…Мне нравится, как Соловей появляется на кухне во второй половине дня.

Негромко щелкает дверь в его комнате — и через затянувшееся мгновение он крадучись входит из коридора своим неслышным заторможенным шагом. В некоторой прострации останавливается на пороге с вопросом в близко посаженных, всегда настороженных глазах. Во всей его тщедушной… чуть не сказала «тушке»… есть что-то от небольшого оголодавшего зверя с худым телом и тонкими лапами, аккуратно выбравшегося из норы… Кто сказал: сурикат?..

Черные блестящие бусины его глаз внимательно изучают обстановку. Наконец взгляд его падает на предмет, который распознается им как знакомый. Он ковыляет к столу, нетвердой рукой берет сигареты, нетвердо опускается в кресло, закуривает. И, выдыхая первую струю дыма, медленно и уже расслабленно откидывается на спинку.

Жест, которым он держит в этот момент сигарету, достоин изысканного салона. Пусть и сидит он худой, измученный, полуголый, в синих спортивных штанах, со страдающим, но уже слегка просветленным лицом…

Все, возвращение в жизнь состоялось…

Почему он вдруг торжественно притащил и начал показывать мне эту кассету? Раньше ведь даже не пытался. Теперь же он заталкивал неподписанную кассету в видеомагнитофон с таким выражением глаз, с каким достают козырь из рукава. Способный побить какие угодно расклады.

На самом деле именно так оно и было.

Потому что это были съемки его освобождения.

Это был запрещенный прием…

…Человек — бесплотный призрак, человек-тень, белое истонченное лицо на фоне белого снега. Он как-то осторожно и неуверенно, как-то не очень и касаясь ногами снега, медленно вышел из тюремных ворот. Из неприметной железной двери…

Медленно обвел взглядом окружающее пространство. Тело его уже переступило последнюю черту, отделявшую его от свободы. Но он этого даже не заметил…

Казалось, он не вполне понимает, что от него могут хотеть эти люди и вся эта жизнь. И что он делает здесь. Потому что сам он уже навсегда оставил этот мир, он уже никогда не будет здесь и с ними. Его остекленевшие глаза спокойно и жестко смотрели в ад. Только там он теперь был способен различать предметы и цвета. Только тот мир он теперь знал…

Это был репортаж самарского телевидения, там он — национальный герой. Показали, как он какими-то отрешенными движениями разломал и втоптал в снег табличку со своим номером. Точно он стал настолько невесомым, что даже топчет свое прошлое так же невесомо. Так только, чуть скользнул поверху узким ботинком. И прошлое этого просто не почувствовало и растоптанным и похороненным себя совершенно не сочло. И сломанная деревяшка осталась зиять на снегу своим наглым оскалом. Он ее не уничтожил. Она уничтожала его…

— У меня есть невеста, — с болезненно-мечтательным, просто болезненным просветленным лицом говорил он на экране невидимому собеседнику. Его череп, не меняя потустороннего выражения глаз, обнажал зубы в изможденной страдальческой улыбке. Справа как-то действительно очень по-зоновски зияла дыра отсутствующего зуба… — Делать ей предложение из тюрьмы я не стал. Теперь приеду — и скажу сам…

В свете дальнейших, прослеженных мной пунктиром событий слушать его было страшно больно. И просто страшно. Когда догадываешься, что этого изможденного человека, держащегося на одной своей наивной вере, ждало мгновенное крушение вообще всех его надежд…

Господи… За что?..

Следующий сюжет был снят почти через полгода. Это было интервью самарскому телевидению председателя частного благотворительного фонда помощи заключенным «Удача» Сергея Михайловича Соловья. Он в этом качестве был идеален. Предельно корректный и весомый, сдержанный и собранный, четкий, точный, монолитный, насквозь пропитанный своей абсолютной целью. И просто безупречно аккуратный и стильный, по-зоновски отшлифованный лишениями мужик. Весь без остатка давно и бесповоротно устремленный в свою конечную цель. «Слава России без тюрем!» И он пугающе спокойно и просто, спокойно, просто и неумолимо говорил о беспределе, творящемся на зонах, и о том, что пришел это все остановить. И в каждом взгляде, в каждом слове внятно и лаконично звучало: «Я объявляю вам войну…»

Я смотрела на экран, навсегда срастаясь с отрешенной ясностью, с которой понимала одно. Там сейчас запечатлена и моя судьба. Чужая судьба, ставшая моей.

