То самое наполнение до краев привело моего отца к поэзии. Винить в этом следует нас. К тому времени, как мы родились, Вергилий уже был завсегдатаем букинистических магазинов графства. Он знал, как стонут половицы под теми томами, коих было двадцать тысяч, в магазине Шона Спеллисси в Эннисе. Он изучил лопнувшие коробки для хранения книг в Мужском монастыре, на которых было написано «Донэл О’Киф, Поставщик продовольствия» и которые были переполнены лежащими в беспорядке пожертвованными книгами в мягких обложках, главным образом издательства «Корги и Пэн», и случайными книгами в твердом переплете. Книги были в пятнах, а на частично оборванных наклейках можно было прочитать слова «Из библиотеки». Вергилий знал и книжные полки в антикварном магазине Хонана у задней двери; книги на них пахли свечами и «Brasso». Он знал магазин, в котором не было никакого порядка и где торговали всем подряд, и другой с названием «Найди сам», принадлежащий Нестору, где пропитанные запахом бренди книги добавляли бесплатно, если вы хоть что-то покупали, и это объясняет тот факт, что иногда Вергилий покупал грузила весом четверть унции, пол-унции и одну унцию, которые лежали на второй полке шкафа. Знал и магазин Малвихилла, где распродавали библиотеки умерших священников, в которых все книги были в твердых переплетах. Еще он знал Бар Нейлона в Кранни, в котором для защиты от сквозняков, дующих из окон, были установлены стеллажи с книгами, а с них был спасен «Наш Общий друг» с надписью «М. Кин», сделанной на форзаце синей шариковой ручкой. Вергилий знал также магазин Мэдигэна в Килраше, в котором растворилась библиотека Ванделера. Сам Морис Мэдигэн сторожил ее. У него были усы, полученные в наследство от его отца, а тот, в свою очередь, получил их от своего отца в те времена, когда обувные щетки на лице были командным стилем.

Еще до того, как мы родились, Вергилий узнал все эти магазины. Возможно потому, что не учился в университете, а возможно и потому, что чувствовал недостаток, который оказалось невозможным проигнорировать, — но какова бы ни была причина, мой отец хотел прочитать все те книги. Однако из-за того, что не мог позволить себе новые, и из-за того, что ему не нравилось брать книги в библиотеке только на время, ведь ему хотелось владеть книгой, имеющей для него значение, Папа часто бывал в магазинах подержанных книг. Если же — но такое случалось редко, — он читал книгу и находил ее бесполезной, то приносил ее к Спеллисси или Хонану и возвращал ее, самым вежливым способом давая понять, что книга оказалась бесполезна, и предлагал, что выберет вместо нее другую. Я это знаю, потому что стояла возле него с тем горьким чувством стыда, крутя ногой по полу и дергая отца за руку, держащую мою руку, в то время как сам он весьма разумным голосом договаривался о неблагоразумном. Эти стычки были подслащены тем, что после этого мы с Папой, ощущавшим безмолвный триумф, заходили на Небеса Еды — в буквальном смысле, — то есть на Рынок, и съедали Шоколадный Бисквитный Торт, или завладевали одним из мягких глубоких диванов в Old Ground Hotel и, — пока огонь грел двойные овалы в подошвах Вергилия, а мистер Флинн летал взад и вперед по залу, улаживая конфликты, — выпивали на двоих Чай для Одного и неспешно читали, игнорируя все вокруг, что, как говорит Джимми Мак, есть отличительная черта истинной аристократии.

Библиотека, которая росла в нашем доме, содержала все предпочтения моего отца, предпочтения того мужчины, каким он был в тридцать пять, и в сорок, и в сорок пять лет. Он не вносил исправлений в свою натуру. Он не оглядывался на книги десятилетней давности и беспощадно искоренял те, какие больше не удовлетворяли его вкус. Он бывал так поглощен книгой, которую читал, что библиотека росла сама по себе, а он ничего не замечал. Ему была нужна новая одежда, а эволюция его чувства моды привела к Слишком Коротким Брюкам, Непарным Носкам, Заплаткам на Одежде и частому Отсутствию Пуговиц, однако Мама стала его соучастницей и в дни его рождения и на Рождество дарила ему не что иное, как книги. Такова была ее манера любить его. В те времена Мама занималась продажей цельнозернового хлеба и пирогов и вместе с мукой и отрубями, яблоками, изюмом и ревенем привозила из города книгу в мягкой обложке и оставляла рядом с Папиной тарелкой, чтобы он увидел книгу, когда вернется с поля.

