихо смеялась, осторожно касаясь губами его руки. Это было так просто, так верно, так естественно — лукаво шептать ему какие-то невесомые слова. Ласкать словами с беспечной смеющейся укоризной, как нашалившего любимого ребенка… Безмятежность. Вот что это было. Все сразу стало так понятно, так просто. Так безусловно правильно.
Я здесь — и разлетевшаяся мозаика моментально идеально складывается в единственно возможную картину.
Я здесь — и в крошечном мирке нашего полупрозрачного заговора двоих — голова к голове — даже его боль не имеет силы… «Считаные сантиметры между нашими головами — это все пространство нашей любви. Но оно — действительно наше. Мое… И оно непроницаемым светящимся коконом будет окружать нас всюду, где бы мы ни оказались вдвоем, как сейчас. И согревать нас, лаская кожу теплым дыханием. И здесь ты всегда будешь спать так же спокойно. А я — я буду счастлива. Счастлива до слез… Эти слезы — они от счастья… Потому что я люблю тебя. Я люблю тебя — любого. Потому что это — ты…»
Я была счастлива. Все, я на месте. Наконец-то на месте… Теперь я только вот здесь, рядом с ним, за его рукой, могла укрыться от обступающего со всех сторон кошмара. Это прозвучит чудовищно, но даже в этом раздробленном состоянии он был самым умным, самым сильным человеком, к которому я кинулась, чтобы спастись рядом с ним…
«Сокамерники» Соловья мне наперебой рассказывали, что за те пару дней (или больше? неделя? я потерялась на неделю?!), что меня не было, он так задрал всех своими стихами, что его выкатили подальше в коридор. Птица Говорун там выговорился, «что знал, рассказал», потом птичку вернули на место…
Соловей придирчиво проинспектировал свое новое (для него новое, предыдущую неделю он не помнил, не помнил даже, что я уже приходила) обиталище — и с существующим порядком вещей в корне не согласился. И принялся перекраивать действительность под себя. Чуть приподнявшись, он повертел головой — и резюмировал:
— Катя, тумбочку вытащи в проход…
Кровать по правую руку от него была теперь занята моложавым мужиком с очень живыми глазами — и совершенно синхронно с Соловьем задранной кверху левой ногой. «Кто там шагает правой? Левой, левой…» Кровати разделяли две тумбочки, я потянула одну — и осеклась. Доверия к Соловью у меня теперь не было никакого.
— Сережа, зачем? — спросила как можно осторожнее. Не хватало еще поддаться на провокацию его бреда.
— Кровать придвинь сюда ближе.
Соловья слишком плотно задвинули в угол к окну, он болтался там на отшибе, лишний метр расстояния равнялся теперь полной изоляции. Я подкатила его ближе к соседу — и он сразу же радостно протянул ему руку, как будто, перегнувшись с утлой лодчонки, ухватился за причал:
— Серега…
— Женя, — живо отреагировал сосед. Дальше вот так, втроем с Евгением Николаичем, мы там и обитали…
К вечеру вокруг Соловья опять начали сгущаться тучи полубредовой черноты. Ему самому становилось страшно, на остатках сознания он почти взмолился:
— Не уходи…
Но кто бы мне позволил остаться?..
— Здорово, пацаны!..
Черт, забыла… А, нет, все правильно, именно так я научилась у Соловья «правильно заходить в хату».
На следующий день я только шагнула на порог. А Николаич, как будто замучился уже подстерегать с ушатом ледяной воды, сразу же выплеснул на меня «ошеломительную» новость. Спеша раньше всех сдать Соловья со всеми потрохами:
— А он сегодня ночью устроил пожар!
У меня привычно подкосились ноги. Я ступила в палату, как будто она вся сплошь была заминирована. Господи, а теперь-то что? По этим ухмыляющимся рожам яснее ясного читалось, что веселуха тут уже просто бьет через край. А сам Соловей бьет все мыслимые, даже свои собственные, рекорды по безумию…
Виновник торжества жмурился, лоснился перьями и с ложной скромностью стрелял глазами. Ночью он устроил маленький конец света: пытался пережечь веревочки, которыми его нога была привязана к подставке. Чуть сам не сгорел… И поэтому весь следующий день с полным правом чувствовал себя именинником. Все бессильные проклятия персонала в свой адрес он принимал как роскошные букеты цветов…
Да, ребята. Вы тут круто попали.
