А мы все еще не родились.

Ваш повествователь — как вы, возможно, уже осознали, — не одарен в вопросах хронологии. Хронос, Божество с тремя головами, который разделил яйцо мира на три равные части и начал дело отсчетов, никогда не притягивал меня.

И не создал ту серию комиксов DC Comics, какую Винсент Каннингем считает по-настоящему крутой.

Мы с Энеем еще не появились на горизонте этого мира. Иногда мне нравится думать, что мы были в мире ином, замечательно проводя там время. Мне нравится думать не о Мире, Который Прибудет, а о Мире, Который Уже Прибыл и описания которого я до сих пор не нашла в Литературе. Есть нечто в пахнущей мятой и нафталином книге Эдварда Джозефа Мартина «Моргант Меньший» (Книга 2767, БиблиоБазаар, Южная Каролина), но на самом деле в той книге скорее описан Мир В Другом Месте. Когда мистер Мартин не помогал У. Б. Йейтсу основать Театр Аббатства, то втиснул в краткий отрезок времени немного занятий литературным творчеством и рассказал о прекрасном мире Агатополиса. В Агатополисе каждое утро приходят на Мессу, причем перед этим все тщательно моются целиком, а после Мессы сидят на трибунах и смотрят военные парады.

Нереально.

А вот это лучше. Подумайте о своих любых любимых персонажах, а затем вообразите, какими они были до того момента, когда вошли в повествование. Они существовали где-то в Прежнем Мире. Гамлет — маленький мальчик. («Гамлет Начинает» в версии Уорнер Бразерс.)

Макбет — подросток. (Из его прыщей Восходит Темный принц. Извините, увлеклась.)

Анна Каренина в школе. Ее учительница, вероятно, была похожа на мисс Джин Броди в Расцвете Лет, а не на миссис Пратт, которая была у нас, никогда не улыбалась, как мисс Барбери в «Холодном Доме», и — поскольку я была Простой Рут Суейн — сказала мне, что я не должна исключить для себя монашество, а у самой-то было глупое лицо, которое, как Томми Фитц доказал посредством Гугла, оказалось идентичным морде рыбы «патагонский клыкач».

В Мире, который был Прежде Мира Сего, мы с Энеем находились в ожидании. Мы знали, что и нас очень ждут. Мы захотели прибыть туда. Но стоило только этого захотеть, как мы поняли, что время начнется, но это также означало, что время закончится, а потому мы еще немного позависали в дальних морях. Мы не замышляли ничего плохого. Да и все равно повесть еще не была готова для нас. Тому есть прецеденты. Это девять глав перед тем, как Сэм Уэллер появляется в «Посмертных записках Пиквикского клуба» (Книга 124, Пингвин Классикс, Лондон), и восемнадцать перед тем, как Сара Гэмп появляется в «Мартине Чезлвите» (Книга 800, Пингвин Классикс, Лондон). Но Мэри и Вергилий уже теряли надежду, что когда-нибудь у них будут дети. Мой отец был уверен, что это его вина. Благодаря Преподобному и благодаря Аврааму у Папы был гений Суейнов в том, чтобы винить себя. Он не достигал Стандарта ни в чем. Как он жил с этим внутри себя, подвергаясь постоянной угрозе неудачи в достижении Невозможного, дерзая и падая, дерзая и падая, мечась между катодами восторга и анодами отчаяния — все это я могу только вообразить. Лично я не дерзаю. Для меня надежда начинается со строчной буквы «н». Я надеюсь добраться до конца.

Мама восприняла новость о том, что не беременна, стоически — во-первых, потому, что Мэри была женщиной, и, во-вторых, потому, что она была МакКарролл. Она не стала сходить с ума. И не стала устраивать сцен. Возможно, она знала, что бывает Прибытие С Опозданием, или, возможно, у Мамы просто крепче вера.

По вечерам после работы Вергилий выходил из дома, надев длинное пальто желто-оранжевого цвета, которое привез откуда-то из Чили, то самое пальто с огромным разрезом на спине, чтобы можно было ехать по-пастушьи в стиле vaquero. У этого пальто были две взлетающие фалды, и при боковом ветре они махали, как крылья. Вергилий проходил мили и мили по берегу реки. Это была превратность судьбы. Случайность в биологии. Только и всего. Не будьте глупы. Не было никакого послания, никакого предзнаменования. И это не было Божьей Карой.

