1 ноября, вопреки глобальному потеплению, из области высокого давления над Скандинавией спустились на плотных изобарах крошечные частички снега, твердого, как молочное стекло.

Три дня подряд множество маленьких государств Северной и Центральной Европы медленно исчезали под жестким блестящим покрывалом. В некоторых отдаленных областях и в районах с плохим местным управлением села, а иногда и целые городки оказывались совершенно отрезаны от мира. Люди пробивались на работу с боем, а кое-где школы и офисы были вынуждены вовсе закрыться, когда кончилось топливо для котлов, работающих на нефти, потому что танкеры не могли доставить груз.

В полночь 4 ноября господин Альбрехт закончил смену и повел старый скрипучий оранжевый трамвай в новенькое депо рядом с железнодорожным вокзалом Потсдам-Штадт.

Уже час, как единственным пассажиром трамвая оставался человек, который съежился на заднем сиденье, прислонившись головой к окну и скрестив руки на груди в беспокойном сне.

Мистер Альбрехт вышел из кабины, забросив сумку на плечо, и пошел вдоль замызганного бока вагона к задним дверям.

Внутри он какое-то время постоял над единственным пассажиром. Спящий человек укутался в длинное утепленное пальто с мокрым от слякоти краем, накинув капюшон. Под капюшоном мистер Альбрехт заметил шарф вокруг нижней половины лица. Он дотронулся до его плеча и мягко тряхнул.

– Эй, приятель.

Спящая фигура зашевелилась.

– Мм?

– Как по мне, можешь оставаться, – сказал господин Альбрехт. – Но сегодня этот трамвай больше никуда не идет.

Фигура подняла глаза, мутно заморгала.

– Где?..

– Депо Потсдам-Штадт.

Глаза – а это все, что видел господин Альбрехт, – сузились.

– Черт. Я должен был сойти в Бабельсберге. Мне нужно на Роза-Люксембург-штрассе.

– Придется взять такси.

Пассажир покачал головой.

– На такси нет денег.

Господин Альбрехт вздохнул. Сунул руку в карман и достал сложенную банкноту в пять марок.

– Вот, – он сунул банкноту в перчатку пассажира. – Потом можешь вернуть, – он показал на большой ярко освещенный ангар депо, ряды трамваев. – Просто оставь в главном офисе и скажи, что это Альбрехту. Здесь меня все знают.

Пассажир пробормотал «спасибо», взял из-под сиденья большую, тяжелую на вид спортивную сумку и сошел с трамвая. Господин Альбрехт смотрел, как он постепенно исчезает в белом завывании за воротами депо, и покачал головой: не много у него шансов найти такси в такую погоду.

Был уже почти час ночи, когда он вернулся в свою квартиру на Вольтер-Вег, выходящую на ненавистную колючую проволоку на границе, проложенную этими чертовыми новопотсдамцами, чтобы не пускать людей в свое карманное королевство, – но жена все еще ждала, накрыв ужин на столе, полная терпения, приобретенного благодаря многолетнему опыту.

Господина Альбрехта просили никогда не упоминать о другой его работе, как бы редко она ни случалась, но в день свадьбы он дал себе клятву, что в его браке не будет места секретам, так что, когда он доел и взялся за кофе, он рассказал жене о спящем пассажире, которого привез в депо.

– Какой он был? – спросила жена.

Господин Альбрехт только видел глаза и слышал голос пассажира, но он водил трамвай по Потсдаму двадцать три года, а за это время можно перевидать все и кое-чему научиться.

– Он был очень молодой, – сказал господин Альбрехт.

В дверном проеме недалеко от трамвайного депо Руди достал пять марок, которые ему дал стрингер в трамвае. Развернув, он поднял банкноту к свету уличного фонаря и прищурился, чтобы прочитать время и место, написанные с краю мелкими буквами карандашом. Затем достал из кармана конверт со штемпелем и надписанным адресом, запечатал банкноту и вышел из подъезда. Шагая по улице, бросил конверт в почтовый ящик и предоставил избавляться от улик немецкой почтовой службе.

Старше Берлина на два столетия, Потсдам изначально был славянской рыбацкой деревушкой на берегу реки Хафель. Его название – по крайней мере, славянское – Подступим – впервые упоминается в 993 году н. э., когда его хартию подписал Отто III.

В 1660 году Фридрих Вильгельм построил себе у реки летний дворец и соединил с Берлином дорогой, вдоль которой росли липы. Фридрих Великий подарил городу Сан-Суси – один из величайших дворцов своего времени. Сюда к нему в 1747 году приезжал играть Бах, а через три года он спорил здесь о философии с Вольтером.

Почти два века спустя бомбардировщики союзников практически уничтожили сердце города, а к концу войны в Шлосс Цецилиенхоф встречались Трумэн, Черчилль, Сталин и Эттли и решали, как лучше поделить Германию. Потсдам попал в Советский сектор, в 1961 году Берлинская стена отрезала его от Запада, оборвав дорогу Фридриха Вильгельма там, где она пересекала Хафель.

Некоторое время спустя, после того как Потсдам стал под коммунистами грязным и обшарпанным, после того как Мирная революция принесла хоть какую-то долгожданную перестройку, после того как мир проснулся от похмелья в новом тысячелетии, группа анархистов, занявших сквот возле Гегель-алли, объявила свой дом независимым государством.

При этом они лишь сделали то, что многие годы с разным успехом делали по всему миру сотни других групп. Они выпустили паспорта, напечатали собственные деньги, ввели собственные налоги – хотя это, конечно же, были прискорбные и временные, но необходимые меры, чтобы защитить новую страну от поползновений внешнего мира. Все задумывалось как оскорбительный жест властям, но, к ужасу анархистов, идея перекинулась на соседнее здание. А потом еще на одно. И еще.

Анархисты были вынуждены создавать комитеты, чтобы контролировать финансы, питание, энергию, воду и канализацию. Периодические нападения пьяной бритоголовой молодежи вынудили их создать пограничную службу. Необходимость координировать ремонт зданий требовала какого-то рабочего комитета. Приезжали операторы из «Ди Вельт», «Бильд» и «Тайм/Стоун Онлайн», фотографировали, публиковали свои сюжеты и снова уезжали. Был момент – никто его не заметил, пока не прошло время, – когда словно настала передышка.

А потом анархистский жест против властей стал государством диаметром в два километра под названием Новый Потсдам.

Через неделю напряженных переговоров с потсдамским городским советом, который не принимал новопотсдамцев всерьез, пока не стало слишком поздно, анархистов после бескровного переворота низложила неотрадиционалистская партия, которая хотела управлять новой политией на строгий прусский лад. Большинство анархистов эмигрировало, мрачно жалуясь прессе, но втайне радуясь избавлению от ответственности за канализацию и экономику.

Тем временем Берлин, который и так уже был сыт по горло новой суверенной мелюзгой, наблюдал за переворотом спокойно и дал Новому Потсдаму не больше двух лет, прежде чем его граждане потребуют возвращения в Великую Германию.

Но до тех пор новопотсдамцы все еще пытались консолидировать страну, в которой, как они сами обнаружили почти с удивлением, теперь жили. Все их хозяйство все еще зависело от Великой Германии, включая энергосеть.

Ответственность за работу ЖКХ западного квартала Нового Потсдама лежала на непримечательном четырехэтажном здании в Берлине, выходящем на Шпрее. Там в комнате на третьем этаже находилась одна вполне конкретная компьютерная рабочая станция, и за этой станцией в один вполне конкретный вечер сидел Вольф; сдвинув очки пальцем ко лбу, он набрал в воздухе серию команд.

На линзах перед глазами нарисовалась схема охранных камер Нового Потсдама и соответствующие станции безопасности. Вольф – ему еще не исполнилось тридцати, но редеющие волосы придавали ему обманчиво серьезный вид, – подвел курсор к одной закрытой станции телевизионного мониторинга в Новом Потсдаме и кликнул два раза.