Все зажигалки у Соловья изъяли и поручили Николаичу отбирать их и впредь.
— Ну вот. — Николаич с чувством юмора вообще не расставался. Он закурил, положил зажигалку на тумбочку справа от себя — и с новыми силами принялся хохмить. — Буду теперь хранителем огня. Я тут как Прометей. — Он приподнял голову и проинспектировал взглядом свою предательницу-ногу. — Лежу прикованный…
— Ага, — хмыкнула я.
— Один — Прометей, другой… — я, откровенно развлекаясь, разглядывала довольного провинившегося Соловья, — Герострат.
Я поняла, у них тут заговор. Бригадный подряд. Организованная преступная группировка…
— Сволочь… — Я снова под шумок осторожно и полушутливо ласкалась к нему, незаметно завладевая его рукой и гладя его по волосам. — Пытался оставить меня вдовой…
Я просто опять баюкала его словами, разговаривала, как с непослушным любимым ребенком. В этом разгуле апокалипсиса степень трагичности происходящего настолько не помещалась в сознании, что уже просто выпадала из него. И мы на полном серьезе могли теперь устроить себе милый пикничок на обочине всего этого кошмара…
Ведь все обошлось, ничего страшнее того, что уже было, не произошло. И можно перевести дух и обратить все в шутку. Ну, подумаешь, нога всмятку. Зато все живы — и продолжаем жить. Ну и что, что удавка заложила еще один виток вокруг шеи…
Он покосился на меня, на мою хитрую ухмылку, забавно буркнул в тон мне:
— На тебе никто еще не женился…
Я осклабилась:
— Вот и я о том…
Их там было четверо в палате, прикованных, и я сновала между кроватями, перекладывая с тумбочки на тумбочку сигареты и зажигалки.
— Соловей! Давно бы наладил связь, протянул дороги и гонял коней! Ты чем, вообще, тут занят?! Разлегся…
Сол долго созерцал свою ногу, потом изрек:
— Не, все, больше я не буду переходить дорогу на красный свет…
…Я его грохну…
Буржуй… Дмитрий Алексеевич без разговоров притащил меня в Бункер и своим авторитетом помог мне, как привидению, вселиться в самую дальнюю комнату. Тишину я сказала: подкиньте денег хоть на транспорт. И все, теперь я была безраздельно закреплена за нашим нетопырем…
…В один из страшных, страстных дней я купила в монастырской лавке, привезла и надела ему на шею крест. Хоть что-то теперь было правильно… Он лежал в красной футболке с бело-черной нацбольской мишенью на животе, но по коже на груди, скрытый от глаз, скользил мой серебряный крестик. Бешеные символы бешеных религий. Двух религий двух бешеных людей. Теперь они сошлись вот так…
Сол долго возился со шнурком, примерял его, заставляя меня пережигать лишнее. Как будто ловчее пристраивал на шее петлю… Эта освященная вещь насквозь отравлена адом моего отчаяния и его собственной боли. Как носить на себе такой крест?..
Христос воскрес!
Мне очень надо было знать. Мне было необходимо, чтобы мне это сообщили…
…Нет, в Бункере нужных мне слов не дождешься…
Утром Первого мая глухим ропотом по Бункеру проносились совсем другие новости. Ночью сожгли гараж, где хранились флаги. От таких сенсаций по спине бежал холодок…
…но совсем другой холод разливался в душе оттого, что этот мир затягивал с известием. Я оглядывалась на людей вокруг. Нет, это не те люди, которые могли это известие принести…
Я вышла на пустой проспект в пронзительно свежее майское утро. Вокруг никого не было. В мире людей не было…
Мне было необходимо, чтобы кто-то мне это сообщил:
— Христос Воскрес!
