Глава 1
Рем уже мертвец
Я методично крушила его череп об лед, жуткий звук треска кости наполнял жизнь давно утерянным смыслом. Я наконец-то была предоставлена сама себе…
Жена Лота
…Вот и все. Обо мне можно забыть. Я все-таки позволила ему меня доконать… Меня размозжило об этот апрель, и ошметки рассудка выплеснулись на асфальт, разлились предвечерними пятнами солнца, разлетелись брызгами по Ленинскому проспекту. Их разрывает в несущемся за машинами воздушном потоке, впечатывает в лобовое стекло, наматывает на резину колес и втирает в асфальт. Где-то там и я на этом асфальте…
Меня больше нет. Есть только он. Есть только мое отчаяние — и его лицо в глубине комнаты. Мой мир сжался до размеров комнаты…
Попадание было идеальным. Я сделала именно то, чего нельзя делать никогда.
Я обернулась назад.
Обернулась, как жена Лота — на оставленный горящий город. Обернулась — и от ужаса отнялись ноги и помутился рассудок, она — я — вросла в землю, не в силах ни сдвинуться с места, ни отвести глаза. Вместить в себя увиденное было невозможно. Теперь я понимаю, что с ней произошло. Она действительно превратилась в соляной столп…
А я… Мне жизнь указала однозначно, чья я жена…
Умрешь — начнешь опять сначала…
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все опять.
Ночь, ледяная рябь канала,
И снова… НЕКОГО …ТЬ!!!
Я была уже блистательно пьяна. Достойным Соловья — скопированным с Соловья! — отвязно-свистящим жестом отрубив в воздухе последние слова этой гнусной эпитафии, я развернулась и победно отправилась к выходу из «редакционной». В тот момент, когда четверостишие слетело с моего языка в первых числах весны 2005 года, я поняла, что оно неизбежно посвящено Соловью. И это действительно эпитафия…
Соловей в углу сглотнул, проводив острожным взглядом мой блистательно заплетающийся шаг. Волынец у компьютера сглотнул и, потупив взгляд, уважительно протянул что-то про глубокую личную драму лирического героя…
Что, опять?!!
Все было плохо.
Но я ведь живая! В феврале я это взвыла уже в голос. Но это было восхитительно голословное утверждение. Фактами оно никак не было подтверждено. Я слишком умело вырубила себя из жизни вместе с куском стола и монитором. Моя комната превратилась в склеп, где я самозабвенно чахла над сомнительными сокровищами недавних воспоминаний. И в результате жизнь отплатила мне и впрямь наглухо задраенной дверью. Снаружи меня уже не ждали…
Впервые в истории прихвостень вдруг поверил, что ко мне действительно не надо соваться. Я либо спала, либо была в бешенстве. Месяц зимой я не видела дневного света. Я вставала из-за компьютера уже ближе к шести часам утра. Как будто возвращалась с охоты. И ровно в пять вечера просыпалась, перед глазами возникала темнота комнаты, подсвеченная снаружи фонарями. Опять ночь… С каждым таким покореженным «днем» наслаивались только новые пласты тяжелой непроглядной мути. Мне пришлось долго себя ломать, чтобы с мучительным скрипом развернуть почти намотавшее меня на ось колесо в правильную сторону. И больше не путать день с ночью. Хоть белый свет увидела…
Счастья это не принесло. Солнце первых февральских дней резало глаза. Я же различала только жуткую бессмысленность этого восторга природы лично для меня. Надо же, когда-то в феврале для меня начиналась весна. Теперь могла наступить разве что глухая тоска весеннего обострения. Слишком некстати я выпала из спячки. Образовавшийся измученный медведь-шатун был для общества по-прежнему бесполезен. Еще более бесполезен он был для самого себя…
Слишком многое мне пришлось задушить в себе, было чувство, что сама себя придавила неприподъемной плитой. Зато надежно. Но в своем склепе я вернее всего различала лишь то, что о моих тайных связях с жизнью теперь вряд ли свидетельствует еще что-то, кроме отсутствия свидетельства о смерти…
Но месяцы моего ночного непроглядного затворничества теперь истошно требовали незамедлительного и полномасштабного отмщения. Я ведь живая! Однако дневная реальность не несла в себе ничего, кроме огромной, пропитавшей меня насквозь усталости. Пополам с закипающей в крови жаждой немедленного наступления тотальной и безоговорочной весны. В реальности у меня не было ничего…
…Куда угодно, только прочь из склепа. Шансы на удовлетворение этого запроса стремились к нулю. Я знала только один город, куда могла сбежать. И в этом городе у меня не осталось уже никого. «В Москву я больше не ездец!» А мне опять так захотелось…
…Я закрыла глаза, уткнулась в темноту и постепенно нашарила, выискала, вычислила в ней и притянула к себе еще не использованных мною в этой жизни людей. Потом — выискала, вызвонила их в реальности. Н-да, надо было еще поискать…
Хомячки
…Один был Хомячок, другой — Кролик. Кролик Хомячка называл при этом Хрюша, а Кроликом он себя именовал сам… Одному было под сорок, другому — за сорок. Эти люди оказались настолько больны, что это было уже даже неинтересно… Вот вам ваши НБ-ветераны.
