Глава 1
Надо быть осторожнее в своих желаниях
— Вы переспали с ним только ради своей книги?
— Да. Потом мне понравилось то, что он делал со мной.
— Звучит несколько цинично, леди.
— Я использую людей для своих книг. Пусть мир будет бдительнее…
Возможно, пытали…
…Патологоанатом в заляпанном фартуке расправит в руках накладную, сверяя опись с лежащим перед ним оригиналом.
— Так, женщина, белая… гм… уже — синяя… 29 лет, рост 178 сантиметров, вес — 44 кг…
Он, наморщив лоб, уставится на меня сквозь очки. Я, лежа на ледяном железном столе в прозекторской, кокетливо сострою ему глазки: ах, мужчина, нехорошо так беспардонно раскрывать женские секреты, в какой-то момент я неожиданно стала такой старой!.. Он же продолжит читать:
— Телосложение… ненормальное… — Подумав, он достанет ручку и допишет от себя: «Возможно, пытали…»
Я с яростью вцеплюсь в него взглядом: негодяй, только попробуй нацарапать, что я умерла от старости! За ногу укушу!.. Он же, еще подумав, тем временем впишет в графу «Заключение экспертизы»: «Смерть наступила в результате отделения души от тела и переселения оной в мир иной…»
— Тетя Клава, — обернется он к двери, — можете покойницу обряжать. Она очень хотела носить… быть похороненной в какой-то своей любимой юбке…
В этот момент из-под стола раздастся утробный кошачий мяв. Но Ай-Уже-Не-Болит только брезгливо набросит на бодрую мумию несвежую простыню.
— Сгинь… ты ЭТО есть не будешь…
…Я вдруг очень ярко увидела перед собой эту картину. Хотя в глазах у меня уже давно было темным-темно. Очень неприятно, когда все вокруг вдруг так резко темнеет…
Сырой асфальт становится оглушающе черным, желтые пятна листьев взрезают мозг своим неистовым цветом. С болью, наотмашь начинают бить по глазам, залепляют глаза своей желтизной. И тогда кажется, что в следующий момент асфальт стремительно полетит в лицо… Почему мне так плохо, почему мне так быстро стало так плохо?.. Я хронически не могу даже думать о еде. НО КАК ЖЕ Я ХОЧУ ПИТЬ!
А теперь — все по порядку…
Восстание живых мертвецов
— Как интересно люди живут… — Я листала городскую газету, в которой всю жизнь пытаюсь работать. Какое чувство юмора. Только почему они в середину газеты поставили этот анекдот с последней страницы? Анекдот, где эта очкастая жаба подробно рассказывает, как тратит какие-то противоестественно завышенные суммы на совершенно неудобоваримую дрянь. И называет это все акцией: «Жизнь по минимуму». Мол, эта корова взяла журналистское обязательство не тратить деньги на еду — и это описать. Вдруг похудеет?
«Спроси меня — я знаю как…» — презрительно скривила я губы. Но бесплатно разъяснять ей очевидные вещи я не разбежалась. Реакция на это выдуманное газетой мероприятие у меня была только одна:
— Если я буду так жрать, как она голодает, — я умру от обжорства…
Однажды я вычитала в «Лимонке» прелестную фразу: «Понтам дешевым цена — могила». Я видела людей, которые в свое время действительно сильно экономили на еде. Их зовут Скрипка и Соловей…
Скрипка попал в поле моего зрения в тот момент, когда рассказывал Громову в Бункере о том, как однажды объявил в тюрьме голодовку и потребовал поместить его отдельно ото всех. Чтоб не искушали. Его кинули в холодный карцер…
— И пока-а я обогрел это помещение своим телом… Там потолки вот такие! У меня был кипятильник — я грел себе воду…
Полтора месяца. В ледяном помещении. Он пил только воду…
Его надо было видеть. Тогда, в Бункере… Ему лет сорок, изможденно-просветленное лицо с изношенными чертами изборождено морщинами и искажено так, как будто его мучает если не изжога изнутри, то уж точно некоторое отвращение ко всему, что происходит снаружи. Он высокий, очень худой, какой-то согнутый, передвигается осторожно. Так выглядят люди, страдающие от болезней внутренностей. А еще он был мрачным мизантропом и продвинутым кришнаитом, уже лет десять — пятнадцать отрицающим мясо… В заключении он, кажется, пробыл не очень долго…
Меня удивило и позабавило, что этот апокалиптический мизантроп неожиданно весело и беззаботно пожелал сфотографироваться со мной. Однажды летом в Нижнем, когда ковровская делегация — Табацкова, Скрипка, Голубович и я — немыслимым образом на пару часов пересеклись на базе у Елькина. Где-то должен быть этот снимок, где мы со Скрипкой сидим рядышком, бодрые, как пионеры-переростки.
