По словам Винсента Каннингема, я неизлечимо больна романтикой.

Неизлечимо, что ни говори, уточнила я.

Потом я сказала ему, что в переводе на латинский waiting по значению весьма близко к suffering, и он воскликнул «Ух ты!», как будто я была хранительницей Крутых Вещей, и если бы он мог, то поцеловал бы мое Знание.

Мой отец начал ловить рыбу. Так прямо у Шонесси и начал. Мэри увидела его утром, когда пошла забрать яйца. Она остановилась на выгуле, услышала тихий свист, морщащий воздух, повернулась и увидела, как леска рисует над рекой вопросительный знак.

— Он ловит рыбу, — сказала она курам, которые не остались равнодушны к новостям, потому что она пощадила несколько яиц в тот день.

Вы знаете, и я знаю, что Вергилий Суейн не собирался никуда уезжать. Мы знаем, что у него была та самая уверенность Суейнов, какую его отцу давали свечи в Оксфорде. Вот именно то, что я должен сделать. И это было непоколебимым стальным стержнем в нем.

Вера — самая необычная вещь. Номер Один в перечне человеческих тайн. Как вы это делаете? Где вы это узнаете? Если вы Верующие, то для вас не имеет значения, в какие диковинные или маловероятные вещи вы верите, ведь если вы верите, вас никто не переспорит. Молодость Пифагора прошла, пока он был огурцом. А после того жил как сардина. Посмотрите у Гераклита. Вот во что Пифагор верил. На восточном берегу реки Конг в графстве Мейо был Рыболовный Дом Монахов, и монахи расставляли ловушки в реке так, чтобы когда лосось войдет в нее, леска натягивалась и звонил маленький звонок в кухне монахов, и хотя существовали строгие законы, запрещающие любые ловушки, никто никогда не останавливал монахов, потому что всем было известно, что монахи верили — лососи посланы Небесами, и разве можно неверующим облагать налогом Небеса. Это я говорю просто на всякий случай. Об этом написано в книге «Лосось в Ирландии». Брайди Клохесси верит, что ее вес — целиком вода, Шон Конвей верит, что немцы виноваты почти во всем, Пэки Нолан — что красные M & M-ски обеспечили ему рак. Там, где есть вера, нет места доказательствам.

Вергилий Суейн верил, что это именно то самое место, где он и должен быть. Это было место, о каком он мечтал. Так я думаю, когда воображаю, как в бреду и лихорадке он лежит в душном трюме где-то в Вест-Индии или в Кейптауне, высаживается на берег с теми, кто в реальной жизни был живой версией Абрахама Грэя, Джона Хантера и Ричарда Джойса.

Дело было не столько в том, что все происходило в Фахе. Дело было в том самом изгибе реки.

У речных изгибов есть собственное могущество. С того момента, как чья-то рука написала, что река вытекает из Эдема, реки и Рай практически неразделимы. Если вы читаете об этом на персидском языке, то найдите Apirindaeza, на иврите Pardes. Насколько я могу уразуметь, реки есть в каждом Раю. Хотя не всегда есть рыболовы. У епископа Епифания в 403 году н. э. было видение, и тогда он решил, что в Раю на самом деле две реки, Тигр и Евфрат, но текут ли они в Рай или из Рая, не было ясно, и Августин запутал этот вопрос еще больше, когда сказал, что река вытекала из Рая и орошала Эдем, и это привело к серьезным проблемам, потому что согласно всем картам Рая означало, что вода должна была течь вверх. Это было загадкой, пока Джон Мильтон не разрешил ее, объяснив, что райская вода бросает вызов силе тяжести. Нам всем не терпится посмотреть на это.

Итак, для моего отца важен был этот изгиб реки.

А возможно, еще и земля отсюда до владений Мак-Инерни и до Порога Рыболова, еще и обильная широкая вода, а еще и предчувствие того, что река неотвратимо встретит море.

И потому правда в том, что он не впал в любовь, он впал в Веру, которая была когда-то, возможно, Лигой чемпионов Любви, пока не ушли спонсоры, а теперь нет больше никаких репортажей. Но все еще есть в поэзии. Как раз там, где вы находите веру. Я вернусь к этому позже.

Вергилий Суейн жил и ловил рыбу. И ждал столько, сколько потребовалось Мэри МакКарролл, чтобы победить свои сомнения и начать думать, что, возможно, он и есть Тот Самый Единственный. И, может быть, он не уйдет.

Когда в этот дом впервые вошел папа, с ним был лосось.

Это не было столь странным, как прозвучало. Мама видела, как Папа поймал его. Вначале она видела, как он ничего не мог поймать. Он проводил день за днем, забрасывая удочку и вылавливая большое количество ничего — в деревне говорили «У твоего Мужчины опять на конце лески ничего, никакой даже наживки» (или крючка, по словам Старого Броудера), говорили «Он откуда-то сбежал», говорили «Он Простоват», говорили «Он надеется, что лосось его поймает».

