Мы рассказываем повести. Мы рассказываем повести, чтобы скоротать время, чтобы хоть на время отвлечься от реального мира или же, наоборот, углубиться в него. Мы рассказываем повести, чтобы исцелить боль от жизни.

Когда Мэри МакКарролл видит Вергилия Суейна на Пороге Рыболова, то любовь не разгорается в тот же миг. Разгорается Любопытство, менее глубокое, но более распространенное чувство. Она видит мужчину с загорелым лицом и всклокоченной бородой, предполагает, что это рыболов. Она вышла из дома, захотев проветрить голову, и бесцельно гуляла под апрельским дождем, даже не зная, где окажется. Она часто прогуливалась по берегу реки. Шаннон — мужественная река. Суровая, и коричневая, и вздувшаяся от дождя. Раздвинув берега плечами с силой, о которой сама не подозревает, она проложила себе путь между графствами Керри и Клэр, и когда вы идете вдоль реки в сторону океана, то видите, как поля отдаляются от берега, а граница земли превращается в неровный зеленый край, то вы ощущаете речное умиротворение, совершенно особенное. Я любила гулять там. Бегущая вода — лучшее, что нужно для грез наяву, сказал Чарльз Диккенс, и был прав.

Итак, Мэри видит мужчину и понимает, что он нездешний. Он стоит, глядя на реку, — так только делают рыболовы. Но не видно ни удочки, ни снасти, и Мэри приближается, предвкушая, что он повернется посмотреть на нее — она же прекрасно знает, как она красива.

А он не поворачивается.

Она проходит в трех футах позади него, а он даже не поворачивает голову. Она идет по берегу и чувствует — семя любопытства уже проросло в ней, и росток открывается, разворачивая первый тоненький край листочка, и у нее появляется мысль, что незнакомец уже разглядывает ее, и Мэри делает вид, что просто встряхивает волосами, а на самом деле тайком смотрит, повернута ли его голова.

Нет, не повернута.

Ей только восемнадцать, но она уже достаточно овладела миром, чтобы осознавать собственное воздействие на него. Это не тщеславие, как у Анны Прендер из Килмарри, которая была бы счастлива, если бы вы несли рядом с нею зеркало размером во весь рост, и не секрет Розмари Карр из Килраша, которая, как говорит Бабушка, влюблена в собственную задницу. Нет, Мэри просто ведет себя естественно. Такое бывает в небольших поселках. Например, если вашим отцом был Спенсер Трейси и вы с легкостью и изяществом приходите на Мессу, высоко подняв голову, как принято у МакКарроллов, — люди это замечают. И пол бокового Прохода для Мужчин начинает стонать под ногами устремляющихся вперед, чтобы лучше видеть, когда вы подходите к Причастию, или когда вечером Дня Святого Власия в церкви Фахи наблюдается самое большое мужское присутствие, потому что Отец Типп собирается благословить ваше выгнутое дугой обнаженное горло. Нечто подобное есть в стихотворении Остина Кларка в Soundings, которую в переходный год мы изучали с миссис Куинти. В том стихотворении, где говорится про «Воскресенье каждой недели».

Мэри привыкла ко всему этому, вот и все.

А незнакомец не оборачивается.

Ну что ж, прекрасно. На самом деле ей все равно. Она идет по берегу реки до конца земли Райанов, пересекает место, где заканчивается забор из проволоки, потом продвигается вдоль владения О’Брайенов до границы с Энрайтами, и все время тихо капает дождь, а росток любопытства становится еще чуть-чуть выше.

Она останавливается поговорить с одним из Маков, которые вышли пересчитать коров, мимоходом упоминает, что прошла мимо незнакомца, слышит в ответ «Вон там?», и это не дает того, чего жаждет Любопытство. Оно хочет говорить о незнакомце. Не так важно что, лишь бы хоть что-то было сказано, пока тайна того мужчины как-нибудь не прояснится там, внутри нее, где проросток уже становится безумным.

Мэри возвращается вдоль берега. Проходит мимо Энрайтов и О’Брайенов, мимо проволочного забора проникает во владения Шонесси.

Вот он, на том же самом месте. Не сдвинулся ни на йоту.