Но было похоже, он чувствовал, что именно так и есть.

Чтобы спасти моего отца от самого себя, моя мать повела его на танцы. Бабушкино пристрастие к set dance вошло в Мамину кровь и трансмогрифировалось в Джайв, в чем Вергилий был безнадежен, но все равно пошел, потому что это вызывало улыбку Мамы, а он обожал это. Его долговязая, шаркающая ногами фигура не танцевала в точном смысле этого слова. Локти изогнуты в стороны, руки растопырены так, что казалось, он изображал Плечики Для Пальто. Живя в Эшкрофт Хаусе с Мамой Киттеринг, он пропустил весь тот этап взросления, когда плохая одежда, давление со стороны сверстников и прыщи объединяются, чтобы научить вас подражать уверенным в себе людям. У моего папы буквально не было никакой подсказки. Но Мама не беспокоилась о таких мелочах. Все, что было у Папы, казалось ей доказательством чего-то особенного, хотя «особенный» — это еще мягко сказано.

Мама и Папа ходили на спектакли в разных залах. Побывали в Певческом Клубе. Пошли в Оперное Общество Килраша на постановку «Цыганки» в театре «Марс» с Приглашенными Артистами (все они пели в «Ковент-Гардене», как сказано в программке. В сложенном виде она лежит в пожелтевшей и пахнущей грязью книге Джона Сеймура с загнутыми уголками страниц «Полный Курс Самодостаточности», Книга 2601, Корги, Лондон). Однажды вечером пошли на выступление Кристи Мура, который пел с закрытыми глазами песню Кристи Хеннесси, ставшую любимой песней Вергилия, потому что в ней была строка «Нам бы хотелось отправиться на Небеса, но мы всегда копаем ямы». Эта песня, сказал мой отец, прекрасно характеризует нас, ирландцев, и в ней больше мудрости, чем у Платона.

В те времена, точно так же, как и теперь, в просоленной морем деревне Дунбег была лучшая любительская драматическая группа. В том округе все увлекались театром, и Мама с Папой отправились туда, чтобы увидеть «Сайв» Джона Б. Кина, и после спектакля моя мать вышла глубоко растроганная и растревоженная. Мама с Папой направились через улицу на кладбище и некоторое время стояли в беззвездной темноте, ожидая, когда пройдет грусть. Она сложила руки на груди, и Папа обнял Маму поверх ее рук. Они не говорили о пьесе. Не выясняли, что вывело их из душевного равновесия, — о таком они могли бы говорить, если бы действие происходило в Америке. Как я полагаю, что-то в той пьесе заставило Маму думать о том, что ей хочется родить дочь, а это, в свою очередь, привело к мысли, что, возможно, и вправду у них не будет детей. Когда Мама бывает расстроенной, она становится очень тихой. Целое сражение происходит внутри нее, но если вы не знаете выражений ее глаз, то ничего не сможете понять.

Папа знал — это его вина. Такова позиция Суейнов по умолчанию. Неуничтожаемый водяной знак неудачи. Он хотел извиниться. Но не знал, с чего начать. Он держался за Маму. Они оставались в тишине кладбища, пока зал не опустел и зрители не пошли в бары Табриди и Иго. Вергилий и Мэри оставались там так долго, что чайки, которые спали вдали от моря на могиле двух мальчиков Данн, утонувших в Синей Бухте, привыкли к виду Мамы и Папы.

И тогда папа сказал:

— Пойдем.

И повел Маму обратно к автомобилю. Хоть он и не водил машину, но был Хранителем Ключей и в этот раз занял место за рулем.

Читатель, здесь вы подумаете, что она сказала:

— Но ты не можешь вести машину.

А он ответил:

— Я практиковался.

Или:

— Кажется, это не так уж и трудно.

Или можете сами придумать диалог получше этого — такой, какой вы хотели бы услышать в этом месте повествования.

Но я не думаю, что Мама вообще что-нибудь сказала.

И тогда они выехали из Дунбега. Папа использовал тот дерганый метод «педаль в пол, педаль вверх», как делал всегда, так что «Кортина» двигалась по Черч-Стрит в судорогах сомнений, и указатели поворотов вспыхивали сначала слева, потом справа, когда он пытался найти выключатель стеклоочистителя, чтобы видеть хотя бы то, во что они вот-вот врежутся.

