Вы не можете по-настоящему представить себе своих родителей целующимися. Я-то уж точно не могу.

Вы не можете представить себе, каким образом вы появились на свет, и точно так же вы не можете представить себе начало мира. Не все может быть объяснено, это стандартный Суейнизм. Вы просто не можете представить себе ту цепь событий, которые привели к вашему появлению, или вообразить, что те события не произошли. Вы не можете представить себе мир без вас, потому что как только вы представляете это, все остальное принимает вид временного отблеска, как если подышать на окно. Я знаю, что не должна даже думать об этом, но, возможно, думаю об этом потому, что я, как Оливер в Главе Первой «Оливера Твиста», неустойчиво балансирую между этим миром и следующим. В любом случае таково мое оправдание. Вы не можете представить себе свое собственное появление на свет. Это как таинственный источник или родник где-то далеко от вас. Вы знаете, что это произошло; вот и все.

Свадьба моих родителей была в церкви Св. Петра в Фахе. Последующий прием состоялся в Инис Катаиг Отеле в Килраше. Тетушки были единственными гостьями со стороны жениха, вся Фаха — со стороны МакКарроллов, и были заполнены все церковные скамьи на Половине Невесты. Народу набилось, как сельдей в бочку, и церковь, казалось, кренилась на правый борт. Хотя Мама еще не знала этого, в день их свадьбы мой отец впервые был в церкви после собственного крещения. Он никогда не был конфирмован, однако Отец Муни — не очень-то верящий в бумажки, любитель ростбифов, на своем последнем году службы перед тем, как удалиться на покой в праведные окрестности Киллало, — так вот, Отец Муни предположил, что свидетельство о конфирмации уже шло по почте и продвигалось на всех парах.

В памяти округа эта свадьба осталась как выдающаяся. Я думаю, так вышло потому, что Папу все еще считали фигурой из комиксов DC Comics, Незнакомцем, и потому что ни один мужчина в округе не мог поверить, что Мама не выбрала ни одного из них. Еще было далеко до Посвящения — то есть до той части, когда склоняют голову, а Невеста и Жених вместе стоят на коленях и присутствует ощущение Чего-то Возвышенного в происходящем, — а мужские сердца уже начали разбиваться. Куски их тоски и грез откалывались прочь и соскальзывали так далеко, как и поле Фини, соскользнувшее в море. Отец Муни, должно быть, чувствовал эту гигантскую боль, наполнившую его церковь. Те, кто находился в Мужском Проходе, молитвенно сложив руки, сжатые до побеления суставов, со щеками, расцвеченными пятнами румянца, с тонкими сеточками лилового цвета и голубыми, как Атлантический океан, глазами, с тоской опускались на красные и черные плитки пола в надежде на Заступничество перед Господом. Когда же оно не приходило, они делали то, что здесь делают мужчины, то есть к полуночи опустошали бар в Инис Катаиг отеле, а еще и срочно доставленные ящики и бочонки, принесенные из бара Кротти.

Маме было все равно. Она только думала вот моя жизнь, вот она начинается, и хотя Мама успела выслушать лишь самые неопределенные обрывки истории Суейнов, знала всего лишь несколько абзацев из разных глав, она не беспокоилась. Когда Мама была девочкой, в ней было некое неистовство. У нее было немного от Анны Карениной, не в смысле Другого Мужчины, а в том, как Анна жаждала Жизнь с большой буквы. Я дважды прочитала «Анну Каренину» (Книга 1970, Пингвин, Лондон) от первой до последней страницы, и оба раза не могла не думать, что в той широте сердца, той способности к чувству, желанию и страсти есть некая святость. Я с Анной. Она — величайший женский образ, когда-либо созданный, и я больше всего хочу, чтобы она поднялась по лестнице, села бы у моей кровати и подсказала, что мне делать с Винсентом Каннингемом.