Почти у всех зданий в Новом Потсдаме, зависевших от сети Великой Германии, имелся запасной генератор, но генераторы стоили денег и требовали рабочих рук для их установки, так что кое-где оставались слепые пятна. Вольф вызвал подменю и запланировал на этой станции мониторинга Нового Потсдама пятнадцатиминутное частичное отключение.

Ему казалось, что это довольно элегантно. Полный блэкаут запрограммировать не менее легко, но уменьшение энергии на восемьдесят процентов точно так же вызовет отключение системы наблюдения, и он мог представить, как это рассердит новопотсдамцев.

Дедушка Вольфа рассказывал о жизни в Восточной Германии такое, что кровь в жилах стыла, несмотря на то что с каждым пересказом он приукрашивал все больше и больше, так что, хотя Вольф не считал себя особенно увлеченным политикой, он унаследовал от старика недоверие к границам. Траудль, его подруга последних двух месяцев, оказалась родственной душой – более того, сегодняшнее безобидное хулиганство было ее затеей.

Услышав эту идею, Вольф впал в мегаломанию. Его привлекала мысль о полном блэкауте Нового Потсдама, но Траудль убедила его, что более тонкий подход всегда лучше.

– Тогда это можно будет повторять снова и снова, – говорила она ему однажды ночью в постели. – Никто не поймет, что это делаем мы, и полиция новопотсдамцев сойдет с ума.

– Что значит мы? – спросил Вольф.

Траудль захихикала и прижалась к нему.

– Конечно, я имела в виду ты, – сказала она.

Выбранная станция мониторинга получала картинку с шестидесяти камер, размещенных тут и там по Бранденбергер-Тор и на некоторых перекрестках южнее. Именно такая цель тоже была идеей Траудль.

Вольф закрыл одно за другим все подменю, затем вызвал берлинскую секцию сети, откинулся в кресле и фальшиво насвистывал, пока мимо проходил его начальник.

– Есть проблемы? – спросил начальник.

– На Западном фронте без перемен, – ответил Вольф с самодовольной ухмылочкой.

Погода играла им на руку.

О такой ночи Курьеры молят. Пятнадцать сантиметров снега и семь градусов мороза, ледяной ветер, которому ничто не преграждало путь на маршруте Северная – Центральная Европа и не мешало снизить температуру примерно до минус тридцати градусов, – завывающий вихрь, несущий снежные хлопья, словно пульки воздушного ружья. В такие ночи люди совершают ошибки, халтурят, больше думают о собственном комфорте, а не о работе.

Руди ненастья не ощущал, хоть и стоял на окраине Старого Потсдама, на ветру и холоде. Его стелс-костюм был так здорово утеплен, что в нем можно было свариться, если долго не снимать, настолько повышалась температура тела. Но снаружи он всегда оставался на уровне окружающей среды, чтобы не выделяться в инфракрасном спектре. Костюм также искусно рассеивал радарные волны до миллиметровых частот, из-за чего его сигнатура на радаре оказывалась крохотной, а миметическая система сливалась с любым фоном, рядом с которым оказывался костюм. Человек в нем походил на плохо одетого хамелеона.

Благодаря всему этому Руди было не отличить от подъезда магазина, где он присел, наблюдая за ярко-освещенной будкой КПП. С другой стороны, если какому-нибудь пьянице приспичет отлить именно тут, Руди ничто не спасет. Он был невидим для большинства широко распространенных охранных устройств, известных человеку, а также для невооруженного глаза на расстоянии полуметра. Ближе казался расплывчатым силуэтом завернутой в лохмотья гориллы в изуродованном мотоциклетном шлеме. Не то, что ожидаешь увидеть в подъезде у магазина Старого Потсдама, даже если ты пьян.

Всего через год после декларации независимости организация границ Нового Потсдама больше напоминала импровизацию и не выглядела адекватной. На взгляд Руди, она была излишне театральной и непродуманной, но так бывает во всех новых политиях. Первым делом они, как правило, пытаются организовать оборону. Верный признак зрелости политии – когда выходят рабочие бригады и начинают разбирать заборы. Не считая, наверное, тех частей света, где сильнее страдают от паранойи.

Вокруг Нового Потсдама кое-где строили стены, но по большей части граница все еще представляла собой туннель, залитый прожекторным светом, окружающим плотную спиральную изгородь из колючей проволоки, что шла по средней полосе улиц, разрезая пополам перекрестки и касаясь углов зданий, прерываясь через нерегулярные интервалы, чтобы вместить КПП.

Будки КПП выглядели так, словно их приволокли с парковок, смонтировали на крышах переделанные мобильные РЛС, инфракрасные сканеры и ридеры штрих-кодов, а потом приставили к ним наскоро завербованных пограничников. Как и во многих незрелых политиях, местные власти больше всего потрудились над формой пограничной службы. Она была делом рук берлинского театрального костюмера и весьма напоминала форму руританских офицеров из экранизации Стюарта Грейнджера «Пленника Зенды».

Руди выскользнул из дверного проема, стараясь двигаться ровнее и давать время миметическим системам костюма адаптироваться к заднему фону. Если бы кто-то присмотрелся, то увидел бы отпечатки ног на снегу вдоль основания стены, но сегодня была не та ночь, когда людям приходило в голову присматриваться.

Десять минут он призраком скользил вдоль ряда зданий, никуда не торопясь. Нырнул в арку жилого дома и постоял в темном углу двора, раскрыв молнию костюма. Вокруг его лица клубился горячий воздух. Когда он почувствовал холод, снова застегнул костюм и вернулся на улицу.

Опять прошел вдоль основания стены. Впереди, посреди большого перекрестка, ветер со снегом размывал гроздь фонарей наверху двадцатиметрового столба в центре некогда большой кольцевой дороги. В лужу сине-белого света фонарей вклинивалась изгородь из колючей проволоки, поднималась прямо по склону островка безопасности в середине развязки, спускалась с другой стороны и убегала в завывающую темноту, разрезая круг на две части. На ветру проволока жутковато пела. Руди мягко опустился на одно колено и ослабил охлаждающую маску, закрывавшую лицо, убедившись сперва, что дыхание не выдаст его инфракрасным датчикам. Маска была новая и тесная.

Он дважды щелкнул зубами и возник HUD его шлема – бледно-голубая сетка и отдельные столбцы цифр перед глазами. Он повернул голову налево, затем направо, и цифры замелькали вверх и вниз, показывая данные об округе. Он снова щелкнул зубами, чтобы вызвать инфракрасное зрение, и на здании по другую сторону границы возникли яркие заплатки – там, где выпускали горячий газ дымоходы котлов или изоляция была не в лучшем состоянии. Одна крыша за островком безопасности практически сверкала. Руди беззвучно поцокал языком, глядя на такую неэффективность.

Но двигающихся источников тепла не было. Даже машин. Пенный шарик в ухе сканировал охранные частоты Нового Потсдама каждые тридцать секунд, и за всю ночь он не озвучил ничего интереснее аварии двух нетрезвых водителей где-то на другом краю политии.

Отсчет времени миссии в верхнем правом углу HUD показывал 01:03 – всего сорок минут назад он выдвинулся к цели. Часы по Гринвичу показывали 03:35, двадцать пять минут четвертого по местному времени. Как ему обещали, только что должно было открыться пятнадцатиминутное окно отключения охранных камер, охватывающих перекресток и подходы к нему, и ему пришлось принять информацию на веру, потому что проверить ее было невозможно. Руди снова изучил большой островок безопасности, а жара уже начала доставать.

Во многом скачок был проще простого. Всю подготовку на местности уже выполнили местные стрингеры. Руди оставалось только прийти, принять Посылку и обеспечить отход. Это он мог проделать и во сне.

Посылка опаздывала на несколько минут. Ничего необычного: однажды в Севилье Руди прождал два часа, вопреки всем правилам ремесла, прежде чем отступить в безопасное место. Посылка тогда не появилась. Он так и не узнал, что случилось. Он перестал этим интересоваться. Иногда они приходили для скачка, иногда нет. Не его проблема.

