Нас четверо в чистилище, в существование которого я не верила, пока не оказалась в нем. Я тут самая молодая. Элинор Клэнси самая старая. У нее необычайного размера коричневый парик, как у мисс Топит в «Мартине Чезлвите». Она говорит «О, милая» мне и медсестрам, и когда они поднимают ее с кровати, я отвожу взгляд, чтобы не видеть ее тонкие голени, — кажется, они вот-вот с треском переломятся. Миссис Мерримен вообще не разговаривает. Она говорила, когда ее привезли, но потом замолчала — слишком расстроена тем, что находится здесь. Она хочет оставаться в настоящем мире, где ее Филип нуждается в ней и не справится без нее. Она не хочет быть в этом промежуточном месте, ни здесь, ни там. Миссис Мерримен лежит у стены и тонким голосом жалуется ей и причитает, пытаясь задушить подвывающие рыдания, а мы притворяемся, что не слышим их. Джеки Феннелл — лидер группы поддержки, заводила и вдохновительница. Она похожа на одну из тех актрис, которых приглашают для участия в телевизионных больничных сериалах. Ничего плохого не может случиться с вами, когда вы так великолепны. «Lucozade» Джеки — белое вино, Бенни проносит его тайком, так что она не может угощать нас, но могла бы раздобыть для меня шоколад «Green & Black’s» и лак для ногтей «Glamour» или «Magenta», если бы я захотела. Однако все мы здесь для чего-то другого. Вы даже не можете представить себе, сколько всего может пойти не так, как говорит Тимми.

Для меня мука мученическая говорить вам, где у меня болит, сказала миссис Мерримен.

Мое тело — моя темница, сказал РЛС.

У нас на окнах занавески из синего пластика, и когда они колышутся ш-ш-ш-ш с тихим шорохом, вы сразу вспоминаете, что попали в чисто деловую атмосферу.

Мистер МакКи приходит с доктором Нараджаном посмотреть результаты моих анализов. Мистер МакКи — Важная Птица в самом прекрасном на свете костюме и белой рубашке — либо мистер МакКи родился в ней, либо умеет надевать ее так, что не образуется никаких складок, какие бывают у других людей. Его единственный недостаток — галстуки с маленькими картинками, какие кто-то поместил там ради веселья. Сегодня это серебряные рыбки.

— Твои анализы, Рут, вызывают у меня тревогу, — говорит он.

Когда дело доходит до того множества тех вещей, какие Майна Прендергаст со своими манерами гостиной девятнадцатого века называет «Дела Сердечные», некоторые женщины оказываются весьма практичными. Такие женщины переживают боль, оценивают потери и сразу же приступают к исправлению ситуации. Такие женщины не испытывают внутренней безнадежности. Они откажутся от своей красоты, пожертвуют своим счастливым музыкальным смехом, вынесут душевные муки столь сильные, что в сердце образуется пустота, но все равно не будут побеждены. Моя Мама — одна из таких женщин.

Мама знала, что Вергилий перестал творить, и все то, что было включено, теперь оказалось выключено, и через некоторое время наступила ее естественная реакция — пойти поискать плоскогубцы, гаечные ключи и что там еще надо, чтобы все снова заработало.

Или прокладки. Может, это именно то, что надо? У меня маловато времени, чтобы находить метафоры. Как бы то ни было, ведь это Борхес сказал, что написанное лучше, когда оставлены ошибки. Если бы у Шекспира был редактор, то у нас не было бы Шекспира.

Исправить ситуацию можно при помощи поэзии, решила Мама. Она читала Папины стихи, но все они были незавершенными. Она читала их через его плечо, когда приносила чашку чая или приходила сказать, что собирается ложиться спать. Каждый раз удавалось лишь бросить взгляд, но Мама понимала, что Папа собирается улучшить стихи, а пока они просто черновики, эскизы того, чего он пытается достичь. В том-то и штука, когда речь идет о поэзии Вергилия Суейна. Вы уже должны знать это по его Суейн-ности. Вы должны уже знать, что стихотворение — самая невозможная вещь. Оно жестоко и своенравно, оно содержит в себе свою собственную гарантию неудачи. То, что, как вам сегодня кажется, вы уловили в стихотворении, уже не будет в нем, когда вы прочтете его завтра. Я была зачарована антологиями поэзии, которые мне давала миссис Куинти, и могу сознаться, что и сама написала несколько стихотворений, казавшихся мне великолепными, — но очень скоро они превратились в никудышные.