Думаю, мой отец обнаружил, что во всем, кроме погоды, существует близкое сходство между Глубоким Югом, Латинской Америкой и Графством Клэр, и потому на его полках есть разные издания почти всех тех произведений, какие профессор Мартин назвал опасно гипнотическими романами Уильяма Фолкнера и Габриэля Гарсия Маркеса. Правда, есть еще лишь один писатель, чьи книги присутствуют в таком количестве — это Диккенс. Подталкиваемый, возможно, своим собственным именем, Вергилий любил эпическое качество, путаницу поколений, множество действующих лиц, дрейфующих внутрь повествования и наружу, а еще и уверенность, что время не было прямолинейным. Со времен Эшкрофта Папе нравилось погружаться в книги. В основном это было связано с Другим Местом, было влечением к другим мирам, которое — хотя Папа и Выпячивал Подбородок в мою сторону, когда я так говорила, — могло быть прослежено до Преподобного. Старина Авессалом, Старик с Тенью Щетины был предтечей, потому что есть в Суейнах нечто такое, что тянет их из этого мира, такое, что заставляет их что-то Искать Вверху, или Снаружи, или По Ту Сторону, такое, что в лучшем случае было где-то между ощущением лосося, прыгающего с шестом, и Синдромом Роберта Льюиса Стивенсона, а в худшем — привело к тому, что Преподобный, пренебрегая женой и ребенком, ходил по кладбищу под звездным светом и пристрастился к свечам из пчелиного воска.

Но такое чтение было Вергилию еще и поддержкой, что мне удалось понять позже.

Так что да, Папе нравилось погружаться в книги, и он читал, едва покачивая верхней частью тела, будто на морских волнах, которые, если прислушаешься — а ведь ты лежишь у него на коленях и, как предполагается, спишь, — сопровождаются тихим-тихим бормотанием. К тому времени я уже стала Близнецом, Который не Спит (что, Дорогой Читатель, есть наглая, ничем не прикрытая ложь. Я спала. На самом деле сладко и крепко спала, по-настоящему прекрасно, но только когда меня качали на руках, что вовсе не странно, но совершенно разумно, и если ты, Дорогой Читатель, не веришь мне, то, значит, не прочитал своего Гамлета, и тебе надо сесть в уголке и как следует поразмышлять о Неисследованной Стране, тогда ты тоже захочешь, чтобы тебя качали на руках, пока ты спишь. Ну, пожалуйста). Итак, я была у Папы на коленях и могла слышать ровный звук его чтения. Не то чтобы он проговаривал слова. Просто они вроде как рокотали в нем. Это был как бы поток или биение жизни на странице, и когда Папины глаза соединялись с ней, он просто издавал то низкое-низкое урчание. Джон Бэнвилл смог бы подобрать слово для этого, а я не могу. Я только помню то ощущение, и мне было уютно. Я лежала у него на коленях, и он читал, и мы отплывали в Другое Место. Поднимались по Миссисипи в графство Йокнапатофа, или двигались сквозь нависший над Темзой густой желтый туман, или пробирались через насыщенные густыми испарениями банановые плантации, раскинувшиеся на всем пути до Макондо. Мы побывали там, не вставая с большого складного стула со сплетенным из соломы бугристым сиденьем, на котором лежало одеяло. Этот стул стоял возле печи фирмы «Waterford Stanley», и рядом с ним помещали наши люльки, чтобы сохранять нас в тепле. Там Эней спал, как Папа Римский, как говорила Бабушка, но я плакала, меня брали на руки, пеленали в Тропиках Западного Клэра, я сосала крошечный большой палец и была готова к отъезду.

