Глава 11
Саммит за саммитом
1987–1988

После того тупика, в который зашли переговоры в Рейкьявике в октябре 1986 года, и дурных предчувствий, которые вслед за этим появились в Вашингтоне и Москве, кто бы мог предсказать, что в ближайшие два года состоятся целых три чрезвычайных американо-советских саммита? В начале 1987 года Горбачев оказался в затруднительном положении: как реагировать на линию Рейгана, не намеренного ни на пядь отступать от СОИ? Угнаться за этой программой было невозможно по причине высоких расходов и технической отсталости СССР. Военные высказывались за “асимметричный” ответ – усиленное наращивание наступательного ядерного оружия, чтобы американцы даже не надеялись сбить такое множество ракет. В частности, они предлагали 117 научных, 86 исследовательских проектов и 165 экспериментальных программ, которые должны были обойтись бюджету в 50 миллиардов рублей в ближайшие десять лет. Но такие расходы подкосили бы внутренние реформы, а сам этот шаг ознаменовал бы возврат к худшей поре холодной войны. Поэтому Горбачев поступил иначе: он решил частично принять пакет предложений о разоружении, заявленный в Рейкьявике (о замедлении СОИ в обмен на значительное сокращение числа межконтинентальных ракет и ядерного оружия средней дальности), оставив в стороне вопрос о СОИ и МБР, и начал кампанию за сокращение только ракет средней дальности (РСД). Старания Горбачева и Рейгана привели к первому саммиту в конце года, но добиться этого оказалось нелегко.

Климат в Кремле складывался благоприятный. Яковлев сам представил докладную записку, где предлагал предпринять этот шаг. Лигачев его поддержал: “Если мы сразу пойдем на сокращение средних ракет, мы сразу и выиграем. А обороноспособность от этого не ослабнет. Много выиграем и в общественном мнении”. Поскольку в ноябре 1986 года республиканцы потерпели поражение на выборах в сенат, скандал “Иран-Контрас” был в самом разгаре, а личная популярность президента резко падала, Рейган тоже проявил отзывчивость. Министр обороны СССР маршал Соколов в частной беседе осуждал саму мысль о ликвидации целого класса вооружения как “государственное преступление”. Однако он получил утешительный приз: Москва произвела первый после 1985 года ядерный взрыв на Семипалатинском испытательном полигоне в Казахстане.

Почему же особое внимание привлекли именно ракеты средней дальности? Потому что наиболее серьезную угрозу для Москвы представляли “Першинг-2”, размещенные в Западной Европе (им требовалось всего пять минут, чтобы долететь до Кремля), а еще потому, что сам Рейган однажды предложил ликвидировать РСД. Консерваторы из администрации Рейгана поддержали это предложение, так как были уверены: СССР никогда на это не пойдет. А до визита госсекретаря США Шульца в Москву в апреле 1987 года (с целью прощупать почву) разразился ряд шпионских скандалов, которые задали дурной тон: СССР вел вербовку американцев, работавших на ЦРУ, ФБР и АНБ; Корпус морской пехоты США, по-видимому, позволил советским агентам проникнуть в совершенно секретные эшелоны посольства США в Москве; в перекрытиях нового здания канцелярии посольства обнаружили подслушивающую аппаратуру (а строилось оно именно потому, что старое здание на улице Чайковского было до отказа нашпиговано “жучками”). По мнению Шеварднадзе, кое-кто в администрации США приветствовал все эти скандалы как повод уклониться от переговоров. Горбачев, похоже, был настолько удручен, что однажды даже сказал на заседании Политбюро: “Очевидно, нормализация советско-американских отношений станет делом будущих поколений”.

Когда Горбачев с Шульцем уселись за стол переговоров в Екатерининском зале Большого Кремлевского дворца, возникли новые сложности: Шульц еще жестче настаивал на позиции Рейгана по СОИ. А его отношение к афганскому вопросу, по словам Горбачева, “ставило палки в колеса процессу”. Шульц тянул с решением по главному вопросу о сокращении РСД, утверждая, что прежде чем Вашингтон сможет приступить к переговорам, ему потребуется создать достаточное количество ракет меньшей дальности (с дальностью действия менее 800 км), чтобы достичь равновесия с СССР. Тогда Горбачев обрушился с нападками на администрацию Рейгана, которая ведет себя так, будто вся ее задача сводится к одному – “собирать в свою корзину плоды и яйца, с которыми приедет Горбачев” из ослабевшего Советского Союза. “Мне жаль вас до слез”, – с улыбкой ответил Шульц. Переговоры зашли в тупик, сообщил Горбачев Политбюро.

Горбачев пошел на поразительные уступки. Он предложил такой всесторонний режим инспектирования и проверки, какого Москва не предоставляла еще никогда, к чему США оказались не готовы. Проигнорировав советы маршала Ахромеева и бывшего посла Добрынина, Горбачев выразил готовность ликвидировать ракеты малой дальности СС-23 (известные под названием “Ока” – в честь русской реки). Это привело в ярость Ахромеева и Добрынина, однако ничуть не проняло Шульца. Военные очень гордились “Окой”: комплекс из 239 ракет развернули недавно. Одноступенчатые ракеты работали на твердом топливе, легко перевозились и быстро запускались с пусковых установок, похожих на грузовики. Советские военные указывали радиусом действия “Оки” всего 400 км, но Вашингтон утверждал, что эти ракеты способны преодолеть гораздо больше.

Ахромеева не было рядом, когда Горбачев предлагал ликвидировать “Оку”, но потом, узнав об этой горбачевской уступке, он ринулся в кабинет генсека с протестами. Горбачев сказал ему, что “забыл” о “предупреждениях” Ахромеева и Добрынина, и тогда маршал предложил оповестить об этом Шульца, еще находившегося в Москве. В ответ Горбачев рассвирепел: “Ты что, предлагаешь сказать госсекретарю, что я, Генеральный секретарь, некомпетентен в военных вопросах, и после корректировки со стороны советских генералов я теперь меняю свою позицию и отзываю данное уже мною слово?”

Шульц настаивал на том, что ему необходимо посовещаться с западноевропейскими союзниками, прежде чем продолжать переговоры по поводу РСД. И все же Горбачеву удалось достичь того же взаимопонимания с Шульцем, какое уже установилось между ним и его любимыми западноевропейскими лидерами. “Шульц – особая фигура”, – говорил потом Горбачев на заседании Политбюро. Кому бы еще пришло в голову во время перерывов в переговорах развернуть две большие четырехцветные секторные диаграммы, наглядно показывавшие распределение мирового ВНП на данный момент и экономические ожидания разных стран вплоть до 2000 года? Кто бы еще взялся объяснять Горбачеву, что мир быстро переходит от индустриальной эпохи к информационной, что так называемые развивающиеся страны стремительно догоняют и США, и СССР и что фабричное производство приобретает глобальный характер? (Тут Шульц показал ему транспортную маркировку микросхемы, где было написано: “Изготовлено в одной или нескольких из следующих стран: Корея, Гонконг, Малайзия, Сингапур, Тайвань, Маврикий, Таиланд, Индонезия, Мексика, Филиппины”.) Шульц пояснил, какой из этого всего следует “философский вывод”: ученым в каждой из стран необходимо поддерживать постоянные связи с коллегами по всему миру. Понятие противоречия между трудом и капиталом (центральное и для марксистской, и для немарксистской идеологии) устаревает, потому что “мы уже вступили в мир, в котором по-настоящему важный капитал – человеческий: это знания, накопленные людьми, и свободный обмен информацией и знаниями между ними”.