Мама прочитала всего лишь отрывки. Она была на сто процентов уверена в том, что абсолютно ничего не понимает в поэзии, а просто признает и факт ее существования, и тот труд, мастерство и искусство, которые создают поэзию, удивительную саму по себе, но, несмотря на все это, считала, что стихи Вергилия изумительны.

То не была любовная лирика в общепринятом смысле. Стихи не были обращены к Маме, но на более глубоким уровне были для нее. Они были для нее, потому что проросли из ее жизни, в которую она впустила Вергилия. Стихами были заполнены тетрадки Эшлинг. Иногда всю тетрадь занимали разные варианты одного и того же стихотворения. На первых страницах могла быть одна-единственная фраза, строка, написанная карандашом мышиного цвета наискосок через страницу. Та же самая строка могла быть записана под ранее написанной строкой, но на этот раз немного изменена, — добавлена запятая, или слово заменено другим, или иное время глагола, или половина второй строки добавлена к первой и в конце загибается вниз. Как будто Папа в спешке потянул за первую строку, и она появилась, ведя за собой следующую, но разорвалась, и он потерял ее. Начав с новой страницы, он записал первую фразу снова, и на той странице не было больше ничего. Ясно, Папа всю ночь просто сидел и глядел на ту строку. Были страницы с рисунками, которые приходили ему в голову, их варианты он пробовал и если отклонял, то серая мышь процарапывала черту через них. В других тетрадках могло быть десять или двенадцать стихотворений, ясных и совершенных. Он любил записывать стихотворение аккуратно, когда оно было завершено. Единственная ошибка в правописании, смазанное карандашное пятно или я помешала, — Папа переворачивал страницу и писал заново. Думаю, таков был его способ проверки, и ни одной стихи не выдерживали. Они не были готовы.

И тогда Вергилий бросил попытки.

Поэт, потерявший способность творить, — что может быть печальнее? Вы буквально видите, как прыгун упал в яму для приземления, грязь и песок перемазали его майку и шорты. Но таков уж его характер, что он все еще смотрит вверх, все еще видит планку там, на фоне синевы, но не в его силах набрать высоту.

Теперь Мама решила, что для исправления ситуации нужно использовать потребность Папы в том, чтобы мир ответил ему, чтобы ныне живущий мирской эквивалент Авраама или Преподобного прочитал стихи и сказал «Неплохо, совсем неплохо», — так в переводе на Суейнский язык должны звучать слова какого-нибудь лондонского редактора «Черт меня побери, да это же чудесно!». Я рассказывала Маме о миссис Куинти и подаренных ею антологиях, и вот она подумала, что миссис Куинти была единственной в округе, кому можно доверить открыть тетради моего отца.

По средам моего отца днем отправляли в Килраш за покупками, а в Техе занятия были до обеда, чтобы дать возможность учителям, как воинам в «Илиаде», перевязать свои раны перед завтрашним сражением. Поэтому миссис Куинти приходила к нам домой. Она приносила свою пишущую машинку. В то время пишущая машинка уже была антиквариатом. (У нас в Техе даже было шесть компьютеров в компьютерной комнате; однако парни не могут устоять при виде щели или дырки, а потому во все дисководы были засунуты резинки от карандашей, скрепки для бумаг, жвачки, козявки из носа и всякое другое, о чем лучше не упоминать. Судорожно мигали индикаторы, и бывало, что все занятие мы только и делали, что перезагружали компьютеры. Были еще и стареющие девы, никогда не Выходившие В Интернет, вот и миссис Куинти решила, что компьютеры были чудесами, предназначенными для Следующего Поколения.)

Миссис Куинти вошла через черный ход и принесла пишущую машинку в футляре.

— Вергилий ничего не должен знать, — сказала Мама.

А миссис Куинти уже Испытала Разочарование в том, что касалось ее мужа Томми, оставшегося в Суонси, и не была новичком в хранении секретов.

— Никто не должен знать, кроме нас, — сказала Мама, когда возвратилась вниз после того, как показала миссис Куинти, где начать, и тук-тук-тук-динь уже раздавалось возбужденно и яростно, если слова «возбужденно и яростно» описывают поведение стихов, когда у них наконец наступает экстаз освобождения.

Этого я не знаю. Но уверена, что это была любовь, любовь с болью в ней, и я уже поняла, что это было нечто настоящее. Я понимала, что так Мама пыталась спасти Папу, и еще понимала, что в стуке клавиш, — хрустящем, холодном и ровном (спасибо, Венцеслас), — Вергилий Суейн, поэт, начинал реально существовать. В свое время течение реки принесет его в антологию.