…А где-то ведь должна быть эта фотография, мне Сергей Манжос показал ее на экране фотоаппарата. Я стою там спиной к зрителю на фоне моря красно-белых флагов. Черная, как смерть…
Первая градская от площади Революции — в двух автобусных остановках. Вот так я попала подряд на оба праздника. Пасха пришлась в 2005 году на Первое мая…
Нет, праздник был один. Светлое Христово Воскресенье было омыто солнцем. И под этим солнцем я спешила в свой храм, где — в единственном — и было сейчас мое место. Не в скиту надо спасаться, а в миру. Не в храме искать Бога, а в людях… Мое беззаветное сидение с ним — пришла на час, осталась на сколько нужно — в этот день приобрело совершенно мистический смысл. А я потому с ним и возилась, что чувствовала это все именно так: «Я был болен, и вы посетили Меня… Так как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то сделали Мне». У меня в принципе не было вариантов, возиться с ним или не возиться. Не возиться — не вариант… Как бы мы ни разругались и вообще ни расстались. Доругаемся, когда он выздоровеет. А пока он болеет — это вообще параллельная жизнь. С ним больше некому возиться. Значит, буду я. А вообще-то он меня однажды уже арендовал на жизнь вперед как раз вот для таких случаев. Я обещала. И я это помню…
Так вот, я засобиралась к Соловью. Знали бы вы, как мне за это… предъявили! Нашелся человек (хорошо, не в Бункере, но тоже из этих), который, поняв, что я иду в больницу, выпучил глаза и начал на меня орать. Смысл претензий я вообще не понимала. Потому что предъявлялось именно за «иду в больницу». Как будто я его страшно этим оскорбила… Говорят же, что бесы в человеке при столкновении с верой впадают в истерику. Ну да, выпучивают глаза и начинают орать. Как же достали меня эти сатанисты… А для меня Соловей в бинтах был символом… веры…
«Меньший брат» — какое постоянство! — валялся с задранной ногой там же, где я оставила его вчера. Но сегодня, в свете вновь открывшихся обстоятельств, он уже с самого утра начал претендовать на роль исполнителя роли Бога. А куда деваться? Больной? Больной. Посетили? Посетили. Все, получите заключение. Сергей Михайлович Бог…
Слушайте. Может, ему опять что-нибудь сломать? Мне понравилось… Но рискую увлечься самим процессом.
…Колонна полыхала морем флагов, парни спешили, быстро раздавая по рядам какие-то небольшие плакаты. Это были портреты. Портреты нацбольских заключенных. Десятки… Полсотни… Полсотни живых людей в плену у мертвецов, людей, вычеркнутых из жизни. Людей, одним своим взглядом с портретов зачитывающих приговор своим палачам. Трагизм был возведен нацболами уже в ранг искусства…
И когда первый портрет поплыл над головой…
…сердце мое рухнуло на камни…
Этого просто не могло быть. Оттуда, сверху, чуть покачиваясь над головами, на меня смотрел невероятно близкий мне человек. Которого, правда, не видела давно… Юра. Нижегородский приятель Юра. Совсем молодой парень с недюжинным интеллектом. Самый светлый человек из той, из нормальной жизни. Когда мы приезжали в Нижний, и все приезжие, все нижегородцы — вся толпа тусовалась именно там. На хате у Паяльника. Спали, пили, жрали, пели, приезжали в любое время, оставались… Это был умница, которого я считала идеальным. Мы мгновенно нашли с ним общий язык на почве горячей любви к ледяной проруби. Любимая забава православного мира… Там был рой людей — а он был особенный, это был такой стиль, это был такой внутренний стержень, это была такая правильная жизнь… От которой сейчас осталась только вот эта фотография… Я поняла только теперь. Столько времени общались с человеком, и я даже не знала его фамилии…
Зимой я схватила газету со списком нацбольских заключенных, с ужасом читала каждую следующую фамилию и страшно боялась найти знакомые. Но знакомых имен было немного. Живые люди оставались только перечнем фамилий.
