Глава 2
Ты плохо знаешь своего героя
…Что происходит с человеком? Эй, чувак, это же та самая женщина, которую ты…
Мой рыцарь
…Две ночи в одиночестве в постели своего мужчины…
Я приехала, когда его еще не было в Москве, он сам позвонил мне, пригласил… И теперь я днем носилась по городу, а ночью дожидалась, когда же наконец закончится эта вопиющая неправильность. Я — здесь, а того, ради кого я здесь, — нет…
— Поэт, может быть, раньше приедет, — несколько раз сообщал мне Тишин. Не приехал…
Тишин, мой благородный рыцарь, подстраховывая меня своим авторитетом, отвел меня в клуб на Малой Никитской, в подвале какого-то театра, где должен был состояться разрекламированный концерт. Подвал с видом на Кремль.
Подвал — он и есть подвал… Узкий и длинный, отсутствие сцены, наличие какой-то минимальной аппаратуры. И какая-то гниловатая, прочно и надолго окопавшаяся здесь тусовка во главе с Ароновым. Глядя на него, хотелось предложить ему удавиться. Если уж тебе так противно жить, может, тебе просто не стоит этого делать?..
Мы с Тишиным медленно шли по изогнутому Калашному переулку, лавируя между посольскими машинами, перегородившими узкий тротуар. Тишин чуть заметно хромал. В глазах, во всем его смертельно бледном, изможденном лице стояло пропитавшее его уже насквозь, законсервированное, намертво въевшееся отчаяние. С которым он сам уже давно смирился и устало перестал обращать на него внимание.
Его сын сидел в тюрьме…
Жизнь странным образом продолжалась. И он продолжал скользить по поверхности этой жизни, не проваливаясь на дно. Просто не успевая проваливаться… Да, наверное, человек действительно способен ходить по самой топкой трясине. Если будет передвигаться достаточно быстро…
От него шел какой-то легкий, разреженный, чуть замедленный звон. Я понимала его состояние. Сейчас он хоть немного отдыхал в тишине и темноте пустой улицы.
— Про нас сняли новый фильм. Алина Полунина целый год над ним работала. Здорово получилось. Все, кто его видел, говорят: неужели мы такие хорошие? Ну, наверное, на съезде, в конце ноября, мы его покажем, увидишь сама.
— Звучит как приглашение.
— А почему бы нет?
— Как там ваши? — осторожно затронула я слишком болезненную тему сидельцев.
— Да ничего… Сейчас звонила жена, бывшая, требовала объяснить, что же там происходит с ее сыном… Громов тут попросил принести ему словарь русского языка Даля, хочет посмотреть точное значение слова «честь». Чувствуется, он ту еще речь задвинет в суде…
Про сына, Гришу, не сказал…
Еще помолчали.
— Сегодня была презентация книги Корчинского «Революция от кутюр». Дмитрий Корчинский — бывший лидер УНА/УНСО, теперь у него движение «Братство». Выставил свою кандидатуру в президенты Украины. Да, интересно… Я так думаю, он со своим движением может выйти и за пределы Украины. У него в идеологии очень сильна религиозная составляющая, и в этом он сильнее нас. Папа со своим «Тунгусским метеоритом» на этом фоне уже не канает. Ну, помнишь, когда он говорит, что мы должны…
— Да, помню: «…должны придумать себе Нового Бога, возможно, какой-нибудь тунгусский метеорит или железную планету в холоде Космоса. Нашим Богом будет тот, кто даровал нам смерть. Может, нашим Богом будет Смерть…»
— Это его отрицание Бога, — продолжал Тишин, — оно же в корне неправильное. Это только ему кажется, что он такой смелый и крутой и ухватил Бога за бороду. А на самом деле за этим стоит страх, ужас перед чем-то неизвестным и необъяснимым. Которое все равно существует, как бы мы ни пытались закрыть на это глаза…
Мы отступили с проезжей части, пропуская медленно ползущую машину, нехотя ослепившую фарами.
— А меня вчера осудили. За латвийское посольство. Соловей говорит, что это была самая красивая акция. Ха… «Есть такая хорошая традиция — по окончании митинга вручать представителям посольства петицию. И на этот раз я ее тоже подготовил. Вот она!» И в посольство бутылки с черной краской — раз! Плохо, что теперь у меня в биографии есть уголовная судимость. Заключение в тюрьме у меня уже было — а судимости не было! Хотя вроде бы и так уже биография вся битая-перебитая… Присудили десять тысяч штрафа… Да я за сто рублей удавлюсь!