Сегодня будет иначе. В щитке шлема появилось алое свечение – размытая точка лучащегося тепла, робко обходившая склон островка. Он перещелкнул обратно на видимую область спектра и приблизил камеру. На него налетел снежный ландшафт и здания, на миг он потерял фокус.

Вдоль кольца медленно пробиралась угловатая фигура в белом, горб островка отделял ее от ближайшего пограничного поста. Она несла что-то вроде дипломата, и, судя по тому, как она двигалась, казалось, что чемодан очень тяжелый. Руди приблизился, пока не встал прямо через дорогу от островка.

Посылка достигла колючки, поставила кейс на склон и начала возиться с преградой. Руди не мог разглядеть, что происходит, как ни приближал камеру шлема, но проволока вдруг резко обмякла, когда разошлась одна нить. И еще одна.

В этот раз он увидел. Разрезанная проволока хлестнула назад, задев присевшую фигуру по плечу. Руди показалось, он даже слышал, как едва изменилась нота пения проволоки, когда та разошлась. Фигура как будто ничего не замечала, продолжала работать. Лопались и пружинили новые ряды. С каждым разом Посылка поднимала кейс, двигалась вперед на пару сантиметров и продолжала работу.

03:47 по Гринвичу. Три минуты до возвращения камер к жизни. Белая фигура, глубоко в ограждении, была со всех сторон окружена завитками проволоки, пробираясь вперед нить за нитью. Теперь Руди видел, как толстые перчатки присоединяют к каждой секции проволоки маленькую черную коробочку, проверяя, какая из них подключена к схеме сигнализации. Кто бы там ни был на островке безопасности – в толстой зимней одежде было невозможно даже понять, мужчина это или женщина, тем более опознать, – он казался спокойным и никуда не спешащим. Проверить проволоку, отсоединить коробочку – дальше к следующему ряду, проверить проволоку, отсоединить коробочку – дальше. Коробочка в одной руке, маленькие керамические кусачки – в другой. Перерезать проволоку, сделать шаг, начать заново. Это было необычно – встретить такую профессиональную Посылку. Руди это одобрял.

В ожидании он перещелкнулся обратно на инфракрасное зрение и снова просканировал местность. В этот раз на щитке появились еще четыре источника тепла, позади островка безопасности они спускались по улице к кольцевой развязке. Черт. Халтура, халтура; надо было следить, а не восхищаться техникой Посылки. Ругая себя, он поднялся, очень медленно, и расстегнул липучку впереди костюма, скрывавшую миномет.

Оружие было хлипким – легковесные композитные сплавы, скрепленные проволокой. У него была рукоятка и магазин размером с головку сыра «Стилтон», а в ствол мог просунуть кулак пятилетний ребенок. Руди снарядил магазин, коснулся селектора и неподвижно замер, наблюдая, как четыре тепловые сигнатуры приближаются к сбегающей Посылке.

Канал охраны Нового Потсдама неожиданно оживился. Поверх радиопереговоров Руди услышал крики, отражающиеся от окружающих зданий, свистки в морозном воздухе, выстрел пистолета.

Он поднял миномет примерно на сорок пять градусов от бедра и дважды спустил курок. Оружие перенаправило выхлопные газы назад из камеры узкими струями, чтобы погасить отдачу, но из-за плохой калибровки оно все равно скакнуло в руках, как барракуда, сбиваясь с цели. Первый снаряд приземлился по назначению, подняв гейзер снега, льда и замерзшей почвы на противоположном конце островка. Второй задел здание на стороне Нового Потсдама и обрушил на землю балкон.

Как будто всё и сразу полетело к чертям. Новые выстрелы по ту сторону колючки, новые крики. Жуткие и протяжные сирены на ветру.

Он сдвинул селектор и произвел еще два выстрела. Магазин издал короткое чириканье, вращаясь практически со сверхзвуковой скоростью и останавливаясь на выбранных боеприпасах. Там, где приземлялись снаряды, били фонтаны вонючего флуоресцентного дыма, размазанного ветром почти параллельно снегу. Вместо того чтобы стать настоящей завесой, дым просто развеивался и метался, возникая в непредсказуемых местах. Руди попытался оценить, что он может сделать, но все планы рушились еще до того, как он успевал их додумать. Все было очень-очень плохо и становилось только хуже. Ситуация разваливалась у него на глазах, и он ничего не мог поделать, чтобы это предотвратить.

Фигура на островке как будто не замечала хаоса вокруг. Она продолжала неторопливо прорезаться, нить за нитью, через границу Нового Потсдама, двигаясь вниз по склону к Старому Потсдаму.

Руди послал через ограждение еще пару дымовых снарядов, добавил вдогонку четыре белые фосфорные сигнальные ракеты, хаотично раскидавшиеся по кольцевой развязке и горевшие в снегу, чтобы запутать инфракрасные датчики.

Похоже, не сработало. Теплые фигуры перевалили через гребень островка. Из зданий по ту сторону границы повалили новые фигуры – сбитые с толку жильцы, не понимающие, что происходит. Руди услышал крики, грубый саксонский акцент, гаркающий приказы. Посылка замерла. Она дошла до внешнего ряда колючки, и на секунду-две Руди поверил в успех. Всего пара нитей – затем бежать без оглядки. Они еще справятся. Он выбрал взрывной снаряд, поднял миномет к плечу, прицелился в машину с той стороны колючки и подождал.

Фигура неторопливо пригнулась и взяла чемодан за ручку. Руди наблюдал, как ее рука качнулась взад-вперед. Затем раздался треск стрельбы, и белая фигура повалилась ничком на колючую проволоку и замерла.

Но кейс продолжал двигаться. Руди смотрел, как он скользит на боку под последним рядом проволоки, набирая скорость на склоне островка. Кейс перескочил через бордюр внизу, не теряя скорости, и вылетел на подмерзшую заснеженную дорогу в Старый Потсдам, словно большая квадратная хоккейная шайба. И замер на обочине дороги в метре от того места, где прятался Руди.

Тот снова взглянул на фигуру на островке. Она не двигалась, к ней через перерезанную проволоку пробирались пограничники.

Он разобрал миномет, запечатал под липучкой и шагнул к кейсу. Подобрал так, чтобы загородить от обзора телом, и спокойно зашагал прочь.

Новые крики со стороны развязки. Один из охранников с круглой от усилителей зрения головой показывал рукой. Кое-кто возле ограждения поднял оружие. Руди побежал. Позади пули жевали кладку фасадов магазинов и взрывали витрины.

Через час перебежек от двора ко двору он, похоже, оставил стрельбу достаточно далеко позади, чтобы остановиться и собраться с мыслями.

Руди опустил взгляд. Его HUD все еще был в инфракрасном режиме, и кейс светился как маяк.

Он очень медленно обернулся спиной к улице, пряча чемодан своим телом. Снял перчатку и приложил голую ладонь к боку кейса. Горячий. Не раскаленный. Не такой, чтобы бросить на месте и бежать как от чертей. Но все-таки горячий. На памяти Руди это был первый подобный случай с ручной кладью.

Что ж, ладно. Хотя бы понятно, почему начали стрелять охранники. На них были термические усилители зрения, а он нес инфракрасный эквивалент двухсотваттной лампочки. Уж это понятно.

Руди надел перчатку, сунул руку за спину и сорвал липучку на кармане на копчике костюма. Внутри был толстый сверток размером с карманный платок. Он нашел угол, отогнул, и сверток развернулся в мешковатое белое пончо с капюшоном, которое в тот же миг стало перенимать расцветку окружения. Он завернул чемодан в пончо и понес в руках.

