5
Клод Игнациус Хикс
«Дорогая мисс Гонда!
Некоторые могут называть это письмо святотатством. Другие могут назвать его изменой моей святой вере. И все же и то и другое несправедливо. Ибо я пишу его, не ощущая себя грешником, нисходящим к земным материям. Напротив, я словно бы сочиняю одну из своих проповедей, пытаясь осознать нечто, чего не могу понять, нечто, превосходящее понимание любого человека, который может прочесть эти полные смирения строки.
Огромный, широкий мир лежит у ваших ног, мисс Гонда, мир печальный, греховный, который видит в вас символ всех своих пламенеющих грехов. Несчетные заблудшие души видят в вас не что иное, как цветок зла, обладающий всей силой и всей темной красотой, которой располагало зло с незапамятных времен. И все же, если мои проповеди бичуют те плоды разврата, которые вы предлагаете миру, в своей душе я не нахожу слов, обращенных против вас.
Ибо, когда я смотрю на вас, мне иногда кажется – и не дай Бог, чтобы кто-нибудь из моей паствы когда-либо услышал подобные слова, так как я не могу рассчитывать на какое бы то ни было понимание со стороны их бедных слепых сердец, – так вот, иногда мне кажется, что мы с вами, вы и я, возделываем одну и ту же ниву. Это все, что я могу сказать вам, ибо не в моей власти объяснить эти слова.
Но когда я возлагаю свою душу на алтарь Извечного Духа, когда я призываю своих собратьев-людей к Истинной жизни, священной Истине и Священной радости, находящейся за пределами столь знакомых им мелких печалей и скорбей плоти, за пределами их недолговечных и крохотных удовольствий, мне кажется, что в сердце своем вы несете ту же самую вечную, запредельную и возвышенную Истину, которую мои слова тщетно пытаются открыть им. Мы с вами, мисс Гонда, идем по разным дорогам, однако направляемся к одной общей цели.
Но так ли на самом деле? Быть может, вы, великая жрица Маммоны, с презрением осмеете эти слова смиренного Божьего человека, в безумии своем полагающего, что вы и есть то, что он пытается привлечь на нашу землю. Однако я верю в другое, потому что в глубине сердца своего не сомневаюсь в том, что вы поймете меня.
Ваш смиренный слуга,
Клод Игнациус Хикс
…Бульвар Слоссон,
Лос-Анджелес, Калифорния».
Вечером пятого мая Клод Игнациус Хикс обнаружил в кружке для пожертвований своего храма всего только один доллар и восемьдесят семь центов.
Вздохнув, он еще раз пересчитал потертые никелевые пятицентовики и потускневшие медные центовые монетки. После чего аккуратно переложил их в ржавую жестяную коробку и запер ее.
Храм Вечной Истины Духа так нуждался в органе. Что ж, он сможет позволить себе это приобретение. Он обойдется без этой заново перебранной механиками машины, которую уже давно хотел приобрести; ему нетрудно будет еще какое-то время поездить на троллейбусе, однако орган он приобретет.
Он задул две свечи на пюпитре, две высоких, белых, настоящих свечи, которые всегда зажигал на службе. Закрыл окна. Взяв из угла щетку, аккуратно подмел пол между длинными рядами узких и некрашеных, лишенных спинки скамей. Щетка шелестела в тишине, царившей в длинном и темном сарае, а электрическая лампа, подвешенная посреди помещения, отбрасывала на скамьи его одинокую тень.
Постояв у открытой двери, он посмотрел на небо: на чистой синеве сверкала луна, завтра дождя не будет. Он был рад этому. Кровля храма Вечной Истины Духа безбожно текла между некрашеными балками.
Дождь испортил бы длинные и узкие полотнища из хлопковой ткани, прибитые изнутри к темным стенам храма; полотнища, на которых его собственной рукой были выведены аккуратные и ровные красные и синие буквы, на написание которых он потратил так много долгих, утомительных и требующих напряжения часов.
Блаженны кроткие: ибо они наследуют землю.
Блаженны нищие духом: ибо их есть царствие небесное.
Любящий душу свою, погубит ее, а ненавидящий душу свою в мире сем, сохранит ее в жизнь вечную.