Мама сделала прыжок в неизвестность. Вот в чем дело. Она сделала прыжок с мужчиной, у которого не было ни работы, ни явных друзей, и чьи сестры были странными газелями в длинных шерстяных пальто с ужасными пуговицами. С мужчиной, тайна которого была заключена в словах Далеко в Море, кто возвратился ни по какой другой причине, кроме как найти Мэри. Откуда ей было знать, что она будет счастлива с Вергилием Суейном? Но она была дочерью Спенсера Трейси, а в Вергилии было что-то такое, чему она доверяла. Она не смогла бы ничего объяснить, поскольку это было тайной. Но она верила в нее. В том-то и штука с МакКарроллами, как говорит Томми, они верят в тайну. Это хорошо известно. Он женился на своей Морин, потому что в Кьюсак Парке у них закончились чипсы, а у нее их был целый большой пакет.

Медовый месяц был одной лишь ночью, проведенной в Голуэе.

К тому времени, как они возвратились, Бабушка приготовила Комнату. Папа въехал с обескураженной глубоководной застенчивостью человека, только что вошедшего в уже идущее повествование. У него была неловкость чужака. Это был его первый дом, но это не был его дом. Как мистер Лоутер в «Мисс Джин Броди в Расцвете Лет» (Книга 1980, Пингвин Классикс, Лондон), он никогда не был вполне дома в своем собственном доме. МакКарроллы были в камнях, МакКарроллы в потолочных балках, МакКарроллы в дымовой трубе. И еще была Бабушка.

В те первые недели Папа должен был плавать вокруг нее. Кухня была ее собственностью. Она уже была в ней, когда он просыпался. Она все еще была в ней, когда вечером Мама и Папа ложились спать. Первые звуки утра были глухим буханьем хлебного теста.

— Доброе утро, Бриджит.

Бабушке казалось, что Папа говорит, как американец. Она затягивалась сигаретой.

— Доброе утро.

Она все еще не могла произнести его имя.

Ему приходилось наклоняться, чтобы посмотреть в окно за широким подоконником.

— Дождя нет, — сказал он.

— Пока еще нет.

— Хотите чаю?

— Я уже пила чай.

— Я собираюсь сделать чай для Мэри.

Бух. Бабушка перевернула тесто, несколько раз ткнула костяшками пальцев в его раздутый живот, взяла сигарету и еще раз затянулась. Поскольку она ненавидела зрелище окурков — они ассоциировались у нее с мужчинами с итальянским акцентом, которых всегда убивали первыми в черно-белых фильмах, — Бабушка уже развила в себе способность выкуривать сигареты целиком, не теряя ни крошки пепла. После нескольких первых затяжек она начинала курить вверх, поворачивая голову набок и под сигарету, которая теперь была расположена вертикально, будто дымовая труба, так что башенка пепла балансировала над Бабушкиной рукой и никогда не падала.

Вергилий передвинул чайник с края плиты на горячую конфорку и стоял, грея руки, которые вовсе не нуждались в обогреве. Его глаза бродили по полкам, стенам, шкафу, вбирая все: маленький серебряный трофей, который один из Дедушкиных грейхаундов выиграл много лет назад в Голуэе; небольшую стопку памятных карточек, смотревших прямо на него в память о последнем Усопшем; пластикового Святого Младенца Иисуса Пражского; пакетик из оберточной бумаги с неиспользованными морковными семенами из магазина Чемберсов в Килраше; календарь Отцов Миссии Святейшего Сердца Иисуса Христа с одной картинкой темнокожих африканских детей; картинку Святого Мартина де Поррес, которую никогда не использовали с картинкой перуанцев и вечного января; счет за электричество, торчащий из кружки, чтобы о нем не забыли; три белых фарфоровых подставки для яиц с миниатюрными сценами охоты — их подарила Пегги Ноттингем, и их никогда не использовали для яиц, но хранили в них чертежные кнопки и иногда заколки для волос, а еще две запасные красные Рождественские лампочки, и все это составляло целую историю вещей, которые создавали Наш Дом.

