Глава 22

– Я не хочу тебя больше отпускать, – Володя спрятал лицо на плече Тани, – я не понимаю, как я жил без тебя. Как я мог без тебя жить?

Прижимая к себе ее обнаженное тело, Володя так крепко сжал ее руку, что на ней остались небольшие синеватые пятна.

– Я не знаю, что я сделаю, но ты больше никуда не уйдешь.

Две предательские слезинки, скатившись из глаз Тани, сверкающими каплями упали вниз, в белоснежность наволочки подушки, навсегда исчезая так, как когда-то исчезала ее душа. И Таня не знала – это сон, счастье или очень большое горе опустилось бархатной периной страсти на ее плечи, снова приподнимая над застывшей землей.

Все произошло так внезапно, что она ничего не успела сказать. Потянувшись друг к другу так, как умирающие от жажды путники тянутся к живительному источнику, они оба мгновенно оказались в том мире, где больше не нужны никакие слова. Языком этой страсти разговаривали даже не тела, а их души. Души, слившиеся воедино навсегда, давным-давно.

Это могло бы быть невероятным, просто опьяняющим счастьем! Заслуженным счастьем этой хрупкой, как драгоценный хрусталь, любви.

Но две предательские слезинки, скатившись из глаз Тани, высыхали на измятой подушке. И Таня не знала, о ком и о чем она плачет. А раз не знала, то ничего не могла и сказать. Эти слезинки больно обожгли щеки. И вот как раз из-за них Таня не могла полететь над землей.

Оставалось только тихо замереть, полностью растворяясь в этом кольце крепко охвативших ее рук. И ничего не понимать, не ощущать, не чувствовать, не видеть, а только тихо наслаждаться утомленным дыханием любимого человека, которое она пила, как крепленое вино.

– Туча спасен, – отстранившись, Володя пытался привести себя в чувство, вспомнив о том, что привело их сюда.

– Я хочу наказать Зайдера и прогнать его из города, – сказала Таня, – но как это сделать, я пока не знаю. Есть у меня один план. Ты спросил своего друга?

– Завтра велел прийти за ответом.

– Важно, что он скажет, – Таня задумалась, – если в его биографии есть темные пятна, я могу надавить этим на Котовского и потребовать прогнать Зайдера.

– Разве ты не любила его? – наивно спросил Володя.

– Кого? – Таня отстранилась, чувствуя, как исчезает волшебство.

– Мишку Нягу, – произнес Володя, пожалев, что это сделал, потому что на лице Тани появилось странное, отстраненное выражение – выражение, которое он бы не смог описать.

– Нет, – голос ее прозвучал резко, – нет. Но ты не поймешь.

– Это не важно. Это не имеет никакого значения, – Володя снова попытался ее обнять. Но Таня, опустив ноги, поднялась с кровати и стала одеваться. Почему-то ей хотелось плакать.

На следующее утро она пришла в редакцию Володи – потому что он попросил ее это сделать, впервые в жизни ничего не собираясь скрывать. И Таня, столько лет ждавшая этого момента, вместо пьянящей радости и ослепившего ее счастья не испытывала ничего, кроме чуть раздражающей пустоты… «Вот еще, куда-то тащиться», – ниоткуда пришла первая мысль, и Таня вдруг испугалась по-настоящему.

Что произошло? Не смогла простить? Разлюбила? Ответа не было. Их чувства не попадали ни под какое определение, непонятно как назывались, но Таня очень сомневалась, что любовь бывает такой. Однако в редакцию она пошла. И когда Володя с почетом усадил ее на стул перед своим редакторским столом (согнав с насиженного места толстого пушистого кота, который возмущенно зашипел на Таню), она лишь уставилась в запыленное окно, охватила взглядом оживленную Дерибасовскую и Горсад и подумала, что день будет солнечным.

Володя протягивал ей гербовый конверт, а в глазах у него застыла тревога.

– Побег Тучи не принес неприятностей твоему другу? – спросила Таня, взяв конверт.

– Нет, конечно. Сразу стало понятно, что приказ военного гарнизона подделали ушлые одесские уголовники. – улыбнулся Сосновский. – Никогда в жизни не задумывался о том, что людей легче всего обмануть, сказав им правду.

– Иногда это работает, – Таня улыбнулась в ответ, – но не всегда. Что в конверте?

– Страх.

– Ты читал?

