Мой отец использовал тетрадки Эшлинг. И писал карандашом. Папа часто наклонял голову набок, как Роберт Лоуэлл (и Маргарет Хеннесси, у которой был такой вид, будто она только что была возвращена в Фаху инопланетянами после похищения), будто одним ухом тянулся к звуку, который еще не появился в мире сем. Папа рокотал. А еще отбивал ритм. Я боялась заснуть. Я лежала у него на коленях, крохотная, как сонет, и столь же сложная.

Он сидел и рокотал. Потом внезапно наклонялся, и я терялась в его глубоком грубом джемпере, пропахшем полями и рекой, и слышала где-то вверху тихий звук карандаша, трущегося по бумаге.

Папа откидывался назад, бормоча то, что написал. Мы покачивались.

У Энея не было ревности. Думаю, сначала он не знал, что был близнецом. У мальчиков все по-другому. Мальчики рождаются как хозяева вселенной, пока более крупный хозяин не сбивает их с ног. Я плакала; Эней спал. Меня брали на руки и уносили оттуда, где в комнате Мамы и Папы стояли наши детские кроватки, затем меня поднимали по лестнице с крутыми ступеньками, которую, как РЛС был бы рад узнать, называли Капитанским Трапом, и выносили на маленькую площадку, а потом в холодное пространство, которое До Переделки Дома было чердаком, а позже стало комнатами Энея и моей. Здесь, наверху, где разливалось море света и лежали стопки книг, стояли сосновый стол и стул моего отца. Здесь, возле стержневого нагревателя, Папа написал первые стихи, держа меня на коленях. А утром я просыпалась опять в своей кроватке и чувствовала себя, ну, в общем, спокойной. Моему брату было все равно. Через некоторое время он обнаружил, что я не могла спать, если не была у кого-нибудь на руках, но когда просыпался ночью — а такое случалось весьма редко, — и видел мою пустую кроватку, то оставался невозмутимым. Возможно, он не был так уж сильно привязан ко мне. Возможно, у него было прекрасно развитое и бесстрашное ощущение будущего мира или непоколебимая уверенность первенца, ведь он первым приземлился в пухлые руки Медсестры Доулинг и, видимо, получил послание, что все будет в порядке. Единственная трещинка, единственный намек на нарушение того порядка были известны только мне одной, а именно то, что во сне рука Энея всегда перемещалась к его рукаву или этикетке на его подушке, чтобы мой братик мог держаться за что-то и никогда не дрейфовать по ветру или течению.

Каждая семья живет и действует своим собственным способом, по правилам, переосмысляемым ежедневно. Странность каждого из нас так или иначе получает пристанище, чтобы могла существовать такая вещь, как семья, и все мы могли некоторое время жить как минимум в том же самом доме. Нормальность — это то, что вы знаете. В нашей семье обычным было то, что у моего отца не было дохода; что он рокотал над потолком; ходил в церковь только тогда, когда не было Мессы; усердно, чтобы не сказать набожно, ловил рыбу; носил книгу, постоянно торчащую у него из кармана, из-за чего все его карманы всегда были разорваны на краях; или пел для себя очень тихо и фальшиво то, что, как я не знала тогда, было Псалмами. Не казалось странным, что ему нравился джем с сосисками. Это было не более странным, чем Бабушкино сидение на «Клэр Чэмпион» и ее способ курить, ставя сигарету вертикально, как дымовую трубу, или же стремление Энея солить все подряд — кукурузные хлопья, горячий шоколад или пирог. Ничто в вашей собственной семье не бывает неестественным.

Об этом я ничего не думала в то утро, когда Зубная фея пришла, но была отправлена моей Мамой наружу под не-совсем-дождь за моим отцом — и нашла его, ждущего, когда отелится корова, и читающего вслух. Он читал грязную белую книгу в мягкой обложке «Песни Невинности и Опыта» Уильяма Блэйка (Книга 1112, Эйвон Букс, Нью-Йорк), но в то время я думала, что это рассказ для коров.

— Вот он!

Книга исчезает в кармане. Папа становится на колени возле меня. Когда мой отец был счастлив, казалось — всегда казалось, — что он находится на грани слез.

Я считала это нормальным. Думала, что у каждого взрослого должны быть такие огромные приливы растущих эмоций. Все взрослые должны чувствовать эту волну незаслуженной радости, когда они становятся на колени и видят своих чудесных детей.

— Она пришла?

У меня кривая, как крючок, улыбка, и я протягиваю Папе сверкающую монету.

— Дай-ка посмотреть. Так-так-так. Только подумай! Дашь взаймы?

Дам. Я протягиваю ему монету, но он сжимает мою руку, закрыв ее в свою.

— Оставь пока у себя, Рути, — решает он. — Но буду знать, к кому обратиться, если понадобится.

Цвет его глаз становится более насыщенным от переполняющих чувств, и у него появляются те двойные расселинки по обе стороны его губ, где сдерживается чувство.