Все уже было на своих местах. В этом-то все дело. Если бы Папа открыл ящик в шкафу, то нашел бы, что он переполнен тем, что на первый взгляд было мусором. Высохшие маркеры Крайола, огрызки карандашей, путаницы тесемок и круглых резинок, игральные карты с пропавшими без вести Семеркой бубен и Тройкой Пик, единственная красная батарейка, круглая плоская коробка давно слипшихся леденцов, мяч для гольфа, крошечная отвертка из рождественской хлопушки, картонные пакетики с бумажными спичками, йо-йо, губная гармошка — вещи ничем не примечательные, за исключением того, что после смерти владельцев они станут объектом внимания вновь пришедших.

Где он нашел бы себе место в этом доме?

Чайник начал кипеть.

— Вы точно не хотите чаю?

— Он не готов. Оставь его, чтобы вскипел. — Бабушка не подняла глаз. Тесто ей поддавалось. — Что ты собираешься делать?

— Делать?

— Здесь. Чтобы заработать на жизнь.

С полной силой предплечья, бух! она бросила тесто на посыпанный мукой стол.

— Ну, есть земля, — сказал Вергилий.

— Земля плохая. И ты не фермер.

— Могу научиться.

Теперь чайник был на всех парах, но он не снял его.

— Ты умеешь делать что-нибудь еще?

Она не смотрела на него. Она месила тесто большими пальцами.

Но что он умел? Что знал?

Он знал Ахава, он знал мистера Талкингхорна, он знал Квентина Компсона и Себастьяна Флайта и Элизабет Беннет и Эмму Бовари и Алешу Карамазова, он знал Латинские Склонения и Французские Глаголы, Эрнана Кортеса, Евклида, «Узлы», Столицы Мира, умел делать синтаксический разбор предложения, умел жить на консервах и сухом молоке. Он знал, как выглядит солнце в вечернее время в декабре недалеко от города Пунта-Аренас, как ветер из Кейптауна несет аромат полыни весной, знал приливы и бури, знал, что на Кубе был остров La Isla de la Juventud, который имел точное географическое сходство с Островом Сокровищ РЛС, — но Вергилий Суейн не знал и не умел ничего, что мог бы делать в Графстве Клэр.

Бабушка слепила тесто в грубый круг и ребром ладони наметила крест на верхней поверхности.

— Что ж, пусть тогда будет земля, — сказала она. Затем похлопала ладонями, стряхивая крошки. — А я буду пить чай. — Она в последний раз затянулась сигаретой, повернула кран и облила водой пепельную башенку. Потом посмотрела из окна на выгул и на сенной амбар с тремя болтающимися досками. — Если справишься.

Ирландцы очень не любят терять лицо. Это правило Номер Один. Вот почему Кевин Коннорс назвал Кризис дьявольским шоу, и почему вся страна была унижена действиями банкиров и застройщиков. Не столько потому, что такое произошло, сколько потому, что все в мире теперь знали, что оно произошло, и мы еще раз стали «Этими ирландцами». Мы что угодно вынесем в уединенности наших собственных домов при условии, что мир не должен узнать об этом.

«Как народ, подобно лягушке» является версией дорогой Эмили (Книга 2500, Эмили Дикинсон, «Полное собрание стихотворений», Фабер и Фабер, Лондон), так, прямо там и тогда, Бабушка решила, что если Вергилий Суейн станет фермером, он не станет таким, над каким люди будут смеяться.

Она открыла кухонную дверь, крикнула «Мэри, иди пить чай!» и сказала Вергилию «Иди со мной».

Они вышли в поля, Бабушка в резиновых сапогах с отогнутыми вниз голенищами и в зеленом армейском плаще с капюшоном, Вергилий в слишком долго ношенном шерстяном джемпере под кожаной курткой и в низких ботинках рыболова, которые успели зачерпнуть грязь, прежде чем Бабушка и Вергилий пересекли Поле Форта. Они вошли в Режим Всасывающего Погружения, каждый их шаг чавканьем оповещал о себе. Это была своего рода хлюп-плюх-процессия, которая распугала черных дроздов, ринувшихся вверх навстречу дождю и перелетевших на соседнее поле. Бабушка шла быстрее Вергилия, потому что знала, как поворачиваться и покачивать бедрами, опускать и поднимать ноги — так умеют только здешние жители. Когда вы идете по мокрым полям у реки, это означает, что вы не просто ставите ногу, а вроде как перекатываетесь стопой, что может быть прекрасным для ходьбы по пропитанной водой земле, но еще и является причиной того, что наш округ занимает место Номер Один в Клэр по замене тазобедренных суставов, чем и знаменит.