– Да, – Володя отвел глаза в сторону, – извини, но я… В общем, я прочитал, и… На самом деле это ужасно. Ты только никаких скоропалительных выводов не делай! Но… ты ведь не любишь его, правда? И после того, что ты прочитаешь, ты сможешь отдать его на казнь…

– Что? – вздрогнула Таня.

– Ну… большевикам… – потупил взгляд Володя.

– Ты пугаешь меня, – она не улыбалась.

– Прости. Но я просто подумал, что надо узнать, кто он такой, а потом сделать так, чтобы он получил по заслугам. Ты ведь этого хочешь?

– Подожди, – Таня чуть повысила голос, – Мишка Няга не сделал мне ничего плохого. Ты хочешь сказать, что он бандит? Он не тот, за кого себя выдает?

– Он не тот, за кого себя выдает. Почитай документы.

– Ясно, – Таня сжала конверт, предчувствуя очередную беду, – я потом вернусь, и мы поговорим.

– Я буду тебя ждать. Я до самого позднего вечера буду сегодня в редакции. Приходи, когда захочешь! – Голос Володи предательски дрогнул, и Таня вдруг поняла, что он по-настоящему волнуется за нее. Раньше это сделало бы ее счастливой. Но теперь она не испытывала ничего, кроме равнодушия, которое в железных тисках держало ее в плену.

В Горсаду было много людей. Смеющиеся дети бегали по дорожкам. Прилетели голуби. Кто-то кормил их семечками. Жаркое солнце лета накрывало своим зноем эту удивительно мирную картину. Таня нашла место на одной из дальних скамеек и раскрыла конверт. Бумаги были написаны от руки. Почерк был не Володин.

«Биографические данные подтверждены в различных источниках. Настоящее имя – Илларион Степанович Нягу. Не нравилось имя Илларион, считал его глупым и старорежимным, поэтому переименовал себя в Михаила. Родился в семье беднейших крестьян на Херсонщине. Был призван на царскую воинскую службу. В армии получил тюремный срок и сидел в крепости за то, что ударил офицера. После освобождения стал ярым сторонником большевиков.

Во время гражданской войны организовал восстание в Хотине. Командовал отрядом бессарабских всадников. В Бессарабии был известен как конокрад. Итак, цифры. Родился – 1890 год, село Сатул-Ноу Одесского уезда Херсонской губернии. 1912 – служба в царской армии. 1914 – приговорен к году тюрьмы за нападение на Румынском фронте. В начале 1919 года возглавил Хотинское восстание. Стал во главе бессарабской конницы.

В мае 1919 года встретился с Григорием Котовским. Встреча произошла на станции Рудница. Между Котовским и Нягу началась крепкая дружба, потому что они были похожи по характеру. В мае 1919-го был назначен Котовским командиром 1-го Бессарабского кавалерийского полка Красной армии. Сражался против войск Деникина. За бой под Тирасполем был награжден орденом Красного Знамени. Был ранен в боях за местечко Любар в Житомирской области. В тяжелом состоянии был вынесен с огневой позиции и эвакуирован в Одесский военный госпиталь. Скончался от ран в 1921 году при переезде из Одессы в Таращи».

На этом месте Таня оторвалась от чтения, не веря своим глазам. 1921 год! Скончался от ран! Михаил Нягу!

Перед глазами Тани все поплыло, но она вернулась к чтению.

«Соратник Котовского, человек, который называет себя Михаилом Няга, является самозванцем. Он носит чужое имя. По словам однополчан, есть легенда о том, что один из всадников отряда по военному обычаю унаследовал имя своего погибшего командира. Подобная традиция действительно существует, когда кто-то из бойцов может взять в знак памяти и уважения имя погибшего начальник. Но она не очень распространена. Однако есть мнение, что здесь именно этот случай.

Имя мертвого командира унаследовал боец отряда цыганского происхождения. Существует полузабытый цыганский обычай, по которому взять имя погибшего героя в знак уважения означает подарить мертвому вечное бессмертие. Однако человек, который взял чужое имя, поигрался с фамилией. Погибшего командира называли Михаил Нягу. Он стал называть себя Михаил Няга.

Сведений об этом человеке нет. Однополчане говорили, что это цыган родом из табора под Кишиневом. Был известен как лучший знаток лошадей в отряде – лучше, чем Котовский и погибший командир. Сидел в Кишиневе в тюрьме. Говорил, что был политическим. Рассказывал, что грамоте его обучил старый священник из Кишинева, который заприметил способного мальчика из табора.