Я засыпала в странных местах. Дорогая Эмили сказала, что нет лучше фрегата, чем книга, чтобы увезти нас, и, как я сказала Винсенту Каннингему, даже хотя Эмили не могла сделать прямой пробор в собственных волосах и у нее было лицо, которое Никогда Не Видело Солнца, она была Исследователем Номер Один Великого Мира Помещений Внутри Дома, и в этом она также была права. Мы с Папой отправлялись в разные места, а поскольку некоторые вещи — даже большинство их, судя по моему опыту, — более яркие, пока вы не увидели их воочию, я знаю Миссисипи лучше, чем Мойасту.

Но чего никто, даже сам Вергилий, в то время не понимал, так это того, что библиотека, которую он собирал, на самом деле станет рабочим инструментом, консультационной фирмой, и что она уже ведет его куда-то.

У Папы не было намерения заниматься литературным творчеством.

Он любил читать, вот и все. И читал книги, которые, как думал, были столь далеко за пределами всего, чего сам он мог достичь только в мечтах, что любая мысль о писательстве немедленно испарялась в уверенности неизбежной неудачи.

С чего вообще начать? Читать Диккенса, читать Достоевского. Читать Томаса Харди. Любому разумному человеку достаточно прочитать любую страницу любого рассказа Чехова, чтобы сказать «Ну, знаете!», положить свою авторучку и уйти.

Но Суейны и Благоразумие, как вы уже знаете, знакомы друг с другом не лучшим образом. Да и вообще неизбежность неудачи никогда не была сдерживающим фактором Суейнов. (См. Прыжки с шестом.) Кроме того, я думаю, что уже было у моего отца нечто такое, что хотело дерзать. Оно было предварительно задано в сюжете и только ждало момента, когда наполнение достигнет точки переливания через край.

Мы с Энеем оказались тем самым моментом.

Прежде всего Вергилий вышел из дому. Он прошел сквозь кивки и бормотания, мимо мокрых от дождя голов, услышал «Отлично Сработано» и «Молодец!», спустился к реке, которая была вроде как его собственной версией церкви, и затопал вперед в темпе Преподобного, молча и серьезно, и был до невозможности наполненным. Завесы дождя вздымались так, как между небом и землей в насыщенных испарениями потоках воздуха в Ирландии появляются ангелы — в чем меня однажды пытался убедить старый Ричард Кирвин.

Вергилий не мог поверить в то, что произошло. Не мог поверить, что мы родились, что стал отцом. Не то чтобы он был несведущ в биологии или что в течение многих месяцев моя мать не носила нас с невозмутимостью МакКарроллов. Она нас носила именно так. Весь округ знал, что по крайней мере один из нас прибудет, и хотя суждения по поводу нашего пола были разные — Мама-носит-вперед, вбок, на другую сторону, — в зависимости от личной предвзятости, политической принадлежности и рецепта на очки, но ни разу никто не усомнился, что Вергилий скоро станет отцом. Тем не менее наше прибытие стало для него шоком. В тот момент, когда мы появились в кухне, Эней розовый, сияющий и чудесный, и волосатая я, жизнь Вергилия изменилась. И это он знал. Она возвысилась. Эту часть вам следует понять. Полагаю, такое может быть у всех отцов, хоть я не уверена. Пришло своего рода просветление, даже Экстаз, что, насколько я могу судить, более или менее исчезло из жизни с тех пор, как церковь стала ненадежной, а спорт занял территорию Славы. Но если вы соедините свои знания Суейнов и Лосося, добавите немного одиноких глубин Вергилия, когда он еще был мальчиком, то вы поймете, о чем я.

У болотистого изгиба сразу за влажным лугом Райанов есть шаткий самодельный помост, нечто вроде причала, где только по им одним известным причинам Райаны хранят мотки шпагата для обвязки тюков, веревки и ведра. Там Вергилий остановился и поднял лицо к небу. Ему надо было вздохнуть. Радость огромным воздушным шаром раздувалась в его груди. Или белым опаляющим пламенем. Или взлетала голубем. Жаль, я не поэт.

Смысл в том, что он не мог вместить все случившееся.