Хорошо, что он не видел, как я усмехнулась, слушая, как он сокрушается. Ведь на полном серьезе чуть руками не всплескивал. Да, подумать только, какой кошмар, до сих пор, до самой последней минуты, был весь такой белый и пушистый — а тут вдруг спалился…
Я шла рядом, осторожно взяв его под руку. Осторожно и благодарно. Я — рядом с таким человеком… Как еще я могла выразить ему свою поддержку и признательность? И что еще я могла для него сделать? Только прикоснуться — и попробовать хоть немного оттянуть на себя часть того мрака, который его окружал…
О господи, мой фюрер, почему все стало так непоправимо? И почему все так быстро стало так непоправимо?..
Острейшая жалость прошила меня насквозь, когда я последний раз взглянула на его жуткое, с провалами глаз и серыми печатями теней, мертвецкое белое лицо в ярком свете метрополитена… Анатолий Сергеевич… Миленький… Так нельзя…
Верный знак
Через два дня мой ненаглядный прихвостень вприпрыжку трусил навстречу по платформе метро своей дерганой походочкой бодрого деловитого пса. Из-за спины торчал ствол гитары. Он приехал только в день концерта, с утра заседал у матери. Которую не видел уже два года. И если бы я силком не приволокла этот сучий потрох за шиворот в Москву (за свои деньги!), не увидел бы еще два раза по столько же…
— Ты себе не представляешь! — Я сгребла свое ужасное сокровище в охапку и быстро-быстро зашептала в его отросшую волчью шкуру, бешено-невидящими глазами скользя по несущемуся мимо составу. Больше ничто на свете не было достойно того, чтобы я хоть на мгновение задержала на нем взгляд. Ведь только что я видела…
Какой человек!.. Как это правильно, как это верно, когда у тебя в жизни есть человек, одного взгляда, одного воспоминания о котором достаточно, чтобы в голове мгновенно прояснилось. И целый сонм досаждающих мелочей в ту же секунду рассыпался на истинные и ложные. Нет, то, что оказывается мелочью, — оно просто отпадает… Насколько все сразу становится проще. Именно это называется: «эталон». Я ни на что не променяю это чувство ясности… Я ни на кого не променяю этого человека…
Мне было плевать, как прихвостень реагирует на вещи, заставляющие мои глаза сыпать искры. Я не могла удержаться от своих восторженных откровений, от которых этот позорный трус, ханжа и волосатая контра скоро облысеет и покроется инеем.
— Ты себе не представляешь! Я только что видела… Вождя! Вот как тебя!.. Там, в штабе, на шоссе Энтузиастов… Ха, заявилась туда с гитарой, кто со стороны смотрел, теперь раззвонит: «А-а-а, караул, РНЕ уже с винтовками ходит!» И там встретила ЕГО! Это что-то невероятное. Энергетика просто нестерпимая. Он как… шаровая молния… Как сжатая пружина… Ты не представляешь, какой это человек…
Прихвостень с тоской запихнул меня в вагон и даже не пытался хоть как-то воздействовать на мой прорвавшийся наружу поток подсознания. Это было уже совершенно бесполезно…
— …за этим человеком… — встреча со своим вождем для меня была настоящим благословением и верным знаком, что все идет правильно, — за этим человеком я — куда угодно…
Первый вираж
Уверенно и небрежно прокладывать себе путь в толпе по станции «Арбатская» с гитарами за плечами, пробираясь к выходу на Арбат, совершая последний марш-бросок к месту проведения своего собственного концерта? Что-то есть в этом знаковое, прямо-таки некий рубеж… Я только чуть усмехнулась про себя, взглянула на трусящего рядом вприпрыжку прихвостня. Сволочь, ты мне хоть немного благодарен за такую возможность?
Будет еще вы…ся — закончит жизнь… точно в срок…
Это был главный вывод, сделанный мной в результате нашей настройки перед концертом. Разбираться в темноте в хитростях чужой аппаратуры я за это время все равно не научилась. Тишин, единственный защитник, где вы? Аронов… Ты звукооператор — или… …с горы? Так у нормальных людей одно другому не мешает. Это твои вещи. Почему ты вообще позволяешь посторонним людям… заставляешь посторонних людей что-то крутить в твоей аппаратуре? А ты что, сам не боишься, что я тебе сейчас там такого накручу, что ты потом за год не раскрутишь? Может, и правда крутануть?
