— Нет никакого Царствия Небесного. Как может оно быть? Подумай об этом. Начать с того, что если бы все хорошие люди, когда-либо жившие на земле, уже оказались там, насколько большим оно должно было бы быть? Во-вторых, какой там был бы социальный кошмар. Было бы похоже на то, как если бы все хорошие персонажи из всех книг в величайшей библиотеке мира покинули свои книги, вышли из своих повествований, и им было велено просто перемешаться. Энн Арчер и Джим Хокинс, Ишмаэль и Эмма Вудхаус. Насколько безумно это было бы? Доротея, познакомься с мистером Дедалом. Ну что они могли бы сказать друг другу? Все это было бы мучительно.

Винсент Каннингем молча сидел, глядя вниз. Его мать умерла, когда ему было восемь лет, месяцев за шесть до того, как он в первый раз сделал мне предложение. Как и «The Monkees», он Верующий. Его Царствие Небесное в Стандартной Версии, которую мы изучали в школе, практически вытатуировано на его душе. Для Винсента оно — крылья и ангелы, несметное множество арф, которые лично я не могу выносить, и белые ватные облака — из них никогда не льется дождь, но они дают вам возможность откинуться назад, как в шезлонге, так что вы можете задрать ноги и смотреть, как святые торжественным маршем проходят мимо вас.

— Извини, но нет никакого Царствия Небесного, — прошептала я.

Мне не хотелось, чтобы Мама внизу услышала меня. Я смутно думаю, что Царствие Небесное поддерживает ее, и хотя она не желает вдаваться в детали и вообще слишком занята тем, что старается просто держать нас на плаву в мире сем, Мама уверена, что впереди у нее Царствие Небесное, — точно так же мы уверены, что впереди нас ждет Лабашида, когда в речном тумане едем по дороге и почти ничего не видим.

Винсент Каннингем ничего не ответил.

— Хорошо, допустим, есть. Скажи мне тогда, кто в Царствии Небесном готовит еду?

Он поднял на меня глаза цвета лесного ореха.

— Нету там никакой еды. Нет чувства голода.

— А пить хочется?

— Нет.

— Это никак не утешает. А что-нибудь вроде телевизора?

— Рути.

— Получается, Царствие Небесное есть Самый Скучный Божий Замысел? Так вот поэтому Он держит его за пределами видимости?

— Там не скучно.

— Тогда чем там занимаются?

— Там ничего не надо делать. Там все просто счастливы.

— Ну, я тебя там не встречу. Я туда не пойду. Спасибо.

— Ты не можешь сказать «нет» Царствию Небесному.

— Только что сказала.

Винсенту потребовалось немного помолчать.

— РЛС верил в Царствие Небесное, — сказал он. — Ты сама говорила.

— Он так сказал о Вайлиме на Самоа.

Эти слова РЛС Папа написал на обратной стороне конверта, который я нашла в его американском издании книги «Лабиринты» Хорхе Луиса Борхеса (Книга 2999, Нью Дирекшнз, Нью-Йорк): «Нескончаемый голос птиц. Я никогда не жил в таком раю. РЛС». Из-за странности слов, из-за того, что было написано рукой моего отца, из-за того, что найденная надпись обладает удивительным действием, я показала тот конверт Винсенту.

— Думаешь, когда мы умрем, то отправимся на Самоа? Какие вещи я должна упаковать?

— Ты ужасна.

— Неужто?

— Да. Нет. Да.

— Послушай, у меня есть преимущество перед тобой. Я продумала все. Нет никакого Царствия Небесного. Так что я просто говорю тебе, если ожидаешь увидеть меня там, если думаешь, что сразу после того, как прибудешь и закончишь с подготовительными мероприятиями — ну там «Привет, Петр», крылья, арфа и что там еще, — то пойдешь, найдешь меня и еще раз сделаешь мне предложение, так вот, позволь мне просто сказать, ты будешь разочарован.

На это Винсент ничего не ответил. Лишь опустил ресницы. Жестокостью было бы продолжать, но вы уже догадались, что именно это я и сделала.

— Люди говорят, что видят свет в конце туннеля? Да просто отключается периферийное зрение. Мозг умирает с потоками света. Это не место, а всего лишь химия. Ты инженер, я Суейн. Я из тех, кто, как считается, предрасположен к странностям. Никто не верит в Рай Мильтона, никто не верит в загробный мир, описанный Данте. Когда он прибыл туда, то сказал, что его зрение было лучше, чем речь, так что он, слава Богу, прекратил описывать то, что видел, и, значит, так он говорит нам, что не верит в это. Ну, не так, чтобы очень. Поскольку даже Данте знал, что нет никакого Царствия Небесного.