Правда, у меня есть некоторые сомнения по поводу того, все ли нормально на той фотографии у меня с лицом. Потому что я не знала, что мне с собой сделать, чтобы совершенно диким образом не расхохотаться. Просто, когда на нас нацелили фотоаппарат, я вдруг представила, как мы смотримся рядом.
Господи, да это же «Восстание живых мертвецов»! Это две жизнерадостные мумии, оглушительно гремя костями удравшие из склепа! «Мы лежим с тобой в стареньком гробике, ты костями прижалась ко мне, череп твой, аккуратно обглоданный, улыбается ласково мне…»
А что меня чуть не добило окончательно — это ракурс того снимка. Первое, что на нем должно бросаться в глаза, — четыре мосластые коленки «собачья радость» на переднем плане!..
Нереальные цифры
Не пытайтесь подумать, что все вот это — просто лихой бесшабашный треп. Это я не вам заговариваю зубы. Это я самой себе заговариваю зубы… А еще — тяжелую голову, облепившие позвоночник внутренности, пересохшее нёбо, превратившийся в наждак язык…
У меня из головы не идет этот сюжет из теленовостей. Тогда, вечером 2 сентября 2004 года, в конце второго дня трагедии в Беслане, когда детей в школе взяли в заложники. То выступление доктора Леонида Рошаля — человека с усталым, тяжелым лицом, в белом халате, с совершенно нелепым сейчас стетоскопом на шее, скрестившего руки на груди с видом неумолимого полководца. Когда он говорил со сцены Дворца культуры многим сотням безмолвно смотрящих на него людей с невыносимо одинаковыми мертвыми лицами:
— Вас всех волнует, какова угроза жизни и здоровью заложников. Так вот я вам говорю: угрозы здоровью нет. Сколько времени дети в школе смогут обходиться без воды? Я утверждаю, что в запасе у нас есть еще восемь-девять дней…
Как-то примерно так звучали его слова… Но цифры я запомнила точно. Нереальные цифры. Хорошо, их тогда не довелось проверить…
И я поняла: мне просто стыдно перед этими детьми. Мне надо пройти через то же самое… На это толкала еще и такая мысль: я устала болеть, это похоже на замкнутый круг. А вдруг такая встряска поможет вырваться из этого круга? Вдруг начнутся «необратимые изменения» — и я оживу?
А еще — у меня есть коротенькая стильная юбка 36-го размера, и мне очень хочется ее носить…
Ради красного словца
В эксперимент я вступила подготовленной, избавив организм от ненужных иллюзий, что он вообще когда-нибудь что-нибудь ел. Да он, правда, и без того таких иллюзий никогда и не питал… Моя задача — следующий шаг: ограничить потребление жидкости, забыть про свой неизменный кофе…
Кто-то скажет: вот стерва, чего только не придумает ради красного словца. А я скажу: да, именно так, буквально. Когда в начале 2001 года в Москве нам вручали «Золотые гонги» (Анне Политковской тогда дали такой же), ко мне сунулась старая карга с диктофоном: а как тебе удалось так написать? А я возьми и ляпни честно: мол, постом и молитвой…
Боже мой, как она оскорбилась!