За исключением осложнений, как говорит Барри Лиллис, план был прост. Миссис Куинти должна была приходить по средам. Вергилия будут отправлять за покупками в Килраш, в торговый центр «Брюз», где есть все что угодно, и затем он сможет пойти в библиотеку. Миссис Куинти должна была разобрать многолетние горы тетрадей Эшлинг и печатать только те стихи, какие казались ей завершенными. И возвращать их точно туда, откуда брала. Перед уходом она должна была отдавать Маме стихи каждой среды, причем не должна была делать копии. Миссис Куинти должна была получать плату каждую неделю по почасовой ставке из тех денег, какие Мама хранила внутри Фарфоровой Собаки по имени Лестер, — когда хвост был потерян при падении, внутри оказалась пустота.

Миссис Куинти заявила, что денег не возьмет.

— Это же поэзия, — объяснила она.

Ее губы сжались и стали крошечными, а запыленные очки не могли скрыть, какими огромными стали глаза.

— Если вы не будете брать плату, то не сможете печатать стихи.

Только теперь миссис Куинти согласилась брать деньги. (Она хранила каждый пенни в коричневом конверте в верхнем ящике своего стола красного дерева, никогда их не тратила и позже отдала их мне, а я отдала их Отцу Типпу в ирландской христианско-языческой манере, частично ради молитв и частично ради суеверия.)

Мама брала стихи каждой среды и вкладывала их во второй экземпляр телефонной книги, — его Пэт Почтальон засунул в нашу живую изгородь, когда телефонная компания пыталась подтвердить расширение своей клиентской базы. Мама и сама не читала эти стихи, и мне не давала. Думаю, это было на тот случай, если бы она передумала или с нею случилось бы то же самое, что и с папой, она прочитала бы их и обнаружила, что они не были ужасными, но, что еще хуже, средненькими. Итак, Мама брала стихи и, не перегибая, клала их по отдельности в телефонную книгу между Бринсами и Доунсами, Хехирсами и О’Шиасами, а книгу прятала под своей одеждой в нижнем ящике. Каждую неделю расположенное в алфавитном порядке население Графства Клэр знакомилось с новыми и новыми стихами, а во всей этой затее все больше проявлялась вечная неправдоподобность предания.

Стихи накапливались.

Ложась вечером спать, Мама знала, что они прямо там, в спальне. Она могла ощущать их. Я тоже, а если бы очень постаралась, крепко зажмурилась и прислушалась, то могла бы за шумом дождя услышать их.

Я знаю, это странно. Хотите верьте, хотите нет. (См.: Религии.)

Не вызывало никакого сомнения, что книга скоро увидит свет, и тонкий серый томик с именем Вергилий Суейн прибудет почтой. Не то чтобы его встретили бы удивлением. Я, конечно, не имела представления, и все еще не имею, и, думаю, никогда не буду иметь представления о том, как работают бизнес и деньги и как они могли бы сработать в отношении чего-то столь невозможного, как поэзия. Но, как нам казалось, мы вполне могли ожидать, что как только книга будет издана, дела у нас пойдут лучше, а кое-что будет излечено.

В шестую среду миссис Куинти спустилась по лестнице и объявила:

— Сегодня напечатала последнее.

Она остановилась и напряженно охватила себя руками. Поэзия не давала разыграться ее простуде в течение почти шести недель.

— Получится большая книга, — заметила Мама.

— Да. — Миссис Куинти сморщила нос, чтобы сдвинуть очки вверх. — Как вы ее назовете?

Мама еще не заглядывала так далеко.

— Может быть, «Стихотворения»?

Миссис Куинти отступила на шаг, прижала руки друг к другу, позволила этому предложению растаять в свете дня и спросила:

— Возможно, что-то… получше?

Они стояли в кухне по обе стороны от затруднения. Я сидела за столом с антологией Исследований, той, которой пользовались до того, как Департамент испугался, что эта книга станет непопулярной у четырнадцатилетних, поскольку слишком высоко поднимает планку, той, в которой было «L’Allegro» Мильтона, «Hence, loathed Melancholy, Of Cerberus and blackest Midnight born». Я подняла взгляд.

— А есть там стихотворение длиннее других?

— Есть. — Миссис Куинти средним пальцем подтолкнула очки, и глаза за их стеклами стали еще больше. — Есть одно. Про… — Ей не надо было договаривать «Энея». — Называется «История Дождя».