Вообще-то, от моих прикосновений к выключателям постоянно перегорают лампочки. Не выдерживают. И я их понимаю… Тебе этого надо?..
…Прожектора слепили, народу набилось — не продохнуть, я разглядела знакомого, Кирилла Ананьева, чугунными литыми плечами рассекающего густую толпу перед импровизированной сценой. В микрофон с улыбкой окликнула его. Опять творилась какая-то хрень со звуком, нам совершенно не в тему было ревуще-жужжащее звучание гитар. Приходилось заполнять паузу, держать публику какими-то левыми разговорами…
И в то же мгновение что-то потянуло мой взгляд дальше, в просвет между головами, длинный и темный, как тоннель. До этого я даже и не пыталась различать и запоминать лица. Всего лишь скользила размытым дальнозорким взглядом под навязчивыми лампами по аудитории, надвинувшейся слишком вплотную. Теперь же чья-то чужая воля настойчиво требовала себе мои глаза. И уже там, далеко, в неясном полумраке, у противоположной стены, на возвышении звукооператора я увидела…
Это был он!
Мгновение на узнавание…
И мне почти перебило дыхание совершенно не ожидаемым мной самой, каким-то совсем детским, ошарашенно-восхищенным восторгом. И это был всего лишь мой ответ ему. На его чуть ироничную, уже слегка безнадежную улыбку. С которой он, наконец, дождался, когда же я его все-таки замечу. Я не представляла, что в нем может быть столько тепла… Ты плохо знаешь своего героя…
— Сергей Михалыч! — Я почти рассмеялась в микрофон. Самый сложный, первый, вираж был пройден с блеском. Я очень опасалась, что между нами с первого взгляда мгновенно вспыхнет прежняя лютая вражда. Я и помыслить не могла, что при встрече мы сможем хотя бы вымученно изобразить такую безбрежную радость. Как я была ему за это благодарна…
Все, я счастлива, жизнь состоялась, и пусть все катится к черту. Ведь там сейчас стоит он! Плотная стена изматывающих обид и непонимания, казалось навсегда вставшая между нами… Она же теперь рухнула!
— Сергей Михалыч! Я рада тебя видеть!
«Веришь, нет? Я безумно рада тебя видеть…»
Он помахал мне рукой.
Затягивать дальше было уже невозможно, прихвостень все добивался одному ему известного звука, мне же было уже все равно, я только бросила ему:
— Да ладно, поехали, потом заведешь!..
Какая-то тень возникла на периферии зрения, я отшатнулась, оборачиваясь. Вдруг очутившийся рядом со мной Соловей бережно поцеловал меня — и его черная спина снова затерялась в толпе. Я проводила его ошарашенным взглядом. Ну надо же… Какой мужик… Так идеально приветствовать свою женщину…
Нормально мы отыграли. Я всегда отыгрываю нормально. После нашего выступления объявили как раз Соловья. Я задержалась на сцене, шепнула ему: Михалыч, позволь пару слов. Микрофон в руках Соловья мгновенно отрубился, его еле настроили. И я наконец получила возможность сказать:
— Я благодарю Сергея Михайловича Соловья вот за эту гитару. Аплодисменты Соловью!
Все как обещала. Он еще тогда сказал мне: «Ну, упомянешь меня где-нибудь как спонсора…»
Неслыханно… Блестяще… Твою мать…
Только это и можно было с трудом проворачивать в оцепеневшем мозгу, когда Соловей был на сцене. Тебе оставалось быть только бесплотной тенью в темноте, немым свидетелем его сокрушительного триумфа. Простите мое хамство — триумфа воли. Весь блеск, на который он способен, вся ярость — все это выплескивалось, вершилось здесь и сейчас… Черный ворон, исполосовавший воздух крыльями…
Тюрьмы продолы
Пусты и голы
Откроет хату
Мне мент поддатый
Братва, здорово
Угрелся снова…
Трагичная горечь его слов в его исполнении слаще любого, самого изысканного яда. У него отличная актерская закалка, лучшего чтеца среди актеров не сыскать. Потому что он-то — поэт. Уж он-то каждым нервом своим знает, о чем здесь речь. И взрывает воздух руками безумного дирижера, каждое слово пригвождая к самому Небу. И самому Небу швыряет в лицо свой насмешливый приговор самого чистого, самого светлого, самого живого человека:
Отсидка, кстати,
Не привыкать мне
Пусть время стерто
Да сердце гордо!
