Глава 16
Коробка стояла на табуретке прямо посередине кабинета. Простая картонная коробка из-под шоколада «Красный Октябрь». Она была открыта. Зина не поверила своим глазам, увидев край рамки с фотографией мамы, которая высовывалась из-за вороха каких-то бумаг. Она стояла и смотрела на эту коробку, а за ее рабочим столом уже сидела какая-то женщина. И чужие вещи были разложены.
— Вас главврач просила зайти, — женщина опустила глаза вниз, чувствуя себя очень неловко в такой ситуации. Зина узнала ее. Врач с соседнего участка, абсолютно безобидное существо.
— Меня в другой кабинет перевели? — Зина тупо смотрела на коробку, и женщина перехватила ее взгляд.
— Здесь ваши вещи. Извините… Мне велели их собрать.
— Мои вещи? Вы собрали мои вещи? Из моего кабинета? — Зина отказывалась верить своим ушам.
— Извините… Мне главврач приказала… То есть сказала… Простите меня! — У женщины выступили слезы на глазах. Зине вдруг захотелось как-то ее успокоить, утешить, объяснить, что здесь совершенно нет причины для слез. Но женщина вдруг выскочила из-за стола и бросилась прочь из кабинета.
На ватных ногах Зина подошла к столу. На столе лежали карточки ее участка. Их перезаполняла другая врач.
Крестовская быстро направилась к кабинету главврача. По дороге двое коллег не ответили на ее приветствие — она это отметила. Вошла в кабинет без стука. Главврач разговаривала по телефону.
— Вы уволены, — уставившись на нее совиными глазами, произнесла она положив телефонную трубку. — Я увольняю вас за прогул.
— Вы не имеете права! — воскликнула Зина.
— Имею. Вы целый день отсутствовали на работе без уважительной причины.
— У меня была причина. Я находилась на вскрытии… Да и то полдня…
— Без уважительной причины, подтвержденной документом. Я уволила вас по трудовому законодательству, по статье. Это будет отражено в вашей трудовой книжке. Теперь ничего, кроме места санитарки, в больнице вам не светит.
Сказать было нечего. Зина молча смотрела на главврача.
— Но по закону вы обязаны отработать еще две недели. Поэтому будете сидеть в регистратуре, помогать девочкам оформлять вызовы…
— Нет. Я отрабатывать не буду.
— Будете! — Лицо главврача пошло красными пятнами. — Я сообщу в соответствующие органы! Вас арестуют!
— Я ухожу на больничный на две недели. Я больна, — не без ехидства усмехнулась Зина.
— Никто не даст вам больничный! — Главврач так сильно нервничала, как будто вся эта история лично касалась ее. А может, так и было на самом деле? Может, увольнение было запланировано заранее и подписано там, где Зина когда-то была, то есть в самом страшном аду?
— Я лягу в больницу. В ту самую, из которой вам уже звонили, кажется… Сообщить о моем самочувствии! — четко произнесла она.
От лица главврача разом отхлынула вся кровь, и оно стало похоже на застиранную тряпку, рассыпающуюся от старости. Это означало, что догадка Зины была правильной. Решение об увольнении главврач принимала не сама. Ей было велено уволить Крестовскую. Но зачем это понадобилось, для какой цели, почему?
Говорить было больше не о чем. Руки главврача тряслись. Зина вышла из кабинета. Ей не хватало воздуха. Она чувствовала себя так, словно вернулась на восемь лет назад.
1928 год… Уютный кабинет с деревянными панелями и старческое лицо, обрамленное благообразной профессорской бородой.
— Вы не прошли «чистку». Это единственное, что я смог для сделать, — вы можете остаться работать здесь, но на низшей должности. Поверьте, я боролся за вас до последнего. Но социальное происхождение вас подвело.
Зина тихо сидела на краешке стула, как примерная ученица, сложив руки на коленях, почти физически чувствуя, как рушится в этот миг ее судьба.
— В конце концов, это справедливо. Предки тех, кто проводил «чистку», гибли под гнетом кровавого дворянства и помещиков, в то время, как ваши танцевали на балах… А потом бедные и униженные гибли на фронтах войны, сражаясь за советское будущее! Чтобы их дети получили возможность заниматься наукой и строить советское общество! Их дети, а не вы.