Помощники и ассистенты Шульца сомневались, что такой подход – характерный скорее для бывшего профессора, нежели для дипломата – сработает. “Он как будто пытался залезть прямо в голову к Горбачеву”, – говорила помощница госсекретаря Розанна Риджуэй. “Никто из нас не воспринимал это всерьез, – вспоминал заместитель Риджуэй Томас Саймонс, – да, наверное, и сам Горбачев тоже”.

На самом же деле Горбачев отнесся к этому вполне серьезно. Он почувствовал, что Шульц – “человек реалистических взглядов”, к тому же обладающий потенциалом “политика, интеллектуала, человека с творческим воображением, способного видеть далеко”. Иными словами, в Шульце Горбачев увидел человека, похожего на него самого. “Нам нужно проводить больше подобных бесед”, – сказал он Шульцу. Шульц согласился. Он вернулся домой, “убежденный больше, чем когда-либо”, как вспоминал посол Мэтлок, в том, что добился успеха и что теперь появился “хороший шанс” провести ближе к концу года саммит в Вашингтоне.

Идея ликвидировать ракеты средней дальности не пользовалась популярностью ни в рядах республиканской партии США, ни среди западноевропейских правительств, и это было одной из причин, в силу которых Шульц держался довольно жесткой линии в отношении Москвы. Ричард Никсон, Генри Киссинджер и Брент Скоукрофт высказывались против прерывания ядерной цепи (тактические ракеты, РМД, РСД и, наконец, межконтинентальные ракеты), которая будто бы спасала европейский континент от советского нападения и от ядерной угрозы. Британцы и французы тоже были против. “Похоже, я единственный человек в этом правительстве, который желает все-таки подписать с СССР договор о ликвидации РСД”, – говорил Рейган новому главе своей администрации Говарду Бейкеру. Однако опросы общественного мнения – особенно в Британии, Италии и ФРГ, где размещались американские ракетные комплексы, – показывали, что там люди гораздо больше верят и доверяют Горбачеву, чем Рейгану. В июне НАТО одобрила идею “двойного нулевого варианта”, предусматривавшего ликвидацию обеими сторонами ракет и средней, и меньшей дальности. А еще через месяц Горбачев предложил достичь “мирового нулевого варианта”, то есть уничтожить все ракеты подобного класса еще и в Азии. Ранее он говорил о необходимости сохранить в Азии хотя бы сотню ракет – теоретически для того, чтобы соблюдать паритет с США, но, кроме того, конечно же, для устрашения Китая.

Вечером 28 мая маленький одномоторный самолет снизился над Мавзолеем Ленина и к изумлению людей, прогуливавшихся по Красной площади, приземлился к югу от собора Василия Блаженного. Пилотом был Матиас Руст, 19-летний немец из ФРГ. Он беспрепятственно пролетел больше 600 км над территорией СССР. Руст явился с “миссией мира” – он хотел предложить Горбачеву полностью освободить мир от ядерного оружия. Во всяком случае, так он объяснял свои намерения толпе, со всех сторон обступившей его на Красной площади. Но замешательство длилось недолго: вскоре подошла милиция, и Руста отвезли в Лефортовскую тюрьму. Однако его дерзкий поступок позволил Горбачеву приструнить тех военных из высших эшелонов, которые возражали против подписания договора об РСМД, и помог подготовить почву для нового саммита.

Когда Руст приземлился на Красной площади, Горбачев находился в Восточном Берлине. На следующий день он прилетел в Москву очень злой. В аэропорту Внуково-2 его встречала делегация от Политбюро и ЦК. Горбачев торопливо удалился вместе с ними в отдельный приемный зал, а спустя полтора часа вышел оттуда, “все еще разгоряченный и сердитый”. Проворчав: “Заседание Политбюро – завтра в одиннадцать”, он зашагал к машине. На заседании Политбюро военачальники мямлили что-то невразумительное. Они ничего не знали о полете Руста, пока тот не сел на Красную площадь. “Узнали от ГАИ?” – фыркал Горбачев. В службе ПВО заметили что-то на радаре, но не смогли точно определить, что это – самолет или стая птиц. У перехватчиков слишком высокая скорость, чтобы сбить маленький самолет, доложил главный маршал авиации Александр Колдунов. “А почему не использовали вертолеты?” – парировал Горбачев. Войска ПВО не располагают вертолетами, объяснил Колдунов. Маршал Соколов признал себя виновным в “преступной халатности” и немедленно подал в отставку. Другие высшие чины были сняты с должностей. Соколова сменил Дмитрий Язов, более послушный генерал. Получив это повышение, он обошел старших по званию военных.

Вечером 30 мая Горбачев позвонил Черняеву. “Опозорили страну, унизили народ… Но ничего, пусть все у нас и на Западе знают, где власть. Она – в политическом руководстве, в Политбюро. Теперь умолкнут кликуши насчет того, что военные в оппозиции к Горбачеву, что они вот-вот его скинут, что он на них все время только и оглядывается”.

К сентябрю 1987 года Москва уже прекратила глушить вещание “Голоса Америки” и BBC, но продолжала глушить радио “Свобода”. В апреле 1987 года делегацию конгрессменов из США во главе с Джимом Райтом принимали не только Горбачев с Шеварднадзе, но еще и Лигачев. Райт выступил по телевидению с обращением ко всему советскому народу. Эксперты из советского и американского правительств уже регулярно встречались, обсуждая такие региональные очаги напряженности, как Никарагуа, Ангола и Камбоджа, и готовили соглашения, которые планировалось доработать позже. Мэтлок и посол СССР в Вашингтоне Юрий Дубинин начали читать лекции в военных академиях тех стран, где находились с миссией. Горбачев согласился сделать права человека законной темой в американо-советских дискуссиях, Шеварднадзе создал при министерстве иностранных дел комитет по правам человека, и значительно большее число советских граждан получило разрешение эмигрировать в Израиль, Германию и США. В середине сентября, когда Шеварднадзе прилетел в Вашингтон, обе стороны “в принципе достигли согласия” по поводу договора об РСМД. Рейган и Горбачев должны были встретиться осенью, а “точную дату” встречи предстояло назначить, когда Шульц явится с новым визитом в Москву.