Пончо было из того же «умного» материала, что и его костюм, с теми же миметическими и изоляционными слоями. Кейс придется периодически разворачивать, чтобы тот не перегрелся, но это даст ему шанс убраться отсюда. Конечно, он не знал точно, как быстро может перегреться кейс…

Он развернул угол кейса, и из пончо повалил горячий воздух. Он подождал с минуту, чтобы тот чуть остыл, затем снова завернул и решительно двинулся по улице.

Еще один двор. Он развернул пончо, и вокруг загорелось тепло. Чемодан был очень горячим, но у него на глазах, настроенных на инфракрасное зрение, цвет постепенно начал темнеть. Он опустил кейс и увидел, как снег вокруг тает, покрываясь коркой льда. Кейс продолжал темнеть, сбрасывая жар в снег и на холодные камни брусчатки, но все-таки не настолько, чтобы его было комфортно носить с собой.

Переговоры на полицейских частотах Нового и Старого Потсдамов в ухе продолжались без перерыва – слишком много голосов, чтобы разобрать больше нескольких слов за раз. Голоса немцев, саксонцев, один неуместно смешной голос баварца. Некоторые кричали. Баварец, несмотря на комичность, отдавал приказы спокойным, сдержанным тоном.

Все это складывалось в понимание, что его потеряли. Они начали прочесывать дворы, двигаясь от границы, надеясь спугнуть его. Собаки, тепловизоры, ультрафиолетовые лампы. Polizei Старого Потсдама, похоже, кооперировала с силами безопасности Нового, и это было неожиданно; по информации Руди, две эти группы существовали в состоянии едва сдерживаемой вооруженной конфронтации.

Но это ничего не меняло. Они все еще не знали, где он. Руди огляделся. Он сумел удалиться от границы короткими зигзагами на три километра, это хорошо.

Как правило, в этот момент по процедуре полагалось спрятать стелс-костюм, чтобы забрать позже, и производить скачок в штатской одежде. Он уже наметил несколько средств отхода – от машины «Герц», припаркованной у киностудии в Бабельсберге, до билета с открытой датой до Лондона с «Берлин-Тегель». Как правило, когда местные органы в таком замешательстве, это просто прогулка по парку.

С другой стороны, он опасался прятать чемодан. Не считая того, что это часть Посылки и он поклялся ее доставить – так или иначе, Руди не был уверен, что его вообще безопасно где-либо оставлять. Он предполагал, что те, кто его ищет, знали, что чемодан горячий, и, когда организуются – а это произойдет уже скоро, – будут бродить по городу с тепловизорами в поисках человека с необычно теплым багажом.

Что ж, за это ему и платят, все это этика Курьеров. Посылка должна прийти по назначению любой ценой. Оставалось только понять как.

Начало одиннадцатого, утро. Руди сидел в одном из деревянных сараев на Нейер-Фридхоф, глядя, как колышется пелена снега, ниспадая с грязного коричневато-желтого неба. Типичная Центральная Европа: куда ни посмотри, везде загрязнение, даже спустя столько лет после падения коммунизма. А все этот дешевый Braunkohle, который сжигали на промышленных фабриках, в 1950-х считавшихся чудом технологии. Удивительно, что сам снег не коричневый и не черный.

Однажды он видел черный снег – в Болгарии, на Дунае, который местные называют Dunărea. Он с Посылкой отходил на угольной барже, плывшей вверх по течению, к Австрии. Хороший скачок, как по писаному. Хорошо, когда Ситуация разворачивается спокойно. Но необычно, потому что в мире Руди все могло пойти не так – и часто шло, и иногда катастрофически. Но в иные времена, как тогда в Болгарии, поездка почти что напоминала отпуск.

А потом стали падать большие жирные черные снежинки.

Руди, Посылка и шкипер баржи вышли на палубу и стояли, пораженные, под осадками из сажи.

Руди тогда не сразу понял, почему так холодно и мокро. Ведь казалось, будто стоишь под горящей бумагой, должно быть сухо и жарко. Он поймал на ладонь несколько черных снежинок и попробовал их на язык, почувствовал химический привкус – и тогда все понял. Просто очередное извращенное наследие прошлого тысячелетия, промышленная дрянь, замерзшая в воздухе.

Руди наклонился вперед и потянулся под стул. Рука коснулась бока чемодана. Он чувствовал тепло даже через перчатку. Вздохнул, снова и снова прокручивая сегодняшнее фиаско в голове. Нужно было взорвать ту машину, отвлечь охрану от Посылки. Не нужно было колебаться.

Он вынес только половину того, что должен был защищать, и это его коробило. Чемодан, что бы в нем ни было, явно казался Посылке важнее всего. Значит ли это, что Посылка считала себя расходным материалом и Руди надо следовать ее примеру? Руди сомневался, что смог бы отдать жизнь за чемодан. За человека – возможно, но за чемодан?

Снаружи сарая покрытые плющом надгробия и скромные могилы кладбища снова припорошило снегом. Прятать костюм в таких условиях было бы самоубийством. Он был просто вынужден избавиться от него. Электронику он сбросил с моста в Хафель, а сам костюм отнес на кладбище. Сунул под куст, сорвал аварийное кольцо и подождал, пока энзимы проедят материал. Это всегда проходило быстрее, чем он ожидал, – как эффект ускорения из плохого ужастика. А потом он пришел сюда подумать. Ремесло предписывало уходить как можно дальше и как можно быстрее, но ему нужно было подумать, собраться, прокачать варианты.

Большая часть путей отхода отпадала, поскольку предполагала общественный транспорт. Слишком легко остановить и обыскать. Аналогично с машиной в Бабельсберге. Аналогично с планом просто дойти до Берлина пешком. Аналогично с планом автостопа до Голландии. Аналогично, аналогично…

Руди потер лицо и снова наклонился и потрогал чемодан. Без него он был очередным невинным незапоминающимся лицом в толпе: прическа не длинная и не короткая, чтобы не бросаться в глаза, одежда предварительно куплена в разных магазинах Берлина и Магдебурга, чтобы затеряться среди людей. А с кейсом он с тем же успехом мог расхаживать с огромной табличкой «Арестуйте меня». Нужен только полицейский с прибором инфракрасного зрения – и он выделится из толпы, словно зажженная спичка в темной комнате.

Он сунул руку в карман и достал связку ключей, подумал о машине в Бабельсберге. Вздохнул и отложил. Снова взял и посмотрел.

Они поставили заграждения на восточном конце Глинекер-Брюк. Наспех и ненадолго – не более чем пара полицейских, направлявших машины на обочину, где еще пара полицейских проводила поверхностный обыск. Почти два часа дня, а свет уже начинал угасать, и, несмотря на обогреватель, на внутренней стороне окон взятой напрокат машины образовывалась изморозь. Он ехал как все, просто очередной турист, и, когда его остановили, свернул к бордюру и опустил стекло со стороны водителя.

– Документы, – сказал полицейский, наклонившийся к открытому окну.

Руди достал паспорт и ID-карточку из бардачка и передал.

– Что происходит?

Лицо полицейского раскраснелось от холода, а меховой воротник куртки был поднят до ушей.

– Обычный досмотр, – сказал он. – Заглушите двигатель.

Руди подчинился, и полицейский отнес документы коллегам. Они на миг собрались над карманным терминалом, и Руди представил, как один из них ругается, пытаясь ввести цифры указательным пальцем в перчатке, слишком широким для клавиатуры компьютера.

Вернулись все четверо. У одного на шее висел на шнурке тепловизор. Он поднял его к глазам и осмотрел переднюю часть машины. Другой навел ручной сканер на регистрационный номер машины, чтобы считать штрих-код.

– Ганс Дрюкер, – сказал первый полицейский, возвращаясь к открытому окну.

– Да, – ответил Руди. Кивнул на полицейского с камерой. – Что он делает?

– Цель вашего посещения Потсдама?

– Навещал сестру, – Руди назвал адрес. Там жила стрингер, которая, если понадобится, даст показания под присягой, что она его сестра. Казалось, что у Централя найдется стрингер на любой случай. – Я приезжаю сюда каждые выходные.