Он стал отцом. И в тот же самый момент по удивительному исчислению сердца заскучал по собственному отцу — не по реальному Аврааму, но по лучшему, более доброжелательному варианту его, по такому Аврааму, какой не существовал иначе, кроме как возможность, но теперь взял на себя роль отца, будто мой Папа был доказательством истинности того, что Новый Завет более гуманен, чем Ветхий, и мир выглядит радостным.

Папе хотелось кричать. Хотелось махать руками, петь аллилуйю, сделать несколько шагов, решиться на Великий Поступок, как Берт Ланкастер в видео «Продавец дождя», кассету с которым миссис Куинти дала мне и которую я не могу вернуть, потому что плеер зажевал ленту как раз в тот момент, когда Берт начал брызгать слюной и просто чуть-чуть Перешел Границы.

Благодарение Господу, Братья и Сестры, ничего подобного Вергилий не делал. А сделал он то, что так и остался стоять возле реки.

Именно там Папа обрел ритм.

Сначала не было слов. Сначала было некое отбивание такта и рокот, который был то ли в крови, то ли в реке, и Папа обнаружил его теперь где-то в своем внутреннем ухе. Это биение было чем-то вроде праязыка, и сначала Папа даже не осознавал, что рокочет. Произошло высвобождение. Наполнение излилось в звуке. Сказать, что Папа рокотал, — не совсем точно. Ведь можно было бы предположить, что звучит мелодия или напев, но ни того, ни другого не было, только монотонное бубнение. Папа ходил туда-сюда вдоль берега реки — так Лозоискатель Майкл Моран ходит и бродит вокруг источника, склонив голову, что твой святой, плечи неподвижны, шея опасно согнута, как у Симона Киринеянина, который нес Крест, тонкие волосы на шее торчком, а все внимание обращено к невидимому Другому Месту.

Вергилий ходил в том ритме, какой задала река. Вперед и назад. Назад и вперед. Теперь его губы были плотно сжаты; лоб, как белая плита; глаза, полные слез и вроде как невидящие. Но теперь он постукивал. Тремя пальцами правой руки по бедру, да-думда думда дум дум-да. Земля размягчалась и раскисала под весом еще-не-стихотворения, следы подошв на ней были отпечатаны и перепечатаны поверх прежних, ботинки выдавливали землю валиками, похожими на маленькие темные речные волны, а Папа тяжело ступал, рокотал и наконец услышал, как рокот превратился в первую строку.

У него что-то получилось.

Разве не замечательно? Было ли похоже на момент, когда леска натягивается в речном потоке, и тогда та часть, какая была провисшей, общается с поверхностью воды под совершенным и прекрасным углом? Была ли электрическая вспышка чувства, бах! — вздрагивание глаз от неожиданности, напряжение мышц, поворот туловища к реке? Сгустились ли срочность, неудовлетворенность и восторг воедино, воскликнул ли его дух? Подумал ли Папа: «Да, вот, у меня есть строка!»

И разве это все не поразительно?

Ну, в то время я пробыла на нашей планете один час и двадцать минут и, главным образом, была занята выяснением того, как это так вышло, что меня было две. Но в книге без обложки «Опытный рыболов» (Книга 900, Чатто и Виндус, Лондон), которая пахнет не столько рыбой, сколько конечно же страстным желанием, Исаак Уолтон говорит, что ловля рыбы похожа на поэзию, и потому я так представляю это. У Папы была поэзия.