Возможно, все бросились врассыпную, и на дороге никого не было. Я не знаю. Я не могу водить машину. Я не могу даже представить, как это делаете вы. Как вы проезжаете поворот — а вдруг за ним кто-то есть? А вдруг кто-то упал в обморок посреди дороги, как говорит миссис Фелан, или дурачок Бриганс стоит между едущих машин — он любит так делать. Я не могу понять, как вообще дожила до сегодняшнего дня, как у меня в принципе была самонадеянность просто верить, что все будет в порядке, что ничего неожиданного не произойдет, потому что именно это и происходит на самом деле.

У Вергилия не было такой проблемы. Он вел машину, склонившись вперед, вцепившись руками в руль в положении «на десять и два», сжав рот и не отрывая глаз от освещенного пути. Он ехал быстрее, чем ему казалось. Он не был таким, как братья Ноланы — те проезжали повороты на скорости сто километров в час, машину заносило вокруг передних колес так, что на дороге в Эннис оставались следы в виде Олимпийских Колец, а все потому, что их навыки вождения были главным образом данью детству, проведенному за игрой Pac-Man, но теперь, как говорит Кэтлин Райан, Благодаря Кризису они делятся своими талантами с австралийцами. Папа же был неистовым водителем. Казалось, он полон решимости умчать Маму подальше от того места, где была печаль, будто «Кортина» была одновременно и колесницей, и лошадьми, и что-то угрожающее гналось за ними. Он вел машину так, как мог бы вести слепой, опираясь на веру, игнорируя белые линии, мчась со свистом в сторону от Атлантики, направляясь на юг зигзагом, сметая туманные завесы одну за другой, пока они не подъехали к знакомым темным и спокойным водам эстуария. Вергилий подвел автомобиль к канаве. На мгновение он, должно быть, подумал, что она остановит его, и не нажал на тормоза, и автомобиль запрыгал, накренившись. Два колеса оказались на траве, и Мама закричала «Вергилий!», и потом еще громче «ВЕРГИЛИЙ!» (что, конечно, ошарашило Публия Вергилия Марона в Загробной жизни, где я представляю его себе в тоге из простыни, какая была на Шеймасе Нолане, когда в возрасте восьми лет он дал своего рода объяснение при помощи бокса тому, кто нарек его Punches Pilot во время постановки в национальной школе Фахи «Рождества Христова». Впрочем, Публию, вероятно, удалось собрать вокруг себя несколько молодых парней, и он рассказывал им о Троянской Войне — в который уж раз, — и, немного гордый, сделал паузу в середине дактиля, потому что кто-то внизу, в Фахе, в Земном мире произносил его имя). Итак, Папа и Мама тряслись вдоль берега, ветки живых изгородей били по автомобилю, который проваливался в ямы и поднимался на гребни, и, наконец, папа пнул ногой то, что, как он сразу же обнаружил, было педалью тормоза — Мама пронзительно вскрикнула, ее бросило вперед, и — Бам! — она врезалась головой в лобовое стекло так, как делают манекены в рекламах Безопасности на Дорогах.

Только ее голова не оторвалась.

Вероятно, это был только слабенький Бам! Поскольку Мама всего лишь потерла лоб и пару раз моргнула, а папа сказал:

— Боже, мне так жаль.

Возможно, прошло секунд десять тишины.

Но ждать надо только пять.

— Мэри?

Мама взглянула на Папу искоса. Глаза у нее были огромными, округлившимися.

— Мы остановились? — спросила она.

Потом позволила ему еще десять секунд думать, что он причинил ей боль, и стукнула кулаком по его руке.

— Ты рехнулся, ты это понимаешь? Рехнулся.

— Начало движения и остановка особенно трудны, — сообщил ей Вергилий. И улыбнулся.

Когда мой отец улыбался, то будто раскрывал мир. Это было колоссально. И вызывало желание улыбнуться в ответ. А еще — желание смеяться и плакать. Это было в его глазах. Я не могу объяснить, как это происходит на самом деле. Было ощущение, будто что-то поднимается глубоко в нем, и еще было ощущение сияния.

Мама приложила ладони ко рту и засмеялась в них.