Коп кивнул.

– Регистрационный номер автомобиля, пожалуйста?

– Не помню, – сказал Руди. – Я взял его напрокат только вчера утром, – он протянул документы на «Герц» из окна, и коп их просмотрел. Затем передал копу со сканером, которым сравнил их со своими данными. Один из полицейских проводил под машиной зеркальцем на длинной палке, наклоняя голову, чтобы видеть отражение.

– Вы навещаете сестру на прокатной машине? – спросил коп.

– Моя сломалась. Я что-то нарушил?

– Почему не поехать на поезде, зачем брать напрокат машину? – спросил полицейский. Руди поднял воротник из-за холода, проникающего в открытое окно.

– Я так и делал до прошлого года. А однажды по дороге назад в Берлин на поезде меня ограбили. Теперь я на машине, – это тоже была правда. Ганс Дрюкер – по крайней мере, стрингер, поддерживающий легенду, – сообщил об ограблении на ночном поезде у станции Уландштрассе в прошлом году.

– Регистрационный номер вашего автомобиля? – спросил коп.

Руди припомнил. На легенду Ганса Дрюкера была зарегистрирована синяя «Симка», одна из, казалось, неистощимого флота фантомного транспорта «Курьер Централь». Коп неуклюже набрал номер в компьютере. Кто-то в очереди на мосту за Руди загудел, и полицейский выпрямился и взглянул на водителя так, что он тут же притих.

– Откройте капот, пожалуйста, – сказал он, не отворачиваясь от ряда машин.

Руди повернул рычаг, отпирающий защелку капота, и один из полицейских поднял его, закрыв вид из лобового стекла.

– Что случилось? – повторил он.

Коп за окном читал ответ на свой запрос о машине Дрюкера.

– Цвет и модель вашей машины? – спросил он.

– Синяя «симка», – он не пытался фамильярно шутить о машине, не пытался установить отношения с копом. Держаться нейтрально, слегка раздраженно. Это он мог. Знал, что мог. Просто старый добрый Ганс из Берлин-Панкова возвращается после визита к сестре в Потсдам. Вот и всё. Ничего особенного. Ему нечего бояться. – С машиной что-то не так?

Коп ответил скучающим взглядом:

– Я просто делаю, что приказали, приятель.

– Потому что если да, то виноват «Герц». Я торопился, может, что-то не проверил, когда уезжал, – с ноткой паники – честный гражданин переживает, что его застали в небезопасном автомобиле. Немецкая полиция вошла в легенды за свою приверженность старым законам ЕС о безопасности транспорта. Они были как игрушки, которые завели и оставили шебуршать еще надолго после того, как их владелец уехал в отпуск. Когда Великая Германия покинула Союз, никто так и не предложил новые Правила дорожного движения.

– Все нормально, приятель, – успокоил его коп. – Это ненадолго. – Интонация его голоса сказала Руди все, что ему нужно было знать о потсдамских полицейских, которых привлекли досматривать машины в морозный день. Он предположил, что им даже не объяснили толком, что они ищут, и это лишь усиливало их досаду.

– Багажник, – сказал коп.

Руди открыл багажник, и еще один полицейский обошел машину, чтобы досмотреть ее.

– Ну и что происходит? – спросил он, позволив теперь, когда его успокоили, что машина не нарушает никаких правил, подпустить в голос нотку раздражения.

Коп посмотрел в окно и поднял бровь.

Долгая пауза. Руди сидел за рулем, стараясь вести себя как законопослушный гражданин, а коп продолжал тыкать пальцем в толстой перчатке в компьютер.

Руди задумался, понимают ли копы иронию того, что здесь происходит. Изначально Глинекер-Брюк был деревянным мостом, который построил Фридрих Вильгельм, Великий Курфюрст, прокладывая дорогу между своим летним дворцом и Берлином через Хафель. Века спустя он стал одним из самых знаменитых мостов на Земле.

Знаток границ, Руди вспомнил старые новостные репортажи со времен Стены, когда это место было одним из пропускных пунктов между Западным Берлином и Восточной Германией и здесь проходили обмены шпионами. Он думал о зернистых черно-белых клипах, двух одиноких фигурах, идущих навстречу друг другу с разных концов моста. Руди казалось, что, сколько бы обменов он ни видел, стоило людям разминуться, как их походка всегда менялась, словно они вдруг осознавали, что оказались ближе к родине, а не к плену. Иногда было сложно отличить, кто идет на запад, а кто возвращается на восток.

Главная ирония, конечно, заключалась в том, что это был не первоначальный мост; тот снесли – якобы потому, что он не отвечал стандартам ЕС, и вместо него построили новый мост, красивый, как лебедь, примерно в то же время, когда по всей Европе стали появляться новые границы.

Наконец полицейский перед машиной захлопнул капот, а миг спустя полицейский сзади последовал его примеру, закрыв крышку багажника.

Руди и его собеседник переглянулись.

– Все?

– Да, – полицейский отдал Руди документы. И ушел, уже присматриваясь к следующей жертве.

Руди поднял окно.

– Мог бы хоть доброго дня пожелать, – сказал он тихо, поворачивая ключ зажигания. Он включил передачу и съехал с моста на Кенигштрассе, к Берлину.

На Александерплац он припарковал машину в гараже под офисным зданием и прошел пешком квартал до таксофона. Набрал номер.

– Алло? – спросил женский голос.

– Алло, – сказал он, – это один-семь-два-семь-три?

Женщина вздохнула, словно с ней это происходило все время.

– Нет, вы ошиблись. Это квартира.

– Ой, – сказал Руди. – Простите.

Он повесил трубку и прошел еще два квартала к другому телефону. Когда он подходил, тот уже звонил. Он взял трубку.

– Юрген? – спросил мужской голос.

– Тети Гертруды не было, – сказал Руди. – Но она оставила свое вязанье.

Голос на другом конце линии вздохнул. Очередная потерянная Посылка.

– Бестолковый ты засранец, – просто спектакль, никаких обид. – Она так хотела с тобой поговорить.

– Знаю. Но она же хотя бы оставила вязание. – Централь обожал все эти штуки из историй про рыцарей плаща и кинжала.

– Оставила, значит?

– Да. Просто загляденье, – Руди представил, что звонок прослушивается и где-то сейчас хохочет полицейский, понятия не имея, над чем на самом деле хохочет.

– Ну, – произнес голос, – значит, так она хотела.

– Кстати, я слышал, что дядя Отто и дядя Манфред открыли вместе бизнес, – просто чтобы дать Централю понять, что служба безопасности Нового Потсдама и polizei Старого на данный момент скооперировались. Даже после пяти лет работы Курьером Руди испытывал легкий стыд, когда пользовался кодовыми словами: они казались ему такими невинно-прозрачными, что он не мог понять, как предполагаемые слушатели не видят все насквозь.

– Правда? – голос на другом конце казался по-настоящему удивленным. – Это явно ненадолго.

– Посмотрим.

– Ладно. Еще увидимся. Будешь завтра на работе?

Руди нахмурился.

– Да.

– Может, тогда там и встретимся.

– Не сомневаюсь.

Они отключились. Руди постоял в телефонной будке намного дольше, чем это было необходимо, глядя на трубку.

Вздохнул, подобрался и ушел обратно в подземный гараж. Снова вывел машину на холод и проехал по лабиринту боковых улочек, пока не добрался до маленького гаража – по сути, сарая с кривыми деревянными воротами.

Хозяин гаража уже ждал, предупрежденный звонком с таксофона откуда-то между Старым Потсдамом и Берлином. Это был кряжистый мужчина средних лет с расплющенным носом боксера и сеткой лопнувших капилляров на щеках. Он открыл ворота, и Руди завел машину внутрь.

– Вы опоздали, – сказал хозяин гаража, закрывая ворота.

– Потсдамская полиция, – ответил Руди, выходя из машины. Хозяин издал неприличный звук.

– У вас час.