Клод Игнациус Хикс неторопливо пошел по проходу между скамьями. Его высокое худое тело всегда располагалось сугубо вертикально, словно бы какой-то старомодный фотограф прикрепил к спине его железную линейку для того, чтобы она оставалась безупречно прямой. Густые черные волосы уже начали отступать с его высокого лба к затылку, а на висках появились седые пряди. Голову он держал высоко, а на длинном и узком лице почивал строгий, полный терпения, ясный в своей надменности покой, хотя темные глаза его казались полными огня и молодости даже в окружении первых мелких и сухих морщинок. Он всегда ходил только в черном, соединив на груди длинные белые пальцы, в облачении, как бы составленном из мрачных и развевающихся полотен, хотя белый воротничок его оставлял желать лучшего, да и ногти не всегда бывали чисты.
Он присел на ступени своей старой кафедры, движением усталой руки подперев лоб ладонью. Он не мог более скрывать от себя смутное и все возрастающее недовольство собой. Храм Вечной Истины Духа никак нельзя было назвать процветающим. Прихожане понемногу покидали его ровной и узкой струйкой, истекающей из колбы песочных часов. На каждой новой службе все меньше лиц обращалось к его кафедре, все меньше сердец воспринимали заветные, страстные слова, которые он с таким упорством и искренностью готовил для них.
Причина охлаждения была ему известна. По соседству, в каких-то шести кварталах появился соперник, и он нередко замечал столь знакомые ему стариковские лица в новой церкви на Бойком углу, Маленькой церкви под большим синим куполом, где преподобная Исси Туми «правила во славе». Локоны преподобной спускались на шею, и бутоны роз сорта Сесиль Бруннер были вплетены в эти локоны. Стены церкви на Бойком углу были обшиты досками, покрашенными толстым и блестящим слоем белил, ее венчал купол подлинно небесного цвета. Клод Игнациус Хикс не возражал бы в том случае, если бы его паства находила утешение и духовную пищу вне его храма; однако не верил в искренность сестры Туми.
Он посетил одну из ее служб, носившую название «Станция техобслуживания души», выведенное крупными красными буквами над дверью ее церкви. Сестра Туми устроила за своей кафедрой подлинную заправочную станцию с высокими бензиновыми колонками с надписями: Непорочность, Набожность, Молитва и Молитва с Верой Непревзойденной. А высокие и стройные юноши стояли при них в белых ливреях с золотыми крылышками за плечами и в белых бейсболках с золотым козырьком и надписью золотыми буквами: «Вера Ойл Инк». Она произнесла длинную проповедь о том, что, странствуя по длинному и трудному жизненному пути, ты всегда должен твердо знать, что бак твой заправлен наилучшим бензином Веры, что шины твои надуты воздухом Доброты, что твой радиатор охлаждает чистая вода Умеренности, а аккумулятор полон силы Праведности, и что ты знаешь о коварных Объездах, ведущих к погибели. Она велела опасаться богохульных нарушителей правил уличного движения, привела пространные и убедительные образцы их богохульств, так контрастирующих с ездой чистого сердцем водителя. Паства блаженно хихикала, задумчиво вздыхала и опускала хрустящие банкноты в кружку для пожертвований, устроенную в виде канистры для бензина.
Клод Игнациус Хикс сидел в одиночестве на ступенях своей кафедры. За открытой дверью оставалась темная тихая ночь, где-то вдали громыхал одинокий трамвай.
В тот самый вечер он впервые за всю жизнь не довел службу до конца. Это была самая лучшая из всех проповедей, которые он написал; из недр собственной души он выжал самые тонкие, самые красноречивые слова, которые могла подсказать ему вера. Но, стоя на кафедре, глядя на ряды серых пустых скамей, глядя в бельма слепой старухи, глядя на склоненную шею долговязого бродяги, что-то рисовавшего большим пальцем ноги на пыльном полу, на кивающую лысину уснувшего нищего, на горстку согбенных, оборванных, усталых, жавшихся друг к другу тел, он ощутил, что не способен более ничего говорить. Оборвав проповедь, он благословил паству и проследил за тем, как они вереницей последовали к выходу, виновато сжимая в руке жестянку с их скромными пожертвованиями.
