Сколько времени понадобится кому-то, чтобы разглядеть вашу душу?

Допустим, существуют люди, видящие душу ближнего своего. Допустим, такова их профессия. Допустим, они помазаны-предназначены для одной этой задачи. Для душ у них есть Наивысший Стандарт. У них есть Инструкции по Безукоризненности, есть Эталоны Совершенства. У них есть Необычайные Очки, дающие абсолютное зрение, и янтарного цвета обтягивающие костюмы из «Звездного пути» 1970-х. Смысл жизни тех людей — искать души. Существуют особые правила. Эти люди всегда готовы отправиться на поиски, всегда готовы к немедленным действиям, и машины для телепортации тоже всегда в состоянии Готовности.

Великолепие — вот что ищут эти люди.

Как блеск фольги, когда ее встряхивают.

Они ищут тех, кто отдал себя наиболее острым восприятиям и ощущениям, кто из-за своей природы не может видеть и чувствовать, не желая стать ближе, в чьем характере есть своего рода страстное стремление, кто стал странным чудаком и живет на краю, у кого уже есть стандарт настолько высокий, что более высокое не может быть найдено больше нигде, так что разочарование глубоко и постоянно, и у кого волосы серебряные, а глаза синие — цвета моря и неба.

Допустим, люди, видящие душу ближнего своего, каждый день делают свою работу.

Допустим, они сфокусируют свои лучи.

Сколько времени им понадобится, чтобы найти того человека?

У миссис Куинти было достаточно актерских способностей для роли второстепенного персонажа. Она умела бесследно уйти со сцены, а потому мой отец даже не заметил, что она сидела за его столом и печатала его стихи. В вопросах личного пространства он не был исключительным. Как и Тед Хьюз, ради стихотворения Папа был готов забиться в угол. Он не заметил, что рукописи кто-то трогал, потому что не думал о читателях. Это просто никогда не приходило ему в голову, ведь он считал свои стихи недостойными Читателей. Так я понимаю теперь. Понимаю, что он породил их главным образом от ощущения порицания, что мало чем отличалось от побуждений Томаса Доуеса, неудачи которого оставались в секрете, пока он не породил целую ораву косоглазых сыновей, причем каждому следующему из них удавалось разбивать автомобили лучше, чем предыдущему, и только один из сыновей бывал иногда трезвым.

По вечерам Вергилий все еще подходил к своему столу. Все еще читал запоем толстую, 1902 страницы, букинистическую книгу «The Riverside Shakespeare» (Книга 1604, Хофтон Миффлин, Бостон), становящуюся чем-то вроде библии, но не брал в руки карандаш. Он не взлетел в прыжке.

Хотя дети никогда не знают, каковы чувства их родителей, хотя не могут полностью войти в их мир и видеть его так, как видят они, я знала, что мой отец потерян, и вместе с Мамой хотела спасти Папу. Возможно, некоторую роль здесь играло мое желание пережить когда-нибудь в будущем тот момент, когда Просперо говорит Миранде: «Ведь это ты сберегла меня», но главным образом это была просто любовь.

Вот я и подумала, что если попрошу его написать мне стихотворение, то нечто остановленное в нем могло бы перезапуститься.

— Напишешь?

Его длинное тело скрючено на стуле, лицо угловатое, серебристая борода взобралась по щекам. Лицо бесстрастное. Брови были безумными клочковатыми волоконцами, похожими и на свободные концы струн, свисающих с колков и закручивающихся возле завитка скрипки Шона Касти, и на лишние концы проводов, которые Поди О оставляет свисать, когда что-нибудь подключает, — это напоминало, что музыка и электричество были живыми, и их невозможно обуздать.

— Не обязательно, чтобы оно было длинным, — добавила я.

Две глубоких складки появились по обе стороны Папиного рта.

— Я уверен, что могу найти стихотворение, написанное для какой-нибудь другой Рут.

— Я такого не хочу. Я хочу, чтобы его написал ты.

Он повернулся к столу, заваленному книгами, двинул руку вверх по сторонам своей бороды. Раздалось тишайшее шуршание. Он сбросил ее поперек рта. Рядом с «The Riverside Shakespeare» лежали «Воскресение» и «Детство, отрочество, юность» Толстого (Книги 2888 и 2889, Пингвин Классикс, Лондон), а еще зеленая американская книга в твердом переплете «Стихотворения 1965–1975» Шеймаса Хини (Книга 2891, Фаррар, Страус и Жиру, Нью-Йорк), белая книга в мягкой обложке, на которой было алое название «Избранные Стихотворения», а под ним черно-белая фотография Роберта Лоуэлла, держащего очки и наклонившегося влево (Книга 2892, Фаррар, Страус и Жиру, Лондон), толстый том «Джон Донн, Полное собрание английских Стихотворений» (Книга 2893, Пингвин Букс, Лондон), на обложке которого был Джон Донн в безумной черной шляпе и со сложенными руками. Но не на них задержался мой взгляд, а на маленькой белой книге в мягкой обложке — «Избранные Стихотворения» У. Б. Йейтса (Книга 3000, Пэн Макмиллан, Лондон). Она была открыта на «Песне Скитающегося Энгуса», и поперек страницы мой отец мелко написал что-то черными чернилами, будто вел диалог со стихотворением — а может быть, и с самим поэтом.

