– Для чего ты тренировался стрелять? – спросила я.

Иногда я так делала – уточняла мелкие детали, переосмысляла информацию.

Был воскресный день середины ноября. Деревья стояли в расцвете своей осенней красоты, но еще несколько дней, и листья опадут. Мы ходили по туристическому местечку, которое Джек должен был описать: имитация викторианской деревни с подлинными старинными велосипедами с разными колесами, старой мельницей и вполне реальными деревенскими торговыми лавками, где продавцами работали актеры в костюмах.

– В смысле? – На его потемневшем лице мелькнуло раздражение, губы сжались. Но когда Джек взглянул на меня, то заставил себя улыбнуться.

– Ты тренировался без всякой цели? А когда начал?

Он резко развернулся ко мне. Глаза его на солнце казались янтарными.

Из дома перед нами вышла женщина в викторианских юбках.

– Доброго вам утра, – сказала она.

Мы не ответили. Небо было яркое, по-осеннему синее, воздух холодный и свежий.

– Ты решила, что я это делал, чтобы точнее людей отстреливать? – спросил он и убрал волосы назад от лица.

Джек взял меня за руку, и мы вошли в старое школьное здание. Там было пусто, классы отгорожены стеклянными окнами, так что нам только и оставалось смотреть на ряды старых темных парт в этих странных закрытых классах. Я поежилась. Было тихо и прохладно, пахло деревом, карандашами и старым камнем. И никого вокруг.

– Нет, – ответила я.

Джек все еще держал меня за руку. В тот день я испытывала двоякие чувства. Во мне вызывали радость и наслаждение вид его волнистых волос, красивого тела, смешные замечания, исходивший от него аромат чистоты. Вместе с тем меня мучили страдание и злоба из-за его резких кратких ответов, будто мне нельзя было думать о его преступлении, словно я ему досаждала.

– Это было хобби, Рейч, – сказал он кратко.

Я только надеялась, он не спросит, откуда у меня сведения, никогда не обнаружит историю моих поисков. В лучшем случае это бы его обидело, в худшем – всполошило. Я не могла ввести в строку поиска ни единой буквы без того, чтобы Гугл не предложил что-нибудь, относящееся к Джону, к вердикту «не доказано» или к Доминику.

Мы сидели на скамейке в школьной раздевалке. Перед нами висели викторианские школьные ранцы. Проходившая мимо женщина в старинном костюме нам кивнула.

– Все путем, – сказал ей Джек. Он всегда так здоровался с каждым, с преувеличенным шотландским акцентом.

– Помнишь, Мез видел, что я орал на кого-то в кафе?

Я обернулась к нему в удивлении. Джек практически никогда не давал объяснений.

– Ну да, – промямлила я.

– Один репортеришка меня узнал, хотел эксклюзива.

– Узнал тебя? – переспросила я. – Значит, это громкое было дело, а я о нем вообще не слышала.

– Он шотландец, а в Шотландии это много обсуждалось.

– И какой эксклюзив?

– «Выслушать мою версию». Чертовы таблоиды. Я не выдержал и сорвался. Они как пиявки, на чужих несчастьях наживаются.

Я вспомнила журналистов во время следствия по делу мальчика. Я отлично его понимала.

Несколько секунд мы молчали.

– Расскажи мне что-нибудь. Что-нибудь о Джеке.

Прозвучало капризно, как щебет любовников, хотя это было не так. Это был отчаянный поиск. Мне хотелось узнать его. Я снова была будто на эскалаторе в аэропорту, пытаясь ускорить движение, сделать неорганичное органичным – как компания, которая провела пять слияний, и затем делает вид, что оно само получилось.

– А что ты хочешь узнать? Как сильно я тебя люблю? Сейчас я посчитаю…

– Нет, про тебя. Какой бы был твой последний ужин? Прощальный перед смертью?

– Пак-чой, – тут же ответил он. Пак-чой вошел в список вещей, про которые мы любили шутить. – Или бифштекс из вырезки? Каковы правила?

– Три любых блюда на твой выбор.

– Но мне же умирать. Я ничего не хочу.

Он глянул на меня украдкой.

Это правда, была у него такая особенность – если волновался, то не мог есть.

– Ну, это гипотетически. Можешь считать, что спрашиваю тебя о любимых блюдах.

Джек долго молчал и наконец сказал:

– Сорок восемь наггетсов из «Макдоналдса», но при этом у меня должно быть похмелье.

– Ну-ка поясни.

– Вкуснее всего за всю жизнь мне случилось поесть на следующий день после восемнадцатого дня рождения. Я тогда учился в колледже Феттс. На следующий день после дня рождения мой приятель, умевший водить, в пять часов вечера отвез нас в «Макдоналдс». На меня вдруг напал волчий голод. Я заказал сорок восемь наггетсов и все съел.

Я не смогла сдержать смех. Одновременно постаралась не заметить, что он не смог удержаться от упоминания престижной школы.

– И это была лучшая еда за всю жизнь? Восстановленная курятина?

– Ага. А у тебя?

У меня пискнул телефон – Амрит. Я открыла его сообщения, которые были без ответов, и Джек это увидел.

