Это мы, от Морской водоросли до Суейнов.

Я устроила длинный разбег. Вы просто обязаны так делать, иначе шест не перенесет вас через перекладину.

Именно так и поступил Чарльз Диккенс в «Мартине Чезлвите» (Книга 180, Пингвин Классикс), где в Первой Главе он прослеживает родословную Чезлвитов до Адама и Евы. Родословная МакКарроллов уходит в прошлое гораздо дальше. Она тянется назад за пределы, как говорит Мартин Фини.

Суейны — это письменное, МакКарролл — устное. То, что наше — это история бракосочетания языка и бумаги, бракосочетание невероятного с невозможным. Дети этого брака поразительны.

Когда я говорю, что моего отца зовут Вергилий Суейн, то думаю, что он — повествование. Думаю, что выдумала его. Думаю, что, может быть, у меня никогда не было отца, и в том месте, где он должен быть, я поместила повествование. Я вижу ту фигуру на берегу реки и пытаюсь совместить ее с мальчиком, которого я придумала, но нахожу вместо этого хрящ правды, состоящей в том, что люди не безупречные однородные создания, у них есть необъяснимые части, и чем внимательнее вы на них смотрите, тем более таинственными они становятся.

Никто в нашем округе никогда не называл моего отца Вергилий. Все звали его Верг. И однажды я написала Верг на странице моей тетрадки Эшлинг, про-тезаурус-ила и нашла Край, Границу, Поле страницы, прежде чем дошла до слова Грань, и затем я подумала об этом слове как о глаголе и испытала дрожь, когда написала Приближаться.

Мой отец никогда не говорил нам, где побывал. Глубоко, глубоко, все еще глубоко и еще глубже должны мы пойти, если хотим узнать сердце человека, говорит старый Герман Мелвилл в книге моего отца «Пьер, или Двусмысленности» (Книга 1997, Э. П. Даттон, Нью-Йорк), та книга пахнет подвалом, и в ней на странице 167 есть чайное пятно в форме Гренландии.

Годы между отъездом моего отца из Эшкрофта и его прибытием на Порог Рыболова утеряны. Если вы — ребенок, выросший на Приключенческих Романах, если у вас Спенсер Трейси вместо дедушки Талти, если за дверью несется река, то у вас есть определенный авторитет из-за того, что вы можете объявить в Национальной школе Фахи, что прежде, чем поселиться здесь, ваш отец Уходил в Море. В округе, где река открывается в море, счастливые дети мечтают о том, чтобы отправиться в дальнее путешествие, печальные — мечтают, чтобы их вытянуло отсюда, но и так, и так море остается в центре волшебства. Уходил в Море — определенное положение в обществе. Но авторитет оказался недолгим, потому что я не могла выйти за пределы этой фразы, потому что была застигнута врасплох, когда меня спрашивали, и потому что маленький пучеглазый Шеймас Малви бегал за мной по двору, распевая «Где он был? Где он был?», подвывая при этом таким высоким голосом, какой все Малви получили от горения пластиковых бутылок, потому что стали бросать их в костер после того, как местный Совет начал взимать плату за переработку мусора.

— Он был в Африке? Он был в Австралии?

Круглая голова Шеймаса слегка покачивается из стороны в сторону, выпученные рыбьи глаза блестят, как облизанные лакричные леденцы, и он распевает насмешки и преподает мне универсальную правду, что человеческий ум не выносит неопределенности, даже такой крошечный ум, как у Шеймаса Малви.

Наш отец вышел в море с Ахавом и Измаилом. Это факт. Но не нашел кита. И возвратился с прежними беспокойными исканиями в себе и вдобавок с ощущением, что все зыбко в мире сем.

— Куда ты плавал? — спросил Эней.

Папа лежит между нами в лодке-кровати Энея. Нам по восемь лет, и в школе мы начали изучать Географию. По ночам Эней брал Атлас в кровать, и прежде чем Мама велит Выключить Свет, я присоединялась к нему под синим пуховым одеялом с белыми плавающими облаками на нем, мы разглядывали карты и испытывали особое успокоение от того, что не имеет значения, насколько велико какое-либо место, пусть даже большое, как, скажем, вся Южная Америка, раз оно помещается на странице. Эней был мальчиком, который мечтал. И когда он рассматривал карты, можно было вроде как чувствовать, как его мозг жужжит, и что потом в своих снах он будет путешествовать в тех местах.