…Какая-то девушка робко преподнесла ему белую розу. Ну, Михалыч… Я вспомнила, что татуировка розы с колючей поволокой — это символ как раз политзэков. Соловей шел через обступившую толпу, сияющий, как именинник. Я устремилась к нему.
— Сергей Михалыч!.. — И зашептала на ухо жарко и горячо: — Боже мой… Как шикарно…
Он снова был для меня нестерпимо близким и родным человеком, которому я могла вот так шептать… Опять же — эйфория после собственного выступления, когда из меня разве что искры не сыплются… Сбивайте меня палками, я приземлиться не могу…
Он протянул мне розу:
— Катя, это тебе…
Он куда-то увеялся, я осталась одна с этой умопомрачительной розой Соловья. В полном смятении чувств. Где уже преобладали восторг и надежда…
Я думала, второй волны у этого настигшего меня цунами не будет. Однако при правильном подборе кадров…
Если бы я могла выбирать
…У обоих был слегка загадочный, рассеянно-задумчивый вид. Они шли по залу, но мысли их, казалось, были где-то очень далеко отсюда… Ну почему они так поздно пришли?! Я для кого вообще работаю?!
Они — это Тишин и Голубович.
Нет, я не взвизгнула. Это было безмолвное «Ах!», с которым я шагнула им навстречу. В этот момент я видела уже только его. Тишин окинул взглядом эту недвусмысленно двусмысленную сцену оглушительного немого восторга и вскоре почел за лучшее исчезнуть. Голубович остался пожинать лавры…
— Это ты… А у меня еще мелькнула шальная мысль, что, может быть, ты приедешь…
Я говорила очень тихо, с каким-то едва ли понятным мне самой вопросом вглядываясь в его глаза. Все те же невозможные, смеющиеся фиолетовые глаза… И не думая скрывать своего счастья видеть его. С ним его скрывать не надо…
— Я приехал на суд по Минздраву. Просто чтобы сидеть в зале и смотреть в глаза обвинителю и судье — Циркуну и Ста-шиной. Меня они же засудили…
Я усмехнулась. Голубович в своем репертуаре. «С ледяным, намертво вцепившимся взглядом слишком светлых глаз… А если кто сослепу не понял, он будет пригвожден двумя заточенными льдинами и переживет несколько очень неприятных минут…» Да, пожалуй, он сможет подпортить настроение слугам беззакония. Но и только…
Он вскоре пошел догонять Тишина, чего-то они, чувствуется, всерьез замышляли. И еще не дозамыслили… Я… я не оглянулась вслед, боясь превратиться в соляной столп…
Вот о ком я буду сожалеть, когда это все закончится. Если бы я могла выбирать…
Женщина с ребенком
Выбирать не приходилось. Моей единственной грубой реальностью оставался мой прихвостень. Тишин до глубины души проникся гордым звучанием его статуса: «Грязный Фашистский Прихвостень». Я же только усмехнулась своему фюреру с плохо скрываемым отвращением, когда прихвостень опять начал отчаянно волочь меня на какие-то свои вечные разборки.
— Чувствую себя одинокой женщиной с ребенком…
От ребенка надо было избавляться. От этого ребенка надо было избавляться гораздо раньше — и не мне… Потому что мне и так уже было не смешно. От противоестественного пересечения абсолютно параллельных линий. Этот гной — рядом с Тишиным, с Голубовичем, с Соловьем? Он не достоин дышать с ними одним воздухом. Этот позорный атрибут моей домашней жизни, вдруг вклинившийся в мою лихо закрученную и намертво закрытую от него московскую жизнь. Нет, все, давай, исчезай…
Где-то в узком коридоре я напоролась на Буржуя.
Видеть человека, который просто так меня оскорблял, хотя больше это было похоже на попытку уничтожить, я не могу.
А из него вдруг попер словарный запас…
— Я тогда очень много понял. Ты мне на многое глаза открыла… Ты сильная, мы нуждаемся в тебе. Тут как-то разговор зашел о тебе, кто-то сказал: а чего, мол, Рысь, она даже в партии не состоит. А я ответил: она работала, как все, и ее арестовывали и судили, как всех… Ты хоть ругай нас, но только будь с нами. И сама не сдавайся…
Что он несет? Я слушала его с удовлетворением. Ласточка, пой… Шахерезада живет, пока рассказывает сказки…
Я слушала молча, плотно сжав челюсти, не удостоив его и взглядом. Когда осточертело, проговорила, не поворачивая головы, оборвав на полуслове:
— У тебя деньги есть?