Пять минут спустя полная «История Дождя» была уложена на белую папиросную бумагу, которая прибыла в коробке с кардиганом из Магазина Моники Мак и пахла лилиями — или духами Моники Мак, обладавшими ароматом лилии. Мама завернула стихи в папиросную бумагу, и сквозь нее просвечивало название. Я придерживала бумагу, а Мама подсунула узкую зеленую ленту, подняла концы, связала бант и прижала его, чтобы он не выглядел слишком красивым.

— Ну, вот.

Глядя на меня, Мама улыбалась печальной улыбкой нашего соучастия, и в глазах ее было «Ну, Бог даст». Возможно, потому, что это была поэзия, или, возможно, по той же причине, по какой мы думаем о возвышенном во время Великого поста, но теперь, когда напечатанные стихи лежали перед нами, у нас появилось ощущение, ну, не знаю, благоговейного трепета. Мы завернули их еще раз в оберточную коричневую бумагу и обвязали пакет шпагатом.

— У тебя хороший почерк, Рути. — Мама дала мне листок с адресом издателя, который миссис Куинти нашла для нее. — Вот, напиши.

Я написала чрезвычайно осторожно, так, как написал бы мой отец. Потом мы с Мамой оделись и отправились на почту. Я несла стихи под пальто, пряча их от дождя.

В почтовом отделении Майны Прендергаст была Морин Боуэ, чей диапазон мнений и глубину высказываний не стесняла неграмотность, как могла бы сказать Эдит Уортон. Но Морин мне нравилась. В ее доме было две комнаты и три кладбища мух, свисавших с потолка, она бросила школу в четырнадцать, но достигла уровня Йоды в понимании мира, и особенно хорошо она знала свои права и то, как должна работать система социального обеспечения. Слушать Морин было забавно, но мы были полны надеждой и не порадовались задержке.

— Мэри. И Рут, — поприветствовала нас Морин, повернув к нам свою гигантскую личность, но придерживая локтем место у прилавка.

— Морин.

Она уже была готова прокомментировать то, что мы скажем, и, не дождавшись, спросила:

— Он когда-нибудь прекратится? — О дожде больше нечего было сказать. — У меня протечка. В задней кухне. Том Кеог построил ее. Плоская крыша, почти столь же полезная, как обои. — Она помолчала, представляя, как течет крыша, и добавила: — Думаю, есть субсидия для тех, у кого плоская крыша.

Мы с Мамой поддержали разговор — но только про себя: «Да? Как же хорошо для вас!»

Морин повернулась вокруг локтя.

— Ведь субсидия существует, да, Майна?

Миссис Прендергаст предпочитала не молоть языком, а обслуживать клиентов, и потому объявила, что последняя почта скоро будет отправлена.

Как только дверь за Морин закрылась и мы остались одни в сдержанной и тихой величественности почтового отделения Фахи, Мама сообщила Майне Прендергаст, что мы хотим отправить пакет в Лондон.

Миссис Прендергаст не спросила, что в нем, и, действуя профессионально, взяла пакет и взвесила его. Поскольку в нем была поэзия, он почти ничего не весил. Это было именно то, о чем я думала — легкость, отсутствие тяжести, — и весы реального мира едва зафиксировали вес. Мы с Мамой смотрели, как миссис Прендергаст снимает пакет с весов, мельком смотрит на него и кладет опять на прилавок.

Теперь Миссис Прендергаст открывает папку с марками и проводит пальцами вниз по листам, прежде чем выбрать Ту Самую. Вытаскивает ее на свободу, слегка дотрагивается ею до розовой вогнутой подушечки, похожей на пуховку для пудры Тети Дафни, и торжественно наклеивает на пакет.

— В Лондон, — говорит Миссис Прендергаст.

Вот и все. Она не добавила вопросительный знак. Она не спрашивала, а просто утверждала, и сразу стало ясно, что это не касается Почтового Отделения. Но поскольку слово «Лондон» было произнесено и поскольку в таком месте, как Фаха, во влажной послеполуденной тишине один лишь факт отправки чего-то в Лондон был бесспорно весьма торжественным, и в этой торжественности — что, впрочем, вполне естественно, — сама Фаха хотела бы принять участие, потому что каждому поселку приятно знать, что и у него есть нечто важное, и это важное можно отправить в Лондон, и поскольку слово «Лондон» без вопросительного знака вроде как повисло приглашением продолжить разговор и в то же время было грамматически неполным, Мама пояснила:

— Это поэзия.

