Когда я просыпаюсь, некоторые части меня мертвы. Пока я спала, руки попали мне под спину. Как будто всю ночь я плыла на спине, медленно двигая одной, потом другой рукой к невидимому месту назначения, пока не наступила усталость, и тогда я сдалась. Я всегда просыпаюсь с чувством чего-то незавершенного. И вот, проснувшись, я чувствую под собой комки — это мои руки, — и приходится корчиться, чтобы вернуть их к жизни. Затем и комната, и дом, да и наш округ тоже постепенно вновь собираются вокруг меня, Мама входит, говорит «Доброе утро, Рут», раздвигает шторы на окне в крыше и открывает его чуть-чуть, так что мы видим и ощущаем сегодняшний дождь.

Здесь у нас — Шекспир называет это Местом Внизу, — дождь, льющийся с небес, не очень-то ласков. Если он и благословен, то лишь единожды, и уж никак не дважды. Можно с уверенностью сказать, что Дорогой Уильям и его чулки с подвязками никогда не были в пределах Графства Клэр.

— Как ты, доченька?

Мама садится на край кровати, похлопывает и разглаживает пуховое одеяло и подушки, пока говорит. Она ничего не может с собой поделать. Моя Мама никогда не останавливается. Она просто удивительная машина, которой каким-то образом удается управляться с Бабушкой, со мной и с домом, и Мама держит всех нас на плаву. Она на всех палубах одновременно, она член команды, котельный машинист, судовой казначей, Капитан. Моя Мама — чудо.

— Как ты себя чувствуешь?

Я не могу ответить. Вот в чем дело. Я не могу сказать ей, как я себя чувствую, потому что как только я начинаю думать «Как мне честно ответить на этот вопрос?», то теряю почву под ногами. Есть огромный, темный морской прилив, и я чувствую «O, Боже!», и я не могу. Просто не могу. Раньше я думала, что никто из тех, кто не был внутри моей жизни, не может понять этого. Но после того, как я прочитала всю Эмили Дикинсон, почти тысячу восемьсот стихотворений, я стала думать, что побывала внутри ее жизни таким образом, каким не смогла бы туда проникнуть, если бы жила по соседству и была знакома с Эмили. Я почти уверена, что вы, возможно, стали бы продавать билеты, чтобы люди увидели, какой взгляд бросит на вас Эмили, когда вы спросите ее:

— Как вы себя чувствуете сегодня, мисс Дикинсон?

Но я не хочу быть холодной, и причинить Маме боль я тоже не хочу, и еще не хочу углубляться в обсуждения, а потому говорю:

— Хорошо.

И Мама улыбается, но ее улыбка не похожа на улыбку, в ней то видны особенное терпение, и понимание, и печаль. Из кармана своего кардигана она достает желтые, синие и белые таблетки, дает их мне. Вода в стакане комнатной температуры, и за один глоток таблетки проскальзывают в меня, я даже не чувствую их вкус, что человека даже со слабым воображением приведет в замешательство. Ведь хочется, чтобы они были по вкусу хоть на что-нибудь похожи. Хочется, чтобы они были более существенными и значительными в каком-то смысле, хотя я не могу объяснить этого.

— А теперь, — говорит Мама, — очень скоро я принесу тебе кое-что.

— Ладно.

— Ладно.

Мгновение она не встает. В это мгновение безмолвие сидит между нами, и я знаю, что эта тишина и есть нерассказанная повесть нашей семьи. Кажется, будто морской туман поднялся над рекой Шаннон, проник в комнату и висит облаком — призрачным облаком со вкусом соли. Мама гладит мои ноги под пуховым одеялом. Всего два нежных прикосновения, а затем она поднимается и уходит.

С того момента, как в мир сей прибыли мы, то есть Эней и я, мы стали примечательными персонажами в драме нашего округа. Прежде всего, мы с трудом причалили к берегу живыми. Уж такова наша Мама, она проявила совершенно практический подход к беременности и не обращала внимания ни на напудренных дам у Майны Прендергаст, которые начинали свои рассказы словами «Мне не хотелось бы говорить, но», ни на тех, кто, как говорит Маргарет Кроу, устроили гадание на спарже и решили, что Мама была старше, чем в Фахе считается нормальным для рождения первого ребенка, а уж Папа для роли мужа и вовсе был Древним. То, что Мама выглядела весьма счастливой — а такое у ирландских католиков означает Неминуемую Погибель, — было еще одним предвестником. Весь округ ждал, когда начнутся Роды. Не то чтобы кто-то желал нам вреда; просто людям нравится, когда они оказываются правы. Им нравится, когда в Эпизоде Следующей Недели все происходит точно так, как они ожидали, но все равно удивляет их. Медсестра Доулинг приехала, измерила Маму и наклонилась, чтобы послушать нас и поприветствовать. В ответ мы тоже сказали Привет. Мы были совершенно вежливы. Только говорили мы одновременно, потому она и не расслышала, что нас двое. Все Великолепно, просто Великолепно, и после этого мы перестали внимать Грядущему Миру и пребывали в теплом плавании, что напоминает о существовании в виде морской водоросли.