На этот раз она может рассмотреть его, пока приближается к нему. Она может дать Любопытству то, что ему нужно. А нужны детали: в профиль его волосы выглядят небрежно подстриженными; борода сбегает вниз, в воротник его рубашки; видно, что солнце и море рано состарили его. Если же подробнее: у него ботинки без шнурков — она никогда раньше не видела таких ботинок; брюки, ставшие короткими от долгого ношения, с пузырями на коленях; рубашка когда-то была белой. На незнакомце куртка из желтовато-коричневой кожи, с прямыми полами, с множеством складок, местами глянцевая, местами тусклая от пребывания под открытым небом — куртка, как Мэри узнает позже, в которой он добрался до Кито в Эквадоре и с которой не может расстаться. В кармане куртки книга в мягкой обложке, слишком высокая для такого кармана. (Издательство Коллье Букс, «Мифология» У. Б. Йейтса, Книга 1002, издана в Нью-Йорке, цена $4.95, на обложке поэт молод и меланхоличен, у него на лбу прядь волос, падающая на левую бровь. Это книга, которая возвратила Вергилия в Ирландию, тот ее раздел, который начинается со «Сказителя», — где УБ говорит, что те истории были рассказаны ему Пэдди Флинном в маленькой хибарке с дырявой крышей в деревне Баллисадэре. В том сказании говорится, что В Ирландии мир сей и мир, куда мы идем после смерти, находятся недалеко один от другого. Верхние края страниц покоробились от речной воды и дождя, вся книга немного растрепана от путешествий, возраста и засовывания в карманы, но ощущается по-особому приветливой, если вы понимаете, что я имею в виду. В ней много страниц с подчеркнутыми строчками, а кое-где с поднимающимися, подобно крыльям Ники, пометками-галочками рядом с абзацным отступом. Разные пометки сделаны разными чернилами и, следовательно, в разное время, так что в «Драмклифф и Россес» — после того, как Йейтс сказал о Бен Балбен и Святом Колумбе, есть волнистая черная линия под описанием того, как он «поднялся однажды на гору, чтобы оказаться ближе к Небесам со своими молитвами», а в «Земле, Огне и Воде» — две красных полосы, косо проведенные внизу у края рядом со словами: «Я уверен, что вода, вода морей, и озер, и тумана, и дождя создала ирландцев едва ли не по своему подобию». Между страницами 64 и 65 — «Волшебные Твари», — один из тех старых серых билетов в кино, на которых напечатано «Admit One».)

Мэри никогда не видела, чтобы мужчина стоял столь неподвижно, никогда не видела мужчину в такой куртке, да еще и с книгой в кармане.

И вот она идет назад, направляясь к нему. На этот раз он поздоровается, думает она. Поймет, что это я. Ведь должен же он был увидеть меня в первый раз, хоть я и не заметила, а в этот раз он обернется и поприветствует меня.

Возможно, просто обернется и кивнет, думает она. И тогда она увидит его лицо.

Она продвигается по тропинке у реки, там липкая смесь навоза с дождем, и каблуки ее сапог проваливаются в жижу. Мэри в десяти ярдах от незнакомца, потом в пяти, потом проходит позади него.

Он так и не обернулся.

Если бы она вытянула руку, то могла бы дотянуться до его спины. Если бы она дотянулась, то смогла бы спихнуть его в реку, — на миг Мэри становится девчонкой, которая вот-вот сделает это, просто неожиданно остановится, подтолкнет его обеими руками в поясницу и отправит его, поворачивающегося в воздухе, прямо в Шаннон.

Она проходит уже десять ярдов, когда решает повернуться и сказать незнакомцу, что это поле Мэтти Шонесси, и это частное владение. Пятнадцать — решает, что не станет говорить этого. Двадцать — надо бы споткнуться, и все получится, как у Джейн Остин: Мэри повредит лодыжку и вскрикнет. Двадцать пять — нет, она слишком сердита на его невнимание. Тридцать — Мэри доходит до границы поля, минует забор, оглядывается и видит, что незнакомец все еще стоит там, где стоял.

— У реки незнакомец, — сообщает она матери.

И это первое облегчение. Облегчение уже в том, что можно сказать незнакомец, потому что тогда он уже становится кем-то, а она уже как-то связана с ним.

Во всяком случае, так я вижу это. Так я вижу это, когда спрашиваю Маму: «Как ты встретилась с папой в первый раз?», и каждый раз она повествует о том, как Не Встретилась, как Прошла Мимо, и как — или это мне кажется? — Бог давал им шанс за шансом не встретиться, а уникальная природа их характеров будет означать, что их повествования будут идти параллельно и никогда не будут такими, как у Фланнери О’Коннор. Никогда не сойдутся в одной точке.