Я прочитала десятки интервью и рассказов, которые в основном сводятся к тому, Как Поэты Делают Это, и правда в том, что все они чокнутые, и все они разные. Есть Джерард Мэнли Хопкинс в своей черной одежде Иезуитов, ложащийся лицом вниз на землю, чтобы посмотреть на отдельный колокольчик; Роберт Фрост, который никогда не использовал письменный стол, а однажды, когда ему приспичило записать только что пришедшее на ум стихотворение, он написал его на подошве своего ботинка; Т. С. Элиот в своем костюме Я-не-Поэт со своими незыбленными разумными доступными-для-поэзии тремя часами в день; Тед Хьюз, скорчившийся в своей крошечной каморке наверху лестницы, где нет ни окна, ни вида и запаха земли или животного и где лишь грохот дождя по крыше пригибает Теда к странице; Пабло Неруда, который торжественно провозгласил, что поэзия должна всегда быть написана собственноручно, и затем добавил собственную капельку безумия, уточнив: зелеными чернилами. Поэты — особенный народ. Большинство из них это понимает. Филип Ларкин, писавший из Белфаста «Самой Дорогой Обитательнице Норы, Моему Дорогому Кролику», рассказал, как он купил на шиллинг омелы и шел с ней домой, ощущая радость и чувствуя преобразованным Скруджем, — так вот, Филип Ларкин заметил, что жители Белфаста в застегнутых до подбородка темных пальто все как один уставились на него, Несущего Цветущее Растение, будто ожидали, что в любой миг он может эротически взорваться.

Поэты образуют сообщество особых людей. Но все они обычно согласны, что стихотворение — вещь, зависящая от непредвиденных обстоятельств. Оно почти никогда не получается чистым и целым за один раз. У Вергилия был всего лишь кусочек, одна строка, и больше ничего. Но он не дал бы ей уйти, и поскольку поэзия, в основном, там, где зрение встречает звук, он громко произнес эту строку. Он произнес ее вслух и повел тяжелой поступью вдоль берега реки, и как только закончил проговаривать, произнес ее еще раз и нашел, что в повторении есть некое успокоение. В монотонной последовательности ритма был тот универсальный комфорт, который младенцы знают, а взрослые забыли. Папа дразнил строку, ждущую продолжения. Но оно не пришло, и он опять повторил первую строку. Он не сдавался. Ощущение было столь новым — к тому же появилась уверенность, что это нечто особенное, — что Папа постарался удержать его и по-прежнему ходил взад и вперед по топкой полосе вдоль реки, где его и отыскал Отец Типп, приехавший договориться о дате крещений.

Отец Типп был рад видеть, что мой отец молится. Он слышал его бормотание на ветру, видел, как Папа ходит, низко склонив голову, и утешался, что хотя Вергилий Суейн не был завсегдатаем своего церковного братства, но теперь возвратился к Богу. Это могло помочь решить задачу, которая беспокоила Отца Типпа в нашей кухне, а именно, как ему успеть спасти души Энея и мою до своего ежегодного отпуска — Отец Типп проводил его у себя дома, в Типперери.

Не зная полей, Отец Типп пропустил тропинку, пересек поле Райана, а не Мака, и потому с трудом прокладывал себе путь через унавоженную грязь и бульканье, размахивая руками, чтобы мой отец мог заметить Отца Типпа и сократить его путешествие. Но Вергилий не видел ничего, так поглощен он был своими молитвами, и Отцу Типпу пришлось продолжить путь в опрятных черных «Clarks» седьмого размера, получивших немного собственного коричневого крещения. Тепло его тела, разгоряченного от приложенных усилий, привлекало мошек.

— Эй, привет!

Отец Типп еще раз взмахнул руками, как утопающий, и звонко шлепнул себя по лбу, но было слишком поздно. Мошкара сделала свой первый тройной укус на его жарком лбу.

— Вергилий! Здравствуй!

Но мой Папа все еще не видел и не слышал его. К тому времени, когда Отец Типп пересек обвисшую ржавую проволоку на кое-как установленных столбах — эту конструкцию Райаны считали ограждением, — зацепившись внутренней стороной штанины, он уже мог услышать молитву Вергилия и подумать, что он видел нечто пятидесятническое.

В то время Отец Типп еще был молод, Шок и Священный Трепет еще были в словаре духовенства, и церковь еще не была в жалком состоянии, как сказал Шон Мэтьюс. Отец Типп еще был уверен в чудесном и шел вдоль берега, полагая, что видел то, во что на самом деле верил. Или верил, что верил. Это порочный круг.

— Вергилий!

Мой отец не остановился. Он продолжал свой путь, шагая и повторяя, шагая и повторяя свою строку, пока Отец Типп с фиолетовым румянцем власти не встал наконец, на пути Папиного стихотворения.