– Ладно, – сказал Руди, глядя, как мужчина выходит через врезную дверь.

Целых сорок минут он извлекал двигатель из машины, чтобы залезть под него и вытащить чемодан из тайника, – точно так же ему понадобилось три четверти часа скрупулезной концентрации в бабельсбергском гараже, частично принадлежащем Централю, чтобы запихнуть эту штуковину.

Он даже не был уверен, сработает ли это, замаскирует ли тепло двигателя тепло чемодана, не заметят ли его polizei при обыске машины, не перегреется ли кейс и не приведет ли это к какой-нибудь неведомой, но зрелищной катастрофе.

Он снова ощупал кейс. Существовало полдюжины способов проверить, что внутри, но он не сомневался, что в чемодане установлены ловушки против рентгена, ЯМР-спектрометров, радара миллиметрового диапазона и простого старомодного взлома. Он даже не мог сказать, существует ли человек, знавший, как его открыть, – кроме самой Посылки, которую ему пришлось бросить в Новом Потсдаме.

Он вернул двигатель в машину – к этому времени вернулся хозяин гаража и помог ему закончить, – и перегнал ее в офис «Герца», где сдал ключи, а потом прогулялся в кафе недалеко от станции метро «Александерплац». Купил кофе, сел за столик в дальнем углу и поставил чемодан на плитку у стула.

В кафе было очень оживленно, оно бурлило людьми, спрятавшимися от холода. Он допил эспрессо через пять минут, и в какой-то момент чемодан успел исчезнуть.

Он этого даже не заметил. Только что он стоял рядом, потом вдруг повалила толпа, а потом его уже не было. Он взглянул туда, где тот только что стоял. К плитке, покрытой растаявшим снегом, который нанесли на ногах посетители, приклеился обрывок бумаги, надпись на нем уже расплывалась и растворялась. Он успел прочитать, после чего встал и незаметно пошаркал по бумаге, оставив от нее только клочки на полу.

Хотя различные правительственные агентства регулярно отрицали их существование, каждый знал – или думал, что знал, – о Курьерах все. Были фильмы о Курьерах, романы о Курьерах, сериалы о Курьерах, комиксы о Курьерах, все разной степени отвратности.

Но чего никто не упоминал в историях об их бесконечном бесстрашии, так это сокрушительную скуку жизни Курьера. В сериалах новая Ситуация возникала каждую неделю, тогда как на самом деле Курьер мог месяцами жить даже без намека на действие. А если оно и наступало, то обычно представляло собой не более чем основной бизнес «Курьер Централь», то есть перемещение документов и зашифрованной информации через постоянно перекраивающуюся карту Европы.

В сериалах Курьеры за час экранного времени спасали красавиц-ученых из политий, населенных персонажами со зловещим латиноамериканским или славянским акцентом, и обычно оказывались в постели с этими красавицами-учеными, которые торопились горячо отблагодарить за избавление от актеров с подозрительным акцентом.

В реальном мире Курьеры бóльшую часть рабочего времени доставляли почту, что даже в самых секретных случаях представляло собой не более чем находку в Закладке А, короткое путешествие на поезде, машине или по воздуху, доставку в Закладку Б и весьма маленькую вероятность секса.

Руди раздражали выдумки о Курьерах. Главным образом его раздражало, что каждую неделю у этих высоких, широкоплечих, очаровательных и нереальных людей, которые бы ни за что не смогли слиться с толпой, начиналась новая Ситуация. Каждую неделю из Централя приходило известие, что кого-то нужно спасти, выполнить какое-нибудь невозможное задание. На самом деле этого почти не случалось. Курьер заканчивал работу, удирал и возвращался к обычной жизни на месяц, или два, или шесть, или даже годы. Ситуации никогда не шли подряд.

На бумажке в кафе был адрес почтового отделения в Грюневальде и имя.

– Меня зовут Рейнхард Гюнтер, – сказал он, подойдя к стойке. – На мое имя может быть почта до востребования.

Клерк ушел проверять. Руди рассеянно осмотрел почтовое отделение. «Будешь завтра на работе» – код для срочной Ситуации, чего-то важного и неотложного. Он никогда не получал его в реальных условиях. Еще это означало, что ему дадут напарника, хочет он того или нет.

Клерк вернулся с конвертом. Руди показал ему документы Гюнтера, сделанные сапожником в Панкове. Сделанные наспех и не самого высокого качества, но это было необязательно. Клерк почти и не взглянул, отдал конверт, и Руди вернулся на холод.

У него были номера в двух разных пансионах на два разных имени. Он сел на автобус до ближайшего, в Шарлоттенсбурге, и убедился, что запер дверь, прежде чем сесть на кровать и открыть конверт.

Внутри был ключ-карта от камеры хранения с фотографией Гензеля и Гретель, тигров из Берлинского зоопарка.

Говорят, если ты преступник, член какой-нибудь мелкотравчатой политической партии, агитатор защитников прав меньшинств, наркоман, спекулянт на недвижимости, какой угодно фальшивомонетчик или бутлегер, художник, дизайнер одежды, писатель, андеграундный режиссер, музыкант или попросту сумасшедший, то рано или поздно окажешься в Берлине. Город казался вместилищем всех крайностей Европы. Крайней бедности и крайнего богатства. Крайней жадности и крайней филантропии. Крайне хорошего вкуса и крайне плохого. Здесь было все.

Прошло много лет с тех пор, как Руди в последний раз посещал Берлин, и за время его отсутствия город не стал лучше. Деловое сердце города, возведенное после воссоединения на ничейной земле, где раньше стояла Стена, возвышалось над всем Берлином чистой блестящей лентой современных офисных зданий и отелей, но все вокруг находилось в плачевном и обветшавшем состоянии.

Вдоль улиц вокруг станции «Берлинский зоопарк» выстроились попрошайки в слоях лохмотьев, одеял и газет «Berliner Zeitung». Большинство дрожало от холода. Некоторые уже не дрожали и просто сидели с покрытыми инеем ресницами в ожидании, когда их заберут вечерние полицейские патрули и отправят в морг. Они делили улицы со шлюхами, пушерами, карманниками, грабителями, туристами и бизнесменами, шаркающими в грязной слякоти.

В самой станции было почти так же отвратно, несмотря на все усилия троицы полицейских в форме по возвращению нежелательных элементов обратно на холод. Руди прошел через зал к камерам хранения слева, нашел дверцу, соответствующую номеру на ключе, провел карточкой по замку и открыл.

Внутри, глядя прямо на него, лежала отрубленная голова бородатого мужчины с удивленным выражением лица.

Все представляли «Курьер Централь» по-разному. В некоторых фильмах это было чистое и деловое, но безликое современное офисное здание в каком-то нейтральном европейском городе. Возможно, это Брюссель, или Лондон, или Страсбург. В некоторых романах он скрывался под разрушенным отелем или жилым домом на востоке, и доступ внутрь даровали только тем, кто знал правильный пароль. По крайней мере, в одном сериале Централь располагался в элегантном шато из тех, что окружали Лувр, и решения по операциям Курьеров принимались в напряженной атмосфере, дисгармонировавшей с мебелью в стиле Людовика XV и часами в стиле ормолу.

Общим заблуждением для всех стало буквальное понимание слова «Централь». Из-за этого, а также в силу того, что организация выбрала название Les Coureurs de Bois, большинство европейского населения пришло к мысли, что Централь находится где-то во Франции.

На самом деле центральная штаб-квартира нужна была «Курьер Централь» не больше, чем другим транснациональным организациям. Современные коммуникации позволяли расположить зал заседаний в Лондоне, отдел кадров – в Бонне, офис связей с общественностью – в Праге, а компьютерный центр – хоть в Сент-Люсии. В случае «Курьер Централь» организация была рассеяна еще шире.