Его освобождение навсегда стало моим приговором. Смотрела, как в капкан, уже незаметно прокусивший стальными клыками кожу и теперь осторожно ласкающий кости…

Я сама выбрала себе этот капкан. Вот оно. Вот то, что не отпускало меня от него, не позволяло пройти мимо. Его Цель. Вот он — тот человек, на которого я так непоправимо попала… «Любовь — это только лицо на стене, любовь — это взгляд с экрана…»

Я знала, почему меня так люто цепляет его отточенное совершенство. Я не просто хочу быть рядом с таким человеком. Мне даже этого недостаточно. На самом деле я сама хочу быть таким человеком…

Но Боже мой, это горнило, так страшно оплавившее его, эта мясорубка, изорвавшая жилы — и не факт, что не перебившая хребет… Эта боль, уже состоявшаяся, состоявшаяся в прошлом, — но так до сих пор и не ставшая прошлым. Это прошлое, с которым не справиться бессмысленным состраданием и безвольной скорбью. От которого не защитить… Он со своим прошлым — один на один… Самое страшное чувство — эта полная беспомощность и бессилие перед тем, что уже произошло. Эта раздирающая душу непоправимость свершившегося…

Я, кажется, беззвучно рыдала с абсолютно сухими глазами, дыхание сбилось, легкие и все тело сотрясала крупная прерывистая дрожь. Я сидела в полном отчаянии, неподвижно глядя на экран, закусив костяшки пальцев. Тяжело согнувшись под его рукой, обхватившей мои плечи…

…Как же я его люблю…

Катя… ты не сможешь здесь надолго остаться…

Как же ты меня достал…

Все этапы минувшего лета мы теперь прошли за один день. Я взвилась мгновенно, ощетинилась, словно еж. Как же я сыта этими его отставками. Опять все повторяется с начала… Любая следующая капля — для меня уже перебор. Я захлопнулась с треском, как окно на сквозняке.

Да пошел ты. Мог и не говорить… «Это ваше «туда-сюда» — бесит…»

И он свое решение вдруг начал понемногу переигрывать. — Останься здесь еще на два дня, а в среду мы с тобой поговорим…

Я только зло дернула плечом. Ну уж нет, хватит. Избавь меня, пожалуйста, от твоих разговоров. Наговорились… Я не желаю больше ничего с тобой обсуждать. Сыта по горло, ничего нового я не услышу. В еще одной выматывающей душу и ни к чему не ведущей разборке.

…А вот еще два дня поторчать в Москве и пошпионить за героем своего романа — это пожалуйста.

Как же удачно здесь вдруг вступил «сокамерник» Фомич. Настолько в тему, я чуть не прослезилась…

— Катя, ты когда уезжаешь?

Это что, грубый намек? Я обернулась к нему. Очень правильный, сосредоточенный до ощутимой запаренности. Слишком какой-то бесформенный в своем черном свитере, ни намека на стиль. До безумия интеллигентный. И, чувствуется, мужик с таким умом и характером, что ему просто не нужно еще и внешностью подтверждать свой уровень. Не до того. Делами занят… Апокалиптически внимательный и вежливый Фомич обращался ко мне прямо-таки с легкой тревогой на круглом, исполосованном шрамами лице.

…А Бог его знает, когда я теперь уезжаю… Их не поймешь…

А Тишина я, похоже, всерьез озадачила сбором средств на мой отъезд. Так, что он эту озадаченность распространил, чувствуется, на многих. И вот теперь подключился Фомич. Я только пожала плечами. Да ладно, забей, не суетись. Не горит. Я не вот прямо сейчас еду. Как выдадите, так и нормально будет… Но Фомич, видимо, был построен крепко.

— Деньги будут только завтра. Ничего?

И я вдруг просекла, в чем соль всего этого разговора про «завтра». И отмела все мутные договоренности с Соловьем о каких-то призрачных двух днях. И начала увлеченно договариваться с Фомичом о сроках своего отъезда:

— Да, хорошо, завтра нормально будет. Сергей, спасибо…

Озадаченно вертя головой, Соловей в подробностях наблюдал злой спектакль: «Карету мне, карету! Сюда я больше не ездец!»

Фомич кивнул (чуть не написала: «учтиво склонил голову») и медленно растаял в воздухе. А тот, для кого спектакль предназначался, остановил на мне ошалелый взгляд.

— Катя, не уезжай… Останься в Москве…

Надо же, как у него язык не оторвался выговорить такое? Что творится с человеком? Но я уже не в силах угадывать, что там еще пришло ему в голову. При этом я готова всерьез слушаться этого мужчину…

— Хорошо, — проговорила я сдержанным официальным тоном. — Где остаться и на сколько?

Я тебя заставлю изъясняться точнее. Ты мне все подробно сформулируешь, на каких условиях ты вдруг решил со мной общаться. В воздухе ты меня не подвесишь…

Здесь уже он не совсем понял.

— Здесь останься, со мной. А на сколько? Ты же меня знаешь…

Да, скорбно-утвердительно кивнула я. Знаю. Ни ты сам, ни те, кто рядом с тобой, вообще ничего не знают о своем завтрашнем дне. Но мне, видимо, предлагалось пробыть с ним больше двух дней. Как интересно…

Мой холодный вид не сделался ни на градус теплее. Я изобразила жестко-небрежную стервозность, с оскорбленно-отстраненным видом откинувшись в кресле перед телевизором. Меня не слишком-то и касалось все, происходящее со мной и вокруг меня. Я не собиралась быть отходчивой. Не мое амплуа…

А Соловей начал совершать совсем уже необъяснимые поступки.