Но в октябре ветер внезапно подул в другую сторону. 21 октября Шульц неожиданно приехал в Москву поездом из Хельсинки (из-за тумана московские аэропорты не принимали самолеты на посадку), и его очень радушно встретили на вокзале. Предварительные переговоры с Шеварднадзе прошли удачно. Поэтому Шульц оказался совершенно не подготовлен к тому, что произошло затем в Екатерининском зале. Горбачев тепло приветствовал его и в положительном ключе заговорил о будущем договоре по РСМД, но потом внезапно обдал Шульца холодом. Он принялся размахивать документом Госдепартамента “Деятельность по обеспечению советского влияния: доклад об активных мерах и пропаганде, 1986–1987 гг.”, опубликованным в октябре в соответствии с законом 1985 года. Это производит “просто шокирующее впечатление”, заявил Горбачев. Здесь бездоказательно утверждается, что “круиз мира” по Миссисипи, который Горбачев одобрил в ходе своего совместного с Рейганом саммита в 1985 году, был просто уловкой (в поездке с американцами участвовал “специальный контингент”) и что “Советский Союз вводит в заблуждение американское общественное мнение”. “Оказывается, все общественные движения в СССР – это агентура КГБ. Да и общественные движения в США, судя по этому документу, используются КГБ”, – язвительно продолжал Горбачев. Что бы он ни делал для улучшения отношений с Западом, США, похоже, по-прежнему способны рисовать СССР исключительно как врага: “перестройка – это лишь способ обмануть Запад, коварно подготовить почву для дальнейшей экспансии СССР… Но тогда что это за общество, которое нуждается в таких извращениях?”

Не удержавшись, Шульц напомнил об Афганистане и сбитом корейском лайнере, чтобы как-то объяснить “скептицизм” США по отношению к СССР.

“А какое страховое пособие США выплатили родным погибшего пилота с рейса KAL 007?” – парировал Горбачев, намекая на то, что летчик был американским шпионом.

“Эту реплику я не удостою ответом”, – отрезал Шульц. Однако, явно решив отвечать выпадом на каждый выпад Горбачева, он обвинил Москву в распространении слухов о том, что якобы СПИД изобрели США.

Горбачев немного остыл, но отказался назначать дату проведения саммита в Вашингтоне. “Я выступлю с докладом перед советским руководством, – сообщил он Шульцу, – а вы, полагаю, перед своим президентом”. Если Горбачев не сможет приехать в Вашингтон для подписания договора о ликвидации РСД, ответил Шульц, можно найти и другой способ подписать его. Горбачев сказал, что напишет об этом самому президенту. На этом встреча окончилась.

Шульц не был так уж удивлен. На каждой из предыдущих встреч Горбачев “всегда устраивал хотя бы одну бурную сцену с упреками и обвинениями”. И все же Шульц чувствовал, что сейчас произошло нечто необычное, но никак “не мог угадать, что же именно”. Что-то изменилось, сообщил он членам своей делегации, когда они все вернулись в посольство и столпились в помещении, защищенном от прослушивания. До сих пор Горбачев казался ему “крайне уверенным в себе”. Теперь же Шульцу вспомнилась строчка из стихотворения Карла Сэндберга “Чикаго”: “смеясь беспечным смехом борца, не знавшего поражений”. “Сегодня, – сказал Шульц коллегам, – он уже не был похож на боксера, который ни разу не пропускал ударов. Этому боксеру уже нанесли удар”.

Коллег Горбачева тоже встревожило его поведение. Его переводчик Палажченко вспоминал, что когда советская сторона (Шеварднадзе, Добрынин, Ахромеев, Черняев и другие) перешли в соседнюю комнату выпить чаю, там повисло “тяжелое молчание”. Потом Горбачев наконец заговорил, но лишь подвел итог встречи. Снова воцарилась тишина, а затем Черняев сказал: “Значит, мы зря старались? Значит, мы пошли на уступки в отношении РСМД и совсем уже приблизились к подписанию договора – только для того, чтобы теперь все это пропало даром?”

“Не кипятись, Анатолий! – отозвался Горбачев. – Нам предстоит обдумать случившееся. Я сказал, что напишу президенту письмо. Скоро я этим займусь”. Обычно Шульца в аэропорт провожал один из заместителей Шеварднадзе. На этот раз проститься с госсекретарем приехал лично министр иностранных дел.

Что же случилось в Екатерининском зале? Горбачеву действительно нанесли удар, и сделал это Борис Ельцин. На заседании ЦК Ельцин обрушился с критикой на Горбачева (о чем шла речь в главе восьмой) в тот самый октябрьский день, когда Шульц прибыл в Москву. То выступление и та оголтелая травля Ельцина, которая за ним последовала, потрясли Горбачева, и он подумал, что “что-то идет не так, впереди назревает что-то нехорошее”. “Это было смутное ощущение, а Горбачев не любит смутных ощущений”, – размышлял Палажченко в 2007 году.

Кроме того, КГБ все время твердил Горбачеву, что, несмотря на все его усилия реформировать страну и покончить с холодной войной, американцы по-прежнему ведут “старую игру – пытаются подорвать советское руководство”. Тот документ Госдепартамента, которым Горбачев потрясал перед Шульцем, был не более возмутительным, чем другие документы, которыми забрасывали его сотрудники КГБ, – в том числе секретные доклады американских разведслужб, где негативно или пренебрежительно говорилось о Горбачеве или высказывались мысли о неизбежном крахе перестройки. “Горбачев до сих пор испытывает возмущение и негодование, когда вспоминает об этом”, – говорил Палажченко двадцать лет спустя.

Палажченко не знал или не захотел упоминать о том, какой именно из перехваченных отчетов американской разведки так взволновал его шефа. Быть может, одним из тех документов был доклад “Программа действий Горбачева: долгосрочная перспектива”, подготовленный примерно в ту пору Робертом Гейтсом, тогдашним заместителем директора ЦРУ? Гейтс признавал, что Горбачев действительно пытается модернизировать советскую экономику, но совсем “не для того, чтобы сделать советских граждан более обеспеченными, а для того, чтобы усилить внутренние позиции СССР” и “еще больше укрепить и расширить советское влияние за рубежом”. Горбачев хочет “значительно сократить вооружения, но лишь для того, чтобы защитить существующие преимущества СССР”. Горбачев по-прежнему предоставляет миллиардные ссуды странам “третьего мира” и стремится “ослабить связи между США и их западными союзниками”. Несмотря на горбачевские реформы, коммунистическая партия “безусловно удержит за собой монополию на власть, и основные черты сталинской системы в экономике сохранятся”. Горбачев намерен превратить СССР в “более конкурентоспособного и сильного противника, каким он будет оставаться еще долгие годы”.