— Можно тебя на пару слов? — спросил Отец Типп, держа руки за спиной, подняв брови и наморщив скорбное лицо, более или менее точно так, как сделал Тимоти Мойнихан в Зале Фахи, — он играл Викария в том английском фарсе, а Сьюзен Брейди открыла ему дверь, держа свои трусики в руке.

Увидев, что глаза моего отца вспыхнули, Отец Типп мгновенно понял неуместность своего вторжения. Вергилий резко остановился и замолчал. Был момент острой стыдливости, будто встретились высокопоставленные епископы разных епархий, ведь к тому времени Отец Типп уже понял, что услышал вовсе не молитву.

— Отец.

Священник мельком глянул на свои ботинки, и в тот момент, когда он это сделал, пальцы ног немного поднялись из всасывающей жижи, и его сердце рухнуло. Западный Клэр — это вам не Типперери.

— Я хотел узнать, мог бы я переброситься с тобой парой слов?

— Да, Отец.

Мой Папа выглядел ошеломленным.

Отец Типп скомпенсировал чувство неловкости, пробормотав:

— Ну разве это не чудесно? Да. Так чудесно. У тебя близнецы. Ты и понятия не имел, мне сказали? Нет? Но теперь просто чудесно.

Наказание в виде мошек прибыло на его лоб. Он погнался за ними с белым льняным носовым платком.

— Тепло, не так ли? Душно. Ужасно душно.

Эти двое мужчин стояли и обсуждали духоту!

— Нехорошее время года, так говорят фермеры, — сказал Отец Типп и провел пальцем по внутренней части своего воротника.

Вергилий тихо повторял строки только что возникшего стихотворения.

— Не то чтобы я точно понимаю, почему. — Священник держал носовой платок в руке. Он был, да и сейчас есть, человеком, весьма умелым в искусстве избегания, имеющим черный пояс в скрытности, но жар от того, что он должен был предложить, создавал на его лбу сверкающую посадочную полосу с указателем «Мошки, Сюда».

— Они не такие в Типперери, — сказал Отец Типп и промокнул лоб, позволив скорби своего изгнания раствориться в воздухе, прежде чем впервые рискнул по-настоящему взглянуть на моего отца. — Исключительной важности день для тебя. Конечно. Конечно. — Он следил за течением реки. — Да. — Мошкам потребовался всего миг, чтобы перегруппироваться. На этот раз они прибыли в его влажные усы. Он щелкнул носовым платком в воздухе, будто давая им общее разрешение.

— Ну, — произнес он наконец, — я пойду. Просто хотел выразить тебе поздравления. — Он не рискнул пожать Папе руку, но повернулся, сделал три шага и выбросил одну руку вверх, так что его прощальное благословение было послано назад. — Да благословит тебя Господь.

Отец Типп прошел пять ярдов по берегу, остановился, покачал головой, глядя на этот спектакль упрямства, и повернулся.

— Чуть не забыл, — сказал он. — Как насчет крещения?

— Что?

— Неделю меня не будет, начиная с завтрашнего дня. Что же нам делать? Интересно. Нет. Может, мы, возможно… Нет. Нет-нет. Наверное, нет. Только… — Черный дневник появился в его руке. — Мы не могли бы…

— Мы сделаем это сейчас, — решил мой Папа.

— Что? Нет. Это не…

Но прежде чем Отец Типп смог закончить предложение, Вергилий взял одно из ведер Райана и — бултых! — опустил его в реку, чтобы ополоснуть его, — бултых! — опустил его снова и теперь нес его, оно раскачивалось, и вода выплескивалась через край, когда они шли через поле к дому.

Во всяком случае, такова мифология.

— Вергилий, нет. Я не это имел в виду. Нет никакой нужды…

— Мы сделаем это сейчас, — повторил мой Папа. Он уже прошел мимо священника, возвращаясь домой по более легкому пути, и Отец Типп уже спешил за ним, задаваясь вопросом, что же, черт возьми, произошло. Шагая в спутанном облаке мошек, он пытался выяснить, где в его стратегии спряталась ошибка. — Остановись! Да подожди же минутку, — окликнул он Вергилия, зная, что тот не будет ни останавливаться, ни ждать минутку.