Он ушел в комнату — и вернулся с ворохом фотографий в руках. Разного формата, разной степени потертости, черно-белые и цветные. И везде — одно и то же лицо… Он мельком, издали показал мне их. Я мельком взглянула…

И это — все?

Я недоуменно смотрела в его затылок.

Так это вот из-за этого ты тут развел весь тот сыр-бор со своими бесконечными страданиями?!

Да ну-у…

Мне сразу стало нестерпимо скучно.

Сережа-а… ты меня разочаровал… Не думала, что все окажется настолько банально… Я, если честно, ожидала от тебя каких-то более извилистых ходов. «Ходите узкими путями…» Ты же уперся в первые попавшиеся на пути ворота. И примерз ты к ним, что ли? В жизни не встречала ничего более неоригинального: тупо выбрать в качестве своего родового проклятья единственную эффектную бабу во всей округе, чья эффектность просто бросается в глаза и делает ее здесь главной звездой. Это так тривиально…

Так это ты про нее, что ли, там, в фильме?.. О господи…

А ведь там, в тюрьме, ты ее себе уже просто придумал, насочинял себе невесть что. Она давно стала просто мечтой, навязчивой идеей, плодом воспаленного воображения. Соломинкой, за которую ты цеплялся…

Фотографии еще эти… Да, на них интересно взглянуть один раз. Да, дьявольски красивая. Ну и что? У меня все дьявольское вызывает мгновенное отторжение.

Самая красивая девочка в классе канает только в четырнадцать лет. И то — на расстоянии. Повестись на это всерьез — это самое недалекое, что только можно было придумать. Даже сравнить не с чем.

Это слишком предсказуемо.

И это — сплошная катастрофа…

Нельзя влюбляться во внешность, если это — внешность… профессионального вампира.

Только самоубийца может выбрать себе в качестве идеала палача. У тебя патологическая страсть к самоуничтожению плюс отсутствие способности останавливаться. Ты меры не знаешь. Ни в чем. Никогда. И у тебя тот дефект зрения, который заставляет человека вляпываться в самое большое… В западню. А если поблизости, не дай бог, готовой не оказалось? Другая особенность организма позволит тебе в кратчайшие сроки из любой конфетки сотворить свою собственную. И, только окружив этой «западней» себя со всех сторон, ты будешь по-настоящему счастлив. То есть абсолютно несчастен. И примешься этим несчастьем упиваться. И черта с два кто-нибудь сможет оторвать тебя от наслаждения этим… Западней. У этой страсти тоже есть совершенно научное определение…

Вот у кого монстрофилия. Где логика, где разум?..

Кто знает, у того сейчас забрезжило подозрение… Ну да, все верно, этот мир не меняется. Наталья Медведева тоже невзлюбила предыдущую любовь Эдуарда Лимонова фантастическую красотку Елену Щапову. За то, что поэт достался ей после той с разбитым сердцем. С таким мужчиной очень тяжело…

Вот только я — не она. Мне плевать.

…«Освободись от привязанностей и страстей — и вся Поднебесная утихнет сама собой». Это писал Лао-цзы, Мудрый Старец, две с половиной тысячи лет назад в «Книге о Пути и Силе», сидя на пограничном пункте по пути на Запад, перед тем как покинуть свою Поднебесную. Его посадили писать трактат — вместо заполнения декларации. Чтобы не вывез всю свою мудрость за рубеж. «Воистину, лишь тот не имеет преград, кто не строит их сам»…

«Человек в любой момент может отказаться от чего угодно. Только не знает об этом…» Это ему вторил индейский маг дон Хуан у Кастанеды.

«Голод, страх, любовь — это всего лишь чувства. Чувство не может убить тебя…» Не вспомню уже чье…

В одной статье про тюрьму Соловей написал: «Дух дышит где хочет». Там он сумел отвоевать себе свободу. Вышел — и попал в рабство…

Вот так я сидела и равнодушно смотрела, как он все эти фотографии жжет в пепельнице. Одна выпала — и опалила стол. Осталось черное пятно.

Все, что осталось…

Вечером Бегун ворвался в дом, пронесся на кухню и прогрохотал, уставившись на изуродованный стол:

— Вы чего тут уже сотворили?!

— Да это Сергей Михалыч… карму дурную сжигал…

Бегун вытаращился в ужасе. Я обомлела: э, да ты ведешь-ся, как пацан… Шуток не понимает…

Он разве что за голову не схватился. Здоровенную кудрявую башку…

— Допили-ись… Соловей, — он осторожно заглянул тому в лицо, — ты смотри… подвязывай с этим делом…

И вперил бешеный взгляд в меня. Потому что я уже прокисала от беззвучного смеха.

— Да не… ты это… не боись… здесь все пока под контролем…

Он умчался с кухни, дико вращая глазами.

— Совсем уже все с ума посходили…