Таким вопросом можно заставить человека надолго замолчать. Он подавился моим «программным заявлением» и усваивал его с очевидным трудом. Мне действительно были нужны деньги. Мне надо было срочно отправить прихвостня домой. И прямо сейчас насшибать где-то необходимую сумму. Буквально из воздуха. Вытряхивать по рублю изо всех буратин, подвернувшихся под руку. Вот так на концерты, блин, и ездим… Расшибусь в лепешку — и других расшибу, но из своих денег я этой сволочи дорогу принципиально оплачивать не буду…
Этот же буратино имел неосторожность подставиться сам. И ему было однозначно дано понять: хочешь индульгенцию — покупай…
— Мне уехать не на что… — обрисовала я масштабы бедствия. А на самом деле — назвала цену за пергамент с печатью: «Пока прощаю»…
Он наскреб какие-то червонцы. Я только скривилась. Он куда-то исчез — и приволок еще. Смотри-ка, а схема-то работает!
Я слегка смилостивилась:
— Спасибо…
— Ты простишь меня?
— Да нормально…
— Надеюсь, это не из-за того, что я денег дал…
Можешь не сомневаться. Спасибо — отдельно, овраг — отдельно… Да, если у тебя больше ничего нет, можешь… Хотя нет, стоп. Всегда нужны «свои» люди. И ты напросился. Теперь будешь «своим» человеком…
Я сунула прихвостню деньги, и он высокомерно отчалил: «Карету мне, карету…» Предварительно успев вдоволь побиться в обязательной истерике по поводу блистательной организации мероприятия: «Сюда я больше не ездец!..» И опалив взглядом Соловья. Я чувствовала себя мамашей, пинками выгоняющей ребенка на улицу, чтобы не мешал общаться с мужчиной…
На самом деле гнать из своей жизни надо обоих. Именно это я потом и сделаю. Когда надоест возиться.
Н-да, я чувствовала себя… Да нормально я себя чувствовала. Как всякий раз, когда выдается случай походить по костям…
Ты со мной?
Заговорщики — Тишин с Голубовичем — сидели в дальней, чуть отделенной от зала, большой комнате. Они даже не разговаривали, но их напряженнейшее звенящее молчание ультразвуком отмело от них весь остальной народ. Я влетела — я по-другому уже не перемещалась — из большого зала и с размаху напоролась на их взгляды и на окружающее их нечто, как на прозрачный лед. Ну, господа, нагнали вы жути, аж мороз по коже…
Меня притянуло к ним как магнитом.
— Не помешаю?
— Нет-нет…
Тишин… Я никогда не видела у Тишина именно таких проникновенных и загадочных глаз, так предельно внимательно и детально изучающих что-то глубоко-глубоко внутри себя. Ой, что-то замышляют…
Я забилась в угол дивана между Тишиным и Голубовичем, сидела там под прикрытием их сгустившихся туч тоже сама с собой, уже вообще не интересуясь происходящим вокруг. И обернулась, просто почувствовав смеющийся взгляд Алексея.
— Чего? — спросила чуть нервно.
Он хитро улыбался.
— Да я смотрю, ты эту розочку до вазочки не довезешь. Сейчас поотрываешь у нее все колючки…
Да, вот он, этот мой жест, когда я взвинчена. У меня нет хвоста, чтобы по-кошачьи хлестать им воздух. Вместо этого я начинаю что-нибудь упрямо терзать в жестких пальцах… Теперь я терзала розу Соловья…
Я снова слетела с места, было желание хоть на пару минут вырваться из этого грохота и толпы. Но для этого надо было прорваться сквозь непроницаемую массу народа.
Я не справилась. Стоило только сунуться к дико скачущей перед сценой орде, как меня смело, и я отлетела в сторону. Я непоправимо падала, теряя равновесие. Хорошо, что падала на Зигги. Она меня удержала. И откуда-то из-за спин, буравя толпу глазами, через мгновение прорвался Соловей. Он крепко ухватил меня за руку, узким, иссиня-черным свирепым тараном пропорол месиво человеческих тел, вывел меня. Как маленькую девочку из-под копыт табуна…
Усадил меня рядом с собой… и больше уже не отпустил.
— Как ты?
«…И встречаясь снова, мы будем радоваться друг другу, как радуются — друзья… И ты будешь радостно кидаться мне навстречу и расспрашивать, как дела… А я говорю — БУДЕШЬ!»
Но не так же!