— В самом деле? — откликается Бабушка.

В этой сцене ее руки в муке по самые локти. Немного похоже на то, как если бы Уолтер МакКен встретился с Джоном Б. Кином, потому что она занимается выпечкой хлеба и буханки продает в магазине Нолана, чтобы было на что жить. Ее дни танцев закончены, и Спенсер Трейси остался у нее в голове только в черно-белых повторных показах, но она знает — этот день скоро наступит. Вы не можете не знать, если у вас такая красивая дочь.

— Незнакомец? — переспрашивает она. У Бабушки острый, как бритва, ум, и она весьма привлекательна. Она не поднимет глаз от теста, но конечно же позволит дочери рассказать о своих проблемах.

— Я не знаю, кто он, — говорит Мэри.

— Не знаешь?

— Нет.

Мэри бросает свое пальто на дверной крюк и садится, чтобы носком сапога упереться в пятку другого и снять его.

Бабушка показывает большие пальцы, перемазанные тестом. Она называет их «Всемогущие Пальцы». Их суставы стали лоснящимися шишками после долгих лет хлебопечения.

— Какой он?

— Не знаю. Я едва видела его.

— Едва видела?

Мэри идет к огню, небрежно гребет кочергой по колосниковой решетке и собирает тлеющие угольки в небольшую кучку.

— Высокий, я полагаю? — спрашивает Бабушка.

— Наверное. Не знаю. Я же сказала тебе, что едва видела его.

Бабушка месит это повествование еще немного.

— Что ж он там делал? Хотела бы я это знать. На земле Шонесси?

Мэри не отвечает. Она больше не собирается говорить о нем.

— Ничего, — произносит она через некоторое время.

— Ничего?

— Ничего. Просто смотрел на реку.

Той ночью он с нею в ее постели.

Не так, как вы подумали.

Она лежит в своей кровати, занавески задернуты, окно открыто, потому что апрельская ночь мягче паутины и потому что Мэри не хватает воздуха. Она лежит на боку лицом к окну, в комнате громко звучит та песня, какую поет река, когда дождь по-весеннему сильный и Шаннон течет быстро. Мэри не может спать. Незнакомец не дает ей. Что он делал там? Почему не обернулся? Она ощущает безнадежную грусть и не хочет его отпустить, но в то же время сердита на него — будто их отношения уже стали живым существом, и она уже может сердиться на того незнакомца. Мэри переворачивается на другой бок и кладет подушку себе на ухо. Бесполезно. Почему-то река начинает шуметь громче, когда вы закрываете уши подушкой. Шумит, как море в ракушке. Вы слышите его в своей крови. Я раньше пыталась избежать этого, надевая наушники — а потом сказала Маме, что больше не могу выносить шум реки, и в течение многих недель она перепробовала все, заклеивая скотчем форточку в окне на крыше, вешала колокольчики, сделанные из ракушек, увеличивала громкость папиного проигрывателя, но даже И. С. Бах должен время от времени делать паузу, и между Частями его музыкального произведения река пела. В конце концов я вставала, в одной ночной рубашке подходила к окну, открывала его и кричала на реку, но, во-первых, такое поведение портит вашу репутацию, и, во-вторых, река не перестает шуметь.

Мэри сердится на него. Потом сердится на себя за то, что вообще думает о нем. И потому в постели они соединяются. Это не идеальные отношения, но это начало. У меня такая же штука с Винсентом Каннингемом, поэтому я знаю. Мэри велит себе забыть о незнакомце, но если существует один верный способ не забыть о чем-то, так это сказать: «Забудь об этом».

Почему ее подушка такая комковатая?

Почему простыня так скручена вокруг ее ног?

Почему, почему, почему в апреле так мало воздуха?

Вдвоем они проводят адскую ночь.

Утром птицы поют так сверхбезумно громко, как всегда бывает весной в графстве Клэр, у них точно СДВГ, и они получили срочное сообщение, которое пытаются доставить, но поскольку Бог — автор комедий, то птицы могут сообщать нам новости только щебетанием. Мэри входит в кухню. Бабушка уже там. С тех пор, как ее муж умер, она не может лежать в постели и спит в кресле, а потому встает с петухами. Буханки хлеба уже вынуты из форм и лежат вверх тормашками, чтобы подсохла нижняя корочка, и теперь их опять переворачивают, чтобы успеть до того, как Марти Манговэн — который влюблен в Бабушку с тех дней, как она ходила на танцы, — приедет и заберет их.