Я думала, что на этом мы закончили. Я повернула свою боль, чтобы причинить боль ему, а он посмотрел вниз на свои руки с длинными пальцами и ничего не сказал. Он был в одних носках, потому что резиновые сапоги оставил внизу после того, как пересек громадную лужу во дворе. Носки делали его беззащитным, как это всегда происходит с мальчиками. Лил дождь, по окну в крыше струился поток. Жаль, что ночь была такой долгой. Жаль, что не удалось уснуть.

— Хорошо, — вдруг согласился Винсент, — согласимся, что это просто повествование. — Он подловил меня и знал это. Все было ясно по выражению его лица. — Всего лишь повествование, — повторил он, — но ты, Рут, ты же веришь в них. — Он улыбнулся той своей улыбкой, которую планировал использовать при встрече со Святым Петром. — Всего-то и нужно совершить прыжок веры. — Винсент на самом деле сказал это, зная, что если и существует нечто, в чем хороши Суейны, так это умение прыгать. — Сделай прыжок.

В этот момент мы оба услышали, что в дом вошли Тимми и Пэки. Они сказали что-то о наводнении и о том, где им пришлось оставить машину «Скорой помощи», потом стали рассказывать, как планируют нести меня на носилках над водой. Мама поднялась ко мне по лестнице. Винсент Каннингем стоял в своих носках и, казалось, хотел сказать «Рут, ты не умрешь, не умрешь», но промолчал, поскольку Мама стояла рядом.

— Ну, — сказал он и резко поднял правую руку ладонью вверх, будто хотел сделать взмах, — или это же его жест означал «Стойте», или «Клянусь». Я увидела, как сияют его глаза, и поняла, что он хотел схватить меня в свои объятия и — кто знает? — на самом деле поцеловать меня. Однако он просто сказал: «Еще увидимся», развернулся и ушел, и вышло так, что с Винсентом Каннингемом я не успела как следует попрощаться.

После того как река взяла его, Эней стал огромным. Большим, как небо. Он был в каждом углу нашего дома. Он был за кухонным столом во время каждой трапезы. Он поднимался и спускался по лестнице, дул из трубы дымом, гремел окнами и лился бесконечным дождем. Он держал свою одежду в комоде, кружку в шкафчике, резиновые сапоги у задней двери. Он был везде. Он был в карих глазах Гека, смотрящих на всех с серьезным, терпеливым и мучительным вопросом. Эней был в своей школьной сумке, брошенной в углу. Пыль садилась на сумку, собиралась сначала в морщинках и складках, потом тонкой пленкой начала накрывать всю сумку, и она, торжественная и безмятежная, лежала на полу, становясь привидением, призраком. Эней был везде. Он бежал по дороге. В ежевичный сезон сощипывал ежевику. Он был в куковании кукушки, которую никогда не могли увидеть, но она сидела где-то на вершине самого высокого дерева, глядя вниз и напевая свою песню из двух нот, и песня та могла быть или радостной, или жалобной. Эней был на Острове Сокровищ. Он был на нашем дне рождения, больше и печальнее из-за того, что присутствовал как какой-то особый для нас дар, но сам не получал подарков. Эней первым просыпался на Рождество, последним приходил домой в тот год, когда шел снег. Он был в заключительном посещении Тетушек. Он был в полях, и он был в деревне, и он был в море. И он был в реке.

Единственное место, где его не было, это кладбище Фахи.

Вам кажется, что вы не переживете этого. Вам кажется, что прямо у вас на лице образовалась трещина и затем спустилась, разветвилась по всему телу, и трещины те настолько глубоки, что когда на улице кто-нибудь произнесет его имя, вы развалитесь на части. Вам кажется, что все это не могло произойти на самом деле, что это лишь дурной сон, и вы вот-вот проснетесь, и вообще не может такое ни с того ни с сего случиться. Так почему же однажды — в тот самый день, — это случилось?

И почему мир продолжает существовать? Как такое возможно? Как может радио работать, а чайник — закипать? Как могут куры нуждаться в том, чтобы их кормили?

Вы идете спать, и вы лежите и прислушиваетесь к тому, что происходит в его комнате. Прислушиваетесь к тому, как он дышит, когда спит, — и ничего не слышите, ни единого звука, а они хоть и бывали раздражающими, но просто были там, были всегда, были еще до этого мира, и теперь пустота утягивает вас и хочет засосать, и вы думаете: «Ладно, дай мне умереть сегодня ночью, мне все равно».