Бабушка шла и отрывисто говорила.

— Канаву в западном углу нужно прочищать раз в месяц. — Было похоже, что ее не чистили уже много лет. — Если весна влажная, ты не сможешь пройти по этому полю до августа. — На поле было несколько серебряных водоемов. — Вот Большой Луг. Вот Малый Луг. Мой муж косил его собственноручно. — Бабушка провела Вергилия по каждому дюйму земли, на которой уродились навозные лужи, камыши, бурьян и случайная трава.

Папа ничего не сказал. Чтобы попасть на Нижний Луг, предстояло преодолеть стену, потому что ворота больше не были присоединены к столбу, но привязаны бечевкой, а чтобы не отвалились, зацеплены петлей за страшно колючий куст. Папа предложил Бабушке руку, но она не взяла ее, стала перед ним и перелезла с прыткостью козы, а потом оглянулась, когда услышала грохот падающих камней, ведь Папа шел следом. На Топком Лугу Бабушка показала четырех коров. На вершине перелаза крикнула «Хап!», — возможно, так она сообщила им о появлении нового фермера, а возможно, хотела заставить их встряхнуться всем телом, как делают лошади, и представить Папе свои лучшие профили. Но коровы были в своем коровьем оцепенении и не пожелали двинуться — то ли от гипноза дождя, то ли от вялости нескольких желудков, набитых перевариваемой массой, то ли от того, что у них на ногах были коричневые чулки из грязи, достающие до скакательных суставов.

— Вот и наш скот, — пояснила Бабушка.

Вергилий посмотрел на коров. Он не знал, что сказать. Дождь — его и дождем-то не назовешь, — капал на всех. Река бежала, как обычно, и дул резковатый ветерок со стороны поля МакИнерни, напоминая Папе, что у него шея сзади мокрая.

— Красивые, — сказал Папа.

Но не это ожидала услышать от него Бабушка. На такое у нее не был приготовлен ответ. Она посмотрела на Папу.

Но Вергилий уже углубился в Философию Невозможного Стандарта. В некотором смысле ему помогало то, что земля была настолько плоха. Это означало, что здесь он должен будет не только переуилтширить Уилтшир, но и переэшкрофтить Эшкрофт. А потому увиденное вовсе не обескуражило его, совсем наоборот. Возможно, только одна я думаю, что здесь расположено место Навоза-и-Дождя, наименее-похожее-на-рай во всей стране, но даже если я права, Папе все равно нужна была надежда на лучшее.

— Это все, — сказала Бабушка таким тихим голосом, какой бывает у людей в конце долгой исповеди, когда все ужасное уже сказано. — Итак, мы возвращаемся. Мэри давно встала.

— Я пока останусь. Скоро вернусь.

— В этом нет необходимости.

— Я знаю. Но мне хочется.

Его глаза были опасны. Так, должно быть, показалось Бабушке. У них было такое выражение, будто они видят что-то еще.

— Если ты в этом уверен…

Она не смотрела ему в глаза.

— Уверен.

— Ну, раз так, ладно.

Она закачала бедрами, пролагая свой путь назад через поля, и когда вошла в кухню, дочь вопросительно взглянула на мать.

— Он хочет побыть там, — сказала Бабушка.

Через секунду они обменялись взглядами, беседуя на беззвучном языке матери-дочери, — постороннему, чтобы понимать его, нужны сотни книг и еще больше лет.