— Доброе утро, — говорит Бабушка своей дочери.

Но Мэри идет прямо через черный ход и через гумно к выгулу для кур. Она поднимает и открывает ворота из проволочной сетки, и куры начинают возбужденно кудахтать. Те, что постарше, видят, что Мэри не принесла ведерка из-под маргарина с Мешанкой Для Несушек, и отходят, а те, что помоложе, в ужасе налетают на проволочную сетку и просовывают через нее головы, скребут землю, отталкиваясь, двигаясь в никуда, но пронзительно кудахтая, потому что понимают — происходит что-то необычное. И это правда, что-то случилось. Мэри пересекает Выгул, наклоняется, входит в Курятник и из деревянного ящика, на котором краской нанесено «Satsumas», а внутри лежит слой утоптанного сена, берет шесть яиц.

Она возвращается в кухню и сразу начинает разбивать их прямо в миску.

Бабушка достаточно разбирается в человеческих сердцах, чтобы ничего не говорить.

Мэри взбивает. Взбивает великолепно. Солит и перчит. Потом взбивает еще немного.

Потом отставляет в сторону. Просто посреди взмаха прекращает взбивать и оставляет их, и опять выходит через черный ход, но на этот раз идет не на гумно, а по дорожке из темно-серого гравия, сквозь который растет влажная апрельская трава, и потому та дорожка буквально зазывает слизней в сад. Мэри выходит за ворота, идет, скрестив руки на груди, а ее зеленый кардиган накинут, но не застегнут. Она никогда не застегивает его. Есть что-то у нее такое, не выдерживающее заточения. Это от МакКарроллов. Она идет по дороге, и Марти Манговэн проезжает мимо нее в своем фургоне, чтобы забрать хлеб, и кивает ей, и она только чуть наклоняет голову в самом кратком приветствии. Мэри не причесала волосы, не сделала ничего из того, что могла бы сделать, готовясь пойти и встретить своего будущего мужа.

Поскольку прямо сейчас ей просто любопытно, она всего лишь хочет разобраться, больше ничего. И она идет по дороге, бегущей параллельно реке и повторяющей ее изгибы, пока не добирается до ворот Мерфи. Мгновение колеблется, всего один момент, всего один момент, в который могла бы сказать себе что, черт возьми, ты делаешь? и повернуть назад, всего один момент, который улетает с безумным щебетом птиц.

А потом влезает на ворота.

И видит его сразу же. Он там, на том же самом месте, в той же самой позе, смотрит на реку точно так же, как и вчера.

Просто от одного этого факта, просто от странности, неподвижности и основательности незнакомца, о ком думала всю ночь, у нее перехватывает дыхание. Она чувствует, что ее сердце прыгает прямо в горло. Она осознает, что земля топкая и мягкая, будто губка, а небо огромно. Опять он там, он стоит, глядя на запад. Он там. Похож на женщину Французского Лейтенанта в «Женщине французского лейтенанта», только наоборот, и вместо моря — река, но ощущается та же самая неизбежность, тот же самый смысл событий, уже собирающихся взорваться.

Мэри не продумала свой следующий шаг. Она и вправду не ожидала, что он будет там, и пришла, немного надеясь, что его исчезновение освободит ее от размышлений о нем. Но теперь она должна выяснить, что же будет дальше. Она опять пересекает поле, выходит на грязную дорожку и крепче сжимает руки вокруг себя. Немного опустив голову, Мэри думает: «Неужели он пробыл здесь всю ночь?» В этом есть одновременно и безумие, и привлекательность. Сейчас у нее нет слов, чтобы объяснить его поведение. Это похоже на то, как было у Колетт Малвихилл в Килбахе, которая покинула церковь и увлеклась Леонардом Коэном, и когда Отец Типп спросил ее, почему, она просто ответила «Тайна, Отец», что стало для него ударом, потому что Церковь потратила пятьдесят лет, раскрывая эту тайну, чтобы теперь такие непойманные преступники, как, например, Киран Койн и Морис Кроссан, могли стать Евхаристическими Священниками, а Поставщики приезжали сюда из Порт-Лиише в синем фургоне с надписью на боку «Братья Магуайр, Облачения для Духовенства и Припасы, Все Религии», под которой нацарапано пальцем «Помой Меня, Пожалуйста».

