4
Дуайт Лэнгли
«Дорогая мисс Гонда!
Вы не знаете меня. И все же являетесь единственным на всем белом свете человеком, которого я по-настоящему знаю. Вы никогда не слышали моего имени. Однако люди еще узнают его и узнают его через вас.
Я – неизвестный художник. Но я знаю, каких высот достигну, ибо в руках моих знамя, которое не может подвести, и это знамя – вы. Все, что я рисовал, – это вы. Я не нарисовал ни единого холста, на котором не было бы вас, на котором вы не присутствовали бы в качестве богини.
Я никогда не видел вас в жизни. Но мне это не нужно. Я могу нарисовать ваше лицо с закрытыми глазами. Мой дух стоит перед вами как зеркало. Мое искусство – радиоприемник, принимающий звучащую в вас песню. Вся моя жизнь состоит в искусстве, a искусство в вас.
Однажды вы узнаете обо мне, но в тот раз не из письма. Ну а пока… примите первый поклон своего преданного жреца…
Дуайт Лэнгли…
…Авеню-Норманди
Лос-Анджелес, Калифорния».
Вечером пятого мая Дуайт Лэнгли получил первый приз выставки за свою последнюю картину, называвшуюся Боль.
Прислонившись к стене, он обменивался рукопожатиями, кивал, улыбался оживленной толпе, плотным потоком текшей мимо него, ненадолго задерживаясь возле картины; на ее пути он стоял как скала, одинокая и взволнованная, вмятая в стену скала. Между рукопожатиями он потирал лоб тыльной стороной ладони, прохладной ее кожей прикасаясь к воспаленным векам. Он улыбался. Потому что сомкнуть губы у него не было времени. Рот его оставался приоткрытым, белые зубы сверкали на загорелом лице. Веки чуть прикрывали темные заносчивые глаза.
Голубой ореол огня окружал его. За высокими окнами громыхал, катил поток белых круглых огней, бурлящий, затоплявший улицу, блестящими струями скользивший вверх по стенам домов; вздымавшийся еще выше, до редких еще звезд на синем небе; и ему казалось, что огромные белые шары, словно бы парившие над его головой, под потолком, заброшены в зал уличным потоком пылавшего города, смыкавшегося вокруг него, приветствовавшего его.
Неуклюжий потоп ног тек по мраморному полу. На поверхность потока всплыла шкурка большой черной лисы, тронутая серебристым морозцем, закачалась и поплыла, следуя течению. Длинная ветка с какими-то голубыми цветами клонилась из черной вазы в углу. Густая смесь тонких духов, тяжелая, как туман над фонарями, душила его.
Стены занимал ясный в своем великолепии ряд вынырнувших из этого тумана картин, подобных выстроившимся участникам закончившейся битвы, гордых в своем поражении. Одна из них победила, и она принадлежала его кисти.
Дуайт Лэнгли кивнул, улыбнулся, произнес слова, которых не мог услышать, и разобрал доносящиеся из толпы негромкие шепотки.
– Кей Гонда, конечно… Гонда… Посмотрите внимательно на эту улыбку… на этот рот… Кей Гонда… Значит, он… и она… Как вам кажется?.. Ну, нет! Боже мой, да он ведь даже не знаком с ней… Уверяю тебя… Он никогда не видел ее, говорю же… Это настоящая Кей Гонда… Кей Гонда… Кей Гонда…
Дуайт Лэнгли улыбался. Он отвечал на вопросы, которых не мог вспомнить, уже отвечая. Он запоминал душившие его испарения духов. Он запоминал огни и руки, пожимавшие его ладонь; a еще слова, слова, о которых молил, которых так долго ждал от старых лысых голов, определявших его судьбу, а также судьбы сотни подобных ему художников, и от очкастой журналистки, все старавшейся выпытать у него, где именно он родился.
А потом кто-то положил ему руку на плечи, кто-то тряхнул, кто-то рявкнул у самого уха: «А чё, теперь пора отмечать, пора отмечать, старина Лэнни!» – и его поволокли вниз по бесконечным лестницам, усадили в чью-то открытую машину, и холодный ветер затрепал волосы на его непокрытой голове.