Чтобы теперь он не отпускал меня от себя? Чтобы прочно сжимал в своих ладонях мои руки? А я все только настороженно пыталась отстраниться, вообще уже не успевая за новой логикой его ладоней, завладевших моими руками?
Что происходит с человеком? Эй, чувак, это же та самая женщина, которую ты…
— Да, похоже, неплохо у меня дела… — Я все более недоуменно скользила взглядом по его лицу.
— Ты у меня остановилась?
— У тебя…
«Я тебя давно уже жду…» Он был теперь… повсюду, заслонив собой все, почти вплотную приблизив странно мягкое, необъяснимо изменившееся лицо. Я же — как оцепенела…
— Ты со мной?
Неслыханно… Такими словами можно убивать… Ну а с кем же, разве тут кто-то еще есть? Я вижу только тебя… И разве смогу я куда-то деться от тебя?..
И я ответила… Наверное, очень тихо, одним дыханием прочертив в воздухе предательски дрогнувшие слова:
— Я с тобой…
Паутина
…И мне показалось, почти наяву почувствовала этот сладковатый запах тлена. Запах уютного, расслабленного, неслышного разрушения. Запах тонкого, небрежно-утомленного необязательного порока. Затягивающе-мягкого, невесомого скольжения вниз, вниз, вниз…
Запах чужой, медленно вовлекающей меня в свои сети воли…
Запах яда. Который, просачиваясь в кровь, делает все вокруг таким же необязательным, расслабленным и невесомым. Который размывает взгляд и застилает глаза, стирая жесткие очертания и четкие цели, и все плывет в светящемся тумане. И когда ты вот так, с тонкой улыбкой, прикрываешь веки, — именно тогда становятся заметны полупрозрачные, только чуть отсвечивающие под лампами, тончайшие нити.
Нити паутины. Еще чуть-чуть — и ты, кажется, уже различаешь ее неуловимое прикосновение. И так хочется ей отдаться, смежив веки, медленно рушиться вниз вместе с оторвавшейся сетью из мягкого хрусталя, парящей в воздухе. Поддаться этому увлекающему за собой, убаюкивающему кружению, поверхностному скольжению, чуть покачиваясь на облепивших нитях.
Опустить ресницы и сквозь них различать теперь только тускло поблескивающий черный панцирь паука. С улыбкой тонкого лукавого коварства пригубившего первые звуки Танго со смертью. Какое значение может иметь такая третьестепенная, грубо сколоченная, дурно сфабрикованная ложь, как реальность? Когда она уже вся насквозь прошита сверкающими нитями…
Конечно же, я с тобой. Чего бы мне это ни стоило…
Падаль
Да когда же он успел так нажраться?..
Таким я его еще не видела. Он никогда не терял своей лакированной оболочки. Раньше. А теперь потерял. И шел мне навстречу по коридору, опасно заваливаясь вперед. И это — Соловей? Нет, это уже не тот Соловей… Похоже, в нем раскрошился последний, до сих пор удерживавший его стержень. И теперь он семимильными шагами несся… к своей, видимо, цели. Что-то ты еще какой-то подозрительно живой с такой страстью к саморазрушению. У-у… Да мне подсунули просроченный товар! Вот чего мне еще никогда не приходилось делать, так это питаться падалью.
Он, мотаясь так, как будто был лишен половины костей, повернул к лестнице, с трудом уцепившись за перила. Тишин попытался всучить ему мою гитару, глядя на него скорбными глазами. Я только хохотнула: да, щас! И, подхватив в одну руку драгоценную гитару и сумки, в другую — свое сокровище Соловья, технично оттранспортировала свой скарб вверх по ступенькам. Все, я — в дамках… Я даже слегка обижусь, если обнаружится, что Тишин над этой картиной тогда не ржал. Картина маслом называлась: «О, Рысь, а ты, смотрю, с охоты! С добычей тебя!» Я пропихивала его в дверь, как добытого кабана.
— О, Рысь! А ты…
Мы надолго застряли на выходе. Соловья тянули в разные стороны, сразу несколько человек наперебой пытались что-то говорить. Что-то восторженное… Николай Николаевич пробрался ко мне.
— Рысь! А ты приезжай почаще. Бункер почти отремонтировали, там уже почти можно жить…
Я внутренне содрогнулась. «Почти можно… почти жить…» Это что, все, чего я достойна? Ну уж нет. Нашли Еву Браун. Свою бункерскую романтику можете смело забирать себе. Рысь — не подвальная кошка.