Мне достался Хомячок…
— Но… Слабоват человек. Хомячков — не люблю…
Тишин вытаращился на меня во все глаза.
— А ты что, всегда людей вот так с ходу определяешь?
— Всегда, — отрезала я. Как я люблю в себе эту проспиртованную абсолютную категоричность, когда одним невидяще-упорным взглядом вгоняется гвоздь в крышку очередного гроба. — И я всегда права…
Я уже так слабо соприкасалась с грунтом, что казалось, левитировала даже над скамейкой в зале собраний. В состоянии нелевитации я уже не бывала…
— Кстати… Через неделю поэт должен приехать.
Что и требовалось доказать. Мы опять заявляемся в Москву почти синхронно…
…Я его не узнала…
…А потом мы шли по снежному проспекту до метро, и так идеально моя рука легла на его руку. Как будто так было всегда. Так и было всегда.
Боже мой, этот мужик заточен под меня…
…Я врывалась «домой» — и натыкалась взглядом на Хомячка. Да-а… Почувствуйте разницу. Из него каши не сваришь…
— Что Соловей? — следовал внимательный вопрос.
— Рем уже мертвец!
В эту весну это было у меня паролем. Эту глупость умудрился сморозить кто-то из палачей Рема еще накануне той нацистской расправы — «ночи длинных ножей»…
Я неслась на кухню и принималась среди ночи со стоном наслаждения жрать борщ. Кого на измену, а кого — на хавчик пробивает… Об меня сейчас можно было уже спички поджигать. На короткий миг я выпадала из летаргии.
…Что за жизнь, Соловей ведь даже не знает, что я умею готовить… И сейчас, пока во мне кипит алкоголь, я буду с набитым ртом с жаром пересказывать новости. На Бункер опять напали… А потом весь базар убью на корню. И ни полсловом не упомяну о нем. Ни один дохлый хомяк не должен догадаться, что Соловей здесь — единственный живой человек…
Не перебивай ее
— Говори…
Я сначала даже не поняла.
— В смысле? Что говорить?
— Что-нибудь…
А это как?
Пытаясь постичь глубину поставленного Хомяком вопроса, я зависала как компьютер. Я не знала ничего, что подходило бы под определение «что-нибудь».