Нельзя винить Гейтса в том, что он не сумел заглянуть в будущее, однако он почти полностью ошибся в предсказании той траектории, по которой Горбачеву предстояло двигаться в это будущее. Если Горбачев и видел нечто похожее на докладную записку Гейтса (из рубрики “Совершенно секретно”), то он на время отложил обиды. В письме Рейгану, написанном 28 октября, он назвал свои переговоры с Шульцем “деловыми, конструктивными и, самое главное, продуктивными” и сообщил, что первые десять дней декабря будут – “наиболее предпочтительным временем для моей поездки в Вашингтон”.

23 ноября, когда Шульц встретился с Шеварднадзе в Женеве, атмосфера там создалась, по воспоминаниям Шульца, “абсолютно дружеская”, и им удалось уладить последние незначительные расхождения по вопросу о заключении договора. Шульц ликовал: вскоре будет ликвидирован целый класс ядерных вооружений. Горбачев согласился уничтожить 1500 развернутых боеголовок, тогда как США должны были ликвидировать только 350. Были хорошо продуманы меры контроля за разоружением: составление полных описей вооружений, инспекции на местах, уведомления за короткий срок, постоянное наблюдение за всеми местами, где было произведено данное оружие. 4 декабря, за три дня до прибытия Горбачева в Вашингтон, Шульц снова обратился к теме “информационного века”, которую уже затрагивал в беседах с Горбачевым в апреле. Большинство СМИ обошли вниманием его выступление, однако Шульц распорядился перевести свою речь на русский язык и затем вручил ее текст Горбачеву, Шеварднадзе, Ахромееву и другим членам советской делегации.

Вашингтонский саммит, состоявшийся 7–10 декабря 1987 года и ознаменовавший один из самых успешных моментов карьеры Горбачева, начался совсем незаметно. В тот погожий, но холодный понедельник, когда горбачевский сине-белый лайнер Ил-62 м приземлился на посадочную полосу авиабазы Эндрюс, не звучала музыка, не отдавались военные почести: официальная приветственная церемония должна была состояться утром следующего дня в Белом доме. Ввиду жестких мер безопасности никого – даже сотрудников самой авиабазы Эндрюс – не было рядом, когда Горбачева (в темном костюме, пальто и фетровой шляпе) и его жену (в серебристой шубе до колена) встречали на пурпурной ковровой дорожке госсекретарь Шульц с женой Хеленой, а также посол Мэтлок и другие чиновники. Вместе с Горбачевыми с трапа самолета сошли Яковлев, маршал Ахромеев и бывший посол Добрынин. Единственными слушателями короткого, ничем не примечательного заявления Горбачева, в котором он выразил надежду на “конструктивный диалог и улучшение отношений”, была толпа репортеров и фотографов.

Официальные переговоры Горбачева с Рейганом тоже не принесли ничего нового. Пожалуй, в чем-то они даже регрессировали. Первое заседание во вторник утром Рейган начал, по своему обыкновению, с темы прав человека и, вручив Горбачеву список с именами советских граждан, попросил выдать им выездные визы. Далее он еще жестче, чем раньше, обозначил свою позицию по СОИ: он желал “чуть-чуть укоротить” десятилетнюю отсрочку, на которую сам же ранее согласился, и поскорее приступить к осуществлению программы. Рейган в очередной раз пустился в свои голливудские фантазии (“если бы мы столкнулись с угрозой с чужой враждебной планеты, мы тотчас бы забыли о расхождениях во взглядах и решительно объединились”), а затем высказал личную просьбу – чтобы Горбачев “сделал ему приятное: позволил еще при жизни увидеть развертывание передовой стратегической обороны”. Горбачев держал себя в руках и даже один раз поблагодарил Рейгана за “тактичность”, с какой тот затронул “деликатную и чувствительную” тему прав человека.

Второе заседание, состоявшееся во вторник во второй половине дня, оказалось хуже. На этот раз тон задал Горбачев – и произвел большое впечатление на нового советника Рейгана по национальной безопасности, Колина Пауэлла. Тот записал: “Умен. Быстр. Резко разворачивает ситуацию. Решителен. Тверд. Образная речь”. Горбачев сыпал такими терминами, как “траектория пониженной высоты” и РГЧ ИН, знал назубок забрасываемый вес ракет СС-12, СС-13, СС-18 и СС-24, “словно один из наших спецов… из Управления по контролю над вооружениями и разоружением”. Рейган отвечал своим любимым афоризмом: не вооружение привело к недоверию, а недоверие привело к вооружению. Горбачев подробно анализировал внутреннюю политику СССР (объясняя, что ему приходится иметь дело не столько с “политической оппозицией”, сколько с оппозицией в умах всех советских граждан, являющихся “детьми своего времени”), как вдруг Рейган решил рассказать анекдот. Американский ученый, возвращаясь из Советского Союза, разговорился с двумя молодыми таксистами – сначала по пути в московский аэропорт, а потом по пути из нью-йоркского аэропорта домой. Оба водителя подрабатывали извозом в свободное от учебы время. Ученый спросил обоих, чем они собираются заниматься, когда получат образование. “Я еще не решил”, – ответил американец. “Мне еще не сообщили”, – ответил советский таксист.

По воспоминаниям Пауэлла, когда Рейган закончил рассказывать этот анекдот, американцам хотелось провалиться сквозь пол, а Горбачев сидел с бесстрастным выражением лица. Шульц встревожился и расстроился: если бы Горбачева не прерывали, дальнейшая дискуссия “многое прояснила бы для нас и, возможно, помогла бы ему”. Шульц по-быстрому закруглил заседание, объявив, что совместные рабочие группы ждут указаний. Позже он не побоялся сказать своему начальнику: “Это было ужасно. Этот человек – кремень. Он основательно подготовлен. А вы просто сидите и травите байки. Так нельзя”. Невозмутимый Рейган, похоже, не удивился и не обиделся. “Ну, так что мы делаем дальше?” – спросил он.

Короткая встреча один на один (не считая переводчиков), состоявшаяся в среду утром в Овальном кабинете, прошла удачнее. Для начала президент преподнес Горбачеву бейсбольный мяч с автографом Джо Ди Маджо, который накануне вечером присутствовал на торжественном ужине и сам взял автограф у Горбачева. Но, что гораздо важнее, Рейган выразил желание провести еще один саммит в Москве – возможно, в начале следующего лета. Горбачев не стал выдвигать условия, чтобы до этой встречи было подписано соглашение об ограничении стратегического вооружения. Однако в ходе более продолжительного заседания, состоявшегося в тот же день, Рейган потребовал, чтобы американцам все-таки разрешили проводить испытания СОИ в космосе, а Горбачев выступил резко против. СОИ, заявил он, неприемлема ни в политическом, ни в военном, ни в экономическом отношении. США “просто пытаются выжать как можно больше уступок из своего партнера”. Как гласит русская поговорка, “если ты меня уважаешь, не делай из меня дурака, а скажи, что тебе нужно”.