Я еще умудрилась, не отдавая себе отчета, что несу несусветную ересь, наболтать что-то по поводу того, что стараюсь писать так, чтоб на душе у людей хоть чуть-чуть потеплело. На что последовал уже совершенно разъяренный вопрос: а откуда у тебя душа?!
Я уставилась на нее ошарашенно. Тетка, не поверишь. Бог дал…
А ты свою — что, уже давно продала?..
И я ведь действительно в жизни ни строчки не смогла сочинить на хоть сколько-нибудь сытый желудок. Мысли, слова сразу отступали куда-то в темноту, отказываясь хоть как-нибудь сцепляться друг с другом. Полнейший тупой ступор. Зато у меня был свой секрет успеха. Было чувство, что я в принципе не трачу деньги на еду…
Теперь редактор, увидев, что я потащила в рот кусок, вправе негодовать: мол, я, контра, умышленно вывожу из строя пишущую машинку под названием «Рысь»…
Вы — труп!
Никогда не забуду, как впервые в жизни посмотрела фильм ужасов «Восстание живых мертвецов». Меня очень порадовало, как врач там осматривал человека, вдохнувшего какую-то отравляющую гадость.
— Пульса нет… давления нет… температуры нет… Покажите язык?.. ВЫ — ТРУП!!!
…Я вспоминаю это сейчас, когда до дома остается сотня непреодолимых метров. (На третий день сухого голода я для пущего эффекта еще и сходила в баню.) Пульса и давления у меня уже точно нет. Кофе, я сейчас сдохну без кофе… Все так просто… Мне просто нужен кофе…
Я ощущаю это так ясно, что темнеет в глазах. «Бензин закончился… — подумал Штирлиц…» Темнота норовит опуститься как занавес, какой-то тошнотворной тяжестью наваливается на виски, сжимает лоб, вытесняя из глаз остатки дневного света…
Так, нет, в обморок не падать. Хотя я вряд ли уже могу просто приказать себе чувствовать себя как-то иначе. Этот звон в ушах, эти ватные, подгибающиеся ноги… Именно ноги, не колени, как принято говорить. О коленях речи уже не идет. Тоскливая разливающаяся слабость ломит уже щиколотки и даже ступни. Слабость — да, действительно разливается и делает это как-то странно. Это — выматывающее, почти ломающее чувство. Она расползается какими-то внутренними мурашками, ознобом, разбегается не ровным потоком, а как будто мелкими шариками, как у ртути. Голова при этом наливается свинцом. Это уже таким пунктиром во мне циркулирует кровь…
Эта мучительная дрожь — она просто унизительна. Это — слабость. И ты не можешь сделать ничего, до ног сигналы мозга уже вообще не доходят. И сам ты тоже никуда никогда не дойдешь на этих отказывающих ногах.
О господи… как противно. Как отвратительно превратиться в ничто, сердце заходится в груди, когда я наконец взбираюсь на свой четвертый этаж. Все, войти, лечь и забыться. Лучше бы совсем уснуть, а так мысли продолжают конвульсивно биться в мозгу, причиняя боль, будоража и поднимая со дна изматывающую дурноту…
Какие-то сумбурные мысли, слова лезут, сыплются уже непонятно откуда, фразы, которые я не могу разобрать…
…в силе и славе Твоей…
…я уже давно где-то не здесь, меня уносит в темноту, я рушусь, рушусь куда-то, но я никогда еще не ощущала себя так внятно, я сливаюсь в одну точку, и я — наконец-то это действительно я, ничего лишнего, я — точка, и я хочу скользить туда, дальше, я уже… я уже почти различаю, что-то брезжит там, впереди, еще немного — и я пойму, я уже почти слышу, вот… оно… вот…
…Отче… Отче наш… иже…
Патологоанатом приоткроет дверь, шаря глазами по углам. — Кыс, кыс… Где ты? Там еще кого-то везут, пойдем, я тебя покормлю…
Взгляд его упадет на меня. Он скривит губы.