Она молчала. Предки танцевали на балах? В памяти вдруг выплыла лучезарная, ослепительная улыбка ее мамы! Как бы восхитительно смотрелась мама на балу! В роскошном платье из белого шелка… С цветами в волосах. Под брызгами света хрустальных люстр ее мама кружилась бы в вальсе по натертому до блеска паркету, а ее изящная и тонкая фигура отражалась бы в венецианских зеркалах.
Бал. Мама… Мама, умирающая в нетопленной комнате, на жесткой постели, под старой котиковой шубкой, оставшейся от лучших времен, наброшенной для тепла на рваное одеяло, умирающая в темноте и холоде, когда вокруг бушевала война… И человеческие крики, заглушаемые ржанием обезумевших лошадей, взрывами снарядов и звуками выстрелов, доносились сквозь тонкие стекла их комнаты. А между приступами мучительного кашля с кровью тонкая, едва видимая слезинка скатывалась из уголка маминых глаз.
О ком была эта слезинка? Зина смутно догадывалась, что о том времени. Когда были люстры, платья и зеркала, а в страхе ледяной зимней ночи смерть не врывалась в дома обезумевшими, отчаянными воплями и не была знакома в лицо каждому, видевшему ее оскаленный, жуткий череп хотя бы один раз.
— Вам придется уйти с кафедры, — стариковский голос зазвучал глухо, и в этих глухих нотках раскаленными буквами было написано все — что он решил пожертвовать ею, именно ею, дочерью дворянки, выпускницы института благородных девиц в Санкт-Петербурге и офицера высшего чина в царской армии, тоже дворянского происхождения. Пожертвовать ради того, чтобы оставить при кафедре своего сына Евгения, а ее отдать на съедение волкам!
Да, того самого Евгения, вместе с которым Зина присутствовала на вскрытии тела Андрея. И ради карьеры которого была сломана вся ее жизнь…
«Чистки» были беспощадны, они проводились повсеместно. И стоило выбросить комиссии по «чистке» одну жертву, как можно было обезопасить всех остальных.
— Вы очень талантливая девушка, у вас огромные способности, мы все это признаем… Вы обязательно найдете свое место в жизни. Но только немного не такое, о котором вы мечтали… Мне жаль, — разнервничавшись, старик снял очки своими предательски дрожащими руками и принялся нервно протирать их замусоленным старым клетчатым платком.
Зина молча смотрела на его лицо, пытаясь понять. Это было не сложно. Она прекрасно знала о постановлении. Изначально это постановление было причиной тревоги. Зина очень надеялась, что ее пронесет. Не пронесло.
В том году, так же, как и во все предыдущие годы, действовали «установленные при допущении к испытаниям и при приеме в высшие учебные заведения и техникумы ограничения, связанные с социальным происхождением». Эти ограничения действовали и при занятии высоких должностей, получения ученых степеней. Они стали инструкцией, по которой на первые места и должности выдвигались представители рабоче-крестьянского класса. Тем же, кто имел дворянское или купеческое происхождение, был заказан путь и к защите ученого звания, и к местам на престижных кафедрах.
Она знала, что за огромные деньги отец Евгения купил своему сыну липовые документы, пользуясь социальным происхождением своей жены, которая была из крестьян Херсонского уезда. Он перевел сына на фамилию жены и создал для него идеальное крестьянское происхождение из самых низов.
А документы Крестовской были на виду. Открыты — и в личном деле. Ничего не стоило разыскать выписку из архива бывшего Петербурга о том, что ее мать закончила подобный дворянский институт, а отец занимал высокий офицерский чин в царской армии. Ее документы бросили прямиком в пасть льву… Защита диссертации и место на кафедре для Зины были закрыты навсегда. Но зато полностью открыты — для Евгения.
Это постановление об ограничениях действовало очень долго и было полностью отменено только в декабре 1935 года. Для Зины это было слишком поздно. К тому времени она уже работала районным педиатром в детской поликлинике на Слободке. И никакого просвета в ее жизни не было.
А тогда, задыхаясь от страшного горя, умирая от того, что была разрушена вся ее жизнь, Зина бросилась к Андрею домой, потому что человеку в моменты беды и сокрушающего все на пути своем горя свойственно искать защиту, обращаться за помощью к тому, кто дорог для него больше всех остальных. А для нее всегда самым дорогим человеком был Угаров. Он и пытался утешить ее изо всех сил, но как он мог это сделать? Какие слова могли разрушить несокрушимое, изменить судьбу и уменьшить боль?