В четверг утром Рейган проявил непреклонность в позиции по Афганистану и отказался прекращать помощь моджахедам, а еще он оставил без внимания намек Горбачева на то, что тот готов установить мир в Никарагуа. Горбачев вспоминал, как все-таки не выдержал и сказал в ходе переговоров: “Господин президент, вы – не судья, я – не подсудимый”. Однако тогда же, в четверг, на деловом ланче Горбачев назвал проходящий саммит “важной вехой”. На нем достигнуты “важные соглашения” по вооружению, и состоялось “напряженное обсуждение” других вопросов. Самое главное, что атмосфера сложилась “хорошая”, стороны добились “взаимопонимания”. За все это Горбачев выразил благодарность президенту. После чего даже опустился до уровня Рейгана и его неуклюжих шуток. Президент рассказал анекдот про трехногую курицу, которая убежала от вырастившего ее фермера, и тот не смог ее догнать. Горбачев ответил анекдотом про русских пьяниц. После очередного анекдота Рейгана (американец говорит, что может прямо сказать президенту, что тот неправильно правит страной, а русский отвечает, что тоже может запросто сказать генсеку, что Рейган неправильно правит Америкой), как вспоминал сам Рейган, “Горбачев расхохотался”. Если это правда, значит, Горбачев еще не растерял навыков актерского мастерства.

Почему же, если официальные переговоры остались в целом бесплодными, Горбачев все-таки отозвался о саммите положительно? Потому что почти все остальное, происходившее там, было очень необычным и для Горбачева, и для американцев. Подписание договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности (назначенное по рекомендации калифорнийского астролога, который “консультировал” Нэнси Рейган, на вторник, ровно на 13:45) обозначило, по словам Горбачева, “водораздел, отделяющий эру нарастания ядерной угрозы от эры демилитаризации жизни человечества”. Но его захватила и сама церемония, сопровождавшая это событие: оркестр военно-морских сил США играл в фойе Белого дома американские и советские марши; в Восточном зале с нетерпением дожидались заветного мига влиятельные конгрессмены и военные, главнокомандующий вооруженными силами СССР и другие важные американские и советские чиновники. Горбачев с Рейганом рука об руку шагали по длинному коридору, устланному красной ковровой дорожкой. “Подписание происходило в торжественной обстановке, – вспоминал Горбачев. – Телевидение начало трансляцию, присутствующие встретили нас стоя”. После подписания договора – “крепкое мужское рукопожатие, а затем Рейган и я обратились к американскому и советскому народам, ко всему миру”. Взаимные дружеские чувства между двумя лидерами были очевидны, вспоминал Шульц. “Доверяй, но проверяй”, – коверкая звуки, Рейган в очередной раз произнес на языке оригинала свою любимую русскую пословицу. “Вы повторяете это на каждой встрече”, – усмехнулся Горбачев. “Мне очень нравится эта пословица”, – ответил Рейган со своей всегдашней улыбкой и кивнул. Телекритик из Washington Post Том Шейлз сравнил эту церемонию с “Рождеством, Ханукой, Четвертым июля и самым любимым днем рожденья, перемешавшимися в один праздник”.

Полномасштабная церемония в честь визита советского гостя, состоявшаяся на южной лужайке Белого дома, тоже была вдохновляющей: прозвучали залпы из двадцати одной пушки, затем – фанфары в исполнении духового ансамбля армии США. Другой армейский оркестр сыграл гимны обоих государств. Перед двумя лидерами, стоявшими рядом, промаршировал Третий пехотный корпус армии США с дудками и барабанами. Наконец, и президент, и его гость выступили с двумя яркими, запоминающимися речами. Официальный торжественный ужин, устроенный вечером того же дня в Белом доме, прошел великолепно. Горбачев, руководитель якобы пролетарского государства, появился в темном деловом костюме с галстуком в красно-синюю полоску, его жена – в костюме из черной парчи с длинной узкой юбкой, с жемчужными серьгами и ожерельем. В Южном портике под звуки фанфар и барабанов, а затем официального гимна президента США “Hail to the Chief” их встречали супруги Рейган (он – в смокинге, она – в черном, украшенном бисером платье от Галаноса, в серьгах с бриллиантами в виде капелек). В числе 126 гостей, приглашенных на торжественный ужин, были самые известные и влиятельные люди – от актера Джеймса Стюарта до преподобного Билли Грэма и Медоуларка Лемона, бывшего баскетболиста из команды “Гарлем Глобтроттерс”. Пианист Ван Клиберн играл Брамса, Рахманинова и Дебюсси, а потом исполнил “Подмосковные вечера”, причем и Горбачевы, и остальные участники советской делегации запели. Эта песня живо напомнила Горбачеву Московский молодежный фестиваль 1957 года, для которого она и была написана. А через год сам Клиберн прославился на весь мир, победив на первом Международном конкурсе имени Чайковского в Москве. “Мы не удержались и в порыве чувств подхватили мелодию”, – вспоминал Горбачев, всегда гордившийся своим сильным певческим голосом. После концерта, проходя по коридорам Белого дома мимо портрета Линкольна, его переводчик подслушал разговор двух американских генералов. Горбачев привел их слова в своих мемуарах: “Видел бы старик Линкольн, что происходит, – у Белого дома развевается красный флаг с серпом и молотом, а внутри него поют ‘Подмосковные вечера’!”

На следующий день в Госдепартаменте, в изящных залах для дипломатических приемов, состоялся торжественный завтрак. “Всем хотелось туда попасть, – вспоминал Шульц. – Толпа собралась просто небывалая”. “Собрались люди со всех уголков Америки, – вспоминал Горбачев, – ‘сливки общества’”. Такое определение, надо полагать, подходило и для Дональда Трампа, и для Росса Перо. За одним столом с Горбачевым сидели председатель совета директоров PepsiCo Дональд Кендалл, филантропка Брук Астор и сенатор Алан Симпсон (от штата Вайоминг). “Горбачев мощен, он чертовски крепкий орешек, и ему по душе такая репутация, – сказал впоследствии Симпсон. – Он не из тех, кто смотрит вдаль отсутствующим взглядом”. Сенатор Джон Уорнер (от штата Виргиния) пришел к мнению, что Горбачев – “вдохновляющий политик. Чтобы понять политика, нужно самому быть политиком”. Шульц произнес совсем краткий тост, но не преминул и туда вставить назидательное напоминание об “информационном веке”: “открытость идеям, информации и контактам – вот ключ к будущему успеху”. Горбачев нашел, что Шульц – гостеприимный хозяин, умеющий “создать теплую, дружескую атмосферу”. Собственную речь, произнесенную в тот день, Горбачев назвал самой удачной за весь визит в Вашингтон. Вероятно, он прав: “Две мировые войны, изнурительная ‘холодная война’ вместе с малыми войнами, унесшими и уносящими до сих пор миллионы жизней, – более чем достаточная плата за авантюризм, амбициозность, пренебрежение к интересам и правам других… Человечество веками вынуждено было мириться с таким действительно худым миром. Больше мы не можем себе этого позволить”.

“Как же далеко мы ушли от той напряженности, которая сохранялась при Брежневе, Андропове и Громыко, – подумал про себя Шульц. – Налицо важные перемены”.