— Давай, — сказал Папа, вылезая из автомобиля. Если бы тогда снимали кино, то реплика Мамы звучала бы так:

— Куда ты собрался?

Но этот диалог вычеркнут. Здесь есть только то, что его фигура становится белой, когда он снимает пиджак и бросает его на водительское сиденье. Папа теперь снаружи под моросящим ночным дождем. Его рубашка слабо мерцает. Река за полем кажется черной и гладкой.

— Давай же.

Я знаю, на что похожа ночью река. Я знаю, как она слизывает темноту и глотает дождь и что она никогда в жизни не спит. Я знаю, как она поет в своих узах-берегах, как она движется в вечность, будто плывет на спине, и еще я знаю, что если вы будете стоять рядом с ней, то услышите, как у нее в горле, в самых глубинах его, звучат, звучат, звучат слова, но вы не сможете их разобрать и понять, о чем рассказывает река.

— Давай.

Папа берет Маму за руку.

И вот они бегут.

Я знаю то поле. Несколько лет назад я ходила туда. Оно грубое и дико косое, в рытвинах от копыт и с тростниковой бородой. Бежать — точнее, прыгать — по его буграм нелегко, и — бултых! — предательски выворачиваются лодыжки. Вы начинаете идти медленно, но остановиться уже не можете. Вы направляетесь к реке. И там не можете сдержаться, чтобы не завопить.

Мама вопит. Вергилий вопит. И они оба бросаются в темноту, к реке. Берег болотистый — его долго облизывала река. Навоз серебрится, и нет на нем отпечатков ног, и он засасывает обувь. Вергилий останавливается и снимает ботинки. Потом снимает рубашку.

— Вергилий!

Он снимает брюки.

— Ты же не…

Дождь — словно бисер на его волосах. Папа смотрит в небо. Затем улыбается Маме, поворачивается, делает три шага и ныряет в Шаннон.

Она вопит из всех сил.

Папа ушел. Исчез в реке. Мама смотрит туда, где он вошел в воду, но из-за течения быстро теряет то место, пытается найти его, но не может. Она прикидывает, где должен быть Папа, пытается вспомнить, в каком направлении он прыгнул в воду, мысленно проследить его путь, но он затерялся в кромешной тьме.

— Вергилий!

Тишина.

Вопросы, будто пловцы, со всплеском прыгнувшие в воду, одновременно вынырнули в ее уме. Как долго можно задерживать дыхание под водой? Как далеко уплыть? Ее мужа унесло течением? Насколько глубок Шаннон? Есть ли там водоросли? Или злобные речные существа? Умеет ли Вергилий плавать?

Мэри всматривается в пустоту. Потом неосознанно поворачивается и смотрит на Папины ботинки на берегу. Пустая обувь — самая странная вещь на свете. Посмотрите на чьи-либо поношенные ботинки. Посмотрите на их износ. Посмотрите на потертости и царапины. На потемневшую блестящую пятку внутри, где терлась тяжесть мира, на вмятину от большого пальца ноги, где поднимается стопа. Тони Линч, сын владельца Похоронного Бюро Линча, выросший с постоянной обязанностью быть одним из тех, кто несет гроб на похоронах, говорит, что самое сложное — надеть обувь на усопшего. Пустая обувь того, кто ушел — в ней есть некая метафизическая поэзия. Если вы мне не верите, посмотрите у Пабло Неруды «Танго вдовца» в тонкой белой книге «Избранные Стихотворения» (Книга 1111, Джонатан Кэйп, Лондон) с экслибрисом «Alberto Casares, libros antigos & modernos, suipacha 521, Buenos Aires. Los mejores libros para los majors clientes».

Пустая обувь. Странно, я знаю. Но истинно.

Мама смотрит на Папины ботинки, одиноко стоящие на берегу, и именно тогда ее внезапно поражает мысль: он ушел.

Ее сердце переворачивается. Он ушел.

Мой отец ушел из этого мира, и в следующее мгновение моя мать испытывает нечто вроде ужасного предчувствия, какое бывает у вдов в латиноамериканских романах, где на верхушках деревьев сидят черные птицы, а ветер шуршит, как черный креп, и пахнет дымом от выжигания древесного угля. Мой отец ушел. Его повесть окончена.

Вот и все.