Он прекрасно знал, почему в тот вечер его храм остался пустым. Преподобная Исси Туми совершала одну из своих знаменитых полуночных служб под названием «Ночная жизнь ангелов». Сие отважное нововведение задерживало прихожан на лишний час и сделалось величайшим успехом сестры Туми. Клод Игнациус Хикс побывал и на этой службе. На сей раз за ее кафедрой был устроен бар, блестевший мишурой и золотой фольгой, за которым находился бармен в просторном белом одеянии и при окладистой белой бороде, несколько похожий на святого Петра, если забыть про оставшееся на носу пенсне; ангелы в белых одеждах, губы на белых напудренных лицах были подведены красной помадой, восседали на высоких табуретах, держа в руках коктейли в виде длинных бумажных свитков с разнообразными цитатами из писаний. Преподобная Исси Туми, невысокая и пухлая, была облачена в греческую тунику из серебристого газа, открывавшую белые и округлые руки с целой охапкой калл, она говорила и говорила, раскачивалась, закрывала глаза, тихо стонала, хриплым тоном скандировала, победоносно кричала, румяные щечки растягивала лучистая улыбка.
Он не мог сопротивляться ей. Он был побежден. Ему оставалось только перебраться в какое-то другое место, оставив здесь те погибающие души, за которые он столь отчаянно сражался. Он проиграл.
Клод Игнациус Хикс неловким движением поднялся со ступеней, расправил плечи и ровным шагом направился к выходу. Нажал на кнопку, чтобы включить электрический крест над кафедрой. Крест этот являлся его величайшей гордостью, самой дорогой принадлежностью храма, купленной многими приношениями, многими жертвами, собранными за многие годы. По ночам, уходя домой, он включал этот крест, оставляя дверь храма открытой. Над входом был вывешен транспарант: «дверь эта не закрывается никогда», и всю ночь в недрах темного узкого сарая огненный крест пламенел на пустой стене.
Клод Игнациус Хикс неторопливо прошел через пустынный двор к своему дому – жалкому, находящемуся позади храма сараю. Задний двор представлял собой скучное пространство, изрытое канавами и заросшее сорняками, освещенными красными и синими толстыми струями пара, поднимающимися над неоновой вывеской находящейся по соседству желтой кирпичной прачечной.
На половине пути до дома Клод Игнациус Хикс вдруг остановился, услышав за своей спиной очень легкие, торопливые шаги, и, повернувшись, увидел темный силуэт высокой женщины, исчезающий в его храме.
Он в смущении замер. Клоду Игнациусу ни разу в жизни не приходилось встречать в своем храме посетителя в столь позднее время. Кроме того, незнакомка была хорошо одета и не принадлежала к типу верующих, обретавшихся по соседству. Он не стал бы мешать ей; однако, быть может, незнакомке понадобится совет в ниспосланной ей печали, заставившей эту особу явиться в послеполуночное время в это уединенное место поклонения? И он решительными шагами направился назад, к храму.
Женщина стояла под крестом. Длинный черный костюм ее строгостью напоминал мужской; золотые волосы облачком окружали лицо – бледное лицо святой. На какую-то долю секунды он вдруг внезапно подумал, что это изваяние Мадонны возникло перед его алтарем в лучах креста.
Он шагнул вперед. И разом остановился на месте. Лицо ее было ему знакомо, однако он не мог поверить своим глазам. Он потер рукой глаза. И выдохнул:
– Вы… не может быть…
– Да, – ответила она. – Это я.
– Неужели… Кей Гонда?
– Да, – снова сказала она. – Я – Кей Гонда.
– Чему… – неловко выдавил он, – чему я обязан этой честью… редкой честью…
– Убийце, – ответила она.
– Вы хотите сказать… неужели вы действительно хотите сказать, что эти слухи верны… эти сплетни… эти злые сплетни…
– Я скрываюсь от полиции.
– Но… как…
– Помните письмо? То, что вы написали мне?
– Да.
– Поэтому я и здесь. Могу ли я остаться?
Клод Игнациус Хикс неторопливо подошел к открытой двери и закрыл ее. После чего вернулся к ней и сказал:
– Эта дверь не закрывалась тринадцать лет. Сегодня она будет закрыта.