У Горбачева имелась и своя обширная развлекательная программа: он устраивал отдельные встречи в советском посольстве со знаменитыми интеллектуалами, культурными деятелями и политиками, медиа-магнатами, журналистами, конгрессменами и влиятельными представителями бизнеса. А еще он, в свою очередь, пригласил президента с супругой на официальный ужин. Во время всех этих событий он был неизменно оживлен и заинтересован, но, по-видимому, ему особенно понравились встречи с Джорджем Кеннаном, Генри Киссинджером, Джоном Кеннетом Гэлбрейтом, Гором Видалом, Джеймсом Болдуином, Джоном Денвером, Робертом Де Ниро, Артуром Миллером, Полом Ньюманом, Йоко Оно, Грегори Пеком и Мерил Стрип, чьи имена он с гордостью перечисляет в своих мемуарах. Горбачев выступал без бумажки, жестикулировал, будто втыкая пальцы в воздух, и подавался в сторону слушателей, произнося “что-нибудь очень глубокомысленное”. Он говорил, что необходимо понять: “нельзя действовать по-старому, нужно в корне менять отношения между двумя нашими народами”, и возлагал эту миссию на интеллектуалов – “так сказать, дрожжи общества”. Реакция была восторженной. “В его слова было почти невозможно поверить – настолько это было хорошо”, – ликовала Джойс Кэрол Оутс, которая очень обрадовалась, когда узнала, что Раиса Горбачева читала ее роман “Ангел света”. “Он очень талантливый актер, – отметил Пол Ньюман. – Он мог бы сниматься в кино, потому что он очень раскован, но механизма этой раскованности не видно”.

С конгрессменами и сенаторами Горбачев провел полуторачасовую встречу в среду, в 9 часов утра, в нарядном Золотом зале советского посольства. Изначально Горбачев хотел выступить на совместном заседании в самом конгрессе, и спустя много лет он все еще возмущался тем, что ему отказали в такой чести. В своих мемуарах он писал, что американцы просто не желали “дать ‘набрать очки’ визитеру” – “ничем другим не могу объяснить”, почему этот вопрос обсуждался, но все “закончилось ничем”. А может быть, демократы не хотели, чтобы Рейган – президент-республиканец – получил все лавры за успехи во внешней политике? В таком свете самоуничижительные замечания Горбачева в обращении к публике (“Если вы присмотритесь внимательнее, то увидите, что во мне нет ничего необычного. Я такой же, как все прочие люди. Я – нормальный человек”) таили упрек: именно потому, что он нормальный человек, с ним следовало обойтись, как со всеми другими лидерами, которыми разрешали выступить в конгрессе.

Горбачев красноречиво уверял, что в СССР с правами человека все обстоит прекрасно, но признавал, что на родине у него имеется политическая оппозиция. “Он не брехун, – говорил впоследствии сенатор Симпсон. – Лучше уж сидеть в зале с человеком, который несется на тебя, как массивный грузовик, светя шестью фарами, чем с занудой, который скучно перечисляет пункт за пунктом. Он совсем не оборонялся и ничем не выдавал агрессии”. Один из лидеров партии меньшинства в конгрессе Трент Лотт (от штата Миссисипи) был “поражен его откровенностью”. “Находясь рядом с ним, сразу понимаешь, что он – мировой лидер, – высказывался конгрессмен-демократ из Калифорнии Тони Коэльо. – Он заполняет собой весь зал”. “Ни одной шпаргалки! – дивился лидер меньшинства Роберт Майкл (от штата Иллинойс). – Он ни разу даже не повернулся ни к одному из советников. Он точно знал, что собирается сказать”.

Через несколько часов пришло время общаться с видными издателями, но на сей раз Горбачев, видимо, устав от лихорадочного темпа, казался раздражительным. После продолжительной лекции он предоставил слово гостям, но отказался отвечать на прямые вопросы. “Я приехал сюда не давать интервью, а беседовать. Если вы хотите интервью, то вопросы буду задавать я”. Особенно его задевали вопросы о соблюдении прав человека. Если вспомнить о том, как в самой Америке обстоит дело “с бедняками и бездомными, какое право она имеет нас поучать? Кто дал ей это моральное право?”

Состоявшийся в четверг завтрак с восьмьюдесятью влиятельнейшими бизнесменами прошел куда более удачно. Все-таки Горбачев желал вести дела с ними, а они – с ним. Председатель корпорации Occidental Petroleum Арманд Хаммер, который умасливал советских вождей, начиная еще с Ленина, заметил: “Я еще никогда не видел подобного энтузиазма” ни у кого из советских руководителей. Александр Траубридж, президент Национальной ассоциации промышленников, вынес более трезвое суждение о реакции своих коллег: уходя, они “куда меньше боялись [контактов с СССР], чем когда входили”. Джек Валенти, президент Американской ассоциации кинокомпаний, пришел в полный восторг от “животной энергии” советского лидера. “В Айове вы заняли третье место в праймериз”, – сообщил он Горбачеву. “Но у меня уже есть работа”, – рассмеялся тот.

Официальный ужин в советском посольстве оказался чуть менее блестящим, чем ужин, устроенный накануне вечером в Белом доме. Возле посольского здания к охране, предоставленной американской полицией, присоединились рослые молодцы в блекло-серых костюмах. Зато Раиса Горбачева блистала в золотистом вечернем наряде из двух частей, и на Нэнси Рейган было не менее роскошное платье – черное, с сине-золотым орнаментом. Водка и шампанское лились рекой. Для гостей пела Елена Образцова, оперная звезда из Большого театра. Рейган по-русски произнес тост “За ваше здоровье!” Горбачев добавил: “До встречи в Москве!” В момент тоста советского лидера Рейган заглянул в специально распечатанный английский перевод. Госпожа Горбачева помогала вице-президенту Джорджу Бушу, занятому тем же самым: подсказывала ему, когда пора переворачивать страницу. Буш решил ответить ей любезностью на любезность, а заодно привнести “чуточку легкомыслия” в “довольно сумрачную атмосферу вечера”. Когда Образцова запела последнюю песню, Буш (который находил обладательницу меццо-сопрано “очень талантливой, но не слишком красивой”) наклонился к госпоже Горбачевой и шепнул: “Кажется, я готов влюбиться в нее”. “Даже не думайте, – ответила та строго. – Вспомните, что случилось с Гэри Хартом”. Речь шла о сенаторе-демократе, которому пришлось отказаться от президентской кампании после того, как его уличили в любовной связи на стороне. Разумеется, жена Горбачева сказала это в шутку, но Буш не был в этом уверен: он посмотрел ей в глаза, “чтобы понять, шутит она или нет, но вид у нее был серьезный”.