Потом однажды мы гуляли по городу, и человек сказал: а вот это: «Бутырка»…
И я уже не могла оттуда уйти. Не в силах сдерживать рыдания, я стояла во дворе обычных белых кирпичных человеческих домов, подходящих почти вплотную к забору, и, оцепенев, смотрела на эту страшную глыбу. Оказывается, от того, что вызывает ужас, невозможно оторвать взгляд… Это был саркофаг, под которым были погребены живые люди… И идти мне отсюда больше было некуда. Потому что там. Сейчас. Были. Погребены. Мои. Друзья…
Соль запекалась на моих губах. Что-то очень много соли… Господи, сколько раз я с этими людьми испытывала парализующее горе…
И теперь оказывалось, что я не обо всех знала. Теперь оказывалось, что я не знала ни-че-го…
…Может быть, кто-нибудь сможет найти ту мою первомайскую фотографию на фоне флагов? Потому что то, что там запечатлено, — это соляной столп…
…Как они гордились своими новоизобретенными кричал-ками. Интересно, долго думали? Нет, такое у них выскакивает само собой. Они взяли фразы «Христос воскрес» и «Аллах акбар», и вся колонна хором принялась тасовать слова, как колоду. Верх остроумия… Верх безумия… Был момент, когда я была готова выйти навстречу этой толпе бесов с автоматом…
1 мая в Бункере началась политическая голодовка в защиту НБ-заключенных…
Наши и свой
Ну что же, именно это я и предсказывала еще в самом начале этой эпопеи.
— Когда услышишь, что начались репрессии по отношению к людям, борющимся за социальные права, можешь заикнуться о фашизме…
2005-й — год образования криминальной государственной молодежной группировки «НАШИ». По-нашему — «наши-стов».
Сами-то они называли себя «антифашистами». И были созданы для борьбы с НБП… Это был образчик рассчитанной на дураков подмены понятий, которую я и не надеялась однажды увидеть воочию.
«…В умах людей настойчиво смешиваются два несовместимых понятия: национализм (любовь к своей нации, своей Родине) и фашизм, при котором интересы кучки финансовых олигархов ставятся выше интересов нации…»
Приятно, когда люди так лажают. Говорила же: не надо употреблять слова, значение которых не знаешь… Когорты «антифашистов», как две капли воды смахивающих на креатуру государственного фашизма, не оставляли попыток развязать против НБП криминальную войну. На Бункер напали 29 января, 12 февраля в метро напрыгнули на членов НБП и КПРФ, 5 марта, в годовщину «кончины» первого Бункера, снова был атакован новый Бункер…
Прелесть какая. Кому-то не терпелось устроить в Москве Берлин 20-х и 30-х годов, с уличными побоищами, все очень аутентичненько…
— Подождите, еще один наш бежит! — громко крикнула я апрельским вечером не столько внутрь Бункера, сколько во двор, чтобы именно бегущий оценил шутку. Внутри-то от слова «наш» все синхронно должны были начать прочнее запирать вторую дверь. Эту дверь внизу лестницы открывали, только когда была заперта входная. Шлюз… Наш добежал последние метры, протиснулся в закрывающуюся дверь — и, улыбаясь, попенял мне с большой укоризной:
— Не «наш», а свой!
Женя Логовский из Арзамаса — кажется, это был обаятельнейший красавец, но я людей вокруг уже вообще никак не различала и не воспринимала. Он так и остался в памяти темным силуэтом в светящемся дверном проеме…
А это были люди, которых надо было успевать воспринимать. Когда Женя снова покинул Бункер, ему на голову натянули мешок и несколько раз порезали горло ножом. Впрочем, без энтузиазма… А я призраком слонялась там посреди этих свистящих пуль, и ведь мысли не возникло, что можно уже начинать куда-то отсюда сваливать. Привыкла?.. «Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя, но к тебе не приблизятся…»
Поролон
У Соловья было радио, 4 мая мы слушали в новостях рассказы о подвигах нацболов, постепенно обраставшие все новыми подробностями.