— Понтам дешевым цена — могила…
Накликала
…К чему весь этот треп? А к тому, что именно в тот момент я смогла-таки опять что-то в своей жизни сдвинуть. Когда откуда-то из небытия снова пустила в свою жизнь слова своего любимейшего заклинания… Слова, заставляющие мою жизнь… оживать…
Я смогла снова притянуть на себя сверху свет. Накликала на свою голову новую порцию жизни. И маленький камешек, покатившись, увлек за собой целый горный обвал.
Смешно, но Бразилия действительно оказалась ближе, чем я думала.
…Жесткий, грубый незнакомый мужской голос в телефонной трубке в один из осенних вечеров мрачно осведомился:
— Рысь? Это Аронов. Тебе Шамазов говорил, что ты в октябре участвуешь в концерте в поддержку политзаключенных?
— Ха!.. — только и смогла выдохнуть я. Меня — на концерт?! Недурно, недурно, а технология-то работает. Не зря я все это время нагло ошивалась в Нижнем и Москве, мозолила людям глаза. Меня зачислили в обойму… Да, а при чем тут Шамазов, где вообще они все это замышляют, в Нижнем, что ли? Этот вопрос я и озвучила:
— Где?
— В клубе «Хато»…
— К черту подробности… Город какой?!
Классика, блин, все как в анекдоте. Вот так на концерты и катаемся: подорвался и полетел, «на честном слове и на одном крыле», и к черту подробности. А потому что или так — или вообще никак. «Рок-н-ролльная жизнь исключает оседлость…»
Здесь уже московский музыкант Аронов меня не понял, они там в столице знают только один город.
— Москва…
Ни хрена себе… Это я чего наколдовала? Меня — в Москву? Зовут сами?! Когда Соловей с таким трудом меня оттуда выгнал?!
Кстати о Соловье. Он ведь там будет просто по определению. Как самый главный БПЗК. Вот там я его, голубчика, и огребу опять на свою голову, чувствую, по полной программе. А я ведь с ним уже навсегда рассталась…
Что же, грядет дубль два? Во привалило счастья… Похоже, небеса решили назначить меня своей любимой игрушкой. Вот только под конец игры игрушкам обычно отрывают головы…
Секта имени меня
…А прихвостень, сволочь, влез в чужие документы — и вычитал в предыдущих главах много интересного про самого себя… и про мои романы…
Н-да, учитывая обстоятельства, держался он совсем неплохо…
Несчастный! Да он ведь уже давно превратился в секту имени меня! Естественно, он теперь требует, чтобы идол принадлежал ему целиком. Пусть этот идол от такого счастья даже сдохнет. Сам-то он со всеми потрохами сдался мне уже давно.
Обалдеть… А ведь технология-то несложная. Если даже я с ней справилась совершенно интуитивно. Вовсе того не желая. Главное, чтобы желал он. Прикорми такого волчонка, стань для него единственным светом в окне. Заслони собой для него все. А потом — все остальное…
И все. Он пойдет рвать за тебя глотки. Но, правда, намертво вцепится и в твою. Там, где в самой основе отношений лежит помешательство, нельзя ждать разумного, взвешенного общения здравомыслящих людей. Все — только на надрыве, на подчинении одного другим. И на постоянном стремлении раба стать господином своего господина…
Признаю: я хотела, чтобы у меня было собственное войско. Но со мной-то зачем воевать?! На то, чтобы собственные штурмовые отряды, батальоны СА вдруг подняли бунт, обратились против своего фюрера, диктовали свои условия и грозили захватить власть, я была совершенно не согласна. И ни один фюрер на это не согласится. Иначе он не фюрер…
А теперь у него не будет возможности даже просто поговорить со мной, чтобы высказать свои претензии. Я исчезну из его жизни. Вообще. «Носорогу некуда будет вонзить свой рог, тигру не во что будет запустить свои когти, воину некого будет своим мечом поражать…» Он будет тут с ума сходить, искать меня по всем телефонам в Москве, слать мне проклятия, что, мол, если я сейчас же не появлюсь, то все, он меня больше знать не желает. Я же буду только тихо улыбаться недоумевающим людям, принимающим такие звонки, прикрыв ресницами насмешливый взгляд.