Она не собиралась говорить это и пожалела о своих словах в тот же момент, когда слово «поэзия» вылетело и полетело стрекозой вокруг почтового отделения. Я посмотрела на дверь, желая убедиться, что она закрыта.

— Понятно.

— Вообще-то, миссис Прендергаст, могу ли я попросить вас об одолжении?

— Да?

— Когда письмо придет. Из Лондона.

— Да?

— Можно вас попросить, чтобы Пэта придержал его здесь для нас?

Мы Суейны. Мы уже занесены в журнал посещаемости нашего округа. В этом журнале с рельефным пейслийским узором мы числимся как Странные чудики. Миссис Прендергаст поджала губы, ставшие похожими на щель в почтовом ящике, но мне кажется, что Эней и Наше Горе прошли через нее.

— Мне хочется, чтобы это стало сюрпризом, — сказала Мама.

Я была на заднем плане и показала миссис Прендергаст Несчастную Рут, Обреченное Дитя, мои щеки были притворно впалыми, а глаза безумно увеличенными.

— Понятно.

Дверь открылась, и вернулась Морин Боуэ.

— Субсидия существует, — сказала она почти так, как вы сказали бы «Бог существует».

Сохраняя образцовое спокойствие, миссис Прендергаст сдвинула наш пакет вдоль прилавка под табличку «Исходящая почта» и кивнула моей Маме, но не двинув головой, а лишь показав глазами.

Стихи были отправлены.

Мы с Мамой вышли под дождь. Мир казался таким, каким мы его оставили, — на Черч-Стрит трактор Мартина Шиэна остановился, загородив дорогу задними колесами, и Мартин как ни в чем не бывало сидел в кабине, разговаривая через окно с одним из Лихисов, Старым Томом, стоящим со своим велосипедом на перекрестке, ожидая, что подъедет еще кто-нибудь и можно будет ему сообщить, что движение прекращено; магазин «Centra» по-прежнему был открыт; Нуэла Кейси, прищурившись, вглядывалась куда-то в пустоту; Джон Пол Юстас делал свой обход от двери к двери, — но мы-то с Мамой знали, что мир уже не такой, как прежде. Мы шли домой, и воздух казался разреженным, как бывает, когда сердце переместилось вверх, в горло, и хочется верить, что Эмили, возможно, да, была права, и Надежда — Существо с Перьями, вылетающее из вас прямо сейчас. Перья появляются из вашего рта, ваши глаза круглые, как буквы «О», и вы смотрите, как Надежда поднимается над живыми изгородями и свисающими фуксиями, над верхушками деревьев, над линиями электропередачи и над дождем, пересекает поле Райанов, и Мейджора, и наше, и вот она уже направляется прямо в Лондон.

— Ты ведь не проговоришься? — спрашивает Мама и сама себе отвечает: — Знаю, что не проговоришься.

Мама отводит взгляд, и мы обе, маленькие и тихие, сближаемся так, как, возможно, никогда больше не сможем сблизиться в этой жизни.

Миссис Прендергаст намеревалась не говорить никому. Она сделала исключение для одного лишь Отца Типпа, потому что подумала, что поэзия находится в царстве молитв, а поскольку его сердце уже было набито до отказа тайнами и секретами, Отец Типп сказал своей экономке Орле Игэн — только ей одной, разумеется, — а Орла Игэн сказала одной только миссис Дэли, у которой мыла окна, полы и прочее по вторникам после обеда, и то только потому, что не смогла удержаться и не показать всем, что занимает особое место в доме священника, ну и потому, что хотелось поговорить о чем-нибудь еще, кроме грязи, «Dettol Flash» и «Windowlene». И вот, поскольку изумительное всегда в дефиците, а когда поделишься им, то возникает сияние, отражающееся на повседневности, то очень скоро в Фахе не осталось никого, кто не знал бы, что стихи Вергилия Суейна отправились в Лондон.

За исключением Вергилия Суейна.

Как я это вижу, все было проникновенно и душевно. Как говорит большой Том Демпси, ирландцы потрясающе хороши, когда нужно поделиться чем-то. А потому была не только первая реакция «Книга?» и универсальное продолжение «А я в ней есть?», но еще и застенчивая гордость, надежда, подобная молитве, и — среди взрослых — тихая, но широко распространенная радость, будто в нашем округе поэзия стала общинной.