По рассказам свидетелей, был дружен с Котовским так же, как убитый командир. Они дружили втроем. Поэтому назвал себя чужим именем с ведома Котовского. Сам Котовский не раз говорил, что Мишка Няга чем-то напоминает ему собственное детство, проведенное в богатой усадьбе в Кишиневе. Настоящее имя неизвестно. Называет себя Михаилом Няга с 1921 года. Прошел вместе с Котовским всю гражданскую войну. Отчаянно храбр, верный товарищ. Несмотря на цыганское происхождение, в воровстве замечен не был. Однополчане называли его человеком кристальной честности. Воровал только лошадей для отряда. Умел укрощать любую лошадь, в отряде всегда лечит лошадей. Пользовался большим успехом у женщин – однако, в отличие от Котовского, никогда не хвастался своими победами.

Есть мнение, однако оно не подтверждено официально, что сведения об этом человеке хранятся в управлении окружной милиции города Кишинева. Чекист Николай Димчар несколько раз в различных беседах частного характера упоминал о том, что знает, кто скрывается под именем Михаила Няги, соратника Котовского. Это звучало все чаще, когда с помощью Котовского появилась Молдавская ССР. Однако никаких имен не называл. Многие восприняли это как зависть к человеку, добившемуся большой карьеры при большевиках. Тем более, что Димчар любил выпить. Были свидетели, которые говорили, что однажды Димчар высказывался о глупости Котовского – мол, Котовский очень глупый человек, если не понимает, кого он приблизил к себе, и своего соратника Нягу он должен бояться в первую очередь.

Однако многие восприняли это как намек на то, что Михаил Няга тесно связан с криминальным миром Одессы и оброс в этом мире серьезными связями.

Существует мнение, что этот человек сидел в Кишиневском тюремном замке по уголовной статье, там свел знакомство с Котовским как уголовник, и уже тогда получил авторитет».

На этом записка заканчивалась. Сердце не подвело Таню. Мишка Няга был совсем не тот, за кого себя выдавал! Туча был прав!

Закрыв глаза, Таня погрузилась в поток собственных мыслей. Гостиная, журналы, ее любовник, склонившийся над журналом или книгой…

Он читал совсем не так, как читают люди, едва научившиеся грамоте, неуверенно водя пальцами по строкам. Он читал уверенно, наслаждаясь мыслями. Время от времени по его лицу пробегала легкая улыбка, а глаза приобретали задумчивое, осмысленное выражение. Мог ли так читать цыган, которого научил священник? Нет. Таня вздрогнула от этого неожиданного открытия.

Этот человек не был цыганом! Он был совсем другим. Почему он маскировался так под чужую жизнь, зачем он это делал?

Второй важный момент – мальчишка Рыжак, самое доверенное лицо Мишки Няги! Тот не был цыганом! А мог ли он взять к себе в приближенные человека другой крови и так ему доверять? Таня никогда о таком не слышала.

Одесса всегда была многонациональным городом. Здесь существовали бок о бок люди разных взглядов, национальностей и религий. И Таня точно так же, как и все жители, знала, что есть народы, которым очень свойственна кастовость, поддержка только своих. Такими были кавказцы, азиаты и цыгане. Эти народы выживали, держась друг за друга, и никогда не доверяли чужим.

Таня вспомнила свою подругу с Молдаванки Ирку. Однажды эта девушка, в попытках вырваться с Дерибасовской, со дна, стала жить со старым узбеком, держащим забегаловку для босяков в районе Привоза. Это был старый сгорбленный скупердяй, без двух пальцев на левой руке, в свои 52 года выглядящий на все 70. Он варил очень вкусный плов, но бизнес его шел все хуже и хуже, он разорялся все больше и больше, и от этого просто зверел. А все потому, что он был обременен просто невероятным количеством всевозможных родственников и друзей. Он неделями пропадал в селе, празднуя крестины четырехюродных внучатых братьев троюродной тети, плавно переходящие в похороны престарелого дедушки по линии троюродной тети второй отцовской жены. Бесконечная толпа злых людей наполняла его дом, и каждый самый дальний родственник был важнее бедной Иры, которая не смела даже повысить на него голос.

Он хвалился своей добротой на каждом углу, но заставлял несчастную девочку в мороз торговать лепешками на заснеженном перекрестке, так и не купив ей обещанные сапоги. Когда же у старого сапога отвалилась подошва, он посоветовал ей подложить старые газеты.