Тайна, Отец — было почти то же самое.

Мэри идет по дорожке. Она не смотрит на незнакомца. И не посмотрит. Но она так глубоко впала в Любопытство, что не сможет снова вернуться домой, пока не узнает хоть что-нибудь. Ее мысли заняты тайной, а потому проходят мимо Речного Следопыта, Топографа Речных Берегов, Инспектора Почв и Эрозии, Рыболова-бойскаута, Лососевого шпиона, Исследователя, Священника, однако даже не приближаются к Человеку в конце Жизни, не приближаются к Человеку, Который Пришел, Чтобы Утопиться, потому что еще ничего не знает о Суейнах. Она не знает ни о Дедушке Авессаломе, который ждал в свете свечей, когда его Призовет Господь, ни о прыжках с шестом, ни о Философии Невозможного Стандарта. Она не знает, что у поэтов может быть пепел в душе, ведь после долгого и сильного горения наступает момент, когда не остается ничего, разве что сдуть пепел, — или из того пепла возрождается Феникс. Она не читала ни «Поэтов в Юности» Эйлин Симпсон (Книга 3333, Пикадор, Лондон), ни «Свободы Поэта» Джона Берримена (Книга 3334, Фаррар, Страус и Жиру), ни «Блейка» Питера Акройда (Книга 3340, Винтедж, Лондон), ни «Дилана Томаса» Пола Ферриса (Книга 3341, Дайал Пресс, Нью-Йорк), ни «Джерарда Мэнли Хопкинса» Пэдди Китчен (Книга 3342, Карканет Пресс, Лондон), ни других книг, с которыми мой отец оказался в безумной компании под наклонным окном в крыше, а однажды задымился огонь, и все промокло — понадобилось много воды из пожарного шланга. Мэри не знает — лишь смутно чувствует, — что незнакомец повидал полмира или даже больше. Не знает, что он вернулся в Ирландию, неся в себе едкое разочарование, и что сейчас он чувствует «И это все, что есть?». Мэри не знает и того, что жизнь незнакомца ни к чему не привела и ничего не произошло, только прошло Время, и теперь он идет Стилем Суейна через всю Ирландию, ловя рыбу в реках, которые описал его отец. Мэри не знает и того, что самое опасное в мире — это человек, ищущий знак. Никаких знаков он не видел до вчерашнего дня, когда пришел на то место у реки и там, без каких бы то ни было объяснимых причин, обрел убеждение, что ему было предназначено оказаться там.

Но почему он там, он знает не больше, чем она.

Но у него есть способность Суейнов верить в необычайное. У его семьи в этом есть своя история.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает Мэри незнакомца. У нее слишком много эмоций, чтобы вышло изящно.

Он не двигается. Он стоял неподвижно слишком долго и, возможно, думает, что его собственный разум задал этот вопрос. Но что-то изменилось в воздухе. Что-то, чего он не может увидеть, но чувствует. И он поворачивается и смотрит на нее.

Лицо женщины французского Лейтенанта незабываемо и трагично. Печаль изливается так же естественно, как вода, говорит Фаулз.

И я думаю, Мэри это понимает. Незнакомец поворачивается, она видит печаль и сразу же начинает жалеть, что была слишком прямолинейна, что в ней так много от МакКарроллов, что нет возможности перемотать обратно этот момент.

— Простите, — говорит он. — Я не осознавал, что мне не следует находиться здесь.

— Нет, — говорит она слишком быстро. — Все в порядке.

Ее руки все еще сложены на груди, и Мэри немного потирает кисти, будто ей холодно, хотя на самом деле ей не холодно.

— Я уйду.

Но он не уходит. Он использует будущее время, а не настоящее, и между двумя временами находится наша жизнь и история.

Мэри чувствует на себе взгляд незнакомца. Чувствует, что его взгляд на мгновение задерживает ее, и в той задержке есть и опасность, и предупреждение, и головокружение, но главным образом непреодолимое напряжение, возникающее при встрече взглядов, потому что — хотя она еще не знает этого, — есть Любовь и Смерть в одном и том же дыхании, и вот настал один из тех моментов, какие меняют течение повествования, и прямо сейчас Мэри поднимает лицо и улыбается, — тем самым моя мать вот-вот спасет моего отца.

— Да ничего, — говорит она. — Можете остаться.