Но вы не умираете. Вы выучиваетесь спать, укачивая себя совсем немного и издавая тихое низкое гудение, которое никто, кроме вас, не слышит, так что ночь никогда не бывает пустой. Эней же, как Питер Пэн, нестареющий и эфемерный, может войти через окно в крыше, и вы можете пересказывать ему книги, которые прочитали.

Ваша рука болит от рукопожатий. Ваши глаза и губы высохли, потому что вода была выжата из вас, и вместо нее внутри вас набухает кислый желтый гнев, потому что вы не понимаете, зачем все эти люди приходят теперь, и почему все те, кто прежде никогда не звал его по имени, произносят его имя теперь. Никто из них не был знаком с Энеем. Никто из них не понимал сути его немного кривой улыбки так, как понимали вы. Никто из них не знал, как он вопил, спрыгивая с качелей, поднявшихся до самой высокой точки, как ударялся и переворачивался при падении, как усмехался, поднявшись. Никто из них не знает, что утонуть должны были вы.

Но каким-то образом вы продолжаете существовать, хотя и понятия не имеете, как вам это удается.

Видно, вам еще рано умирать, ведь кто-то же должен досказать повесть, вот вы и продолжаете как-то существовать.

Мы живем дальше.

Возможно, нам может стать еще больнее. Возможно, победитель страдает сильнее. Возможно, именно это и было нам предназначено. Возможно, если бы мы прошли к реке и сами бросились в нее, это создало бы беспорядок в нашей главе Книги о Суейнах. В Библии моего отца, книге в черном переплете с пятнами от капель дождя, корешок надломлен на Книге Иова. «Не Ты ли вылил меня, как молоко, и, как творог, сгустил меня» — это именно там.

То лето выдалось долгим и влажным. Я сидела дома и не видела никого, кроме Мамы, Папы и Бабушки. Чтобы хоть как-то вытаскивать меня из дома, Папа брал меня с собой в город, и мы ходили по книжным магазинам. Папа не говорил: «Прочитай вот эту, она поможет тебе забыть горе по брату», нет, просто давал мне книги, и я утыкалась в них, чтобы ни с кем не встречаться взглядом.

Детский эгоизм абсолютен и совершенен, и для прогресса мира, возможно, необходим. Откровенно говоря, я не интересовалась, как мои родители продолжают жить, не пыталась разобраться в причинах их спокойствия. Если моя Мама присматривала за мной с дополнительной бдительностью, боясь, что я могу проскользнуть через какую-то щель между этим миром и следующим, я ощущала ее внимание только как любовь.

В то лето мой Папа перестал сочинять. Как и прежде, подходил к столу, освещенному лампой. Как и прежде, сидел, наклонившись вперед. Его рука вздымала пряди серебристых волос справа. Но Папа не брал карандаш. Из комнаты, где сидел Папа, не раздавалось ни звука. Может быть, не приходило вдохновение; может быть, в прошлом иногда то, что справедливо было бы назвать вдохновением, нисходило, как язык огня; может быть, оно возникало, но то ли из-за досады, то ли из-за боли, то ли из-за гнева Папа не давал вдохновению ни завладеть собой, ни выплеснуться; может быть, Папа намеревался когда-нибудь что-нибудь написать и подходил ночью к столу по той же причине, по какой моя Мама отправлялась на берег Лох-Дерг, желая пройти босиком по камням и дать боли истечь кровью, — я не могу сказать, почему, но Папа сидел в тишине. Он перестал сочинять, вот и все.

Мама же оставалась просто Мамой. Да, она плакала, и да, была подавлена, когда приходили визитеры и еще когда у нас была Месса, а Папа сказал, что не пойдет, и Мама раскричалась на него, — это был единственный раз, когда я слышала, как она кричит, и в качестве компромисса Отец Типп сказал, что отслужит Мессу здесь, в нашей кухне, и Папа сказал «Ладно». И да, Мама чаще позволяла своим волосам оставаться запутанными, но, как только худшее оказалось позади, она как-то оправилась, если оправиться — это то, что делают люди при таких обстоятельствах. Наверное, я имею в виду, что она продолжала жить дальше. Женщины продолжают жить дальше. Они, словно старые корабли, безропотно выдерживают невзгоды, стоят грудью против волн в неистовых водах, терпят боль и скрипят с пробоинами в корпусе и доверху залитыми водой палубами, и все же находят якорь спасения в обыденном: в столах, которые надо вытирать, в кастрюлях, которые надо выскабливать, и в бесконечной золе, которую надо выбрасывать. Но кое-что изменилось. Теперь, оказавшись возле церкви, Мама обязательно входила, чтобы поставить свечку, а после того раза, когда приходила Пегги Муни, у Мамы все время просили цветы для алтаря. Она срезала и отдавала их, и — так обычно образуется традиция в небольших округах — скоро стало ясно, что Мама будет срезать наши цветы и приносить их в церковь до скончания времен.