Племянникам троюродной тети, родственникам четырехюродного брата и десятерым внучатым братьям по линии двоюродного второго дедушки он накрывал роскошный стол, за который никогда не приглашал эту девочку, говоря, что готовит еду только для родных. Когда она попала в больницу, он даже не пришел ее навестить, потому что к нему приехали племянники дяди из соседнего аула, и надо было проводить время с ними. На день рождения Ирки, о котором он совершенно забыл, он уехал в село на неделю отмечать очередные крестины – именины – поминки. Но при этом он не забывал измываться над ней в постели, доводя до физического истощения мелочными замечаниями, придирками и диким сексуальным аппетитом, который отбирал у несчастной заложницы мнимого светлого будущего последние силы.

В конце концов она сбежала от него, прихватив свой нехитрый скарб. И долго еще старый узбек проклинал эту Иру на всех углах, по пятницам осыпая особыми проклятиями на ступеньках мечети, с яростью потрясая старой сучковатой палкой, которой не раз прохаживался по ее спине. Таня помнила, как утешали несчастную всем двором и как говорили о том, что народы с кастовостью всегда опасны для окружающих и особенно для женщин-одесситок, которые привыкли к уважению и свободе.

И вот цыган приблизил к себе украинца Рыжака? Ну нет, этого просто быть не могло! Означало только одно – национальность этого человека была такой же мнимой, как и украденное им имя.

И, наконец, лошадка. Тонкая статуэтка, оценить которую мог только человек с художественным вкусом. Эта лошадка была воспоминанием, она много значила для него. Могло ли быть таким воспоминание цыгана?

Он лгал. Лгал во всем – от национальности до имени. Тане вполне понятна была позиция Котовского, который приблизил к себе этого человека ради памяти покойного друга. Но кого именно он приблизил?

Погруженная в свои мысли, Таня вздрогнула от громких голосов, которые привлекли ее внимание.

– Цветочки! Кому цветы…

По Горсаду семенила старуха с большой корзиной ярких желтых цветов – они всегда появлялись в Одессе летом, но Таня не знала их названия. Это была та самая старуха, которая на военном параде называла Котовского по имени, Гришенькой!

Не веря в свою удачу, Таня помчалась к ней, на ходу впихнув в сумочку конверт с запиской на гербовой бумаге, оставившей такой страшный след в ее душе.

Час спустя они сидели в кабачке на углу Преображенской и Греческой. Старуха жадно ела пирожки с мясом, а Таня все подливала ей пиво.

– Он видеть меня не захотел! – На глаза старухи наворачивались слезы. – И это он, мой Гришенька! Я же вынянчила его как родного!

– Вы были его няней? Когда? – допрашивала Таня.

– Я была старой няней, служила поначалу в усадьбе купца Бершадова, деточек его нянчила, в Кишиневе. А потом уж в Одессу переехала, – шамкала с набитым ртом старуха.

– Няня в семье купца Бершадова… – запоминала Таня, – а Гришеньку нянчила когда?

– Так потом и Гришеньку нянчила, – вздыхала старуха, – характерный он был… Ох, какой характерный! Ни одного такого ребенка у меня не было! А этот такой. Все по нему должно было быть сделано. Вот как скажет – и все тут! И лошадей страсть как любил! Все дети как дети, а этот без лошадей жить не мог. Гнедок у него был.

– Гнедок? – не поняла Таня.

– Жеребенок народился, хорошенький такой. Так он сам не ел, а ему таскал со стола сахарные пряники, Гришенька мой… – вздыхала старуха.

– А когда же вы расстались с Гришенькой? – Таня все еще не могла ухватить хронологию событий, мысли старухи перескакивали с одного на другое, и она все не могла в них разобраться.

– Мне плохо в Одессе жить, торговать приходится, – вздыхала старуха, – а в Кишинев не вернуться уже, да и денег нет…

– Когда вы ушли от купца Бершадова и стали нянчить Котовского? – Таня спросила в лоб.

– Убили купца Бершадова и всю его семью, – сказала старуха, – только прислуга и выжила. Прислугу они не тронули, аспиды… Как земля только таких носит… Купца, и деток его, и лошадей… всех… конюшню спалили… страшная ночь… – Старуха начала плакать.

Таня не выдержала. Она бросилась на улицу, нашла газетный киоск, купила газету, на передовице которой красовалась фотография Котовского.

– Это он, Гришенька? – Таня ткнула в фотографию пальцем. Старуха вскинула на нее непонимающие глаза.