Вы еще здесь?

В такие, как этот, дни, когда я просыпаюсь и чувствую себя более усталой, чем когда засыпала, я не могу вполне верить, что вы существуете.

Дорогой Читатель, ты плод моего воображения?

Трудно жить одной лишь надеждой. Живя надеждой, становишься худой и усталой. Надежда выскабливает тебя изнутри. Все время живешь в будущем времени. Надеешься, что там, в будущем, все будет лучше: и сама ты почувствуешь себя лучше, и не будешь просыпаться, чувствуя, что кто-то вынимал из тебя жизнь каплю за каплей, пока ты спала. Теперь целая страна живет будущим. Мы находимся в Ужасном Времени, но в будущем у нас снова все будет в порядке. Мы просто должны продолжать надеяться. Вот, например, Мойра Колпойс получила диплом с отличием первой степени по Социологии, и миссис Куинти говорит, что Мойра разослала сотню резюме в Дублине, претендуя на любую работу, однако получила всего лишь один ответ, а когда пошла на интервью, там было триста человек, и у двухсот был десятилетний опыт работы, и потому вчера мистер и миссис Колпойс повезли дочь в Шаннон, и сейчас она, должно быть, подъезжает к Перту, а завтра начнет искать Даворенов, с которыми на самом деле не знакома. Они из нашего округа, переселились туда в прошлом году и начали работать на заводе по производству шин. Колпойсам уже за шестьдесят, и Мойра — их единственная дочь. Миссис Куинти говорит, что когда на обратном пути мистер и миссис Колпойс остановились у Магуайров купить бензина и молока, то выглядели на десять лет старше. И теперь они просто будут надеяться, что все наладится, говорит миссис Куинти. У них большой сырой старый дом, в котором они целыми днями болтаются без дела, тот дом, что похож на высокую серую ракушку — именно таким я впервые представила себе Сатис-Хаус Мисс Хэвишем. Этот их дом уже дважды грабили после начала Кризиса, и там мистер и миссис Колпойс будут влачить свое существование, надевая по три пары носков, садясь поближе к огню, — и надеясь.

Чтобы была надежда, у вас должна быть вера. Это безумное сочетание. Вы должны верить, что все может стать лучше. Вы понятия не имеете, как именно, но каким-то образом должно. Это слепая штука, вера. Но я, кажется, вижу слишком много. Я лежу здесь в кровати-лодке, когда просыпаюсь. Я должна сразу же позвать Маму, чтобы она пришла, и раздвинула шторы, и использовала свой лучший радостный голос, чтобы изгнать мое уныние, но иногда я так не делаю — то есть не зову ее. Просыпаюсь и чувствую утреннюю усталость. Интересно, куда я пойду отсюда и каким образом я вообще могу пойти, — я смотрю через комнату на все мои книги и спрашиваю себя — а вдруг у меня получится сделать то, что я намеревалась? А вдруг у меня получится найти моего отца?

Я выгляжу серой. На самом деле так выгляжу. Зеркала должны быть запрещены точно так же, как Дядя Ноели запретил Новости. И то, и другое — враги надежды. Дядя Ноели объяснил, что не может слушать всезнающих экспертов по Плохим Ситуациям, — ведь те эксперты прежде были специалистами по экономическому процветанию, то есть по Буму, а потом, в Кризис, многие из них, будто мрачные соседи, втайне наслаждались своим участием в важных похоронах, — и поскольку время требовало чрезвычайной тактики, а сердце должно было быть чем-то поддержано, Дядя Ноели переключился на «Lyric FM», стал слушать еще и «Marty in the Morning» и подружился с Моцартом. Но нет возможности выключить зеркало, оно висит вот тут, над раковиной в ванной комнате, от него не уклониться, и в нем я серая.

— Я выгляжу серой? — спросила я Винсента Каннингема.

— Что?

Он сделал то, что делают люди, когда надеются, что вопрос отпадет сам собой, — притворился, будто он Роберт Де Ниро, что означает — он должен смахнуть три невидимых ворсинки с колена своих брюк и начать исследовать свои пальцы, а потом, нахмурившись, глядеть на то, что только он мог там увидеть. Если бы, как у мистера Пекснифа, у него была шляпа, он искал бы ответ в ней.

— Какое слово ты не понимаешь? Серая? Мое лицо, оно выглядит серым?

— Нет. Нет. Конечно, нет.

— Какого цвета мое лицо, как бы ты сказал?

— Нормального цвета.

— Это смешно. Очевидно же, у меня совсем не нормальный цвет. Никогда не был нормальным и никогда не будет.

— Ну ты же понимаешь, что я имею в виду.

— У меня под глазами круги. Какого они цвета?

— Нормального.

— Винсент.

— Син…еватые.

— Синевато-серые?

— Синевато-бледные.

— Это и есть то, что люди называют серым.

— Если ты не чувствуешь себя хорошо, возможно, тебе стоит лечь в больницу.

Существовало так много причин, почему это было смешно, что я даже не рискнула начать. В больнице графства началась Зимняя Рвотная Вирусная Инфекция, а Осенняя Рвотная Вирусная Инфекция, по-видимому, отбыла в Африку. Серый цвет лица не был состоянием, требующим неотложного лечения. У меня был Свой Взгляд на это, доказательством чему служило то, что я ела огромное количество говядины, чечевицы, бобов и шпината, принимала двойные дозы таблеток с Высоким Содержанием Железа, а мои внутренности были волшебной детской площадкой с качелями и горками для Pfizer, Roche, GlaxoSmithKline и лекарства с названием, будто из «Звездного пути», AstraZeneca.

— Просто признай это. Я выгляжу серой.

— Выглядишь.

— Спасибо.

— На здоровье.