Наконец Папа оглянулся на меня.

— И о чем написать?

— Да все равно о чем.

Я думала, такой ответ мог бы помочь. Я не понимала ни проблемы, ни муки и тайны ее. В то время я не понимала так, как понимаю теперь. Не понимала, — Папа хотел, чтобы в его стихах была Жизнь, но не мог призвать ее. Внезапно воздух в комнате стал спертым, дождь застучал громче, и я поняла, что привела Папу на пустое место, привела туда, где Суейны всегда оказываются, в ослепительно-белое сияние собственной неудачи. Но я не хотела останавливаться.

— Так напишешь?

Он полностью повернулся ко мне, и он взял мои руки в свои.

— А ты напишешь стихотворение для меня?

Его взгляд удерживал меня так, как я никогда не забуду, и не из-за синевы, или речной глубины, или сияния, не из-за печали или поражения, нет, просто в те секунды казалось, будто в его глазах была целая история устремлений, которую он передал мне, когда попросил написать ему стихотворение.

— Мое будет плохим.

— Но ты напишешь мне его?

— Напишу, если ты напишешь. Ну что, напишешь? — Я встряхнула обе его руки, желая получить ответ. — Пожалуйста. Обещаешь?

— А ты обещаешь?

— Я обещаю. Теперь скажи «Я обещаю написать что-нибудь для Рут».

— Я обещаю написать что-нибудь для Рут.

Время шло, мы ждали. Ждали, чтобы из Лондона нам ответили. Мама заглядывала в почтовое отделение; миссис Прендергаст показывала глазами «Нет», не раскрывая того секрета, что все в очереди знают, чего ждет Мама, и совершенно уверены, что новости будут хорошими. Потому что Фаха такая. Люди любят домашнюю победу. В отличие от Томми Туохи, который любит проклинать Ман Ю, команду, за которую болеет, люди здесь великодушны, как только что-то выходит за пределы округа. Они хотят, чтобы это было успешным. И потому предположили, что Лондон — это Лондон, там изрядные горы стихов, с которыми надо разделаться, и на это может потребоваться некоторое время, но все у нас в округе уверены, что все закончится хорошо. А уверены они были потому, что моим отцом был Вергилий Суейн, и потому, что теперь, когда они все обдумали, он оказался для них почти точно таким, каким и должен выглядеть человек, чья книга стихов отправлена в Лондон.

Хотя никто, за исключением миссис Куинти, не читал его стихов, мой отец стал для всех Нашим Поэтом.

Я обнаружила это только потому, что у Винсента Каннингема сердце мягкое, как вареная капуста, и потому, что в качестве серийного претендента на мою руку и сердце часто приходил к нам домой. Он без приглашения появлялся в кухне, но не так, как младшие МакИнерни — те вваливались, чтобы съесть второй обед в нашем доме после того, как пообедали у себя дома по команде «А теперь все собрались и нацепили на вилку картошку из миски, Начали!» — нет, тихий и вежливый Винсент приходил как друг Энея, сочувствующий нашей потере. Маме, конечно, нравился Винсент. Он всем матерям нравился. Они плыли прямо туда, где умерла его мать, и думали Какой хороший мальчик, он всегда был опрятен, воротник рубашки всегда оставался в круглом вороте джемпера, руки всегда чистые. Как все лучшие люди, он всегда соглашался выпить чаю только после третьего приглашения.

После одного такого посещения он спросил меня:

— Хотела бы ты прогуляться по дороге, Рут?

— Нет.

— Рут, пройди с Винсентом хоть часть пути к его дому.

— Он и сам знает дорогу.

— Воздух пойдет тебе на пользу.

— У меня есть воздух. Посмотри. Хороший. Воздух.

— Все в порядке, миссис Суейн. Она права. Я знаю дорогу.

Хорошие люди просто ужасны. Иногда хочется их пристрелить.

— Ну ладно, да! Я бы хотела прогуляться по дороге.

Прогулка По Дороге — в Фахе это эквивалентно тому, чем в реальном мире является поход в кино, или в торговый комплекс, или в боулинг. Винсент считал дорогу совершенно изумительной.

— Я не могу идти быстрее, — предупредила я, — так что если хочешь, иди вперед, все в порядке.

— Нет, Нет. Все хорошо.

Я пошла медленнее. Но вы не можете отстать от такого человека, как Винсент Каннингем, он замедлил шаг сразу же. Дождь не был таким, на какой он обратил бы хоть какое-то внимание.

— Рут, — вдруг сказал он, — я надеюсь, это скоро случится.

Я превратно истолковала смысл того, что он имел в виду. Я была в Мидлмарче тогда, и мне, возможно, пригрезилось, что Винсент был мистером Кейсобоном, на чье предложение Доротея ответила согласием. Но прежде чем я успела сказать хоть слово, он пояснил:

— Стихи твоего папы. Надеюсь, он скоро получит о них известие.

Я не ударила Винсента. Поймите меня правильно.

Я не схватила его за ухо, не притянула к себе и не спросила:

— Откуда ты знаешь?

Возможно, он все понял по моему выражению. Я не в ответе за свое лицо.

— Я просто хотел сказать, что надеюсь, это случится скоро, — сказал он.