(— Мама, как ты встретила папу?

— Я просто встретила его.

— Но как?

— Он был как раз там. Вот и все.

— Там?

— Да. Он был как раз там.)

Я решила, что ее привлекает Другое Место в нем. Как и теперь, в округе Фаха тогда тоже уживались два склада ума. Одним обладали люди, считавшие, что события, происходящие где-то в мире, были вовсе не столь же интересны и примечательны, как те, что происходят в их собственном округе. Для таких людей путешествие было пустой тратой времени и денег. Вопрос «Зачем вам туда ехать?» они задавали с таким уксусным пренебрежением, что у этой идеи крылья сразу же оказывались подрезаны, и одну лишь мысль о возможности совершить путешествие за дорожный указатель с надписью «Фаха» они считали доказательством некой генетической слабости. Для людей же другого склада не имело почти никакого значения все то, что когда-либо происходило в границах округа. Как доказано вечерними новостями РТИ, в которых Фаха не появилась ни единого раза, в мире события происходили где-то в других местах. К настоящему времени вся история человечества прошла мимо округа, и чем раньше вы могли бы попасть на дорогу № 68 и доехать до конца, тем раньше могли бы столкнуться с реальной жизнью. Только в Кризис, когда у людей со Складом Ума Номер Один уже не осталось выбора, и все кровельщики, и маляры, и плотники, и штукатуры исчезли, а молодежная сборная вообще перестала существовать, вышло так, что Склады Ума Номер Один и Номер Два — то есть «Дома» и «Далеко от Дома», — начали смешиваться. Тогда девчонки вроде Моны Фитц и Мэриан Каллинан начали устраивать Фаху-в-Куинсе и Фаху-в-Мельбурне, появились интернет-издания информационного бюллетеня округа с расписаниями Мессы в Фахе, Чтений отрывков из апостольского послания на этой неделе, встреч Weight Watchers, Распродажи Выпечки Пожилыми Людьми и соревнований спортсменов моложе 14 лет — просто чтобы люди могли притворяться, что они не В Другом Месте.

Это «Другое Место» в Вергилии Суейне привлекает Мэри. Он незнакомец. Это самый старый сюжет. Но это хороший сюжет. Она говорит ему, что он может остаться, будто это в ее власти, будто она, так или иначе, уже в ответе за него, будто она решила, что лучший способ скрыть свое влечение к нему состоит в отрицании существования такого влечения.

Это записано в Книге Женских Уловок.

Она говорит, что он может остаться, а сама уходит.

Но на самом деле они уже находятся в отношениях. Она уже думает о местах, где он бывал, и уже хочет, чтобы он рассказал ей, и такой рассказ будет первым мостом между моими матерью и отцом. Его рассказы приведут ее к нему.

Вергилий Суейн остается в деревне, поселившись в неофициальном отеле типа «постель и завтрак», который открыла Филлис Томас, когда муж оставил ее ради Gourmet Tart. Через три дня Вергилий Суейн уже не просто какой-то там незнакомец, но такой Незнакомец, какие бывают в комиксах издательства DC Comics, и нарисован он фиолетовым или серым цветом, потому что в то время незнакомцы появлялись в округе разве что на похоронах или свадьбах, а такого явления, как туристы, не было в Фахе, и все это происходило за двадцать пять лет до того, как Нолан начал продавать польское пиво и странный хлеб со вкусом деревяшки. Вергилий живет в деревне, бродит по дорогам округа так, что это уже отмечено как нечто странное. Фермеры не ходят пешком, если могут залезть на трактор и поехать. Мужчины ходят, только если их автомобили сломаны. Никто в те времена не ходил просто ради ходьбы. Пешеходы есть на дороге только перед Мессой и после нее. Таким образом, Вергилий уже создает мифологию. Он высок и спокоен, и Специалисты по Распознаванию Характеров, сидящие на высоких табуретах в баре Кармоди или прислонившиеся к подоконнику на почте Майны Прендергаст, до и после Мессы уже облизывают свои большие пальцы и перелистывают страницы воображаемой книги «Кем бы Он Мог Быть».

Мэри не знает, что с ним делать. Она знает лишь одно — хочет, чтобы он вошел в ее жизнь. Ей нравится, что он поблизости и что когда она повезет на своем велосипеде яйца или хлеб, то увидит его где-нибудь. Увидит его высокую фигуру над каменной стеной, его петляющий шаг, длинную спину, подъем его подбородка, когда он идет, — тот самый угол Суейнов, будто он всегда смотрит немного вверх.