А потом состоялось знаменитое неофициальное общение с “народом”. Горбачев и Буш ехали из советского посольства в Белый дом, когда машина Горбачева вдруг со скрежетом остановилась на углу Коннектикут-авеню и Эл-стрит. Целой веренице машин, мчавшихся перед автомобилем Горбачева (там ехали сотрудники местных спецслужб и кагэбэшники), пришлось тормозить и давать задний ход. Охранники сразу же выскочили на тротуар и выстроились защитным кордоном у газетных автоматов. Толпы пешеходов бросились вперед. “Распахнулась дверь, и вышел он, – рассказывал позднее сотрудник рекламного агентства Wang Laboratories. – Он подошел и пожал мне руку. Меня до сих пор трясет. Как будто второй Мессия вдруг явился”. Посетители и официанты из популярного ресторана Duke Zeibert высыпали на балкон. По удачному стечению обстоятельств (никакие пиарщики, тем более советские, нарочно такого не придумали бы), поблизости, всего в нескольких кварталах, находились редакции New York Times, Time, Wall Street Journal и Washington Post, а также офис компании ABC News, поэтому на место события вскоре примчались репортеры. На Буша, стоявшего с краю толпы, почти никто не обращал внимания. “Поразительное зрелище, – вспоминал он, – а на Горбачева, наверное, все это действовало как прилив адреналина. Залезая обратно в машину, он выглядел заметно более довольным: теплый прием взбодрил его”. Горбачев на полтора часа опоздал в Белый дом. “Я уж подумал – вы домой улетели”, – сострил Рейган. Горбачев улыбнулся. “Я немного поболтал с группой американцев, которые остановили мою машину”.

В четверг, во второй половине дня, во время прощальной церемонии на южной лужайке Белого дома шел дождь, но Горбачев, по воспоминаниям Пауэлла, “лучезарно улыбался, будто политик, который только что победил на праймериз”. Но через три с половиной часа на своей пресс-конференции Горбачев семьдесят пять минут бубнил заготовленную речь (об уже достигнутых успехах и тех, к которым следует стремиться), а затем еще сорок пять минут отвечал на вопросы. Может быть, из-за переутомления он утратил связь с реальностью? Вернулся к своей всегдашней норме, как только напряжение ослабло? Конечно, он был слишком уверен в собственных ораторских способностях, но неужели совсем не испытывал никаких сомнений? “Насколько я понимаю, вы смотрели мою пресс-конференцию”, – сказал он потом Шульцу, встретив его в советском дипломатическом комплексе. И поинтересовался его мнением. “Вы говорили слишком долго”, – ответил Шульц. “Ну, – сказал Горбачев, похлопав Шульца по спине, – здесь есть хотя бы один человек, который говорит то, что думает”.

В ходе саммита случались и другие непредвиденные эпизоды. В какой-то момент Рейган вдруг предложил Горбачеву: “Обращайтесь ко мне Ронни. А я – с вашего разрешения – буду звать вас Майкл”. Маршал Ахромеев провел совещание в Пентагоне с коллегами из Объединенного кабинета начальников штабов. Владимир Крючков, возглавлявший тогда отделение внешней разведки в КГБ (в скором времени он возглавит все ведомство), ужинал вместе с заместителем директора ЦРУ Робертом Гейтсом и Колином Пауэллом в Maison Blanche – шикарном ресторане в центре города. Когда ему предложили виски “Джонни Уокер Ред Лейбл”, Крючков (похожий на пожилого ученого: редеющие седые волосы, кардиган под костюмным пиджаком) заказал себе “Чивас Ригал”. Значило ли это, что он знал разницу и желал показать, что заслуживает только лучшего виски? “Какими могущественными кажутся США, – говорил он. – Всюду ощущается мощь”. Но и “Советский Союз – вовсе не слабая, бедная страна, которой можно помыкать”, – с обидой в голосе утверждал он.

Между тем эпопея с первыми леди продолжалась. Задолго до 7 декабря госпожа Рейган пригласила госпожу Горбачеву на чаепитие, или на завтрак, или – по выражению Пауэлла – “на что сама пожелает”. Госпожа Горбачева ответила не сразу (возможно, виной тому было общее для советских людей незнание протокола, а не заносчивость самой Раисы), и госпожа Рейган “обиделась”. Раиса Горбачева уже приняла приглашение Памелы Гарриман (демократки, собиравшей средства на благотворительные нужды) встретиться с группой влиятельных женщин – судьей Верховного суда Сандрой Дэй О’Коннор, сенаторами Барбарой Микульски и Нэнси Кассебаум, издательницей Washington Post Кэтрин Грэм и президентом Чикагского университета Ханной Грей. (“Я впервые в жизни встретила человека, который говорит больше меня”, – отзывалась впоследствии Микульски.) Пауэлл пожаловался советскому послу Дубинину, и спустя сутки, 5 декабря, ответ от госпожи Горбачевой на приглашение все-таки пришел.

“Мы с Раисой не виделись около двух лет, – вспоминала Нэнси Рейган, – но ничего не изменилось”. Как подметил один наблюдательный журналист, первые леди “почти не глядели друг на друга” на церемонии открытия саммита. “Раиса ни словом не упомянула о перенесенной мной операции (мне удаляли раковую опухоль), не спросила о самочувствии, не выразила мне соболезнования по случаю смерти матери”, – вспоминала госпожа Рейган. Она полагала, что “в СССР известно все”, а потому ее гостья должна была знать – “что мне довелось пережить всего несколько недель назад”. Что это – очередная переоценка противника? Почти наверняка. Обычно русские не говорят так запросто о болезнях или кончине родственников.

После перенесенной операции и смерти матери госпожа Рейган “носила черное и не очень хорошо себя чувствовала”, вспоминала жена посла Мэтлока Ребекка. А госпожа Горбачева явилась “совсем как снегурочка – в белых мехах”. И первое, что Раиса сказала Нэнси, была фраза: “Нам очень не хватало вас в Рейкьявике”, – хотя госпожу Рейган никто туда не приглашал. Впрочем, как и госпожу Горбачеву, но она туда все-таки поехала.

После церемонии открытия, когда их мужья отправились в Западное крыло, госпожа Горбачева осталась в обществе госпожи Рейган, а также Барбары Буш, Ребекки Мэтлок, Хелены Шульц и Лианы Дубининой. Госпожа Рейган “уже прекрасно знала, чего ожидать”, вспоминала она сама, но ее гостьи оторопели, когда “Раиса устроила лекцию на целый час”, рассказывая о российской истории, советской политической системе и о том, что в СССР совсем нет бездомных. “Такой невежливости я никогда в жизни не видела”, – призналась потом первой леди одна гостья.