— Ты, должно быть, была очень-очень хорошей, раз получила так много. Ты видела ее?

Не видела.

— А знаешь, мне кажется, я на самом деле слышал что-то, — говорит мой отец. — Было очень поздно. Я не спал, работал и услышал нежное ф-ф-ф. — Он дует три раза, пытаясь изобразить звучание крыльев Зубной Феи, когда она, кружась, спускается на наш дом. — Ф-ф-ф. Потом она, должно быть, сложила крылья, потому что я не слышал ее в кухне, а там крылья стучали бы по вещам.

Стучали бы.

— Но ведь у нас на двери защелка. Так вот почему я услышал защелку! А я-то никак не мог понять. Был тихий-тихий щелчок, наверное, тогда-то она и направилась в твою комнату. Ты ее вообще не видела? Но, может, почувствовала?

Почувствовала. Я и сейчас чувствую.

Я киваю. Получается торжественный поклон пятилетней девочки, и я взлетаю в воздух, подброшенная моим отцом. Он крутит меня в небе над собой. Я хочу остаться там навсегда, но не могу, и утешает меня лишь осознание того, что, хотя люди не могут летать, я скоро обязательно потеряю еще не один зуб.

Мама ведет меня назад через усеянный дождем, липкий и дурманящий луг, а Папа опять читает коровам Блэйка.

Однажды мы заводим собаку, золотистого ретривера, которого мой отец окрестил Гекльберри. На самом деле он не золотистый, а белый, наилучшая разновидность, как я отвечаю сучке, прости меня, Господи, Броудер, когда она говорит мне, что наша собака ненастоящая. Мы с Энеем ведем Гекльберри, чтобы показать ему реку и велеть ему не тонуть. Он по-щенячьи безумен и счастлив, то и дело поднимая заднюю лапку. Он весело носится на конце нашего синего шпагата для обвязки тюков так, будто его ноги длиннее, чем на самом деле. Эней бежит рядом с ним, а я бегу следом, уже понимая, что Гек должен быть собакой Энея, что необъяснимо, разве что вы сами это понимаете, — они уже признали друг друга с полувзгляда.

Гек не плавает. Может быть, умеет, но мы не знаем. Мы бросаем палки в воду, рассчитывая обманом вовлечь его в реку, и ждем, когда его охотничий инстинкт пересилит желание не намокнуть, но пес просто сидит, и в глубине его карих глаз палки уплывают по течению реки.

Мой отец говорит, что мы должны отложить наши домашние задания и взять Гека на пляж. И вот все мы быстренько грузимся в «Кортину» и едем в Килки. Гек любит автомобиль. Любит движение. Пес сидит и смотрит наружу, а Эней крутит ручку, чтобы опустить стекло, которое позже не поднимется ручкой, и придется его вытягивать пальцами и затем заталкивать последний дюйм. Думаю, Гекльберри знает, что мы едем к морю. Думаю, он чувствует запах и уже разрабатывает стратегию, Как Избежать Моря.

Такие вот у меня мысли.

Это было еще в те времена, когда собакам разрешали свободно бегать по пляжам, ведь еще не был избран министр, занимающийся собачьим дерьмом. Поэтому, когда мы съезжаем на большой пляж, очертаниями похожий на подкову, Эней отпускает Гека, и тот бежит так, как никогда не бегал прежде, будто песок, берег и морской бриз — чудеса, специально созданные для собак. Он бежит, и вы чувствуете радость. Вы не можете объяснить этого. Он бежит, вытянув голову вперед, оттянув уши назад, будто не может достаточно быстро добраться туда, куда хочет, будто его кровь вспоминает пляжи прежнего мира и то, что пляж означает свободу. Эней во весь опор несется за ним. Он вопит Гек! Гек! и не огорчается, когда Гек не замедляет бег. Эней продолжает бежать, ни на что не обращая внимания. Его руки летят, и у него такая беззаботность, какую все мы хотим получить, но полагаем, что она существует только в сказках. Отпечатки их ног быстро смывает море в ослепительном блеске отхлынувшего прибоя.

— Поплаваем, Рути? — спрашивает Папа, хотя знает, что я не буду.

В своих коричневых спортивных трусах он идет к океану. Мы с Мамой стоим, как это всегда делают девочки, наблюдая за Папой, держа его одежду и всматриваясь в даль. Там сначала мы находим Энея, и затем, далеко в море, видим Папу.

Однажды на наш день рождения — помню, то был солнечный день, — мы получаем в подарок лошадь — серую кобылу, и папа, бившийся в то время над Гомером, назвал ее Гиппокампом, который в мифологии был частично конем, частично дельфином и частично птицей. Он мог быстро передвигаться как по морю, так и по суше или воздуху. На самом деле ничего такого нашей дорогой Гиппи не удалось сделать в своей жизни. Мужчина по имени Дигэн привез ее из Килраша в трейлере для лошадей, тащившемся позади старого пыльного «Мерседеса». Гиппокамп откликается на имя Нэнси и держит свои мифические силы в большом секрете.