Прошло всего два года с момента их окончательного разрыва. Тогда она осталась у него на ночь. А утром обнаружила в одной из комнат его квартиры женские вещи… В жизни Андрея появилась другая женщина. Они не жили вместе, но женщина была. Она приходила к нему, оставалась у него на ночь… И он конечно же утешал ее точно такими же словами и точно так же гладил по волосам, как утешал и гладил ее. Зина ничего не сказала Андрею о своей находке. Лишь молча быстро собралась и навсегда ушла из его жизни. Так одновременно все было разрушено в ее жизни — и работа, и карьера, и будущее. И вся жизнь…
В ту ночь Зина рассказала Угарову о том, какую роль в этой истории сыграл отец Евгения. Каким же было ее негодование, когда она узнала, что Андрей близко сошелся с этим самым Евгением и начал с ним дружить! Зина не могла не воспринять это как личное предательство, как зло по отношению к ней, и не смогла простить этого Андрею очень долго. Впрочем, со временем она поняла, что это и к лучшему — злость унесла тоску и боль…
Думая обо всем этом, Зина забрала коробку с вещами и поехала домой. К счастью, Дмитрия не было — еще некоторое время она могла побыть наедине с собой.
Но через час в дверь раздался звонок. И к своему огромному удивлению, Зина увидела соседку Фаины Романовны, ту самую женщину, которой оставила свой адрес.
— Мы нашли ее, — волнуясь, со слезами на глазах сказала она. — Фаину Романовну сбила машина. Завтра похороны, в еврейской части Второго христианского кладбища. Я подумала, что вы захотите прийти…
Зина провела женщину в комнату и попросила рассказать подробности, пытаясь держать себя в руках.
— Ее сбил хлебный фургон по дороге на Привоз, — утирая слезы, сказала женщина. — У нее не было при себе документов… Ее доставили в Еврейскую больницу. И трое суток она была еще жива, но не приходила в сознание, была в коме… А когда она умерла, ее отправили в морг как безымянный труп… — Соседка снова заплакала. — После нашего разговора я решила зайти в Еврейскую больницу, ведь она совсем рядом с нами. И мне рассказали все это… Я ее нашла…
— Вы были в морге на опознании? — глухо произнесла Зина.
— Да, вместе с сотрудником милиции! Знаете, она так спокойно лежала, как живая…
— Значит, лицо ее не было повреждено? — в упор спросила Зина.
— Нет, — удивилась вопросу женщина.
— Какие травмы у нее были?
— Ну, я не медик… Да и тело было накрыто до подбородка простыней… Я подумала, что так надо… Уважение к мертвой все-таки… И сотрудник милиции со мной был, мужчина…
— То есть тела ее полностью вы не видели, — задумчиво сказала Зина. Она поняла в который раз, как легко можно обмануть не связанных с медициной людей, думающих, что труп в морге прикрывают простыней от стыдливости! Ей стало страшно от правды, которая огненными буквами горела в ее мозгу. Тело прикрыли, чтобы никто не разглядел травм — вернее, их возможное отсутствие! И сотрудник милиции, похоже, был предупрежден об этом!
— Но врач в морге сказал вам, какие у нее травмы? — не отставала она. — Куда ее ударила машина?
— Сказал, в грудь… Грудная клетка раздавлена, ноги… ребра…
— Почему же тогда она трое суток была в коме, если удара в голову не было, и голова не была повреждена? — не выдержала Зина.
— Ну как же… А от сердца разве не бывает такого? — Женщина искренне удивилась.
— Кто вы по специальности? — не смогла удержать улыбки Зина.
— Парикмахер я… — растерялась женщина, — в салоне «Южанка» работаю.
— Все понятно. Вот поэтому тело и закрыли простыней. Ведь вы не медработник, — сказала Зина.
— А… — протянула женщина, удовлетворившись этим объяснением и поняв его по-своему.
— Свидетели были? — продолжала расспросы Зина. — Видел кто-нибудь, что ее сбил именно хлебный фургон?
— Ну да, были какие-то. Именно они «скорую помощь» вызвали.
— А их имена, адреса были в больнице? Ну, вдруг родственники найдутся.
— Нет, — снова растерялась женщина, — а что, так должно было быть?
— Конечно, — для Зины уже стало ясно, — и милиция… Милиция должна была открыть уголовное дело, расследовать.
— Я ничего не знаю об этом! — Женщина выглядела потерянной. Зина поняла, что ей больше ничего не удастся узнать и, поблагодарив, выпроводила ее из квартиры, пообещав, что обязательно придет на похороны.