После кур, и посуды, и золы, и чистки овощей Мэри пошла искать Вергилия. Она боялась, что его сердце треснуло. Она боялась, что реальность места потрясет его, и она найдет его под живой изгородью, с которой капает вода, в дальнем углу, и он будет готов объявить, что они не могут строить здесь свою жизнь. И вот она увидела его. На дальнем краю Топкого Луга стоял Вергилий — с серебряным нимбом над головой.

Это была игра света. Желая произвести впечатление на тот пейзаж, Вергилий наткнулся на кусок колючей проволоки, похороненной в траве, начал тянуть его и обнаружил, что у времени и природы крепкая хватка. Но упорствовал так, как мог упорствовать только мой отец. Безнадежным было это занятие. Но Папа так просто не сдавался. Колючки раскровянили его пальцы. Одна оставила длинный извилистый рубец на тыльной стороне его руки, о котором много лет спустя мы с Энеем сказали, что он похож на реку, и отец спросил, на какую, и тогда мы назвали ее Вергилиевой Рекой. Наконец, трава обиделась, разорвалась и отдала Папе проволоку. Тогда он отправился вдоль нее, нашел забытые границы, поднял сгнившие палки, которые когда-то служили столбами забора. Но когда он это сделал, проволока, освободившись от натяжения, начала скручиваться и запутываться позади него. Именно так Бог играл с моим отцом. Даже за маленьким успехом беспощадно следовала неудача. Отец возвратился, чтобы попытаться распрямить проволоку, и к тому времени, когда моя Мама увидела Папу, он стоял внутри мотка, и проволока мерцала вспышками в дождевом свете, и мой отец — вернее его промокшая фигура, — смеялся в ловушке, созданной собственными руками.

Я думаю, тогда-то Мама и поняла, что Папа не сдается никогда.

— Ты будто тонул в реке, — сказала она.

Вечером того же дня, после ужина, Вергилий вышел проверить коров. Это, как он уже знал, было важной частью сельского хозяйства. Незадолго до темноты Проверьте Коров. Если вы уже составили некоторое представление о моем отце, то знаете, что он понятия не имел, что еще надо проверять, кроме их фактического наличия. Если они стояли, он считал, что с ними все хорошо. Если они лежали, то он несколько раз крикнул бы «Хап!», чтобы заставить их встать, и затем ушел, оставив тех самых дам задаваться вопросом, почему их разбудили и подняли, и у них на мордах было бы коровье выражение, означающее Люди такие Странные. В тот первый вечер, в то самое время, когда Мама и Бабушка мыли посуду, он пошел через поля. Темнело на глазах. Он привык к темноте моря, а ведь она темнее всего, что еще есть в мире. Но он не привык к ощущению, будто нечто невидимое пролетает над ним. У него создалось впечатление, что воздух полон черных, чернее ночи, клочков ткани — или тряпок, — падающих с небес. Но не приземляющихся. С невозможной стремительностью одна такая тряпка нагоняла Папу и, прочертив дугу, исчезала, но тут же появлялась другая. Он наклонил голову, поднял руку и затем понял, что воздух наполнен летучими мышами.

Я их знаю. Я видела их внуков. Их жилище — крошечное отверстие в углу карниза в доме МакИнерни. Выходящих больше, чем входящих, но так всегда было в доме МакИнерни. Я выросла в деревне, и летучие мыши не пугают меня. Однако в тот вечер кровь Вергилия похолодела, будто летучие мыши были предзнаменованиями, будто напоминали, что рай не будет простым делом и что в мире есть темнота. В тот вечер Папа не возвратился через поля, а пробрался через кривые ворота на дорогу к МакИнерни.

Под ногами был гравий, идти было легче. Летучие мыши не перелетали через дорогу. Он шел между высокими зарослями дикой фуксии.

И увидел факелы.

В широкой и глубокой темноте Фахи даже один-единственный факел виден издалека, а сейчас их было столько, что казалось, из деревни вытекала извилистая огненная река, сужавшаяся в одних местах, становившаяся шире в других, и приближалась та река к нашему дому.