Мистер Дигэн выходит из своего автомобиля, говорит «Прекрасный день, прекрасный, благодарение Богу!» и хлопает в ладоши. На голове у мистера Дигэна маленькая фетровая шляпа. Он желает нам с Энеем счастливого дня рождения.

— Ну разве вам не повезло? Эта прекрасная тихая лошадь специально для вас. О Боже, да!

Он открывает защелки по обе стороны трейлера и вскрикивает «Хап!», когда опускает заднюю стенку. Мама стоит возле кабины, сложив руки на груди, и у нее сдержанная улыбка, которую она бережет только для Папы и только для тех случаев, когда он делает то, что она считала невозможным. Бабушка, глядя в кухонное окно, сердитым взглядом выражает свое мнение о лошадниках. Мистер Дигэн входит в трейлер и отвязывает Гиппи. То ли из-за того, что она дремала во время поездки, то ли из-за причиненных злыми мухами мучений, которые она должна была терпеть, она не двигается.

— Хап! Давай же! Хап! Давай же, давай, дамочка!

Гиппи на прямых ногах нехотя пятится на пандус, спускается в наш двор и поворачивается. В глазах ее испуг, пока Эней не велит Геку вести себя тихо.

— Ну вот, взгляните на вашу лошадь, — предлагает мистер Дигэн. — Она шикарная леди, вот эта самая.

Он похлопывает ее по шее сильнее, чем похлопала бы я, но Гиппи, кажется, не возражает.

— Что скажешь о ней, Рути? — спрашивает Папа.

— Она прекрасна.

— Погладишь ее?

— Ей нравится, когда ее ласкают, — говорит мистер Дигэн. — О Боже, очень нравится!

— А она спокойная? — спрашивает его Мама.

— Очень спокойная, мэм. — У мистера Дигэна широкая белозубая улыбка. Инстинкт лошадника говорит ему, что на Маму сложнее произвести впечатление, чем на Папу, поэтому он щелкает пальцами, словно его осенила идея. — Я покажу вам, какая она спокойная, — он приседает и забирается под лошадь так, что помещается целиком между ее четырьмя ногами, и сидит на корточках с таким видом, будто он в гостиной. — Если пойдет дождь, вы всегда сможете укрыться здесь, — поясняет он. — Она не будет возражать. — Он протягивает мне руку. — Хочешь выпить здесь чашку чая? Я позвоню в обслуживание номеров.

Он дважды дергает лошадь за хвост. Гиппи ничуточки не возражает. Даже не двигается.

К восьми годам я уже боялась коров, быков и вообще зверей, уже решила, что мир природы — ошибочный термин, но в тот момент поняла, что передо мной лучшая лошадь, какая только может быть на свете. Гиппи, Чудо-Лошадь. Я беру мистера Дигэна за руку и вхожу под Гиппи. То же самое делает Эней.

— У нее будут малыши? — спрашивает Эней.

— Жеребята, так их называют, — поправляю я его.

— У нее будут жеребята?

— Бог даст, — говорит мистер Дигэн. — Бог даст.

И я понимаю, что сегодняшний день останется у меня в памяти. Понимаю еще до того, как мы с Энеем начинаем смеяться там, под лошадью, и не можем остановиться, и Гиппи не возражает. Она не двигается, и наш смех становится сильнее, захватывает и Маму, а она передает его Папе в форме улыбки, которую высвобождает теперь, потому что Вергилий замечательный, потому что она вообще не знает, как он раздобыл лошадь к нашему дню рождения.

Не имело значения, что на Гиппи на самом деле никогда не садились верхом, что она просто стояла в поле, паслась и хотела быть обласканной и избалованной, — когда мы приходили домой из школы, я ласкала ее, потому что прочитала книгу «Черный красавец» и хотела бы быть упомянута добрым словом, если бы Гиппи написала автобиографию. Никакого значения не имело и то, что вскоре Эней потерял интерес к лошади, когда она не пошла с ним, и он отправился с Геком охотиться у реки, — не знаю, на кого там охотятся мальчики. И то, что через несколько месяцев приехал ветеринар Томми, осмотрел Гиппи и объявил, что ей лет сто от роду, что она глуха как пень, и сил ей хватает только на то, чтобы просто стоять. Еще Томми сказал, что лошадники воспользовались мягкосердечностью моего отца, что цена этой кобылы в двадцать раз меньше того, что Папа заплатил, да еще деньгами, которых у него не было.

Однако сейчас все это не имеет никакого значения, ведь у нас на этих страницах сияет солнце нашего с Энеем дня рождения, мы заливаемся смехом под мифологическим конем, и в моем сердце остается отметка, говорящая, что там я была счастлива.