Закрыв за женщиной дверь, Зина вдруг почувствовала себя такой разбитой и уставшей, что не смогла даже заплакать…
Шел мелкий дождь. Немощеные аллеи кладбища размокли, и ступать приходилось по раскисшей земле, превратившейся местами в жидкую грязь. Людей было мало. Зина, соседка, две неизвестные старушки — и все… Из поликлиники никто не пришел, и Зина никак не могла понять почему, ведь Фаина Романовна проработала там много лет…
Ее похоронили не по иудейскому обряду, так как религиозные обряды на похоронах были запрещены. Да она и не была сильно религиозной, насколько Зина помнила. Каково же было ее удивление, когда одна из старушек положила в размокшую землю могилы простой деревянный крестик.
— Она в христианство покрестилась, — старушка встретила ее недоуменный взгляд, — в Киеве, когда в миссии при Киево-Печерской лавре работала во время войны. Они тогда еще по разным селам ездили. И столько она всего насмотрелась, что покрестилась… Ну и что, что я еврейка, говорила, Иисус Христос тоже был еврей. Значит, он меня как свою примет, так она говорила… Скрывала это от всех… Крест на могиле нельзя поставить, так пусть хоть здесь будет для нее крестик…
А дождь все шел, размывая свеженасыпанный могильный холмик и оставляя на лицах людей потеки, похожие на непросыхающие слезы, как будто им было мало своих слез…
До самой ночи Зина взад и вперед ходила по своей комнате, она даже отослала Дмитрия, сказав, что устала и хочет выспаться. Ей казалось, что вокруг ее горла все туже затягивается петля, и она не понимает, как ее развязать. И тут же ее осенило: есть только один выход. Узнать название села! А там разгадка всего этого странного дела. Зина не сомневалась ни единой секунды, что смерть Фаины Романовны не была случайностью: это было убийство, хорошо подготовленное и четко спланированное убийство. Возможно, эта женщина, с ее четким аналитическим умом, о чем-то догадалась, может, даже о том, что было связано с тайной маленького пациента. За это ее и убили. А раз так, то догадается и она, Зинаида Крестовская.
Для этого необходимо было узнать название села.
Когда часы пробили десять вечера, Зина тихо вышла из квартиры. Она торопилась на последний трамвай.
Поликлиника была темной. Вечером в этом районе жизнь полностью замирала. Зина прекрасно знала это, проработав здесь столько лет.
Шаги за спиной раздались в тот самый момент, когда она собиралась переходить дорогу, чтобы подойти к входу в служебный дворик, находящийся рядом с главной дверью поликлиники.
Шаги за спиной — это всегда страх! Зина прижалась к стене, пытаясь раствориться в темноте, спрятаться, стать невидимой. Но не тут-то было! Она так и не успела добраться до укрытия — небольшой арки возле входа в ворота двора. Шаги приблизились, и вдруг Зина увидела перед собой… Дмитрия.
— Объясни, — коротко сказал он.
— Ты… ты… — От страха у нее подкосились ноги, и она едва не рухнула прямо ему на руки. — Что ты делаешь здесь?
— Следил за тобой, — признался он, — меня очень заинтересовало, куда ты направляешься на ночь глядя в черной одежде, да еще крадучись! Я решил посмотреть. А ты была так увлечена собой, что меня не заметила.
— Но в трамвае тебя не было! — растерялась Зина, вспомнив полупустой вагон.
— Нет, конечно, — рассмеялся Дмитрий, — я сзади прицепился, как уличные мальчишки делают. Вспомнил детский хулиганский опыт. Потому ты меня и не видела!
Смех его прозвучал так искренне и забавно, что Зина рассмеялась в ответ. Но тут же стала серьезной.
— Уходи, — сказала она, — тебе нужно уйти. Тебе не нужны неприятности. Ты не знаешь. Если тебя поймают, ты станешь соучастником.
— Что ты собралась делать? — нахмурился Дмитрий. — Ты меня пугаешь!
— Залезть в поликлинику я собираюсь, — ответила Зина. — Мне очень нужно разыскать в архиве один документ. Это вопрос жизни и смерти.
— Уголовное преступление, — резюмировал Дмитрий, — загремишь по-серьезному. А ты уверена, что не работаешь на румынскую разведку?
Зина против своей воли расхохоталась. Ситуация была абсурдной, но вопреки логике она вдруг почувствовала облегчение.