Он пришел в ярость…
У меня в голове не укладывалась сакраментальная суть его претензий. «Если женщина молчит — не перебивайте ее…» Но это был мужчина, которого приводила в бешенство правильно ведущая себя женщина. Женщина, которая умеет не болтать…
Ему же была нужна женщина-радио без регулятора звука. В память о той, что у него уже была… Более гнусную породу баб надо еще поискать. И если мужчина способен воспринимать только пустопорожнюю болтовню хабалки, то мне его даже не жаль…
Я всю жизнь избегаю всяческих посиделкок, потому что там разговаривают. Я не знаю более бессмысленного занятия…
У пишущего человека, говорят, нередко вырабатывается принцип: ни слова вслух. Вот и я, уйдя в какую-то другую реальность, превращаюсь в настолько хронического интроверта, что на полном серьезе могу не слышать обращенный ко мне вопрос. Какое на хрен, когда я уже безнадежно потерялась среди нагромождения слишком смутных образов, которые надо облечь в слова, отшлифовать и силой мысли выстроить в логическую цепь. В эти моменты про меня лучше всего просто забыть. А я такая — месяцами… Полное отсутствие всякого присутствия, взгляд обращен внутрь себя, а в голове уже зреют целые миры, и все только упирается в рифму к слову «согласен». «Ужасен… опасен… ясен…» «Прекрасен» — слово уже не из этой жизни. «Ужасен» ужасно, но…
Минимальное сцепление с грунтом. Невозможно одновременно думать о своем — и развлекать кого-то пустым трепом…
Но он настолько не шутил, когда орал на меня «говори!», что я леденела. И стискивала челюсти. Все по Башлачеву. «Отныне любой обращенный ко мне вопрос я буду расценивать как объявленье войны…» Радио себе купи…
Ты меня, конечно, извини. Но я привыкла общаться с другим мужчиной. С правильным мужчиной. С ним я никогда не заговаривала первой…
…Сол достаточно болтлив. Но параллельно бездна его молчания способна раздавить того, кто не знает, что для мыслящего человека именно это — норма…
…Осень снаружи была ярко-желтой, солнце заливало город за окном маршрутки. Мне никогда не надоедало рассматривать эти проспекты. Соловей моего интереса совсем не разделял. Просто ничего не замечал вокруг… Мне было достаточно только мельком взглянуть в его лицо, чтобы дальше не тревожить его даже взглядом. Я слишком безошибочно определяю значение вот такого рассредоточенного, обращенного в никуда выражения глаз. Оно мне просто знакомо. Мы добирались до Бункера — и Сол хватал листок, чтобы записать очередной текст. Что и требовалось доказать. Пока мы шли от метро, мне казалось, я даже сквозь грохот проспекта различала недвусмысленный скрежет что-то напряженно перемалывающих мозгов. Получилось. Перемолол. Я тем временем без происшествий доставила в пункт назначения его тело…
Вы послушайте только, что он писал…
Возвращенье монголов
Европейцам — капут
Ватикан богомолит
Небеса не спасут
Тьма нахлынет за тьмою
Из восставших степей
Морем мора накроет
Стадо жирных свиней
И телами украсит
Все столбы фонарей
Кровью немцев окрасит
Их отравленный Рейн
Вопреки Откровенью
Вряд ли выживет треть
Языкам их — забвенье
Их религии — смерть
На потеху монголам
Их прогресса плоды
Нет того что могло бы
Спорить с мощью орды
…А теперь, похоже, я сама превратилась в тело. Катастрофически потерявшись где-то внутри извилин собственных мозгов.
— Говори…
Я отказывалась его понимать. Это же так очевидно. Ты — мужик, тебе-то это должно быть ясно. Слова — дурной тон.
Слова — труха. Словами нельзя… убивать…
Тогда какой в них смысл?
— Говори…
Ага… Вот тут-то я и замолкала. На самом деле я часто молчу умышленно. И дожидаюсь-таки момента, когда у человека, находящегося рядом со мной, всплывают на поверхность очень глубоко запрятанные мысли — и он начинает произносить их вслух. Я просто не сбиваю его с этих мыслей…
Здесь же из человека полезло такое, что я быстро поняла: нельзя было все это наружу выпускать. Его надо было, как рыбу, глушить на корню. А теперь все это обратилось против меня…
Сиди спокойно — и тебе такое расскажут про тебя…
— В тебе не осталось ничего человеческого! — орал он.
Рептилия недоуменно поднимала глаза.
— Не смотри ТАК на мужчин! — это звучало так, как будто он чего-то очень боялся.
Рептилия принимала к сведению: «Ага-а…»
— Невозможно жить с женщиной, любящей другого!