Так что, когда поступил срочный сигнал, он автоматически сменил четыре телефонных номера, прежде чем поступить в коммуникационный центр в Падуе, который перенаправил его, во все еще закодированном состоянии, на другую станцию в Дубровнике, где его прогнали через два европейских спутника Bell-Telecommunications и через автоматический коммутационный узел на крыше старой Башни «НатВест» в Лондоне, прежде чем он достиг чердака – по совпадению – в Париже. Все это заняло приблизительно четыре пятых секунды.

Мадам Лебек, хозяйка некогда элегантного дома в Шестнадцатом арондисмане, до этого слышала тайный звонок оборудования на чердаке только дважды. Оба раза она поступила так же, как сейчас.

Она спокойно взобралась по лестнице на чердак и заперла за собой дверь, чтобы служанка Изабель не ввалилась без спроса и не мешала ей сосредоточиться.

Усевшись за одной из консолей, установленных в комнате, она набрала короткую серию команд и смотрела, как на экране возникает зашифрованное сообщение. Затем ввела еще одну серию, покороче, и сообщение расшифровалось.

Если бы у «Курьер Централь» была центральная локация и организация, то мадам Лебек оказалась бы в ней менеджером среднего звена, рейтинг безопасности которого не дотягивал пяти-шести уровней до верхушки. «Централь» платил ей ежемесячную стипендию за аренду чердака и очень-очень редкую занятость. Мадам Лебек все это казалось скорее приключением; ее прапрабабушка состояла в Сопротивлении во время Второй мировой войны, и в ее дневниках много рассказывалось о работе с тайным радиопередатчиком, по которому она иногда связывалась с Лондоном.

Работа мадам Лебек была и вполовину не такой опасной, как бы она ни стремилась ее романтизировать. Она не нарушала законов и не угрожала правительствам. От нее требовалось только получать сообщения, расшифровывать их и оценивать.

В прошлые два раза сообщения оставались вне ее полномочий, так что она вводила пароль, передавала их по цепочке дальше и забывала. Но в этот раз было не так. Она спокойно перечитала две строчки текста, определенные несколькими кодами как голосовое сообщение с общественного телефона.

Возможно, ее сердце забилось чуть быстрее, и она мысленно вернулась к военным временам, к своей прапрабабушке, ссутулившейся где-нибудь на чердаке в наушниках, прижатых к ушам, вылавливающей слабую, отчаянную передачу агента, попавшего в беду где-нибудь в оккупированной Европе. Она снова прочитала сообщение, пытаясь принять решение.

Она напечатала строчку открытого текста, нажала одну кнопку – для шифрования и другую – для отправки сообщения, которое раздастся где-то далеко в трубке голосом равнодушного человека, передающего Курьеру закодированную инструкцию: ждать звонка через двадцать минут у конкретного таксофона. Затем она перешла к другой консоли на противоположной стороне комнаты и послала рапорт начальству.

Ответ пришел быстрее, чем она ожидала: примерно через минуту на экране уже возник текст. Она прочитала и в двух местах почувствовала необходимость приподнять бровь – сейчас, после рождения шестерых детей, смерти двух мужей и утраты четырех состояний, это было самым ярким выражением удивления, на которое она была способна.

Любовник мадам Лебек прибыл незадолго до Рождества.

Это был невысокий очаровательный господин средних лет, одетый с иголочки, с безукоризненным французским, хотя собеседникам казалось, что они различали слабый английский акцент.

Этого приличного господина чаще всего можно было встретить утром, когда он, безупречно одетый, покидал дом мадам и совершал ежедневный моцион по улице. Он выходил каждый день в одно и то же время и возвращался спустя час, обычно с матерчатой сумкой мадам, забитой продуктами.

Те немногие соседи, что общались со славящейся дурным характером Изабель, сообщили, что этот господин появился на пороге однажды вечером, в одиннадцать с небольшим, когда мадам уже велела служанке закрыть дверь и запереть ее на засов, и что мадам встретила его неохотными, но крепкими объятиями, – а мадам ни разу не видели обнимающейся, даже с членами семьи, время от времени ее навещавшими, – словно эта была ее давно пропавшая любовь, о которой она до сих пор вспоминала с теплом.

Большинство соседей только пожало плечами. Если пожилая дама в закатные годы решила найти себе любовника – что ж, удачи. Но некоторые были более любопытны.

К примеру, всего через два дня после прибытия сего господина парикмахер Дюбуа приветствовал его в своем кресле для полного обслуживания. Стрижка, бритье и уход за эспаньолкой, и без того аккуратной. Дюбуа смог сообщить – заметив краем глаза ярлычок, когда снимал салфетку с шеи господина, – что тот носил рубашки с Джермин-стрит в Лондоне и оставлял значительные чаевые.

Девушка на кассе в супермаркете рассказала своей сестре, что господин купил быстрорастворимый кофе, хотя прежде мадам одобряла исключительно молотый. Также он купил цельнозерновой хлеб, чего мадам никогда не делала – более того, поведала девушка сестре, она помнила, как Изабель однажды рассказывала, что мадам не терпела цельные зерна в своем доме, потому что они вечно умудрялись забиваться под верхнюю пластинку ее вставных зубов. И последнее, но не менее важное: прибытие господина совпало с изменениями диетических привычек в доме Лебек – с масла на маргарин без соли.

Еще не утихли слухи вокруг господина, когда появился его племянник – хотя соседские циники отказывались верить в родство, потому что не видели никакого семейного сходства. Господин был низкорослым, смуглым и опрятным, тогда как племянник – высоким, светлокожим и неаккуратным. Он редко выходил, но те, кто его видел, отмечали, что он всегда казался подавленным и загнанным, за что заслужил у соседей прозвище Беженец.

Беженца можно было встретить, хотя и редко, на улице, когда он с опаской передвигался, словно ему так и хотелось юркнуть в подъезд, чтобы спрятаться. Он возвращался с пачками газет и распечаток журналов под мышкой. Изабель поведала девушке из супермаркета, что почти все публикации были на немецком, а большинство поступало от новостных агентств.

Однажды утром Брэдли постучал в дверь Руди и позвал:

– Уделишь минутку времени, старина?

Когда Руди оделся, Брэдли уже спустился в салон мадам, нацелившись на бренди. Брэдли пил, казалось, почти все время, но никогда не выглядел пьяным, и Руди ни разу не видел, чтобы он ел.

– Входи, входи, – сказал Брэдли, закрывая графин и отворачиваясь от столика. – Как мы себя чувствуем?

– Я в порядке, – ответил Руди от двери. – А ты как?

Брэдли сверкнул короткой улыбкой. Он был одним из самых очаровательных людей в жизни Руди, но он не мог припомнить, чтобы Брэдли по-настоящему улыбался. Только короткие усмешки и перегруженный дружелюбием язык тела.

– Закрой дверь и садись, старик. Нужно кое-что рассказать.

Руди закрыл дверь и повернул ключ в замке, рассчитывая на то, что не даст своей ядовитой пронырливой служанке подслушивать снаружи. Служанка его раздражала. Она ела вместе с ними в столовой и каждый раз сидела и смотрела на него в течение всей трапезы. Руди сел в пышное кресло у окна, накрытое чехлом. Брэдли отпил бренди.

– Как себя чувствуешь? – снова спросил Брэдли. – На самом деле. Незачем от меня скрывать. Представь, что я врач. Или священник, если угодно. Можешь рассказать мне все. Я нем как рыба.

Руди вздохнул. Дни, когда запершись вместе с Брэдли, он давал отчет по восемь часов подряд, тянулись очень медленно. Он снова и снова пересказывал подробности фиаско в Потсдаме. Он рассказал Брэдли, как нашел голову в камере на станции «Зоопарк». Он не приукрашивал, что после этого на какое-то время впал в прострацию, но все-таки пришел в чувство, чтобы послать приоритетный сигнал. Он пережил заново каждую минуту своего отхода многонедельной давности из Берлина через Гамбург, Готенбург, Хельсинки и Санкт-Петербург, когда каждые пару шагов оглядывался через плечо. Он был настолько честен с этим человеком из Централя, насколько мог, и Брэдли ни разу даже не подумал объяснить, что же за хрень тогда произошла.