План состоял в том, что мы должны родиться в больнице. Эннис, впрочем, был Понижен в Статусе. Однажды утром зловредная колбасная изжога скрутила Министра за его столом из красного дерева, и у него было прозрение относительно беременностей. Он решил, что никто не должен рождаться в отдаленных краях страны. Более того, превосходные ирландцы будут рождаться в Центрах Передового Опыта. В Графстве Клэр не было ни одного такого. Был один в Лимерике, который, впрочем, в то время был Центром Довольно Хорошим, но если вы жили в Килбахе или на полуострове Луп Хед, вам бы предстояла стомильная поездка по дорогам, которые Совет оставил на милость Атлантики, владеющей ими по праву и находящейся в процессе прибирания их себе. Однако для нашего долгожданного прибытия в повествование выбрали больницу в Лимерике, и Вергилий практиковался в вождении голубой «Кортины», чтобы нормально доставить роженицу. Он не хотел провалить это дело. У него было ощущение необъятности, будто с каждым дюймом увеличения Маминого живота чувство громадности росло вокруг его сердца, будто его жизнь достигла грани, и собирался произойти великий прыжок, и Папа должен был быть готов. Автомобиль у него уже был чистеньким, без единого пятнышка, ну почти безупречным, учитывая, что некоторые пятна на самом деле были дырками. Папа встал в саду на колени и выдернул все сорняки. Раздобыл новый гравий для пешеходной дорожки и разровнял его, затем разровнял еще раз, чтобы дорожка стала совсем гладкой. Вымыл окна в кухне, в спальне и в Комнате, потом заново вымыл кухонные. Он ходил вокруг дома, по выражению Томми Девлина, как корова ходит кругами перед рождением теленка. Папа побелил дом, известковые брызги попали на чистые окна, на руки, лицо и волосы, но не было времени отчищать их, потому что в этот момент раздался Мамин крик, и когда Папа вбежал в дверь, Мама уже сползла на пол перед камином, Бабушка поставила свою все еще курящуюся сигарету на конец, сдвинула чайник, чтобы его вскипятить, расстелила на полу два одеяла и три полотенца, чтобы Маме было мягче лежать на каменных плитах пола и чтобы Только Что Прибывшим мир сей не показался бы предназначенным для наказания.

Через несколько минут все жители округа были в пути. Мойра Мак, у которой было несколько степеней доктора философии, как неудачно придумал ее муж Джимми, по Выдаче Младенцев, появилась прежде, чем Мама закричала во второй раз. К тому времени, когда приехала Медсестра Доулинг, в кухне уже было полное собрание женщин, а их мужчины расселись снаружи на подоконниках, перемазав штаны пятнами известки, курили, смотрели на бегущую реку и размышляли, не начинается ли новый дождь.

Роды продлились вечность. Поездку в Лимерик обсудили и отвергли. Но мы еще не вышли на сцену. Чайки полетели вверх по реке, облака пошли за ними следом. Слово Осложнения просочилось наружу шепотом. Мужчины по очереди ходили за угол, чтобы справить малую нужду на торцевую стену. Папа вышел, протопал через сад, вышел за ворота и стоял там один, глядя на реку и беседуя с Авраамом, или с Преподобным, или с Вообще Незримым, затем повернулся на каблуках и, не сказав ни слова, затопал назад.

Приехал Молодой Отец Типп, припарковал свою «Тойоту Старлет» так, как паркуются священники, на самом краю. Отец Типп нес молитвенник, держа его внизу и немного позади так, как Клинт Иствуд носил свой пистолет, будто вот-вот возьмет да и выхватит его, если будет нужно. Отец Типп принимал поклоны, называл имена, какие знал — Джимми, Джон, Мартин, Майкл, Мик, Шон, Пэдди — на фоне бормотания хором «Отец» — и затем остался снаружи среди мужчин.

— Уже кто-то появился?

— Нет, Отец.

— Пока ничего, Отец.

— Нет. Так и есть.

— Может, еще недолго, Отец.

— Я понимаю.

В конечном счете, чтобы освободить Отца Типпа от ощущения себя запасным игроком, как говорит Эйдан Ноулз, Джимми Мак спросил:

— Возможно, вы помолитесь, Отец?

И вот они начали, будто включили своего рода человеческий мотор.

Там, где были мы с Энеем, мы слышали звуки, похожие на рокотание волн. Волна за волной. Что обманом заставило нас думать, что это, наверное, шумит море.

Мама закричала. Бабушка высказывалась о Министре разными не очень-то литературными словами. Комната нагрелась от пристального внимания соседских женщин, каждая из которых рискнула бы только искоса взглянуть на Маму, все они казались сидящими последовательницами суфизма в стиле графства Клэр. Их руки были сложены на коленях, глаза зафиксированы на дальней точке сюжета, медленно обретающего очертания. В дымоходе пел ветер, начался настоящий дождь, и наконец, между молитвами и проклятиями, выплыл Эней Суейн и с некоторым удивлением попал не в соленую Атлантику, а в гигантские руки Медсестры Доулинг, смазанные маслом Johnson’s baby.