В Тех я отправилась одна. Но горе не знает, что мы изобрели время. У горя собственный поток, оно приходит и уходит волнами. Так что я не пережила это, не отстранилась ни от горя, ни ото всех абсурдных вещей, шепчущих мне вслед, когда я шагала по коридорам. В первые недели я была по статусу выше Джули Бернс, которая должна была удалить себе все зубы, и Эмброуза Трэйнера, приехавшего из Дублина с воспалением пирсинга носа. Моим статусом была Половина. Я была Оставшейся. Я была той, у которой Половина Нее Ушла. В туалете намазанная тушью для ресниц садистка, упивающаяся чужим горем, она же Стажерка-Вампирша Сайобхэн Кроули, спросила меня:

— Ты можешь чувствовать его? Там, по другую сторону? Можешь?

Преподаватели обращались со мной осмотрительно. Моя повесть обогнала меня и оказалась в комнате преподавателей, создав особое пространство вокруг меня, какое делают повести. Из Девушки В Очках я превратилась в Девушку, у Которой Был Брат, затем в Самостоятельную Девушку и, наконец, в Читающую Девушку. По этим ступеням я шла с готовностью и облегчением, наслаждаясь одиночеством, и скоро подтвердила два изречения: первое — наша натура непреложна, и второе — мы становимся теми, какими нас ожидают видеть другие.

Через некоторое время повествования подходят к концу. В мире сем сострадание — ограниченный ресурс, и то, что сначала считают нормальным, скоро начинает раздражать. Почему она все еще такая?

И будто умышленно, будто чтобы подтвердить непреходящую странность моей личности, я полюбила поэзию. Миссис Куинти, которая была совсем не такой, как мисс Джин Броди В Расцвете Лет во всем, за исключением того, что видела в некоторых девочках проблески интеллекта, узнала об этом, когда мы читали «Перерыв в Середине Семестра» Шеймаса Хини, — в том стихотворении говорится о смерти его брата, и в предпоследней строке мы узнаем, что малыша сбила машина и он был убит мгновенно. Мне понравилось, что последнее слово той строки гармонирует со словами второй строки и несет в себе одновременно печаль и надежду. Миссис Куинти не знала тогда, что мой отец подготовил почву, что я уже была знакома с Папиным рокотом и меня влекло к поэзии по таинственным причинам. Она давала мне антологии — их ей приносили торговые представители, чтобы она решила, будут ли эти книги полезными. Маленькая, подтянутая и решительная, она входила в аудиторию, клала одну из них на мой стол и говорила:

— Вот, почитай, тебе должно понравиться.

Вот так просто. Мои слова она не редактировала, не направляла и не подвергала цензуре. Она не входила в Режим Учителя, не просила меня рассказать, что я подумала или записала в отчет, и она не превращала подарок в упражнение. Она сделала самое щедрое и невероятное — дала мне поэзию.

На заметку будущим Суейнам: чтение антологии поэзии в институтском дворе — хотя теперь есть прецедент и такое занятие может казаться естественным и ничем не примечательным для Суейновых Умов, — не является лучшим средством от жуткого кошмара, каким является юношеский возраст. Чтение стихов стало клеймом на моей судьбе. В Техе это классифицировали как из ряда вон выходящую странность и оставили меня в одной компании с Киерой Мерфи, Поедательницей Крайолы, и Кэнис Клохесси, Страдающей Запором, в чьем уникальном случае дерьма не случилось.

Я потеряла навыки разговора. Я не получила ни одного приглашения на вечеринку по случаю дня рождения, — нет, был один-единственный раз, когда мистер Малвихилл, который женился на восточном ветре по имени Ирен, позвонил ей с целью досадить и сказал, что пригласил весь курс на четырнадцатилетие своей дочери Шинейд.

Я не пошла, и мне было все равно. Потеряв брата, я потеряла больше, чем полмира. Я осталась внутри чего-то узкого, словно на поле книжной страницы, и на том поле параллельно основному тексту я напишу маргиналии.