— Сегодня в 15 часов двое национал-большевиков вывесили на фасаде здания гостиницы «Россия» десятиметровый черный транспарант. Участники акции, закрепившись с помощью специального альпинистского снаряжения, находились снаружи здания на уровне 11-го этажа и больше двух часов по мобильным телефонам общались с журналистами. Национал-большевики, — не унималось радио, — разбросали листовки следующего содержания:
МЫ ТРЕБУЕМ
1. Роспуск Государственной думы и проведение свободных выборов, с участием всех политических сил, без исключения.
2. Честное расследование громких преступлений и трагических событий последних лет: фальсификация выборов, избиения и убийства активистов оппозиционных партий, взрывы домов в Москве и Волгодонске и попытка взрыва в Рязани, трагедии «Норд-оста» и Беслана, похищения людей в Ингушетии, массовые избиения в Башкирии и т. д.
3. Освобождение политических заключенных, широкая амнистия для всех заключенных.
4. Отмена антинародного закона 122 «О монетизации льгот».
5. Снятие политической цензуры с телеканалов.
— Через час после начала акции, — следовала новая сводка, — к гостинице прибыла большая группа сотрудников спецслужб. Они предложили участникам акции добровольно спуститься вниз, национал-большевики ответили отказом и еще раз изложили свои требования, в первую очередь настаивая на освобождении нацболов-политзаключенных. Подъехавшие вслед за силовиками альпинисты МЧС сумели снять нацболов со стены гостиницы «Россия». Участники акции — Евгений Логовский из Арзамаса и москвичка Ольга Кудрина — были доставлены в отделение милиции при гостинице, туда же переместились сотрудники спецслужб. Поздно вечером прокуратура возбудила против Кудриной и Логовского уголовное дело по статье 330 УК РФ «Самоуправство». Максимальное наказание — до пяти лет лишения свободы…
Соловей внимал молча и только гораздо позже изрек:
— Я понял, что такое постмодернизм… Это фикция вместо функции. Топор из поролона… Так вот, НБП и все ее акции с захватами, приковываниями — это фикция. Поролоновый топор…
Про захваты — это хорошо. Говорит тот, кто знает…
— А как надо?
— Я не знаю…
Ну и что от тебя толку?..
— …В партию приходят люди и говорят: пошлите меня на дело, за которое меня посадят… — продолжал Сол дрейфовать по собственным мыслям, наверное не слишком замечая, что произносит их вслух. Единственный раз я слышала у него интонацию такого оцепеневшего шока…
Аппарат Тишина
Вот этого я вообще не поняла.
Соловью был нужен имплант, аппарат Елизарова. И уже даже были деньги. То его летнее бабло все-таки не все еще кончилось. И эту дрянь теперь надо было просто купить. А у нас, сами понимаете кто был «наш доктор» и вообще человек грамотный, мобильный и вменяемый. В отличие от некоторой, кто, как конь Холстомер из книжки, умела перемещаться теперь только взад-вперед по Ленинскому проспекту. От больницы до Марии Ульяновой… Вот Тишин и взялся за покупку этой железячки.
И забил.
Не забыл.
Забил…
Время поджимало. На Соловья уже наезжали врачи: где эта твоя дрянь? А что он скажет? Что он звонит другу, а друг его вообще не слышит?! И дрянь не везет?! Это была уже паника. Ему сказали: еще пара дней, и операции не будет, загипсуем тебе ногу, как есть, и ходи потом на ней как хочешь. Раньше, он мне сказал, с такими переломами вообще ампутировали…
Тишин железку купил.
Но не привез.
Он делал газету…
Было седьмое число. Последний срок операции — 8 мая.
…Я ждала утра, проспать было нельзя, я неизбежно отключилась, но проснулась вовремя, чтобы успеть к открытию метро. Будильника не было, я просила Кирилла меня разбудить, но он тоже не мог так рано встать…
— О, Рысь, а ты еще ни разу не дежурила! — обнаружил он накануне. — Давай садись завтра…
— Завтра Соловью делают операцию.