– Ты не отвечаешь, – заметил он.

Я пожала плечами, и он не стал продолжать тему. Слишком это было трудно. Надо было бы рассказывать все: и про мальчика, и про мою ошибку.

– Вряд ли перед смертью у тебя будет время на похмелье.

– Наверно, не будет.

– Ты ведь вообще сейчас не пьешь?

– Нет.

– Это потому, что в тот вечер был пьян?

Джек, к его чести, сразу понял, о чем я, и не стал делать непонимающий вид, хотя и закатил глаза.

– Терпеть не могу говорить об этом.

– Я знаю. Твоя мама…

– Что?

– Она же не хочет, чтобы ты об этом упоминал? – Я вспомнила, как его мать энергично махала веником, когда говорила, что надо оставить тему, и уклончивое объяснение его отца у озера. Не говоря про все остальное: счета за очистку репутации и гонорары адвоката. – Но что бы ни думали твои родители, ты можешь мне рассказать. Ты не обязан им повиноваться.

Это было лишнее.

– Мои родители?! – возмутился он.

– Прости. Но тогда, у озера – он сам вмешался.

– Конечно, вмешался. Это была бабушка Доминика, как ты, наверно, уже догадалась. Ты теперь каждый день будешь меня подвергать перекрестному допросу?

– Нет.

Он помолчал.

– Отчасти да, – сказал он наконец, – любил иногда выпить. В тот вечер пил пиво, но пьяным не был.

– И? – тихо спросила я, не желая спугнуть его признание, как будто уличного кота подманивала из подворотни.

– Все дело во вкусе.

– Чего?

– Чего угодно, пива, вина. Вкус разный, но все равно алкоголь. Это и ощущение отвязанности.

– И как, приятное ощущение?

Я едва могла его вспомнить. Сейчас для меня это была чистая теория. Интересно, что я выпью первым делом, когда можно будет? Просекко? Подниму бокал за Уолли?

– Последний раз, когда у меня было это чувство, кончился тем, что я стоял над трупом. Так что не знаю. Я виделся с одной женщиной по этому поводу – специалистом по когнитивному поведению. Так глупо это было. Ее мнение: у меня эти воспоминания хранятся в травматическом месте. Так что теперь даже глоток алкоголя вызывает панику. Поэтому я и не вожу машину – тоже риск. Допустим, я кого-то собью и не увижу? И окажусь в той же ситуации. Я все делаю, все возможное, чтобы такого избежать.

Я кивнула. Скорее всего, посттравматический синдром. Во многом это было облегчение, то, что он травмирован. Все его спокойные объяснения были вызваны чем-то совсем иным: хаосом, раскаянием. Я бы удивилась, если бы человек с таким анамнезом не был бы травмирован.

Я часто с этим сталкивалась у раковых пациентов. Начиналась ремиссия, а тревожность у них зашкаливала. Больные никогда не могли этого понять: почему так случается, когда кризис уже закончился.

– И как все ощущалось потом?

Он ответил сразу же:

– Странно, будто все перевернулось.

– В смысле, твоя жизнь?

– Ну, и она тоже. Это же было не только мертвое тело, процесс, это все вообще. Пресса, подначки в Фейсбуке, и наш дом выглядел иначе. Просто все переменилось.

Джек протянул руку, толкнул винтажный рюкзак. Тот закачался. Крюк, на котором он висел, поскрипывал.

– Ты тогда не был зарегистрирован в Фейсбуке, – сказала я машинально, хотя это значило открыть ему карты, а мне этого не хотелось.

Он зарегистрировался позже. В 2010 году. Я, помнится, еще подумала, что это странно.

– Тогда меня звали Джон Дуглас. Тот аккаунт закрыт.

И это не помогло. Хотя он и закрыл целую жизнь.

– Точно, – кивнула я.

– Потом наступило Рождество. И мы чувствовали себя спокойно и безопасно – ты себе не представляешь, как важно это было. За это пришлось заплатить огромную цену, зато стало безопасно. Мы не прислушивались, взламывают ли замки, не планировали расходы на превращение памятника архитектуры в банальную коробку с пластиковыми окнами и не ссорились по этому поводу с этим чертовым городским советом. Столько было мерзости из-за этих взломов – и вдруг все кончилось.

Мне стало холодно стоять в раздевалке. Все эти слова. Облегчение. Он чувствовал облегчение от того, что кого-то убил. Совершил самосуд! Убил ради удобства. Разве это может быть правдой? Неужели Джек все это спланировал заранее? С намерением убить?

Я подумала об Уолли внутри меня – частичке Джека и меня. Вспомнила о том, какие чувства вызывал у меня Джек. Он – все самое дорогое. Он любит мои странности, во сне обнимает меня и придвигает поближе к себе.

Я должна все это принять и жить дальше. Ради Уолли. Это же ужасно, когда тебя постоянно грабят. Они дрались, все произошло случайно. Необычная ситуация, смягчающие обстоятельства. Он же не злой человек. Мы должны жить дальше. Я обернулась к нему.

– И как прошло Рождество?