– Благодарю вас.
– Здесь вы в безопасности. В полной безопасности… как в потустороннем королевстве, куда отсюда не долетит ни одна стрела.
Она села, сняла шляпу, тряхнула светлыми волосами.
Он стоял и смотрел на нее, соединив пальцы на груди.
– Сестра моя, – проговорил он дрогнувшим голосом, – моя бедная заблудшая сестра, тяжкое бремя взвалила ты на свои плечи.
Она посмотрела на него, и чистые голубые глаза были полны такой печали, какой не являл миру ни один киноэкран.
– Да, – согласилась она, – тяжкое бремя. И подчас я не понимаю, долго ли мне захочется его нести.
Клод Игнациус Хикс сочувственно улыбнулся. Однако сердце его ощущало, что годы трудов легки на его плечах, и пела в нем такая радость, какой он никогда не знал. И он почувствовал себя виноватым.
Ему казалось, что он берет нечто такое, на что не имеет права, пусть он не мог понять, что и каким образом. Пламенеющий крест на темной стене взирал на него с осуждением, и дюжины раскаленных лампочек на нем смотрели на него словно глаза – пристальные, суровые, осуждающие.
И тут он понял, что именно забыл.
Он отвернулся от нее, не клоня голову, и собственные пальцы его, напряженные и суровые, лежали на его груди. Потом негромко сказал:
– Тебе здесь ничто не грозит, сестра. За тобой сюда никто не придет. Никто не приблизится к тебе, кроме одного человека.
– Кого же?
– Тебя самой.
Склонив голову к плечу, она посмотрела на него удивленными глазами:
– Меня самой?
– Ты можешь избежать осуждения мира. Но суд собственной совести последует за тобой повсюду, куда бы ты ни пошла.
Она негромко проговорила:
– Я не понимаю вас.
Глаза его горели. Он стоял над своею гостьей суровый и строгий как судия.
– Ты совершила грех. Смертный грех. Ты нарушила Заповедь. Ты отобрала у человека жизнь. И последствия этого ты будешь пожинать в своей совести до конца дней своих.
– Но что я могу сделать?
– Велика власть Отца нашего. И велика Его доброта. И прощение ожидает самого ужасного грешника, если тот покается, и покаяние его будет исходить из глубины души.
– Но если я покаюсь, меня отправят в тюрьму.
– Ах, сестра моя, неужели ты хочешь свободы? Какая тебе будет польза в том, что ты обретешь весь мир, но погубишь собственную душу?
– Но чего стоит душа, если ею нельзя приобрести мир?
– Ах, дитя мое, гордыня и есть величайший из наших грехов. Ибо разве Сын Его не сказал нам: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие небесное?»
– Но зачем мне надо входить в него?
– Если бы ты знала жизнь, полную высшего счастья и красоты, разве ты могла бы не возжелать вступить в нее?
– Но как могу я не мечтать, чтобы она была здесь, именно здесь?
– Мир наш темен и несовершенен, дитя мое.
– Но почему в нем нет совершенства? Потому что его не может здесь быть? Или потому, что мы не хотим этого?
– Ах, дитя мое, ну кто из нас не хочет этого? У всех нас есть только одна утраченная надежда… в самом темном уголке нашей души живет этот луч света, эта светлая мечта о чем-то лучшем того, что мы видим в нашей жизни, о чем-то недостижимом.
– И все мы хотим этого?
– Да, дитя мое.
– Но если это светлое и недостижимое придет, мы узнаем его?
– Да.
– Но захотим ли мы увидеть его?
– Кто из нас не отдаст с радостью всю свою душу, чтобы только увидеть такой мир? Но в нашем мире царят слезы и несправедливость. И в ничтожестве его высшая награда. Тем не менее там нас ожидает вечное блаженство и вечная красота, которую наши бедные души не способны воспринять. Если бы мы только могли отречься от наших грехов и покаяться перед Ним. A ты, дитя мое, согрешила. Тяжело согрешила. Однако Он добр и милостив. Покайся, покайся всем своим сердцем, и Он услышит тебя!
– Значит, вы хотите, чтобы меня повесили?