Безмерное одиночество мира после любви обрушивается на мою мать. Она продолжает стоять там, на берегу, и не может говорить, не может кричать. Она просто принимает это холодное, как лед, знание внутрь себя.

В этот момент в сорока ярдах вниз по течению на поверхности реки возникает Вергилий. И пронзительно кричит.

Это вопль не паники и не страха, но радости, и моя мать обнаруживает, что мой отец — замечательный пловец. Он учился плавать в глубоких водах где-то в дальних краях, и у него не только нет никакого страха, но он заставляет страх казаться нелогичным, будто и вода, и течение, и прилив — все это благодать, а движение человека в них так же естественно, как и на земле. Его стиль плавания нетороплив. Есть своего рода естественный восторг в том, что пересекаешь течение реки, ощущаешь его, сопротивляешься ему. Вергилий плывет так, будто мог бы плыть вечно. Я думаю, что мог бы. И думаю, что на самом деле может.

Папа возвращается к Маме и удерживается в воде у ее ног.

— Иди сюда, — говорит он.

— Убила бы тебя.

Не на такой ответ он надеялся. Когда я начну писать об этом, то эти слова не появятся в перечне Фраз Для Соблазнения Девушек, Которые Не Так Уж Часто Ходят На Свидания.

Мама и серьезна, и не серьезна. Ее сердце еще не вернулось на место, и она находится в глубоких водах понимания, что, если бы он ушел, ее жизнь была бы закончена, что в моей книге в основном является истинным смыслом, сущностью и квинтэссенцией Любви.

— Прости.

Она смотрит на него. Он голый. На верхней части его тела появилась странная светлота, какая бывает, когда плоть беззащитна. Это тот бледный тон, каким живописцы пишут тела святых и какой заставляет вас задуматься о том, что же такое плоть на самом деле, — ведь это тонкая-тонкая оболочка, и ее так легко прорвать.

— Я не умею плавать, — говорит Мама.

— Я научу тебя.

— Не научишь.

— Это не трудно. Мэри, снимай одежду.

Он плавает подле нее как-то особенно, по-своему, рисуя руками в воде круги то туда, то обратно — я видела, как он такое делает, — он движется, в то же время оставаясь на месте.

— Ты спятил.

— Вовсе нет.

— Очень холодно. Я даже здесь мерзну.

— Ты привыкнешь. Здесь прекрасно. Иди же.

— Никуда я не пойду.

— Тогда мне придется самому забрать тебя.

— Не вздумай!

Он опускает ноги, находит илистое дно Шаннона, напоминающее темную пасту, липкую и холодную, и пробирается к берегу.

— Вергилий!

Мама смотрит на него, предупреждая взглядом, но не убегает.

Папа поднимает руки, наклоняется вперед и, будто странное белое речное существо, выползает из воды и опрокидывается на берег.

— Вергилий! Не смей!

Он встает, вода струится с него, оставляя речное сияние.

— Пойдем же. Я покажу тебе.

— Вергилий!

— Тебе понравится.

— Не прикасайся ко мне!

Он делает шаг. И потому, что она не хочет ни убегать от него, ни входить с ним в реку, и потому, что вся эта сцена не подготовлена заранее и к тому же безумна, Мама наклоняется, берет Папины ботинки и сквозь темноту швыряет их в воду. Удивление на его лице вызывает у Мамы смех. Затем она сгребает всю остальную его одежду.

— Мэри!

Она бросает рубашку и брюки, ставшие похожими на Человека-Невидимку на то мгновение, что они летят до поверхности реки.

Человек-одежда плывет в сторону моря. Мама и Папа смотрят вслед. Кажется, он доплывет до Атлантики. Но вот поворот течения забирает его. Одежда моего отца беззвучно скользит по воде и исчезает из виду.

Вергилий смотрит на Мэри.

Она смотрит на него.

Потом она смеется, и он тоже смеется, и приближается к ней, а она убегает, но не настолько быстро, чтобы он не мог поймать ее. И когда он ее ловит, ее руки ощущают его холодную скользкую кожу, и она ощущает запах реки на нем и в нем, и его поцелуй — это шок холода, разливающегося по ней теплом, и река становится мужчиной.

Девять месяцев спустя мы, то есть Эней и я, проплыли вниз по течению реки и родились.