Мама видела Папу и знала, что он ловит рыбу. Она видела, как он ходил туда-сюда, совершая ритмичные ритуалы, как напрягались мышцы его спины и предплечья, как дружно работали удилище и леска, наматываясь на катушку и разматываясь. Мама видела, как немного расслаблялась его рука, прежде чем забросить то, что было над ней. Она видела, что рыбалка продолжалась в течение многих дней, фактически была бдением, когда Папа стоял там, отличаясь как постоянством, так и терпением, будто был в подобном трансу состоянии, в какое, казалось, и вы могли бы войти, если бы были мужчиной, прикрепленным к реке рыболовным крючком.

Но Мама не знала, что Вергилий пытается поймать своего отца.

Она не знала, что, как только Вергилий встал на грязном берегу во владениях Шонесси, а крючок вошел в воду, то надо было прочно стоять на ногах, сопротивляясь тянущему потоку. В тот момент Папа и понял, что оказался на пороге реальной жизни, что та самая реальная жизнь течет точно позади него, в нашем доме. И еще Папа понял — ему предстоит совершить Невозможное. И он был поражен пробуждением одной из главных человеческих потребностей: он захотел поговорить со своим отцом. Захотел сказать «Папа», потому что не был уверен, что хоть раз сказал это Аврааму, пока тот был жив. «Папа, я нашел, что именно собираюсь создать. Я собираюсь создать то, чего не смог создать ты. Я собираюсь создать счастье. И создам его здесь».

Авраам не ответил. Но, возможно, в тот миг он посмотрел вниз и увидел, что свечи горят в глазах его сына, потому что именно там и тогда Вергилий поймал лосося.

Тебе, Дорогой Читатель, это может не казаться Главным Пунктом Плана. Но это было благословение — те из нас, кто сведущ в Суейности, уверены, что так и было.

Если вы похожи на Мону Бойс, у которой самый узкий нос в округе и которая постоянно занята наукой педантизма, то вы скажете, что Папа поймал кумжу. Но я-то знаю, что лосося.

Бабушка смотрела на Вергилия, стоящего в дверном проеме. Папа, казалось, состоял из беспорядочных углов. Если бы он не держал лосося, то руки смотрелись бы слишком длинными. Волосы и лицо были мокры, а глаза блестели опасным сочетанием разнообразных чувств.

— Мэри! — окликнула Бабушка через плечо, не отводя от Папы глаз. — Мэри!

Мама вошла лишь за несколько минут до него. Она видела, как он поднимает рыбу в небо, и быстро побежала домой. Она влетела и подскочила к мутному, с серыми пятнами зеркалу в ванной и начала борьбу с волосами. Она растрепала их свободными прядями, но они смеялись над нею, затем связала их слишком плотно, и у нее возникло такое чувство, будто чья-то рука схватила ее сверху и потянула за макушку, потом снова распустила их и похлопала по ним, будто их было необходимо приободрить и, если бы этого оказалось достаточно, они легли бы так как надо, хотя бы в этот раз, ну пожалуйста.

— Мэри!!!

Когда она появилась, Папа все еще стоял в дверном проеме с лососем в руках, а Бабушка все еще смотрела на него, будто существовал языковой барьер, будто между Суейнами и МакКарроллами был океан, что, конечно, было верно, потому что Суейны были в основном англичанами, а МакКарроллы ирландцами, и потому я — дитя двух языков и двух религий, женщина мужского типа и вдобавок самая старая молодая особа.

— Привет, — сказала мама.

В моей версии повествования она сказала это, как у Джейн Остин, будто он был капитаном Уэнтвортом и они с Папой были в Лайм-Реджис, и маска невозмутимости была необходима на случай, что она просто подойдет и схватит его за влажную куртку и начнет целовать, поскольку, хотя они и Ходили Гулять, что было первым шагом на пути к их близости, сейчас такое было совсем другим шагом — моему Папе предстояло войти в дом и познакомиться с моей Бабушкой.

— Я поймал одного.

— Ну наконец-то, — сказала Мэри.

Папа смотрел на нее, но не шевелился.

А что шевелилось, так это мысли Бабушки. Она быстро пролистывала страницы — точно так же, как когда вы читаете каждый третий абзац, чтобы обогнать повествование. Бабушка стояла и смотрела на них обоих, а Папа и Мама смотрели друг на друга.

— Я приготовлю рыбу, — объявила Бабушка.