– Если честно, я уже устал от вопросов, как я себя чувствую, – сказал он. Они говорили на английском – почти наверняка родном языке Брэдли, хотя о некоторых людях сказать наверняка невозможно.

Брэдли бросил взгляд на свой стакан и сел в другое кресло.

– Курьер Лео, – сказал он ностальгически. – Дорогой старина Лео. Он работал в системе почти с самого начала, знаешь ли. Не отец-основатель, но что-то вроде этого.

Он говорил о голове в камере хранения – Курьере, которого назначили напарником Руди в срочной Ситуации. Руди не хотелось думать о Дорогом Старине Лео, о его семье, или настоящей работе, или настоящем доме.

– Как я уже говорил, нам повезло, что тебе хватило присутствия духа запереть за собой шкафчик перед уходом, – сказал Брэдли. – Когда мы получили твое сообщение, смогли послать команду зачистки.

– А я еще удивлялся, почему в газетах ничего нет.

Брэдли наклонил голову, словно похвалы заслуживал один только он.

– Мы прикрыли твой отход из Берлина, – он снова взглянул на стакан, словно решая, стоит или не стоит сделать еще глоток. Решил, что не стоит. – Все как по писаному. Очень хорошо. Не придраться.

Руди осознал, что его пальцы впиваются в подлокотники кресла.

– Ты должен понять, – продолжал Брэдли, – что Лео – статистическая погрешность. Подобное почти никогда не случается.

Руди уставился на англичанина. Его постепенный подъем в иерархии Курьеров сопровождался и постепенным повышением уровня риска, связанного с Ситуациями. На взгляд Руди, повышался и уровень контактов с Централем. Дариуш, когда-то выглядевший таинственным и немного пугающим, теперь казался чуть важнее стрингера – местный вербовщик. Брэдли же по сравнению с ним был куда более серьезной фигурой – прямая связь с Централем, оперативный сотрудник. Впервые у Руди состоялся подобный контакт с работодателями, что только подчеркивало, насколько катастрофическими оказались потсдамская и берлинская Ситуации.

– Большинство Курьеров на протяжении всей карьеры занимаются доставкой почты, – продолжал Брэдли. Он сдался и смочил губы бренди. – Просто переносят посылки Отсюда – Сюда. Никакой опасности. Ничего незаконного, прямо скажем. Даже, по большей части, никакого дискомфорта.

– Если только ты не Дорогой Старина Лео, – сказал Руди. На миг Брэдли покинуло все его дружелюбие, это было поразительное зрелище. На долю секунды он показался лет на десять старше. – Можно выпить?

Брэдли потянулся к графину и передал его. Руди встал, налил себе бренди, потом подошел со стаканом к окну и выглянул из-за тюлевых занавесок на улицу.

– Централь – аполитичная организация, – сказал Брэдли. – Только так она может существовать. У нас нет союзников, нет любимчиков. Если она угрожает правительствам или национальной безопасности, то угрожает всем в равной степени. В этом вся суть. Строго говоря, мы закон не нарушаем.

– А, – сказал Руди улице. – Закон. Очень серая область, Брэдли, везде его понимают по-своему.

Брэдли сел в кресло, которое только что освободил Руди. Посмотрел в огонь, задумавшись.

– То, что случилось, с Лео, – сказал он, – никак не затрагивает Централь. Мы называем себя Курьерами потому, что мы действительно всего лишь курьеры. Идеальные почтальоны. Иногда мы помогаем переместить человека из одного места в другое. То, что случилось с Лео, – неуклюжее предупреждение.

– Неуклюжее, но исключительно эффективное, – сказал Руди. – Особенно для Лео.

Брэдли вздохнул тяжело, душераздирающе, в этот раз отказываясь поддаваться на провокацию.

– Какой Ситуацией должны были заняться мы с Лео? – спросил Руди. Брэдли покачал головой.

– Она уже не актуальна, старик.

– Значит, у тебя нет причин ее от меня скрывать.

Англичанин как будто задумался. Сделал еще глоток бренди. Снова покачал головой.

– Прости.

– Это был скачок? Все согласно плану? Отход как по писаному? – он залпом осушил стакан. – Иди в задницу, Брэдли, говори уже, за что Лео отрубили башку!

Брэдли оставался в кресле, совершенно спокойный и невозмутимый.

– Прошу, не кричи, друг мой. Потревожишь мадам.

Руди фыркнул и снова отвернулся к окну.

– То, что случилось с Лео, не имело никакого отношения к Ситуации, которую вы должны были разрешить, – сказал Брэдли. Он снова замолчал, задумавшись. – В октябре в Гамбурге произошел инцидент. Централь и немецкая контрразведка попытались в одно и то же время занять одно и то же место. – Он сделал глоток. – Несколько их офицеров погибли.

Руди обернулся и посмотрел на него.

– Прошу прощения?

Брэдли как будто ушел в свои мысли.

– Это была не Ситуация. Стрингер поддерживала легенду, выполняла задание. Не знаю, что пошло не так, – он покачал головой. – Неудачное дело. Очень непрофессионально.

– Непрофессионально, – отрешенно повторил Руди: его воображение отказывалось рисовать сценарий, при котором рутинная поддержка фальшивой личности могла привести к нескольким смертям. – Господи боже, Брэдли.

Брэдли пожал плечами.

– Немецкая контрразведка, разумеется, принимает такие вещи близко к сердцу. Они никогда не были рады тому, что мы работаем на их территории. Похоже, Лео был посланием.

– Могли бы написать имейл.

Брэдли грустно хмыкнул.

– Что ж, полагаю, они решили, что имейл эмоционально окажется недостаточно веским.

Руди отошел от окна, опрокинул в рот стакан и сел в другое кресло.

– Централь что-нибудь сделает в ответ?

Брэдли задумался.

– Возможно, предпримет попытку переговоров. Не могу сказать. Возможно, мы придем к какой-то договоренности.

– Ты только что сказал – «переговоры»?

– Ты должен осознать, что Централь ни с кем не будет сражаться, – сказал Брэдли. – Суть нашей работы не в этом. Более мудрые люди, чем мы, решили начать с ними диалог.

Руди закрыл глаза.

– Альтернатива – мы убьем одного из их офицеров в качестве возмездия за Лео. А они убьют еще одного Курьера. И так далее и тому подобное.

– Боже мой, – пробормотал Руди.

– Возьми отпуск, – продолжал Брэдли. – Ты заслужил отдых. Побег в Потсдаме – настоящая классика, ты будешь вознагражден по заслугам.

– За два дня у меня запоролись две Ситуации, Брэдли, – напомнил Руди. Брэдли покачал головой.

– В Потсдаме ты ничего не мог поделать. Твоя Посылка хотела сама выйти за колючку; за исключением вторжения в Новый Потсдам, ты никак не мог помочь.

Руди потер глаза.

– Ты сделал очень важную вещь, – сказал Брэдли. – Если бы ты не был на высоте, чемодан оказался бы сейчас в руках сил безопасности Нового Потсдама или городского совета Старого Потсдама, а не отправился по назначению. В Потсдаме ты повел себя совершенно профессионально, и лично я тобой горжусь.

«Пошел ты», – подумал Руди.

– А Ситуацией в Берлине в силу обстоятельств ты не владел.

Руди покачал головой.

– Отойди ненадолго от дел, – сказал Брэдли. – Отдохни.

– Просто оставь номера для связи, ладно?

Брэдли засиял:

– Обязательно.

– Это такой окольный способ сообщить, что меня тоже ищут немцы?

Брэдли очень по-галльски пожал плечами.

– Береженого Бог бережет, старина.

– А Лео?

Улыбка поблекла, пока совсем не исчезла. Он вздохнул.

– Ты ничего не мог сделать. Ты не виноват. Не думай о Лео. Лео, к моему вечному стыду, только на моей совести.