Забейте. Просто не отвечайте на его звонки. И тем более не пытайтесь с ним разговаривать. Сами понимаете, разговаривать с таким человеком бесполезно… Тишин будет смотреть на меня огромными глазами: «Он ведь, похоже, тебя очень любит…», он, может быть, хоть чуть-чуть заподозрит, в чем тут соль и что я за стерва. А я только закачу глаза: я вас умоляю…
И вернусь я только тогда, когда он выпустит на бедного Тишина весь пар и станет абсолютно шелковым и на все согласным. Вообще на все. Лишь бы только иметь возможность хотя бы издали видеть меня… Я, блин, научу его молчать, отвечать односложно даже на заданные вопросы. И слушать, что ему говорят старшие. И со всем соглашаться… Слушать меня… И лучше ему начать это делать прямо сейчас…
Потому что мальчик уже совсем… земли не видел. В его репертуаре появилась новая ария. Он орал:
— И песни ты теперь будешь писать такие, какие скажу я! Как я скажу, так и будет! Я сам буду решать, над какими текстами я буду работать! Я больше не потерплю в нашем творчестве никакого экстремизма! И к твоим экстремистам я больше не поеду!
Я смотрела на него… да нет, уже без интереса. Этот наркоман мне надоел.
Он, похоже, уже полностью уверовал, что он здесь — царь и Бог. И что абсолютно мертвой хваткой под названием «наш совместный музыкальный проект» держит меня за яйца…
Мальчик… Ты, во-первых, как разговариваешь со старшими? И с женщиной…
А во-вторых — спешу тебе сообщить: у женщин нет яиц!
Да, признаю, я очень хотела этот проект, и ради него я очень сильно прогнулась перед этой гнидой. И он решил, что так будет всегда. Но неужели я похожа на рабыню собственных желаний? Мальчик, ты ведь замечал это и раньше. Что у меня есть одна очень неприятная особенность.
Как бы крепко я во что-нибудь ни вцеплялась, я способна отпустить это в самый неподходящий момент. И это что-нибудь с грохотом рушится на землю и разбивается. Оказывается, оно давно уже удобно устроилось у меня в руках и решило, что я буду держать его всегда.
Надо же, какая наивность… Это я даже не намекаю, а говорю прямым текстом: будь осторожен, если мне надоест тебя терпеть, я разожму руку — и ты улетишь. Ради удовольствия это увидеть я откажусь от чего угодно…
Мальчик, ты зря не понял, что фюрер здесь — я. «В этом движении ничего не произойдет, за исключением того, чего хочу я».
Кружок друзей рейхсфюрера СС
Он мог орать что угодно. Глядя в абсолютно стеклянные глаза. Я знала теперь только одно.
Я снова увижу его.
Даже страшно представить…
…И я наконец-то позвонила моему фюреру. Честно, я думала, что не сделаю этого уже никогда. Я заканчивала главу «Апокалипсис от экстремиста» в полной уверенности, что больше уже ничего не произойдет. А оказалось, это было только начало…
Халява с моим «пришествием» в Москву закончилась, не успев начаться. Оказалось, обещанных денег на билет Аронов не вышлет. Разве что кинет 500 рублей на двоих уже после концерта. Нормально. За удовольствие выступить в Первопрестольной мне самой надо было заплатить. И на свои же — отсутствующие у меня — деньги волоком притащить в Москву еще и эту взбеленившуюся суку-прихвостня…
Я нажаловалась Тишину.
— Та-ак… — протянул он. — Я, вообще-то, этим концертом не занимаюсь, но ради тебя, видимо, придется все брать под контроль. Потому что Аронов… ПОТОМУ ЧТО АРОНОВ ВООБЩЕ НЕ МОЖЕТ ОРГАНИЗОВЫВАТЬ КОНЦЕРТЫ!