Иногда — когда я лежу здесь, а день снаружи всего лишь теплая сырость, какая у нас бывает влажным летом, и я знаю, что солнце сияет где-то высоко над моросящим дождем, а тут, внизу, лишь теплая, как в джунглях, влага, переполненная мошкарой, — так вот, иногда в моем воображении возникает нечто подобное тому, как Гарсия Маркес мог бы познакомиться с Финном МакКулом, а когда Бабушка готовит рыбу на огне, весь дом пропитывается лосось-ностью и предчувствием. Наша всецелая история заполняет воздух.

Вергилий должен сесть за стол.

— Садись за тот стол, — говорит Мэри. Она сама деловитость. У нее сугубо деловая практичность ирландской сельской женщины, и в мгновение ока она возвращается из кухни с кружками, тарелками и столовыми приборами. Она наполняет молочник из большого кувшина, разрезает хлеб, раскладывает ломти на тарелки, подбрасывает торф в огонь, — и ни разу не бросает взгляд на Вергилия Суейна.

Он садится. На стул Спенсера Трейси.

— Это был стул моего мужа, — говорит Бабушка, отрезая рыбью голову.

— Простите.

Он вскакивает как ужаленный, мгновение стоит озадаченно, пока Мэри не говорит:

— Все в порядке, давай, садись.

— Ты уверена?

— Садись.

— Вот на этот…

— Садись.

Папа садится на тот стул, но на самый край, и откидывается на спинку. Папины штанины, будто темные флаги, облепили его бедра, из сапог вытекает река и по наклонному полу бежит двумя ручейками, — так, в виде двух ручейков, Папа вошел в жизнь МакКарроллов.

— А рыба неплохая, — говорит Бабушка, склонив голову и усердно работая ножом.

На самом деле рыба невероятная. Это рыба Элизабет Бишоп и может быть найдена в ее «Собрании Стихотворений» (см. Книгу 2993), но Бабушка полагает, что похвала — предшественница погибели. Голова и хвост отправляются на сковороду с маслом и солью. Брызги не дают разговаривать. Потом Мэри несет их на тарелке к парадной двери, открывает ее и зовет «Сибби-Сибби-Сибби», и хотя в графстве Клэр я никогда не видела кошку, которую не звали бы Сибби, эта знает, что зовут именно ее, и появляется, спустившись с крыши курятника, где целый день сидит и смотрит Куриный Канал. Вергилий видит Мэри через окно. Он смотрит, как падают ее волосы, когда она нагибается к Сибби, как ее платье очерчивает линию ее колена, как ее пальцы играют на голове кошки и смущают ее, заставляя выбрать между двумя удовольствиями, ведь кошке хочется получить одновременно и ласку, и лосося.

Мэри возвращается в кухню. Она не смотрит на Вергилия. У нее такой вид, что ей надо много чего еще сделать. Такой вид бывает, когда надо Накормить Гостя. Это сельский обычай. Возможно, даже ирландский. Радушный прием важнее чего бы то ни было. Вы можете быть при смерти, у вас может не быть денег в банке, ваше сердце может разбиваться от невыносимых болей, но вы все равно должны накрыть на стол и устроить Радушный прием. Накормить Гостя. Помидоры должны быть нарезаны ломтиками, салат промыт под краном и промокнут досуха, ровно по три листа на тарелке. Зеленый лук. Вареные яйца? Вот они. Хлеб, масло, соль. Не имеет никакого значения, что именно происходит в вашей жизни, если вы должны оказать Радушный прием.

— Ты садись, — говорит Мэри Бабушка. Она не привыкла к роли Купидона. Это ее первый и единственный выход на сцену, и Бабушка чуть грубовата.

— Я принесу салфетки.

Бабушка бросает на дочь взгляд, говорящий «Салфетки?», только в таких субтитрах, какие только МакКарроллы могут прочитать.

У них есть салфетки?

Есть. Бумажные, Рождественские. Мэри кладет по одной на каждую тарелку. Потом поворачивается, прижимает руки друг к другу и смотрит на кухню, будто там должно быть что-то еще, что она могла бы подать на стол.

— Выпьешь что-нибудь, — это не вопрос, а утверждение, — у нас есть Смисвик. — И, обращаясь к Бабушке: — Ведь есть?

— Есть бутылка Гиннесс.

— Смисвик или Гиннесс?

Ее лицо повернуто к нему, и его ответ застревает в горле.

— На самом деле… простая вода была бы прекрасна.

Именно тогда Бабушка поворачивается. Именно тогда она понимает, что это повествование, которого она не читала прежде.

— Простая… вода. Если…

Слова опять где-то застряли.

Обе женщины смотрят на него. Что он хочет добавить? Если у вас вообще есть вода?

— Я не пью. — У него извиняющийся тон. — Когда я был в море, было много… — И на этом все. Его рассказ окончен. А остальное пусть скажет само за себя. На короткое время, пока длится то повествование, все замирают. Сражаясь с головой лосося, Сибби заставляет миску грохотать по каменной плите пола за дверью. — Простая вода была бы прекрасна.