— Куда ты плавал?

Папа лежит между нами поверх плывущих облаков, его длинное тонкое тело — горный хребет, по которому я могу идти двумя пальцами. В тот апрельский день, когда Мама впервые увидела Папу на Пороге Рыболова, у него была всклокоченная красновато-каштановая борода Д. Г. Лоуренса, как на жутко помятой обложке «Избранных Стихотворений» (Книга 2994, Пингвин, Лондон), но мы родились много позже того дня, а потому теперь борода у Папы серебристая, и я могу идти своими пальцами прямо вдоль его плеч и по его воротнику прийти к его лицу, и у меня есть хороший способ проникнуть в мягкость его бороды, прежде чем он сделает вид, что кусает меня, и изобразит звук, с каким захлопываются челюсти акулы, а я завизжу и захочу спасти пальцы для другого раза.

— Куда ты плавал, когда был матросом?

— Ну, — говорит он, — я вам расскажу, но вы должны сохранить это в тайне.

— Мы никому не скажем. Правда ведь, не скажем, Эней?

Я лежу, глядя вбок на Энея, чтобы удостовериться, что он ничего не расскажет Шеймасу Малви.

Эней качает головой так, как делают маленькие мальчики, со своего рода полной и прекрасной серьезностью. Его глаза круглые, как буквы О, от изумления и важности.

— Расскажи нам.

— Ну, — говорит папа. — Вы знаете, где Карибское море?

Эней быстро перелистывает Атлас.

— Вот здесь.

Он протягивает его через горный хребет так, чтобы я видела.

Папа улыбается той своей улыбкой, которая близка к плачу.

— Верно.

— Ты плавал туда?

— Плавал.

— Как там было? Расскажи.

— Жарко.

— Насколько жарко?

— Очень-очень жарко.

— А почему ты там был? Почему ты туда плавал?

Эней хочет понять, как можно войти в карту, которая находится на странице 28 Атласа.

— Почему я там был? — переспрашивает Папа.

— Да.

Глаза моего отца смотрят на наклонный потолок и на вырез в нем, где окно в крыше выглядит темно-синим прямоугольником без звезд. Вопрос слишком значителен для Папы. В последующие годы я часто буду видеть, как он внезапно делает паузу во фразе или даже в слове, будто в нем есть дверной проем, в который выходит Папин Ум, покидая нас на мгновение. А в то время мы думали, что так делают все отцы. Мы думали, что отцовство было такой же огромной тяжестью, как большое пальто, и отец должен был все время думать о многих разных вещах, только чтобы не быть раздавленным этим пальто.

— Ну, — говорит он наконец, — это длинная история.

— Хорошо.

Эней привстает на локте. Один взгляд на его лицо, и вы понимаете, что нельзя разочаровать его. Просто нельзя. Прежде чем они будут сломлены, маленькие мальчики — прекрасные создания.

— Ну, — говорит папа. — Я расскажу вам коротко.

Я придвигаюсь ближе. Моя голова сбоку от моего отца. Мне тепло потому, что тело отца теплое, а его рубашка пахнет так, как может пахнуть только рубашка собственного отца. Это невозможно объяснить или даже уловить, потому что это больше, чем запах, больше, чем сумма Кастильского мыла и фермерского пота, и мечты, и дерзания. Это больше, чем лосьон после бритья «Old Spice» или шампунь «Lux», больше, чем любая комбинация всего того, что вы можете найти в шкафчике в его ванной. Это в его тепле и в его жизни. Это покидает его одежду через три дня. Вот что я узнала и запомнила.

Но ни о чем таком я в то время не думала.

Итак, я прижимаюсь к теплу моего отца, и его рука поднимается, чтобы обнять меня. Другой рукой он обнимает Энея.

— Ну, я был на довольно большом корабле, — начинает мой отец. — Он принадлежал мистеру Трелони.

Энею нужны подробности.

— Какой он был?

— Хороший. Но не умел хранить тайны.