Мы были известными персонами в Фахе, во-первых, из-за нашего рождения, ведь нас немедленно классифицировали как хрупких и преждевременных. И, во-вторых, как раз когда одеяла и полотенца были приведены в порядок, Маму положили на диван, а мужчин позвали пить чай, мы приобрели известность потому, что стали неожиданными близнецами. Короче говоря, мы наслаждались известностью, предназначенной для двухголовых.

— Двойня?

Мы не были одинаковыми, но сходство — это то, чего ожидают от близнецов, а ожидания должны сами себя осуществлять.

Что, Дорогой Читатель, просто отвратительно. Когда я об этом cпросила миссис Куинти, она дала более вежливую интерпретацию, сказав, что, по ее мнению, это не spitting, а splitting, и что это выражение появилось из-за того, что при расщеплении дерева получаются идеально соответствующие один другому куски, а еще так же хорошо соединяются передняя и задняя части скрипки. Но Винсент Каннингем говорит, что это именно плевок и картинка. Ну, человек буквально является и жидкостью и изображением другого человека, что для мозга Инженера, по-видимому, имеет прекрасный смысл и вовсе не отвратительно.

Так или иначе, мы вступили в жизнь необыкновенными. Люди заглядывали нам в лица и таращились на нас.

— А вы можете их различить?

Это нечто особенное — быть невиновным в собственной изумительности, просто обладать ею, как другие обладают красотой, и купаться в осознании того, что это благословение. Для меня, конечно, все это не продлилось долго, но было ведь и другое время, и в хорошие дни мне нравится думать, что некоторое сияние того времени вошло в меня, и не имеет значения, что именно произошло впоследствии, не имеет значения, что в зеркале я вижу бледное худое лицо, не имеет значения, какие у меня теперь глаза, не имеет значения, что у меня истощение и печаль. Где-то внутри осталось первоначальное ощущение, и иногда все же бывает время, когда то, что я чувствую, изумительно.

Когда папа взял нас на руки, то не мог говорить. Его глаза сияли. Я знаю, что сказала именно так. Читатель, будь снисходителен. У меня нет лучшего выражения. Было похоже, что в Папе избыток сияния. Папа наполнялся им. Наполнялся до краев. Поднимал нас на руки, и ему приходилось запрокидывать голову, чтобы удерживать капающие слезы.

Если вы родились в великой волне любви, то понимаете это. Хотя ваш возраст — всего лишь несколько минут, вы это уже понимаете. И когда вы достигли возраста нескольких дней или недель и можете только получать, вы понимаете — то, что вы получаете, и есть любовь. Мы с Энеем понимали. Мы понимали это, когда нас катали в детской коляске с большими колесами по улице Фахи; когда лица Мамы и Папы — солнце и луна, — появлялись и проходили над нами; когда мы лежали на одеяле в кухне и нашли гигантский палец, вложенный в наши крошечные ручки, и было так прекрасно просто крепко держаться за палец, что мы не могли не улыбаться. Мы понимали это, когда, одетые в джемперы ручной вязки, лежали на одеяле во мху, а Мама и Папа ходили по торфу рядом с нами, сощипывали узколистную пушицу и щекотали наши носы; когда куковала кукушка, и Мама куковала в ответ; когда Мама играла с нами, изображая бабочек под нашими подбородками. Так мы поняли и усвоили странную и прекрасную правду, состоящую в том, что если вас обожают, вы становитесь достойными обожания.

Винсент Каннингем поднимается по лестнице, громко топоча, как умеет только он. У него Неделя Подготовки К Экзаменам, но на этой неделе именно этим Винсент и не занимается.

— Что новенького? — спрашивает он.

— Ну, я все еще здесь. Все еще в постели. Все еще точно та же самая. Значит, ничего новенького.

Оказывается, инженеры не понимают иронии.

— У тебя красивые волосы, — говорит он, опуская руки между колен и потирая ладони одну о другую, как бы выражая этим движением радость и приятное удивление. — Твоя мама говорит, что ты не позавтракала.

— Я должна подождать час, иначе меня вырвет.

Он пытается сделать вид, что не слышит этого. Ему надо обсудить тот факт, что я на какое-то время уеду в Дублин, но он не должен упоминать мою болезнь. Я смотрю в окно в крыше. Облака — закрытые двери в больничном небе.

— Я не мог ждать целый час, — говорит он. — Никак не мог.

— Почему? Ты что, умер бы от этого?

Я действительно не хочу быть такой, застывшей во времени. Но тошнота приходит сама. И я должна бороться с ней.

— Дождь еще идет?

Я пытаюсь помочь Винсенту и притворяюсь, что не могу заметить дождинок на его плечах и на подстриженных ежиком волосах. Дождь всегда заставляет кожу его лица выглядеть удивительно свежей.

— Дождь еще идет, — повторяет он, поворачивает ко мне свою большую-пребольшую Улыбку Маленького Мальчика и добавляет: — Самый мокрый год после Всемирного потопа.