— Я не буду этого делать, — предупредил священник.

— Ну так я сам сделаю.

И он бы сделал. Уж в этом-то Отец Типп был уверен, он сам сказал. К тому времени все в округе достаточно хорошо знали Вергилия Суейна, чтобы понять — если Вергилий принял решение, неважно, насколько дурацкое, как говорит Шони Янки, то будет придерживаться его. Поэтому, когда Отец Типп прибыл за ним бегом, то должен был изменить тактику, поспешить через широкие заголовки закона и его Последствий: с одной стороны, это означало бы, что прошли обряды крещения, с другой стороны — это было не в церкви. С одной стороны, он обратил бы еще двоих в Веру, с другой стороны — у этого мужчины ведро речной воды. С одной стороны, это более или менее похоже на то, что делал Иоанн. С другой стороны — а если известие когда-нибудь дойдет до епископа…

— Кажется, у меня есть святая вода в моей машине.

Боялся ли мой отец, что мы не доживем до возвращения священника из отпуска, спасал ли он нас от загробной жизни в блужданиях среди лишенных благословения душ, пере-Данте-ил ли толстую книгу в зеленой обложке «Божественная Комедия» (Книга 999, Современная Библиотека, Нью-Йорк), в которой лежит неотправленный конверт с надписью М. П. Галлахер, Рим, действовал ли в соответствии со взглядами Авраама или действовал вопреки Преподобному, возникло ли желание отца из-за резкой смены ситуации и потери стихотворения, должно ли было в стихотворении говориться о рождении реки и ее обновлении, и был ли неожиданный вопрос священника спусковым крючком для всего этого, я никогда не смогу решить.

Когда Отец Типп подошел к своему автомобилю, то обнаружил, что пластиковая бутылка для Святой Воды пуста. Накануне у Прендергастов он был чрезмерно расточителен. Он вернулся к парадной двери и уже хотел было сказать, что пошлет в Приходской Дом за святой водой, как столкнулся с отрезвляющей правдой, что есть прилив в вещах, — ведро Райанов расположилось в центре пола из каменных плит, мой отец стоял на коленях, держа Энея на руках, и волны молитв только и ждали благословения отца Типпа, чтобы окунуть нас в воду, доходящую до краев ведра.

Почти двадцать лет спустя Отец Типп, все еще сосланный к нам, сидит здесь, в комнате на чердаке, около моей кровати, и рассказывает о нашем с Энеем крещении. А чтобы я не боялась, что наше крещение было нестандартным с религиозной точки зрения, Отец Типп добавил, что начал обряд не раньше, чем в нашей кухне собралась куча свидетелей, тесно прижатых друг к другу и довольно сильно вспотевших. Все сгрудились около нас, все хотели видеть. Казалось, наше повествование уже рассказывают, и оно трогает сердца жителей Фахи, заставляя думать «Эти двое будут нуждаться в помощи», потому что уже тогда нужно было расстегивать пуговицы рубашечек, рыться в сумочках, кошельках и карманах пальто в общем шквале суматохи, а когда речную воду зачерпнули из ведра, то на кухонном полу, на том месте, где нас будут пеленать, начали появляться разные Чудесные медальоны, Розарии, Памятные карточки, коричневые, синие и зеленые Скапулярии различной степени древности (и запаха тела), две карточки с Падре Пио, две карточки с Иоанном Павлом II, одна карточка с Маленьким Цветком, Святая Тереза из Лизье — Покровительница Миссий, несколько (потому что мы были Бюро находок) Святых Антониев, одна Святая Тереза Авильская — Покровительница Страдающих Головной болью, и из сумочки Маргарет Кроу появляется некая сложенная карточка похожего на Лионеля Месси Святого Франциска Ассизского. Все они — сильно потрепанные и бывшие в употреблении — в наши первые моменты в этом мире падали вокруг Энея и меня, будто священный человеческий дождь.