Тишин взвился мгновенно и теперь орал в трубку так, что мне пришлось отодвинуть ее от уха. «Орет — значит, живой…»
— Потому что я видел уже штук пятнадцать концертов, организованных Ароновым! И ни один он не сделал нормально! А сейчас он вообще в больнице с гайморитом лежит, ему операцию делали. Поэтому я не знаю, как он все устроит… Да, тебе сколько на дорогу надо? Я прослежу, чтобы ты получила деньги…
— А… упасть где? — перешла я к осторожному выяснению единственного по-настоящему интересующего меня вопроса. С огро-омным двойным дном.
— Там же… — По проникновенному тону Тишина было ясно, что он правильно понял двусмысленный подтекст. Нет, Тишин — старый сводник, крестный отец нашего романа…
…А у вас там нормальных мужиков нигде, случаем, не завалялось? Я что, обречена? Неусыпно-трезвую и потому обозленную часть моего сознания терзал именно этот вопрос. Но вместо него я…
— И что? И меня туда… пустят? — Голос у меня предательски дрогнул от такого нереального предположения. Теперь наш разговор напоминал пинг-понг невесомым прозрачным шариком. Мы со своими полунамеками потихоньку подкрадывались к самой животрепещущей теме.
— Да, он знает, что ты приедешь. Сказал, что возьмет тебя к себе… Он на родину собрался, вернется только к самому концерту… Вчера стрелял у меня полтинник, чтобы поесть. Бабло-то кончилось! Он тут съездил на юг и вернулся… человеком! Нормальным живым человеком. Он даже сам это заметил. Я слышал, как он кому-то так и сказал: представляешь, я, кажется, ожил, человеком стал… А потом здесь в Москве — смотрю, все, глаза опять начали стекленеть, затягиваться пленкой…
— И он согласился опять забрать меня к себе? Невероятно. Мы очень плохо расстались. Хотя я не позволила ему со мной разругаться… Как ему ни хотелось…
— Что поделаешь, поэт…
— А я кто, на минуточку?! Но я при этом еще и умею себя вести!
— Ну, у Цветаевой с Мандельштамом тоже, наверное, все непросто было…
— У… кого?..
В голосе Тишина я слышала тихую трогательную печаль — и огромную нежность. И я очень хорошо его понимала.
Мы шептались с ним сейчас, как двое влюбленных. Влюбленных в третьего человека. У нас с ним было на двоих одно вот такое сокровище. У нас тут был уже почти заговор, «Кружок друзей рейхсфюрера СС», «Клуб хранения лишних денег», «Общество любителей игры в шар», «Клуб любителей плавания при высокой волне»…
Мы оба знали его уже вдоль и поперек, со всеми его неудобоваримыми потрохами. И именно поэтому понимали, как никто другой. Что этот вредный блудный попугай — он действительно наше сокровище. И что с ним ничего уже нельзя поделать. Его можно только любить. Почти обреченно… Главное — успеть любить. Хотя — я это слышала по тону Тишина, — и это уже не поможет…
В Москву, в Москву
Неужели продолжение? Невероятно… «Я думала, ты меня к себе не пригласишь. — Ты плохо знаешь своего героя…» Опять «Основной инстинкт». Я на него обречена…
…У меня полностью развязаны руки. Именно это я почувствовала в августе после сокрушительного изгнания из рая, когда мои пальцы впервые осторожно коснулись клавиатуры новенького компьютера. Герой моего романа был настолько любезен, что не оставил мне ни малейшего простора для каких-то рефлексирующих сомнений. А имею ли я моральное право пробавляться здесь на досуге вдохновенной вивисекцией — резьбой по живому? Имею ли право так начистоту писать о нас?