– Сестра моя! Моя бедная, потерявшаяся, исстрадавшаяся сестра! Разве ты не понимаешь, что я приношу бóльшую жертву, чем ты? Разве ты не понимаешь, что я разрываю свое собственное сердце на алтаре нашего долга? Что я предпочел бы увезти тебя прочь, бежать с тобой на край света и защищать тебя до последнего дыхания? Только плохую службу сослужу я тебе тогда. Я предпочел бы спасти твою душу ценой моей собственной, корчащейся в самой худшей из смертных мук!
Поднявшись, она стала перед ним, хрупкая, беспомощная, посмотрела на него круглыми, полными страха глазами и прошептала:
– Что же вы хотите, чтобы я сделала?
– Чтобы отважно и с желанием возложила на свои плечи крест своего наказания. Признайся! Исповедуй свое преступление перед лицом всего мира! Ты – великая женщина. Мир склоняется к твоим ногам. Смирись. Войди в средину толпы на рыночной площади и крикни так, чтобы все слышали: я согрешила! Не бойся того наказания, которое может ожидать тебя. Прими его со смирением и радостью.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас!
– Но в такой поздний час толпу невозможно найти.
– В такой час… в такой час… – Он вдруг ухватил мысль, незаметно созревавшую где-то на задворках его ума. – Сестра моя, в этот самый час большая толпа собралась в храме заблуждения, находящемся всего в шести кварталах отсюда, бедная, несчастная толпа, жаждущая спасения. Туда-то мы и поедем! Я отвезу тебя туда. Я отвезу тебя для того, чтобы эти несчастные слепые души увидели, что может творить подлинная вера. Перед ними ты исповедаешь свое преступление. Ради спасения их ты совершишь свою великую жертву, ради своих братьев, ради людей!
– Ради моих братьев-людей?
– Подумай о них, дитя мое. На тебе лежит великий долг перед своими братьями на земле, как и перед Отцом своим Небесным, ибо все мы его дети. Призри на них! Они страдают в грехе и в грехе оставят сию юдоль. Ты получила великую возможность, ты можешь показать им истинный свет Духа. Велика твоя слава, и имя твое услышат на всех четырех концах Земли. Они узнают о спасенной мной женщине, великой женщине, услышавшей зов Истины, и последуют твоему примеру.
Ему уже представлялся просторный белый зал, наполненный дыханием тысяч людей, и тысячи глаз, с надеждой обращенных к позолоченному в блестках алтарю. Прямо в логово своего врага приведет он эту женщину, величайшее из собственных завоеваний, поставит перед лицами тех, кто отвернулся от него, покажет им всем, на что он способен в своем смиренном служении славе Господней. Кей Гонда! Великое имя, волшебное имя! Где-то за дешевой мишурой бара он уже слышал трепет белых крыльев… белых крыльев и шелест белых газетных страниц, испещренных огненными буквами! «Священник обращает Кей Гонду! Евангелист спасает величайшую из убийц…» Тогда все, богатые и бедные, придут к нему от самых далеких земных пределов; они побегут к нему; они… Он ощутил легкое головокружение.
– Ах, сестра моя, они покаются так же, как покаялась ты. Твое великое преступление проложит путь великому чуду. Воистину велики пути Господа нашего. И неизмерима Его мудрость!
Кей Гонда надела на голову шляпку, легким беззаботным движением надвинув ее на один глаз, словно бы готовясь к сигналу оператора. Столь же легким движением кончиком прямого пальца поправила металлическую застежку на воротнике, как будто только что закончила одеваться в студийной гримерной. И спросила, удивляя его спокойной и непринужденной интонацией:
– Вы говорите, что дотуда шесть кварталов, так?
– А?.. Ну да.
– Не надо, чтобы меня заметили на улице. Сходите за такси.
Дрожащими руками Клод Игнациус вытряхнул из жестянки доллар и восемьдесят семь центов и без шляпы выбежал на темную улицу искать такси. Пробежав несколько кварталов, он остановил подъехавшую машину. Вскочил в нее и поехал обратно… в висках его стучало.
Автомобиль остановился у храма, и он велел водителю посигналить. Ответа не было. Тут он заметил, что дверь широко открыта. В храме никого не было. Только белый крест пылал над кафедрой на черной стене.