Я получила меньше удовлетворения, чем надеялась.

— Мои волосы похожи на старую солому.

— О, Рут, нет, они… Хотя да, похожи.

— Спасибо.

Если вы чувствуете безнадежность, вам хочется, чтобы кто-нибудь еще тоже ее чувствовал. Это одно из высших противоречий в человеческой натуре. Но у Винсента Каннингема одно из тех жизнерадостных сердец, какие всплывают, когда вы пытаетесь затолкнуть их под воду.

— Я вымою их, — сказал он.

— Что?

— Да ладно. Я вымою твои волосы.

— Сначала полетай вокруг комнаты. Почему бы нет?

— Да ладно, почувствуешь себя лучше.

— Я не позволю тебе мыть мои волосы.

Он уже направлялся в ванную.

— Я подготовлю воду.

— Винсент! Винсент!

Я услышала, как из кранов льется вода. Нужно время, чтобы теплая вода поднялась сюда. Мой отец устроил ванную, пользуясь указаниями из подержанной книги «Руководство для Домовладельцев» (Книга 1981, Ридерз дайджест, Нью-Йорк), которую раздобыл в магазине Спеллисси в Эннисе. Устройство ванной оказалось крепким орешком. Корешок книги сломан, на страницах, вспухших от воды, приведены Основы Домашнего Водопровода и Канализации, и либо мой отец, либо один из предыдущих владельцев немного утопил книгу во время своих попыток что-то сделать. Но теперь поворачиваешь кран… и ничего не происходит. Когда я была моложе, то часто воображала, что вода должна прибыть в ванную из реки, и не возражала против того, чтобы подождать — ведь мой отец сам сотворил это чудо техники. Сначала ничего не происходит; кран открыт до упора, и это будто испытание — насколько крепка вера в то, что вода появится, и как только поверишь, можно на самом деле услышать крошечный вздох, исходящий из носика крана. Это подтверждение веры в то, что скоро воздух станет водой, надо лишь вынести стояние на холоде еще чуть дольше. Холодная вода бежит целую вечность. Бежит, пока не начинаешь думать, что тепла не существует, и тут раздается стук из «Макбета». Стук где-то в доме, но никто не может сказать, где именно. Потом стук переходит в лязг, доносящийся из-под деревянной обшивки стен, и трубы трещат так, как щелкают больные суставы при артрите. Затем ощущается болезненное сопротивление течению, и наконец становится понятно, что вера принесла результат, и горячая вода начинает литься с серией воздушных отрыжек и внезапным громким всплеском триумфа.

Винсент вошел с банным полотенцем.

— Ладно, — сказал он.

— Что ладно?

— Ты почувствуешь себя лучше.

— Спятил, что ли?

— Да, — ответил он. Его волосы торчали вверх, и он безумно хлопал ресницами, когда начал стягивать с меня пуховое одеяло. — Давай же.

— Послушай, Видал, не то чтобы я не ценила…

Он уже просунул руку мне под спину и понял, что я легче, чем ему казалось, что у меня так мало субстанции, и на мгновение он, должно быть, подумал, что его рука прошла сквозь меня, что я ему пригрезилась, за исключением того, что если бы и вправду пригрезилась, то ему, вероятно, не пригрезилась бы серая кожа, или соломенные волосы, или, вполне возможно, мои замашки. Он приподнял меня. Я держалась за него.

— Ты спятил, — повторила я. Я была так удивлена, что не могла говорить длинными предложениями.

Он приладил деревянный стул спинкой к раковине и положил дважды свернутое полотенце, сделав из него опору для шеи. От воды поднимался пар.

— Вот.

— Ты ошпаришь меня.

Он осторожно усадил меня, потом отвел свою руку, сделав паузу лишь на миг, чтобы убедиться, что я все еще сижу на стуле. Засучивая рукава, он повернулся к раковине.

— Винсент.

Я сидела к нему спиной.

— Я знаю.

Он опустил в воду локоть.

— Нет, но…

— Давай. — Он взял мои волосы. — Откинься назад.

— Ты вообще когда-нибудь…

— Рут, откинься назад.

Я положила голову на опору. И мои волосы оказались в воде. Его руки подталкивали воду к волосам, обращаясь с ними так, будто они были золотыми волосами из сказки. Потом он зачерпнул воду рукой и дал воде течь по моей голове, опускал руку, опять зачерпывал воду и опять давал ей течь, и это почему-то казалось теперь самым древним и естественным ритмом в мире, то течение воды по голове. Я сидела, откинувшись назад, и мои глаза были обращены на Винсента, но он смотрел только на мои волосы и на то, что делал, а взгляд у него был такой, какой можно видеть у мальчиков и мужчин, когда они заняты серьезной, запутанной и жизненно важной задачей. Его пальцы нанесли шампунь на мои волосы. Моя голова стала утешительной твердостью, я знала это, и на краю моей субстанции был череп, и Винсент взбил пену на нем, а затем разглаживал мои волосы по всей длине, иногда позволяя им перемещаться между его ладонями. Время от времени он одной рукой добавлял шампунь, а другой наливал на волосы воду. Она пролилась мне на лоб, Винсент принес свои извинения, я сказала, что все в порядке, но со своего рода высшей нежностью он промокнул мои глаза концом полотенца и затем возвратился к мытью с той же сосредоточенной нежностью. Мне было нечего сказать. Я лежу на полотенце, Винсент меняет воду и начинает ополаскивать волосы. Вода не кажется водой. Она похожа на грезы о воде, текущей по мне, я закрыла глаза и чувствовала руки Винсента, и воду, и ее течение, и своего рода невозможное ощущение освобождения, наполнения и очищения, будто происходящее было крещением, простым и чистым потоком благодати, будто вопреки всему появились основания для надежды.