— Вода, — говорит Бабушка своей дочери и возвращается к заворачиванию лосося в фольгу.

Мэри наполняет большой белый кувшин с синими полосами. Она наполняет его до краев и ставит, расплескав воду на стол прямо перед ним.

— Прекрасно, — говорит он. — Спасибо.

Он имеет в виду не только воду. У него есть такая вещь, такое качество, какое я представляла себе, сидя на лекциях и слушая про Эдмунда Спенсера или Томаса Уайетта, — старинное джентльменское благородство и обходительность Вергилия Суейна, как будто все, что приходит к нему в такие моменты, так неожиданно и чудесно, что он чувствует благодать.

— Сядь же ты наконец, — говорит Бабушка, все еще не вполне справляясь с ролью Купидона.

И когда стол накрыт, а в шкафчике не остается абсолютно ничего, что может быть вытащено — салат из шинкованной капусты, горчица Колмана, перец, кетчуп, — то начинается следующая часть Радушного приема: настала пора сесть и спросить: «Ну и как тебе здесь?» Мэри дважды проводит ладонями вниз по платью, запускает пальцы в волосы, сдается, пересекает кухню, резко выдвигает стул напротив Папы и спрашивает:

— Ну и как тебе здесь?

— Мне нравится.

— Хорошо.

Что исчерпывает диалог. Мэри вспоминает, что не сложила салфетки, берет свою и начинает складывать ее пополам. Вергилий делает то же самое. У обоих не получается выровнять как следует. Возможно, выравнивание — нечто такое, чего не может выдержать любовь. Возможно, есть какой-то закон, я не знаю. Мэри выравнивает половины своей салфетки, проводит указательным пальцем по складке. Когда она поднимает салфетку, та сложена криво. Впрочем, его салфетка тоже. Мэри распрямляет сгиб и складывает снова, но салфетка хочет согнуться по той же самой линии и делает так специально, чтобы позлить ее, а потом делает то же самое, чтобы позлить его, — а может, хочет занять обоих нерешаемыми загадками, а может, хочет сказать на причудливом языке любви, что путь, лежащий перед ними, не будет прямым.

Она не сдается, не сдается и он. И в этом заключена целая повесть, повесть для тех, кто понимает язык Салфеток.

Мэри и Вергилий сидят у накрытого стола прямо перед окном, выходящим на реку. Сложенная «Клэр Чемпион» Бабушки лежит на подоконнике, и на сгибе видно объявление «Свадьбы в Инис Катаиг Отеле», — как видно, в Бабушке больше хитрого Купидона, чем можно было подумать. Мэри и Вергилий сидят и смотрят на всезнающую реку, стремительно мчащуюся мимо, и красный свет Пресвятого Сердца Иисуса горит в небе, и аромат лосося постепенно распространяется по кухне, заменяя собой разговор.

Это не такой рыбный запах, как у Лэйси, где, с тех пор как Томми потерял работу, подают только макрель и черствый старый хлеб из «Лидл»; и не такой, как у Криганов, которые, с тех пор как строительство остановилось, питаются едва ли не одними только речными угрями; и не такой, как у зулусов, которых Диккенс видел в Гайд-парке и сказал, что от них заметно пахло; нет, это теплая розовая вкрадчивость в воздухе. Аромат прекрасен и нежен, он проникает везде, и в воздухе пахнет сверхъестественно вкусно. По моему мнению, то приготовление лосося было в значительной степени Суейновой версией Кадила, а Бабушка стала Кадильщицей, мешая кочергой торф и возвращая огонь к жизни, переворачивая рыбу, отгибая фольгу, чтобы проверить, как идет процесс, открывая розовую плоть и выпуская гигантскую струю невозможного аромата.

И я думаю, что вот тогда-то Вергилий и посмотрел на Маму. Он смотрит через стол, и когда она чувствует его взгляд, то вспыхивает румянцем и теплом, а потом не спускает глаз с реки, которую видит из окна. Она смотрит на реку, а Папа смотрит, как Мама смотрит на реку, и теперь для него уже нет пути назад. Его жизнь прямо здесь, — так говорит ему лосось. Вот так говорит лосось, и поскольку лосось есть мудрость и знает все, то и Вергилий знает, что это правда. Сам воздух изменился, и то, что казалось невозможным, то, что он мог бы перестать путешествовать и перестать искать лучший мир где-то в другом месте, внезапно не только становится возможным, но и неизбежным, и здесь, перед лицом этой женщины, это все и начинается.

— Теперь готово, — объявляет Бабушка, облизывая ожог на своем пальце, и переправляет рыбу на стол.