«Ого… Нехило…» Рептилия… исчезала…
— Говори…
Естественно, меня — как отрезало. Я рухнула куда-то на самое дно себя и отгородилась могильной плитой непробиваемого молчания. Теперь все, что предстоит, — это только непоправимо затягивающийся опасный кризис. Как шелковая, ласковая такая, веревочка. Теперь — успеть бы выскользнуть без потерь. Но у меня другие планы. Он тут теперь будет только медленно сатанеть, постепенно подбираясь к точке кипения. И я уже вижу, как безобразно все это неизбежно прорвется наружу… На что мне абсолютно плевать. Его душевное состояние меня не волнует, мне пора начинать беспокоиться о своем физическом… Но побег придется откладывать до последнего. Так легко не соскочу. Он не соскочит… Я только приехала.
Мне человека одного повидать надо…
— Говори… — заявлял он на морозе посреди грохочущего проспекта, где можно только кричать, мгновенно простужая горло.
И я понимала, что нам с этим человеком не о чем разговаривать…
Сделка с совестью
Странно… До сих пор это ни разу не приходило мне в голову, но, похоже, он всерьез считал, что я над ним грязно измываюсь. Иначе зачем ему со мной так яростно воевать?..
Силе мужика я не в состоянии противопоставить ничего. Он сворачивал меня в бараний рог. Я мгновенно превращалась в мертвую тряпичную куклу. Попробуйте сломать веревку… Когда он принимался зубами раздирать мою кожу, я начинала понимать, что до сих пор никогда не видела сумасшедших. И где-то на периферии сознания тенью проносился настоящий страх…
Но мне было все равно, что происходит со мной снаружи. «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить…» Мне было сложно понять, чего он добивается. Что я его от себя наконец избавлю? Или, может быть, даже выйду из комы и… заговорю? Минимум, на что может рассчитывать человек при таких раскладах, — это на то, что его убьют…
Вот на что я вообще не стану тратить силы… Мне все это было безразлично. Пусть трепыхается как хочет. Я останусь здесь на столько, на сколько мне будет нужно. Хоть он вывернись через ноздрю. Я сама решу, когда я его отпущу…
Можно было бы даже пожалеть человека. Я сама вторглась в его жизнь. Он от этого по каким-то своим соображениям пришел в ужас и чуть не вымер. Зачем же его сильно наказывать? За что?..
Максимум — сотрясение мозга…
…Спешащие мимо редкие прохожие непонимающе роняли рассеянный взгляд на странное действо, разворачивающееся в глубине темного двора. И только один парень полоснул по мне слишком осмысленным взглядом. Я быстро отвела глаза — и продолжила свое занятие…
…Человек в перепачканной куртке мучительно скребся на снегу. Путем неимоверных усилий ему все-таки удалось подняться. Он еле утвердился на ногах, голова его не поднималась выше колен. Мыча, он сделал несколько шагов, я едва попыталась подхватить его под руку — и в то же мгновенье, головой вперед, он вдруг просто выпорхнул из моих рук, пролетел несколько метров и грохнулся лицом об лед… Ай-айай… Опять не удержала…
…Ничего не понимаю. Мы же вместе пили. Но у меня — ни в одном глазу. А он… А, ну да, он потом еще добавил. Всего-то ничего. Но дальше я с ужасом наблюдала, как человеческие мозги на глазах превращались в воду. Обычный пьяный бред — в абсолютный, не омраченный сознанием дикий бред. А тело человека — в полутруп раздавленного паука… А потом он просто забыл человеческий язык… Как мало я знаю об этой жизни…
На нижние ступеньки лестницы в переходе он зашел вертикально — а на верхних уже едва не лег. Я среагировала машинально, просто краем глаза вдруг уловив его дикий крен вперед. Он повис. Передвигаться дальше стало невозможно.