— Почему не умел?

— Уж такая у него слабость. Но зато трезвый ум, так что все было хорошо. Во всяком случае, он владел судном и поплыл с нами. И взял с собой своего друга доктора Ливси.

— Он был хорошим?

— Да. Он лечил всех одинаково.

— Это хорошо.

— Да.

— А Капитана как звали?

— Смоллетт. Он был хорошим Капитаном.

— Вам был нужен хороший Капитан. Кто еще?

— Было много народу. Мистер Аллардайс, мистер Андерсон и мистер Арроу.

— Они все начинаются с «А».

— Не мешай, Рут. Какой был мистер Арроу?

— Мистер Арроу был любитель выпить. Несмотря на то, что такого не позволяли.

— Он свалился за борт?

— Да. Он свалился за борт в ту ночь, когда мы добрались до Карибского моря. Его тела так никогда и не нашли.

Папа делает паузу, пока тело мистера Арроу тонет, исчезая без следа.

— Был еще Авраам Грэй.

— Какой он был?

— Он был плотником. Сначала он мне не нравился, и когда ты на корабле с тем, кого не любишь, в этом нет ничего хорошего. Но потом он сделал кое-какие хорошие вещи, и я увидел его с другой стороны. А в конце он спас мне жизнь.

— Спас жизнь?

— Точно спас.

— Как?

— Это случилось позже. Кто же еще был с нами? Был Джон Хантер, был Ричард Джойс. И Дик Джонсон. У него всегда была с собой Библия. Куда бы он ни пошел. Он думал, что она защитит его в морях.

— И защитила?

— Он не утонул. Но заразился малярией.

— Это ужасно?

— Да, Рути.

— Он умер?

— Умер.

Мы отдаем дань уважения мистеру Джонсону, когда он следует за мистером Арроу во тьму.

— Джордж Мерри, Том Морган, О’Брайен. Мы никогда не знали имя О’Брайена. Он был просто О’Брайен.

— Хороший?

Глаза Энея опять становятся круглыми, как буква O.

Папа изображает дрожь невидимой бутылки виски у своих губ. Бедный О’Брайен.

— Карибское море, знаете ли, не просто место. Это много мест. Там есть острова. Некоторые такие маленькие, что даже не нанесены на эту карту. Но все они красивы. Вода изумительно синяя. Синяя-синяя, и как только вы видите ее, то понимаете, что никогда прежде не видели синего цвета. Та вещь, которую вы называли синей, какого-то другого цвета, не синего. А вот это синее. Это синева, которая спускается с неба в воду так, что когда вы смотрите на море, то думаете, что это небо, а когда смотрите на небо, думаете, что это море.

Мы с Энеем лежим и понимаем, что никогда не видели синевы и как удивительно это должно быть. Некоторое время я пытаюсь исхитриться и увидеть то, чего никогда не видела, о чем знаю лишь из рассказов моего отца. Я отправляю его в плавание по самому лучшему синему цвету, какой только могу вообразить, но знаю, что он недостаточно синий.

— Закройте глаза, чтобы увидеть это, — предлагает Папа.

Мы закрываем глаза. И когда я думаю, что вижу, отец убирает от нас руки, и наши головы соскальзывают в глубину подушек на кровати Энея. Кровать приподнимается, когда горный хребет уходит — мой отец встает. Я все еще в теплом пространстве, которое все еще пахнет им, и я представляю, что мы плывем к острову в изумительной синеве.

Эней не хочет представлять. Он хочет видеть реальные вещи. Он хочет быть там.

— Расскажи еще.

— Расскажу, — говорит папа. — Но пока просто доберитесь до острова. Просто приплывите туда. А завтра я расскажу вам о мистере Сильвере.

— Мистер Сильвер?

— Ш-ш-ш. Ложитесь.

— А кто он?

— Его имя Джон. Мы прозвали его Долговязым, хотя он таким не был.

Мои глаза закрыты, но я могу чувствовать, как папа поплотнее укрывает Энея одеялом. Он говорит тихо, потому что думает, что Рути уже спит. Очень нежно он гладит Энея по голове и шепчет ему в самое ухо:

— У него была деревянная нога.