Потом они сидели в ресторане, упираясь животами в края столов, ощущая спинами другие края, и официанты проскальзывали между столами, высоко подняв блюда. Дуайт Лэнгли не знал, сколько столов занимает его компания, все или только несколько. Однако он твердо знал, что на него смотрят, слышал отзвуки своего имени, гулявшие над столами, и выглядел при этом недовольным, хотя не пропускал мимо ушей ни единого звука. Бокалы желтели и искрились, потом становились пустыми, багровели, рассыпая красные искры, опустошались снова, становились молочно-белыми, и взбитые сливки перетекали через края на стол… некто, сидевший напротив него, уже громким голосом требовал имбирного эля.
Дуайт Лэнгли наклонился к столу; прядка черных волос прилипла к его лбу, на загорелом лице блеснули белые зубы. Он говорил:
– Нет, Дороти, я не буду позировать тебе.
Тряхнув прямыми, густыми, явно нуждавшимися в стрижке волосами, девушка заскулила:
– Да ладно, Лэнни, как художник ты выдохся, честно говорю, ты выдохся как художник, тебе надо быть натурщиком. Разве кто-нибудь видел такого очаровательного натурщика? Ты погубишь мою карьеру, если не согласишься позировать мне, погубишь, понял.
Кто-то разбил бокал. Кто-то другой завопил во всю глотку:
– А где музыка? Что, вообще нет никакой музыки? Любой, какой угодно? Вот тебе и раз!
– Лэнни, друг мой, эта желтизна… желтизна волос женщины на твоей картине… совершенно новый колер… я называю его желтым только потому, что нет подходящего имени… только это не желтый… это совершенно новый цвет, ты создал его… Сдери с меня кожу, ничего подобного не придумаю.
– И не пытайся, – проговорил Дуайт Лэнгли.
Некий обладатель широкой побагровевшей физиономии сунул в руку официанта мятую банкноту, бормоча:
– Просто на память… маленький сувенирчик… для того, чтобы запомнил, что имел честь прислуживать величайшему художнику двадцатого века… черт, вообще величайшему из всех художников!
А потом они снова ехали, одна из машин отстала, и, проезжая мимо, они услышали громкий спор с регулировщиком уличного движения.
А потом они оказались в чьих-то апартаментах, и девушка с торчащими вперед зубами, ходившая без чулок, но в очень короткой юбке, взбивала коктейли в молочной бутылке. Кто-то включил радио, кто-то, фальшивя, заиграл на пианино Военный марш Шуберта. Дуайт Лэнгли сидел на широкой тахте, застеленной блеклым кретоном, a большинство других гостей на полу. Какая-то пара пыталась танцевать, спотыкаясь о протянутые ноги.
Некто, дыша чесноком, конфиденциально шептал ему на ухо:
– Вот и все, Лэнни, все беды закончились, так ведь? Скоро у подъезда тебя будет ждать «Роллс-ройс», а не старая развалюха, так?
– А скажи, Лэнни, ты знаешь, кто пригласил тебя в удобное время попить чайку? Знаешь? Сам Мортимер Хендриксон!
– Нет!
– Да. A если этот парень сказал, что человек состоялся, значит, так и есть!
– А ты видел, – зудела нестриженая девица, – а ты когда-нибудь видел у мужчины такие длинные ресницы, как у Лэнни?
Кто-то разбил бутылку. Кто-то с раздражением забарабанил в дверь в ванную комнату, подозрительным образом оказавшуюся запертой слишком давно. Женщина с длинным черным мундштуком в руках настаивала на том, что надо послушать по радио выступление какой-то евангелистки.
Явившаяся лендледи в купальном китайском халате приказала всем утихнуть и начала стучать в дверь ванной.
Кто-то рыдал над высоким бокалом.
– Лэнни, ты гений, вот кто ты, гений, Лэнни, и всё тут, a мир гениальность на дух не переносит…
Молодой человек, шевеля накрашенными губами, заиграл на пианино «Лунную сонату».