Вдруг шальная мысль сладко кольнула в мозгу — и я отпустила руку…
Мне понравился эффект. Мешок с костями глухо грохнулся об лед — ничком, как подкошенный. Теперь в моих глазах забрезжил интерес. Что-то в этом определенно было…
…Матушка, смеясь, когда-то давно рассказывала, что где-то слышала о странном опросе, проведенном среди женщин. Вопрос был: что вы будете делать, если вдруг посреди улицы с вас упадет белье?! Я тогда, поперхнувшись, нервно сглотнула, боясь даже представить такую дикую ситуацию. А одна женщина, по легенде, в ответ небрежно процедила сквозь зубы:
— Перешагну…
Я навсегда запомнила это блистательное: «Перешагну…»
А вот сейчас это нечто, лежащее передо мной, я бы для начала… раздавила. Гибкая тугая Рептилия, полосуя снег длинной гроздью меховых хвостов, склонилась и напружинилась, алчно предвкушая, как на лед медленно начнет вытекать кровь…
…Я методично крушила его череп об лед, жуткий звук треска кости наполнял жизнь давно утерянным смыслом. Я наконец-то была предоставлена сама себе. Меня наконец-то оставили в покое. От меня больше не требовали ни слов, ни эмоций. И можно было работать спокойно. Ты ведь хотел до меня достучаться? Надо быть осторожнее в своих желаниях…
Едва коснувшись, я просто стряхивала эту падаль с рук: «Отойдите от меня все…» Это — искусство, это надо уметь, восточная боевая философия, что-то насчет «открытой ладони», — это такая вещь… К сожалению, к этому искусству мне повезло прикоснуться лишь слегка. Максимум, чему я там научилась, — это отсутствие ненужных эмоций. Плюс — автоматически пошатнувшееся уважение к чужой жизни…
Это такая вещь, где простой физухой мало что решают. Во все надо вкладывать силу духа… Прикладывать тонкую лапку ящера…
…И я отправляла его в полет, как будто он не весил ничего. А потом только терпеливо дожидалась, когда падаль соскребет себя со льда. Чтобы снова «едва коснуться». И помочь ему упасть туда, куда он «хочет». Видите, не придумываю, действительно знаю главный принцип…
Слушай, на сколько тебя хватит? Я ведь могу продолжать этот балет бесконечно… Ты не тот мужчина, которого я стану подбирать с пола. Я знаю только одного человека, через которого я не перешагну… «Невозможно жить с женщиной, любящей другого…»
Животное… Он зарылся окровавленным лицом в сугроб под фонарем и глухо заорал, как будто его уже режут. Я откровенно маялась от скуки. За последний час мы не продвинулись к дому ни на шаг. Ну и что мне с тобой теперь делать? При условии, что я могу делать уже все, что угодно… «Не смотри ТАК на мужчин…»
И хрен кто что докажет. Ну да, он напился, я разозлилась, бросила его на улице, ушла, потом одумалась, вернулась. А он уже не дышит. Кто сказал, что я ходила за ножом?..
И знаешь, что самое поганое? Я ведь при этом… ни слова не произнесу. «В тебе не осталось ничего человеческого…»
«У нас за бутылку водки убивают!» Как они задолбали этой фразой. Уже много лет это — исчерпывающее описание нашей действительности…
А что бы они сказали, если бы узнали, что всего лишь из-за нескольких смятых червонцев человека оставили жить?!
А я просто не нашла у него в карманах эти запрятанные червонцы! А у самой у меня не было и «неразменных» тринадцати рублей на метро. Я здесь давно уже сидела заложницей. Придется дома его шмонать… Вот она, истинная глубина нашего порока, нашей нищеты и отчаяния…
Вот она, сделка с совестью… Всего за несколько червонцев я… Боже мой, как низко я пала…
Наверное, я вымотала ему всю душу. Похоже, он меня действительно нечеловечески ненавидел… Странно. За что? Мне нравился этот человек… пока он казался человеком. Но даже это мое невинное «нравился» начало его стремительно разрушать. Он уже давным-давно был непоправимо мертв. На него взгляни — рассыплется… «Не смотри так на мужчин…»
Когда выжать из него еще хоть один день в Москве стало невозможно, я его отпустила. Где бы приткнуться теперь? О! Если с мужчины больше нечего взять, напоследок отбери у него друга…
Когда назойливо зудящая подъездная дверь, чуть помедлив, защелкнулась за моей спиной, я поняла, что не помню его лица…
Рем уже мертвец…