Когда мы вошли под арку, я крепко ухватила за руку свою добычу, «свое сокровище» с жильем в Москве, и негромко и зло процедила сквозь зубы:
— Наивный…
Соловей заржал просто неприлично. Он меня понял…
Я вырулила на улицу, увешанная охотничьими трофеями.
Раненая птица в руки не давалась, раненая птица гордой оставалась… Соловьиная тушка быстро поняла, что гордиться ей особо нечем. Он ныряющими галсами сразу в нескольких направлениях рассек большую компанию, плотным строем надвинувшуюся навстречу, запутался, закружился в ней. И опять прибился ко мне. Я подхватила его под локоть. И он с готовностью повис, со странным довольным видом прочно угнездился на руке, скорее просто по инерции продолжая перебирать по асфальту ногами. И уже чуть ли не начал лосниться перьями. Как блудный попугай, вдруг резко снова ставший любимым и домашним… У, черт, тяжелый… Я со всем своим скарбом с трудом вперлась в Калашный переулок и остановилась передохнуть…
Это мне чего — через всю Москву теперь так и гулять? Я еле волокла свои пожитки. А я не офигею? И что же, все, что я заслуживаю в этой жизни, — это вдребезги пьяный, почти обездвиженный гений? Осчастлививший меня тем, что подпустил к своему бездыханному телу… Так я, знаете ли, и сама себе тоже вполне…
…Но откуда у меня этот до блеска отшлифованный жест? Наверное, рука именно вот так должна подхватывать автомат. Когда он входит в нее, как влитой. И ты мгновенно понимаешь, как твои руки тосковали без автомата. И безусловно соглашаешься принять манеру поведения и правила игры, которые он диктует. Соглашаешься с волнующим ощущением приятной тяжести, заставляющей удовлетворенно загудеть тугие мышцы. С легким торжеством осознания ценности своего в высшей степени непростого груза…
Как автомат я подхватила Соловья. Оружие культмассового поражения…
Черт возьми… Оказывается, из нашего предыдущего общения он сделал правильный вывод. Что мне на руки, как шубу с барского плеча, можно… ЕМУ можно… небрежным жестом сбросить свой вольготно разложившийся труп. И я подхвачу. «…Да не преткнешься о камень ногою твоею…»
Я сказала: подхвачу. Дорогой, на плечо тебя взвалить я не смогу при всем желании. Да и не было его вовсе… Соловей, ты, похоже, гениальный манипулятор. Вот только не канает уже.
Ты сам по себе не канаешь. Халява закончилась. Ты ее сам зарубил. И если ты хочешь, чтобы я была по-настоящему заинтересована в тебе нынешнем, тебе придется меня действительно заинтересовать. И, веришь, я не знаю, как ты это сделаешь. Ставки возросли…
— А, не могу, нога болит!..
Он остановился у стены, согнувшись от необъяснимой боли в левой ноге, и чуть не подвывал. Какие-то фантомные боли… Наш обоз прочно встал. Я долго искала по карманам сумки анальгин, Соловей с перекошенным лицом его долго глотал. Я наконец-то приноровилась к своему разнокалиберному багажу. Рассортировав мелкие вещи по более крупным. Так что на выходе получились три утрамбованные увесистые единицы ручной клади. Они уже не будут безнадежно путаться в ногах при каждом шаге, и их ручки компактно поместятся в одной руке. В другой уже свил гнездо Соловей… Розу я засунула под молнию в чехол гитары. Ну просто guns and roses, оружие и розы… К перемещению по пересеченной местности с полной боевой выкладкой готова…
Твою мать, картина касторовым маслом: исполнительница, груженная, как вьючный осел, инструментами, цветами, реквизитом и поклонниками, с триумфом возвращается в свою жалкую лачугу…
Мы осторожно двинулись дальше. Соловей страдал, казалось, одновременно от всего.
— Меня предал самый дорогой мне человек…
Откровения Соловья? Это что-то новенькое. «Мне казалось, ты не делаешь признаний…» Прочно зафиксировав, я подтянула его плотнее к себе. Теперь передвигаться стало куда как ловчее. Появилась хорошо отлаженная система… И пока ты, дорогой, тихо сцеживаешь эти путаные слова, тебе обеспечена безукоризненная транспортировка. А откуда ты знаешь, что мне так важна любая информация о тебе?..
Надо же… Тебя до сих пор кто-то предает? А я давно вышла на следующий уровень.