– Ничего особенного, спокойно. Моросил дождь, мы вышли прогуляться, особо не разговаривали. Начиналась вся эта юридическая волокита, но возможности отдохнуть у нас не было. Мы хотели знать результат. Дэйви капризничал, хотя у него был с собой любимый кубик Рубика. – Джек стиснул мою руку. – Довольна?

– Да, – сказала я, и было видно, как его отпустило напряжение.

Его левая рука скользнула по моему пальто, он расстегнул пуговицу, рука проникла внутрь. Она была холодная, но мне все равно понравилось.

– Как он? Мы же еще не знаем пол ребенка, давай узнаем на следующей неделе, да? Хочу сюрприз.

Живот уже ощущался плотным под его руками. Вскоре он округлится, и будет заметна моя беременность.

– Я могу посмотреть снимки.

– Правда?

– Да. Это похоже либо на черепаху, либо на гамбургер.

– А который мальчик?

– Черепаха, – улыбнулась я.

Его лицо из угрюмого стало радостным, появились ямочки на щеках. Он широко улыбнулся.

– Какую фамилию будет носить Уолли? – тихо спросила я.

Джек остановился, улыбка его погасла, будто солнце зашло за тучу.

– Я…

– Вот именно, – я посмотрела на свои руки. Ногти были обгрызены.

– Уолли Росс-Дуглас-Андерсон? – наконец предложил Джек.

– Можно объединить – Дугроссон.

– Мне нравится. Еще одно новое имя.

Но почему-то его смех задел меня. Как первая крошечная трещинка на скорлупе яйца. Это было не смешно, ни капли. Скажем ли мы нашему ребенку, что его отец кого-то убил и сменил фамилию, чтобы замести следы? Или скроем от него? Не знаю, что было бы хуже.

– Черт, да ничего смешного нет, – резко оборвала его я.

Мои слова будто разделили нас. Джек немедленно отодвинулся от меня, от нас.

– Я это отлично понимаю, – сказал он.

Сама знаю, что была несправедлива. Сначала шутила как хотела, а потом рявкнула на него за то же.

– Что случилось?

– Ничего, ничего. Просто такое чувство… – Я остановилась, глядя на него.

Год назад я еще не знала этого человека. В этот день в прошлом году он жил своей жизнью в Обане, а я – в Ньюкасле, и он ничего для меня не значил. Иногда возникало чувство, будто моя жизнь – книга, которую подменили другой. Я работала врачом, у меня был бойфренд по имени Бен. И вдруг оказалась беременной секретаршей, а имя моего бойфренда могла бы назвать не сразу. Нам нужно было время. Если бы удалось выиграть время, думала я, разглядывая торчащие передо мной деревянные колышки-вешалки. Года – полтора, и мы бы все утрясли.

– Иногда у меня чувство, будто я тебя совсем не знаю, – заметила я.

– Но ты же меня знаешь. – Он придвинулся ближе, прижавшись ко мне. – Что ты хочешь узнать?

Тут я чуть не задала еще некоторые из назревших вопросов. Например, о сообщениях адвоката. Но не стала. После его признания нельзя было давить на наши новые, еще осторожные, нормальные отношения. Они были, как яйцо, которое легко можно раздавить в ладони.

Я запрокинула голову. Что нужно знать, чтобы быть уверенной в человеке? Я не могла ответить на это.

– Какая у тебя любимая книга, – спросила я наконец.

На самом деле это ничего не значило. Вопрос из серии «какой диск с музыкой возьмешь на необитаемый остров» или любимый цвет. Он мне не даст того, что мне нужно знать. Хороший ли человек Джек? Что у него в голове? Как он будет реагировать, если я его разозлю? Насколько легко прощает? Что будет делать, столкнувшись с ситуацией, когда правильный выбор ведет к трудностям? Вот это важные вопросы, но я не могла их задать. А если даже спросила, он бы ответил то, что я хочу услышать – как плохой кандидат на собеседовании, у которого единственный недостаток – перфекционизм.

– Гм, можно не притворяться?

– Желательно.

Я почувствовала оживление, будто бутылку газировки открыла. Я люблю его, и только это важно. А не его прошлое. Не буду читать этот дурацкий судебный протокол. Зачем оно мне?

– «Бриджит Джонс», – сказал он.

– Ну нет. Ты сумел дочитать «Волчий зал». Так что наверняка нет.

Он поднял руки.

– Знаю, знаю. Но не могу вспомнить другого такого приятного уик-энда, как когда читал эту книгу. У меня ребра болели от хохота.

Я хихикнула, придвинулась к нему.

– А у меня – «Гарри Поттер».

– Пара литературных дураков. Хорошо, что ты не назвала Шекспира или еще кого. Вот это мне в тебе тоже нравится, что ты ничего из себя не строишь.

Теперь я знала его любимую книгу. Не ту, о которой он говорит на званых обедах, а настоящую любимую книгу, что даже он стыдится назвать.

Я подумала, что это важно – мы поднялись еще на одну ступень по лестнице взаимного узнавания.

Но на самом деле, конечно, это было не так. Прежде всего потому, что информация о его любимой книге не имела никакого значения.