Прежде всего Вергилий почувствовал вину.

Отец Типп говорит, что два признака святых — во-первых, чувствовать, пусть и без причины, свою вину, и, во-вторых, постоянно чувствовать себя недостойным. Полагаю, мой отец думал, что заслужил то, что приближалось. Думаю, он понимал, что взял в жены самую красивую девушку в округе и потому его первой мыслью было: «Они доберутся до меня».

Он был в отъезде, помните? Долгое время он провел в море со своим воображением, и сейчас в его воображении произошло то же самое, что и в книге Уильяма Фолкнера, когда пришли с факелами.

Но там было не несколько мужчин.

Там были все. Весь округ был уже в пути.

Папа стоял на дороге. Вот я и вовлечена в это повествование. И меня саму удивляет, как у меня получается заставить Томми Девлина рассказывать нашу повесть. Так вот, Вергилий просто стоял на дороге. Он не побежал предупредить Маму и Бабушку, не ворвался в кухню, не запер дверь, не придвинул стол к двери в ковбойском стиле и не заорал «Индейцы». Он стоял на дороге и ждал, а огненная река приближалась.

Когда река обогнула угол дома Мерфи, он увидел, что она состоит не из людей. Это были фигуры из мира фантомов, как говорит Томми. Он наслаждается этим словом. Фантомы. У одних были конические головы и деформированные тела. На других были маски. И еще были высокие, огромные женщины в платьях, которые не сходились на их бюсте. Некоторые были белыми, похожими на гору из-за простыней, наброшенных сверху; другие в мешках и соломе. Лица закрашены черным. И никого не узнать.

Когда река обогнула угол дома Мерфи, то увидела Вергилия Суейна.

И остановилась.

Остановить быстро столь длинную реку не так-то легко, и потому фигуры пихались и толкались, затем поднялся глухой рокот и прокатился по всей ее длине. Глухой рокот не принял форму настоящей речи. Но был хором шшшшшшшшшш, а Вергилий стоял в ста ярдах от нашего дома лицом к лицу с фигурой, голова которой была плетеным конусом, поднимавшимся на восемь футов над землей.

— Поворачивайте назад, — сказал мой отец. Он сказал это точно так, как сказал бы Спенсер Трейси, потому что, хотя река превосходила его численно как триста двадцать семь к одному, он не собирался позволить этим людям прийти и сжечь дом дотла.

Конусоголовый покачал головой. Река не повернет назад, но и не скажет, почему. Конусная Голова не хотела уступать. Из-за такого пустячка возникло затруднение. Тот покачал конусом более красноречиво. Весь передний ряд отрицательно покачал конусными головами. А потом еще.

— Поворачивайте назад! — мой отец выкрикнул вверх и вдаль так, чтобы было слышно всей реке, которая раздувалась и расширялась. Фигуры в масках устремлялись вперед, чтобы увидеть, что происходит.

— Поворачивайте назад. Расходитесь по домам!

И опять отрицательно покачиваются конусные головы, видны жесты замешательства и отказа. И никто так и не произнес ни слова.

Полагаю, что так бы и могло продолжаться, и все остались бы стоять там, но Мама позвала «Вергилий!» — ее резкий шепот раздался позади него.

— Вергилий! — Он повернулся, чтобы взглянуть на нее, и она отчаянно помахала, чтобы он подошел. — Это наши bacochs, — сказала она. — Соломенные Парни. Они пришли отпраздновать нашу свадьбу.

Вергилий посмотрел на реку, состоящую из мужчин и женщин всего округа, разглядел разнообразные, изобретательно сделанные, причудливые наряды, какие только эти люди смогли придумать, и увидел, что некоторые несли не оружие, а скрипки и бубны, и Папа сделал шаг назад, затем другой, а Мама прижала руки ко рту, чтобы сдержать смех, но хихиканье было видно в ее глазах. Она взяла Папу за руку, и они пробежали последний кусок пути назад вдоль дороги, и вбежали в ворота, и оказались в доме за секунду до того, как река влилась вслед за ними.