Я давно уже предаю сама…
Ой, ой, ой, ой…
А дальше… Боже мой…
Я была заласкана своим, бесконечно своим мужиком, как редко при нашей жизни уже ласкают женщин. Всю дорогу в метро теперь он сам не выпускал меня из рук. Я вечность уже не целовалась на эскалаторе, утопая в тихой нежности своего мужчины. Я не помню, я не знаю уже, что он мне говорил… Твоими бы устами — да показания давать… Это было неслыханно. С его губ, из его рук… а на самом деле — бог знает из какой бреши, пробитой жизнью в его душе, на меня рушился поток пугающе-беззащитной нежности и ранимо-бесхитростного восхищения на грани отчаяния. Или уже далеко за гранью…
А я… Что я теряю? Я умело скользила в волнах его жесточайшей эйфории. Обжигающая стихия нежданной, заполоняющей все любви — это же моя стихия. Я купаюсь в ней, как саламандра в огне. Я не упущу ни секунды, ни вздоха. Из того чуть опасного, блистательно непредсказуемого эфемерного блаженства, которое вдруг может стать моим…
Мне было все равно, что с ним. Почему бы мне действительно не принять всю эту его разом вскрывшуюся любовь на свой счет? И снова дерзко и доверчиво не погреться на чужом пожаре. Понятно, что у него что-то произошло, и он теперь пытается возле меня спастись…
Было нереальное чувство, что он вдруг решил мне сдаться. Что донельзя затянутые оковы собственной каменной неприступности его просто раздавили. И он, надломленный, успел ухватиться за руку женщины, которая его еще так недавно любила. А значит, сможет еще. А теперь ему это наконец-то понадобилось. И он сказал: на, бери, бери что хочешь, именно то, что хочешь, только сейчас — удержи…
И я брала все, что хотела. Именно то, что хотела…
Сейчас он в полной мере расплачивался за весь раздирающий холод моей жизни с ним, оцепеневший холод жизни без него. А я ведь уже почти научилась без него жить… Казалось, он сам понимал, как ему надо постараться, чтобы растопить мое недоверие до самого дна. До прощения…
И я брала уже все, что вообще было возможно. Улыбка-змея, потемневшие глаза. И откуда-то с самого дна — густой, как яд, тугим змеиным кольцом обвивающий голос:
— Мой фюрер у меня уже есть… А тебя я буду звать — мой генерал…
— Меня ты будешь звать… мой пахан…
В ту секунду, с тем мужчиной, я могла позволить себе любую, самую неслыханную дерзость. Хоть потребовать звезд с неба. За спрос денег не берут… Но надо иметь абсолютную власть, власть хотя бы над этим мгновением, даже чтобы просто рискнуть покуситься на то, чтобы об этих звездах спросить…
— Позовешь меня, когда станешь генералом?
— Я позову тебя, уже когда стану лейтенантом…
Боже мой, как это прозвучало. «Я позову тебя…» Просто звезда с неба…
…Вот видишь, не так это и сложно. Час позора — и у тебя снова есть твоя собственная женщина. Та, которой ты нужен…
Я выгрузила вещи из маршрутки на конечной остановке. Одну единицу ручной клади с сильным креном повлекло в сторону размытой дождями черной тропинки. Из отъезжающей машины мне в спину вдруг полетел пластмассовый царапающий голос. Как удар…
— Ой, ой, ой, ой, это между нами любовь…
…Не смешно…
На любовь рассчитывать не приходится…
— А что… не было ничего? — с испугом спросит он меня на следующее утро.
Я только рассмеюсь, касаясь лицом его лица, и примусь счастливо устраиваться на его плече. Наконец-то получив возможность забраться под крыло к своей проснувшейся птице.
— Сволочь… — с наглой улыбкой шепну я ему на ухо. — Ты на мне места живого не оставил…
…Блин, Соловей, ну как так можно? Тебя самого изнасилуют — ты помнить не будешь…
Кошмарный стокилограммовый Кирилл Бегун, московский мальчик-мажор с Севастополем за плечами, очаровательное чудовище двадцати трех лет с богатым арсеналом скабрезных шуточек, изрыгаемых громоподобно… Несчастный футбольный фанат Бегун, живущий теперь в этой же комнате на смятом замусоленном матрасе в окружении разбросанного барахла, ввалившийся ночью и сейчас окончательно проснувшийся… Невинная жертва нашего перемирия, Бегун со стоном и проклятьями ломанется прочь. Не в силах выносить оскорбительного вида нашего обостренно-безмятежного счастья…
Да, суки, разбегайтесь, мафия опять в сборе…