Дуайт Лэнгли лежал поперек невысокой тахты. Худощавая и грудастая, стриженная бобриком под мальчишку блондинка, положив ему голову на плечо, ерошила пальцами его волосы.
Кто-то притащил непочатую галлонную бутыль.
– Ну, за Лэнни!
– За будущее Лэнни!
– За Дуайта Лэнгли, штат Калифорния!
– За величайшего художника, который…
Дуайт Лэнгли произнес спич.
– Горчайшим мгновением в жизни художника является миг его триумфа. Свое одиночество он может осознать, лишь оказавшись посреди толпы. Художник – это горн, вызывающий на битву, в которой никто не хочет участвовать. Художник – это чаша, поднесенная им людям, чаша, наполненная его же собственной кровью, однако он не может найти жаждущего. Мир не видит и не хочет видеть того, что открыто ему. Но я не боюсь. Я смеюсь над людьми. Я презираю их. В презрении моя гордость. В моем одиночестве моя сила. Я призываю людей настежь распахнуть двери своих сердец для самого святого из того, что свято, однако эти двери остаются запертыми… запертыми… навсегда… о чем это я… ах, да… навсегда…
Было уже далеко за полночь, когда автомобиль высадил Дуайта Лэнгли у дверей его собственной студии, на тихой, задремавшей под сенью пальм улочке.
– Нет, – чуть пошатнувшись, он помахал сопровождавшим, – нет, я не хочу, чтобы вы поднимались… я хочу побыть в одиночестве… в одиночестве…
Он торопливо пошел по опрятной лужайке к выставленному у двери знаку: Дамские шляпки на заказ. Строчка: 5 центов за ярд. Над открытой аркой у входа висел испанский фонарь. В окне по одну сторону входа между вуалевыми занавесками уныло чахли две шляпки на деревянных болванках. В окошке с другой стороны двери находился плакат со звездами и полумесяцем, гласивший: Мадам Занда Психолог и Астролог. Не стоит волноваться. Ваше будущее за Один Доллар.
Он торопливо поднялся по узкой и длинной беленой испанской лестнице. Лестничный марш до второго этажа прикрывал красный ковер; последний пролет до третьего этажа не мог похвастать ничем, кроме голых, местами шелушащихся скрипучих ступеней, по ширине своей едва достаточных для того, чтобы пропустить стройного художника. Легкими восторженными шагами он взбегал через две ступени кряду, всем телом наслаждаясь самим движением – молодой, свободный триумфатор. На площадке его не было света, однако на ней была всего одна дверь, и он никогда не запирал ее. Дуайт Лэнгли распахнул дверь.
Проникавший сквозь высокие окна лунный свет чертил в комнате широкие полосы, пробираясь сквозь чащу картин и свободных мольбертов, начатых и неоконченных холстов, прислоненных к ножкам стульев. Проливавшийся из потолочного люка широкий синий луч выхватывал из тьмы сделанный углем крупный набросок Кей Гонды: запрокинутая голова, изогнутая шея, нагие груди напряжены.
Дуайт Лэнгли нажал на кнопку выключателя.
И примерз к месту. В противоположном конце комнаты медленно поднялась на ноги женщина и повернулась к нему лицом. Высокая, стройная, плечи расправлены, нежная настолько, что тянувший из двери сквозняк, казалось, шатал ее, вся в черном, от кончиков пальцев до носков тонких лодочек… на фоне черной бархатной шторы фигура ее исчезала, так что сперва он увидел только лицо – сотканное из белого света лицо и синие тени, залегшие на нем под скулами.
Дуайт Лэнгли замер на месте, подняв брови. Женщина не шевелилась, даже не проронила ни слова.
– Итак? – проговорил он, наконец, хмурясь.
Она не ответила.
– Что вы делаете здесь? – спросил он нетерпеливо.
– Нельзя ли мне переночевать у вас? – прошептала она.
– У меня? А с какой стати?
– Мне грозит опасность.
Презрительно улыбаясь, он засунул руки в карманы брюк.
– Для начала – кто вы? – спросил Дуайт Лэнгли.
Женщина ответила:
– Я – Кей Гонда.