И еще он так спокоен. В этом есть что-то неотразимое.

Они становятся тем, что Дилси Хьюз из Дублина называет «Пара в Романтических Отношениях».

Главным образом прогуливающаяся Пара.

Они гуляют. Так говорит Мама. Они гуляют везде. Иногда он молчит, и она вставляет небольшие колючие комментарии, чтобы вынудить его ответить. Она говорит что-то, чтобы заставить его серьезность разрушиться, и когда удается, Мама смеется, и затем он тоже начинает улыбаться, и она чувствует, как поток тепла охватывает ее, и теперь она знает, что это больше, чем любопытство, но она не станет говорить слово Люблю. Он должен сказать это первым.

Но теперь она боится, что он может уйти. Боится, что однажды она проснется, а он уже исчез так же, как и появился.

Таким образом, она размышляет, может ли отвадить его. У МакКарроллов есть такая извращенная черточка характера. Мама скорее сама разобьет свое сердце, чем позволит кому-то разбить его. Есть в этом ирландская логика. Но, возможно, вы должны пробыть здесь сто дождливых лет, прежде чем это поймете. Мама пытается не Показывать Беспокойства. Это еще одна уловка. Мама сходит с ума, когда выходит на улицу и натыкается на него, но ни за что не позволит себе выйти из себя. Она остается в доме и взбивает яйца. Она бдительно следит через окно, не вошел ли он в ворота. Но он не входит. У него та особенность Суейнов, сущность которой — разочарование и боль, и он стоит у реки и чувствует, что когти вонзаются в его сердце.

Есть бзик Суейнов и есть бзик МакКарроллов; все это не выглядит таким уж замечательным.

Когда в то время я говорила это себе, я беспокоилась и за себя, и за Энея.

Поскольку и Маме, и Папе так хорошо удается страдание. Папа возвратился в Ирландию и полагает, что в Мэри МакКарролл нашел Смысл. И я имею в виду именно Смысл. Что на обычном языке является достаточно значительным, но в Суейниной Песне — значительным в высшей степени. Он полагает, что до сих пор все было бессмысленным. Что я делал все это время? Путешествия, моря с высоченными валами, лишенные света ночные горизонты, лихорадки, болезни, опаленная кожа лба и верхушек ушей, отплытия и приплытия, все такое, вся Собственность Мальчика, Мелвилл и Конрад, тщеславие из-за этого, все это бежало прочь, и уклонение от всего этого текло в его крови все время, и было ощущение существует то, что я должен сделать. И то, что должно быть сделано, на самом деле здесь, в этом округе, у этой реки, с этой женщиной.

Я не эксперт, но когда мужчина находит Смысл в женщине, то мне кажется, что вы понимаете две вещи. Первая — вы идете В Глубины, и Вторая — вы знаете, что это самая рискованная любовь, какая только есть в мире.

Маме риск уже ясен. Она знает, что не будет никакого другого Вергилия Суейна, проезжающего через Фаху. Она знает, что должна оставаться здесь и заботиться о Бабушке, потому что у Мамы есть великодушие Спенсера Трейси, и она никогда никого не подведет. Она пожертвует всем, чем придется. Есть люди просто хорошие, у них осталась невредимой святость долга, даже дыхание перехватывает, потому что иногда забываешь, что иные люди могут быть образцами добродетели. Так вот, она поймана, потому что знает, что это оно самое. Это оно самое. И несмотря на все предостережения, которые озвучивает Центральный Совет Фахского Филиала Ирландской Ассоциации Сельских Женщин, что человек, не родившийся в округе, графстве или хотя бы на Западе, человек, не имеющий привычки ни к работе на земле, ни к уходу за скотом, не сможет быть счастлив здесь, Мама хочет верить, что Вергилий Суейн будет любить ее так, что решит остаться, и как только так решит, то все будет в порядке.

Но она не спросит его. Она не пойдет дальше в Книге Уловок. И потому нет никаких летних платьев, никакой губной помады, никакой прически, никаких духов, никаких приглашений на чай, никаких «Вот пирог, я его сама испекла», или «Сегодня танцы в баре у Табриди», или «Я видела, что вчера вы ловили рыбу».

Ничего.

Она ждет и страдает, и он ждет и страдает, и оба они словно в напряженной кульминации в конце главы.