— Как ты собиралась туда забраться? — спросил Дмитрий. — Тут же ночной сторож!
— Нет, сторожа в поликлинике нет, — помотала она головой. — У нас не хранятся лекарства, вот он и не нужен.
— Идем. — Дмитрий решительно взял ее за руку. — Если это вопрос жизни и смерти, я тебе помогу.
— Тебя посадят! Ты попадешь под уголовную статью! — Зина попыталась вырвать руку.
— Не страшно, — улыбнулся он, — переживу. Особенно, если нас посадят в одну камеру.
— На это особо не рассчитывай, — буркнула она под нос, увлекая его за собой.
Ворота во двор не запирались на ключ. Они оказались во дворике, перед окнами поликлиники.
— Надо разбить окно и влезть внутрь, — Зина уже оглядывалась в поисках камня. Однако Дмитрий ее остановил.
— Подожди. Это делается не так.
Из кармана он достал странный предмет, похожий на отвертку, но с шариком на конце. Провел им круг по стеклу, надавил рукой — и стекло бесшумно упало внутрь. Все это было проделано без единого звука! Просунув руку, Дмитрий поднял щеколду и распахнул окно.
— Прошу, — улыбнулся он.
Они влезли внутрь и подошли к двери отдела кадров, он открыл ее простым гвоздем.
— Как ты это умеешь? — поразилась Зина. Открывая ящики стола, она пыталась найти папку с личным делом Фаины Романовны.
— Жизнь была бурная, — усмехнулся Дмитрий, подсвечивая ей фонарем. — Беспризорная юность, знаешь ли. Дикое прошлое. Нет, ничего страшного, ты не подумай. В тюрьме не сидел. Просто много друзей осталось, и время от времени они дают мне советы.
— Вот оно! — Зина наконец вынула папку с личным делом Фаины Романовны и стала листать пожелтевшие страницы.
— Нашла, — из ее груди вырвался глубокий вздох.
В документе было написано, что Фаина Романовна Луховицкая работала врачом в миссионерской службе от Киево-Печерской лавры — медицинской службе спасения, организованной, чтобы ездить по селам, пострадавшим от войны. Там же прилагался список сел. Последним значилось село Липецкое Балтской губернии вблизи города Бирзула.
К списку сел была приложена записка, написанная от руки. В ней шла речь о том, что сотрудники миссии были срочно эвакуированы из села Липецкое в связи с беспорядками среди местного населения. «Бунт сектантов против православной миссии» — вот что значилось в документе.
Зина нашла то, что искала. Село Липецкое. Балтский уезд. Возле Бирзулы. Теперь это город Котовск. Она аккуратно вернула папку на место.
Помогая друг другу, они вылезли на улицу через окно.
Темнота все так же скрывала их, как вдруг… Яркие огни прорезали темноту. Сзади были фары автомобиля.
— Бежим! — схватив за руку, Зина потащила Дмитрия за собой, пытаясь добежать до ближайшего переулка. Зная кривой рельеф этих переулков, где не всегда мог проехать автомобиль, она надеялась спрятаться там.
Но автомобиль вовсе не собирался их давить. Сзади раздался выстрел. Пуля пролетела так близко, что обожгла Зине руку. Она закричала. Дмитрий толкнул ее на землю, накрыл собой. Автомобиль подбирался все ближе.
— Подвал! Туда! — Он силой заставил ее подняться на ноги и побежать по направлению к подвальному окну, расположенному вровень с землей. Вторая пуля расплющилась о каменную стену.
Дмитрий толкнул Зину на землю, затем кулаками разбил стекло, они прыгнули внутрь. И спрятались за торчавшими в помещении трубами. В окно стали стрелять. Пуля попала в трубу, из которой моментально с шипением полилась вода. Наконец все смолкло.
— Ушли, — прошептал Дмитрий, — домой возвращаться нельзя. За тобой охотятся. Мы пойдем к моему другу.
— Я уеду из Одессы. — Зина дрожала всем телом и никак не могла унять эту дрожь. — Село Липецкое под Котовском. Я должна добраться туда…
Друг Дмитрия жил в центре, на Садовой. Не задавая лишних вопросов, он оставил их на кухне, а сам ушел в комнату.
— Я поеду с тобой, — сказал Дмитрий.
Было решено, что на рассвете он принесет из квартиры кое-какие вещи Зины и документы, и ближайшим поездом они поедут в Котовск.