Скрестив руки на груди, Дуайт Лэнгли расхохотался:
– Вот как? Так это точно вы? А не Елена Троянская? И не мадам Дюбарри?
Глаза Кей Гонды, огромные, не мигающие, медленно расширились, однако она не шевельнулась.
– Давайте, – предложил Дуайт Лэнгли, – выкладывайте. В чем дело-то?
– Значит, вы не узнаете меня? – прошептала она.
Осмотрев ее с ног до головы, не вынимая рук из карманов, он пренебрежительно ухмыльнулся:
– Ну да, вы похожи на Кей Гонду. Как и ее дублерша. Как и не одна дюжина голливудских девиц. Так что вам нужно? Я не могу устроить вас в кино, моя девочка. Я не способен устроить вам даже пробу. Так говорите же, кто вы?
– Кей Гонда.
– И бродите по улицам по ночам, забираетесь в чужие дома? – Он с горечью усмехнулся. – Кей Гонда на свете одна. И я знаю ее. Один только я на всем белом свете. Я посвятил свою жизнь тому, чтобы рассказать о ней людям. Чтобы пробудить в их душах стремление к ней, недостижимой. Она не может вступить в наши жизни и в наши дома. Наша судьба – петь о ней, вливать собственные души в священный и безнадежный гимн, прославлять ее в своих страданиях и устремлениях. Только вы не в состоянии это понять. И не только вы. A теперь, короче: чего вы хотите?
Женщина скрестила руки за спиной, плечи ее подались вперед, но поднятая голова, уставившиеся на него глаза были полны странной мольбы, скорее, похожей на невысказанную угрозу. Она неторопливо проговорила:
– Не знаю. И поэтому я здесь.
– Что у вас на уме?
– Ничего. Просто я очень устала!
– От чего?
– От поисков. Я ищу уже так долго!
– Чего же?
– Не знаю. И я подумала, что, быть может, найду это… здесь.
– Ладно, хватит шутить! Кто вы?
Женщина подошла к нему. Остановилась, глядя на него с просьбой в глазах; она стояла посреди полотен, казавшихся зеркалами, разбивавшими ее тело на дюжины осколков, на дюжины отражений, взиравших на нее ее же собственными бледными глазами, протягивавшими к ней ее же белые руки, отражавшими ее губы, ее груди, ее голубые плечи… зеркалами, игравшими с ее телом, облачавшими его в пламенно-алые одеяния, в прозрачно-голубые туники, пока она стояла между ними, черная и стройная, и только волосы ее оставались одними и теми же в этой комнате, дюжинами рассыпанных по студии бледно-золотых звезд, наполнявших ее, заливавших собой эти зеркала от ног и до верха.
– Пожалуйста, разрешите мне остаться у вас, – прошептала она.
Дуайт Лэнгли стоял как стена, и темные глаза его блистали огнем.
– Послушайте, – проговорил он голосом, столь же напряженным, как электрический ток, пытающийся прорваться по перегруженному проводнику, – как и у всех людей, у меня всего одна жизнь. Только их жизни разбиты на много слов и ценностей. А моя жизнь укладывается всего в одно слово, и слово это «Кей Гонда». В нем всё, что я несу в мир, всё, что я имею сказать ему, всё, что я могу преподать миру. В этом слове вся моя кровь, вся моя религия. И вы приходите ко мне и называете себя Кей Гондой… ко мне, знающему ее лучше, чем все на свете! Убирайтесь отсюда!
– Прошу вас! – прошептала она. – Я нуждаюсь в вашей помощи.
– Убирайтесь отсюда!
– Я так надеялась на вас.
– Убирайтесь отсюда!
– Разве вы не знаете, насколько я одинока?
– Убирайтесь!
Руки ее бессильно упали, черная сумочка качнулась на двух бессильных пальцах. Повернувшись, она направилась к двери.
Он стоял, напряженно дыша, ловя воздух ртом.
Она уходила медленно, он видел, как волосы ее блеснули на площадке, услышал, как прозвучали шаги на лестнице.
Дуайт Лэнгли захлопнул дверь.