А вот именно моральное право я и имею. Он мне… по жизни должен…
Больше из-за компьютера я уже не поднялась. Я ведь честно не собиралась ничего писать. Но теперь не могла остановиться. Я пестовала каждую поднятую с илистого дна памяти покореженную деталь. Каждую ночь я засыпала рядом с ним…
И мне в конце концов все это смертельно надоело. В какой-то момент воспоминания о нем просто отпали. Отпали со счастливым стоном избавления, как слишком тяжелая ветка, пересохшая на сгибе. О-о-о-х… как же мне без него хорошо!.. Высшее наслаждение, какое он мог мне доставить, — это наслаждение наконец-то избавиться от него!..
Воспоминания изматывающие, гадкие, оскорбительные. Губительные. Любые… Они исчезли как призраки, вдруг покинувшие замок. Вот только что я всей кожей чувствовала рядом с собой его нестерпимое горячее присутствие. А теперь не могу даже вспомнить хронологию событий. Я перемолола этого человека. Я о тебе уже написала…
И теперь все, кажется, могло начаться заново.
У меня от подобной перспективы буквально захватывало дух.
Когда стирается вульгарно-конкретная память, в размытой дымке обманчиво-невесомых необязательных воспоминаний всплывает тоже только что-то такое же неясное и невесомое. Теперь я вспоминала лишь о том, что этот человек — та самая, засевшая у меня в мозгу, заноза.
«Она скучает по мне. — Когда такие девушки с кем-то сходятся, это на всю жизнь»…
И меня до крайности заинтриговал тот факт, что он сам согласился опять пустить меня в свою жизнь. Что за фигня творится с человеком? Хоть стреляйте меня, но мне надо это видеть.
И еще. Это же неслыханное везение. Получить вдруг на руки вторую часть эпопеи, которую я считала безнадежно завершенной. И о продолжении которой втайне мечтала… Да журналист не задумываясь прозакладывает душу за возможность оказаться в первом ряду. Чтобы не пропустить ни мгновения спектакля. Поставленного самой жизнью специально по его заказу.
Пропустите, пропустите меня к нему. Я хочу видеть этого человека…
Все. В Москву, в Москву… Я шла напролом, как гончая, стрелой сорвавшаяся с места. Ну да, летит — земли не видит… И мой взгляд ежеминутно уплывал в такую даль, что лучше было и не догадываться, что я определила себе в качестве цели…
Все-таки он — невероятный мужик… Если рядом с ним со мной начинает твориться черт-те что. Если во мне разом — с оскалом блаженства, с ознобом по коже — просыпаются и хищница, и жертва. И с каждым следующим мгновением я — все больше жертва…
И вот уже эта торжествующая жертва совершенно по-звериному подставляет победителю такое обнаженное, такое беспомощное горло. Терзай меня, делай со мной что хочешь. Только умоляю — делай… И сколько опасного кайфа добавляет эта глухая вражда, эта непонятная ненависть мужчины. Когда я уже умираю от нежности, а он еще продолжает топтать. Но все, о чем я могу его умолять, — это: еще…
Я так ищу рядом с мужчиной покоя, он же рушит и мой собственный призрачный покой. И только жестоко стегает мои чувства. И я ведь однажды могу этот вызов принять, и это — опасный путь. Я могу всерьез пристраститься, усвоить правила игры. И мы сцепимся рычащим клубком, на такие вещи я подсаживаюсь с первого раза. Этот дерзкий кайф — гораздо острее, и к черту тогда покой… Если он действительно разбудит во мне зверя — я пропала, я уже не смогу без него обходиться…
Честно? Я не представляла, как нас вообще хватит на то, чтобы взглянуть друг другу в глаза…
А вот именно поэтому теперь… Хрен ему, а не трепет. Он меня уже никогда не обидит. «Есть три пути. Или подстраиваешься ты. Или не подстраиваешься. Или изменяешь все под себя…» Он сам так говорил. Уговорил…
…Как-то все теперь сложится? Если ты ничего не ждешь от жизни, то любой, самый нелепый, поворот, любая мелочь покажется подарком. И будет воспринята правильно. Именно как подарок.
…Даже если эта мелочь обернется обвалом, грозящим похоронить тебя под собой…
Так, вдруг почему-то подумалось…