— Ну и что, не тебе же…
Знаешь что. Я желаю тебе, чтобы тебя сбила машина. А твоя баба в день операции дежурила в Бункере…
…Вот не проснись я тогда… Рано утром я была на Юго-Западной, там в каком-то «белом гетто» теперь гужевался весь бомонд. Понять, кто только что встал, а кто еще не ложился, можно было, только зная род деятельности каждого. Высушенный Тишин делал газету — предыдущий день для него еще и не думал заканчиваться. Эвертон, выспавшийся и красивый как бог, вывалился из ванной — и увидел привидение.
— Рысь, а ты откуда, с антресолей?!
Это был бы еще не худший вариант…
…Автобус, метро, автобус, сквер, подъезд, лифт… Я влетела в коридор, распахнула дверь. Кабинет забит врачами…
— Могу я увидеть… — Я назвала фамилию. Чуть ли не Калашников… Я там жила безвылазно — а врача не знала…
— У нас планерка… У вас что-то срочное? Голову кому-то пришить?..
— Соловью сегодня делают операцию, мне сказали, вы ждете вот это…
Когда я выкладывала на стол этот «аппарат Калашникова» с винтиками в тоненьком пакетике, это был уже артефакт…
— Нацболы! — взвыл врач. — Сколько можно ждать! Вы ничего не можете сделать нормально!!!
…Откуда цинк?..
Петух вообще еще не крякнул, когда я ледяным тоном отрубила:
— Я не имею к партии никакого отношения… Мне сказали, вам нужна эта вещь, я ее привезла…
Без пятнадцати девять врач пробормотал «извините…», в девять за Соловьем пришли…
…Его приволокли обратно — он вращал огромными, как плошки, глазами.
— Лежал, слушал, как они там что-то сверлили, пилили! — в каком-то обалдении и эйфории говорил он.
Скоро начался отходняк…
Обезболивающее — все за свои деньги. Хорошо, они были… Как такое возможно, чтобы аптека вообще не работала? Через Нескучный сад, через мост, к сакральной для нацболов «Фрунзенской», в дежурную аптеку — только там купила… В палате была пустая кровать — в противоположном углу от Соловья, ночью я отлично поспала, под утро они меня хором еле дозвались, когда ему понадобился укол. Не исключено, терпел до последнего… Связи с сестрой в палатах нет, двойные двери, ходячих — никого. Когда он там горел, они… я не знаю, как они справились. Они там все курили, я постоянно проветривала, однажды ушла — не закрыла окно, и все, хана, всю ночь никого не дозовешься. Как не вымерзли? Меня можно было привлекать за покушение… Счастье, что наступили праздники, врачей не было, анархия, все эти выходные я прожила в палате. Рядом с ним. 9 мая целый день слушали по радио военные песни…
Я шла к Бункеру, передвигаясь как под толщей воды. Тишин разговаривал во дворе с девушкой очень маленького роста с толстыми косами. У меня в глазах стояла оцепеневшая прострация, устремленный в никуда взгляд выхватывал перед собой кусок размытого пространства размером с амбразуру, и собеседник в этот просвет попадал лишь эпизодически. Двоих одновременно я точно охватить уже не могла…
Буржуй — тот подход к Бункеру «просчитывал», его слово. Для него это превращалось в целую разведоперацию с тщательной проверкой и отсечением хвостов.
— Если я тебя увижу еще раз, я тебя убью… — проникновенно пообещал он случайному человеку, вдруг встреченному им в жизни второй раз подряд. Мы-то с ним знали, где здесь зарыто слово «лопата». Самая удачная шутка — это когда ты вообще не шутишь…
А я ходила «как под толщей воды»…
— О, познакомься, это Анна Петренко, — прервал сам себя Тишин, и я медленно перевела-таки взгляд в ее глаза с изрядной долей испуга — ей ли чего-то пугаться?! — устремленные на меня снизу вверх. Это был максимум того, как я могла приветствовать после освобождения знаменитую нацболку…
— Там Соловью операцию будут делать… — объяснил Тишин. Такое ощущение, что объяснил именно мое состояние…
— Ему уже сделали… До праздников… — снова увел взгляд в пустоту отключающийся робот…
Он что, даже не знал?..