На следующее утро госпожа Горбачева снова побывала в Белом доме на частной экскурсии. Ожидая прибытия гостьи, которая немного задерживалась, госпожа Рейган отвечала отрицательно на вопросы репортеров о размолвке между первыми леди. “Все это глупости, – говорила она. – Просто глупости”. Но, конечно же, лукавила. Когда госпожа Рейган пыталась показать госпоже Горбачевой портрет Пэта Никсона в вестибюле на первом этаже, Раису гораздо больше заинтересовало абстрактное полотно, висевшее напротив. Но оказалось, что хозяйка ничего не знает про ту картину. Госпожа Рейган пыталась повести госпожу Горбачеву дальше, но та хотела продолжить разговор с прессой, а когда Нэнси “попыталась взять ее под руку, она просто отстранилась”. На вопрос о том, какое впечатление произвел на нее Белый дом, Раиса Горбачева ответила: “Это ведь официальное учреждение. Человеку наверняка приятнее жить в обычном доме. А тут – как в музее”. Это был “не слишком-то вежливый ответ”, вспоминала Нэнси Рейган, “тем более для человека, который даже не видел здесь жилых комнат”! Но тут впору добавить, что в жилые покои Раису никто не приглашал, и она вообще могла не знать об их существовании. Дальше разговор снова потек по неудачному руслу: после того как госпожа Горбачева посетовала на огромные человеческие потери Советского Союза в годы войны, госпожа Рейган напомнила, что США тоже понесли большие потери во время Гражданской войны, и тогда Раиса Горбачева разразилась целой лекцией об американской Гражданской войне.

Госпоже Горбачевой тоже было на что пожаловаться. По рассказу ее мужа, она планировала осмотреть некоторые достопримечательности во время автомобильной экскурсии по Вашингтону, но машина промчалась без остановок мимо всех этих мест – якобы из соображений безопасности. Кроме того, ее огорчал навязчивый интерес журналистов к напряженным отношениям между первыми леди. Она даже пыталась защитить Нэнси Рейган от бесконечного града одинаковых вопросов. “Мне кажется, я уже пять раз отвечала на этот вопрос”, – огрызнулась как-то госпожа Рейган во время обхода Белого дома. “Это верно, – поддержала ее Раиса. – Мне тоже кажется, что госпожа Рейган уже давала ответ на этот вопрос. Довольно”.

Позднее Горбачев писал, что та поездка оставила “неизгладимое эмоциональное впечатление”. По дороге в аэропорт Буш – республиканец и явно наиболее вероятный претендент на роль следующего президента – очень высоко оценил итоги саммита. Он отметил, что лично Горбачев “здорово поспособствовал” установлению новой эпохи в отношениях между Москвой и Вашингтоном, и сказал, что пресс-конференция Горбачева произвела на него “сильное впечатление”. Еще он сообщил Горбачеву, что реакция на его визит в штатах Среднего Запада (судя по комментариям, звучавшим в то утро в телепрограмме “Вопросы и ответы”, в которой он участвовал) – “буквально на грани эйфории”. Но самое главное – Буш был настроен продолжать внешнюю политику Рейгана: “Если буду избран, продолжу начатое”. Конечно, в ходе предвыборной кампании это может быть и не очевидно, ведь в таких случаях иногда “говорятся вещи, о которых мы все потом жалеем”. Но на это “не следует обращать внимание”. Будут звучать возражения против ратификации договора об РСМД, но это пройдет, потому что “в Америке не найдется людей с более правыми взглядами, чем Рейган”.

Настроение во время полета в Москву оставалось “праздничным”. Но дома не все были столь же довольны. Многие военные, а также их союзники на высших партийных должностях, чувствовали себя преданными. Олег Бакланов – секретарь ЦК, отвечавший за военно-промышленный комплекс, – предупреждал Горбачева, что договор об РСМД “опасно подорвет” стратегический паритет между СССР и США. Генералы больше всего опасались, что новая система контроля над разоружением приведет к раскрытию военных тайн, причем речь шла отнюдь не о каком-то сенсационном новом оружии, а скорее, по словам Грачева, “о плачевных условиях и слабой внутренней дисциплине” в рядах советских вооруженных сил.

Помня об этих скептиках, Горбачев не стал сдерживаться в выражениях в своем отчете перед Политбюро. Вашингтон – это “уже не Женева и не Рейкьявик”. Успех саммита – “весомое доказательство, что курс, который мы взяли, реализуется”. Подготовка к подписанию договора о ликвидации РСМД стала испытанием “для нас и для наших партнеров”. И это успешно пройденное испытание открывает путь к дальнейшему разоружению – ядерному, химическому и обычному. “Огромный интерес” американцев к саммиту, а также их “доброжелательность” и “энтузиазм” даже в “чопорном” Вашингтоне доказали, что происходит размывание “образа врага” и подрыв мифа о “советской военной угрозе”.

Следующий саммит проходил в Москве с 29 мая по 3 июня 1988 года. Чрезвычайно важно было “не допустить потери темпа”, считал Горбачев, потому что “передышка могла привести к откату назад”, и завершить предстоящий московский саммит договоренностями о значительном сокращении стратегического ядерного вооружения.

В целом, подготовка к московскому саммиту проходила гораздо более гладко, чем в 1987 году. Впервые, по воспоминаниям посла Мэтлока, “не было никакой словесной перепалки” о том, состоится ли вообще эта встреча. На сей раз Горбачев не пытался (как он делал это в 1986 и 1987 годах) “выдвигать предварительные условия для саммита”. Несмотря на свои надежды добиться соглашений по вопросу о стратегических вооружениях – или хотя бы обозначить общие принципы, – он не стал делать саммит “заложником этого или какого-либо иного соглашения”. Не делал ничего подобного и Рейган. Хотя он по-прежнему хотел подписать в Москве договор о сокращении стратегических наступательных вооружений (СНВ), на Рейгана оказывали сильное давление республиканцы, протестовавшие против ратификации договора о ликвидации РСМД, а также “нелепый” (по словам Мэтлока) отказ военно-морского флота США ограничивать количество крылатых ракет морского базирования.

“У нас слишком мало времени”, чтобы завершить подготовку договора по СНВ до московского саммита, заявил Рейган в конце февраля. Но Горбачев далеко не сразу осознал это и согласился, а потому в ходе бесед с Шульцем в ту зиму он часто выказывал перепады настроения. 22 февраля, когда оба политика позировали фотографам в Кремле, американский журналист Дон Обердорфер заметил, что Горбачеву больше неинтересно “трепаться с прессой”: его “откровенно раздражала необходимость даже этой короткой фотосессии, которая отвлекала его от срочного дела”. Хотя в тот раз все обошлось без сюрпризов и без вспышек гнева (спонтанных или умело разыгранных), заместителю ассистента госсекретаря Саймонсу Горбачев показался “подавленным”.

К апрелю, когда Шульц снова прибыл с визитом в Москву, Горбачев уже осознал, насколько туманны перспективы соглашения по СНВ. К тому же, общество было взбудоражено письмом Нины Андреевой, и совсем немного оставалось до XIX партконференции с критикой Ельцина. Поначалу Шульцу показалось, что Горбачев “уверен в себе и держится так, словно у него вовсе нет соперников”, но затем он вдруг “впал в приступ гнева”. “Лицо у него помрачнело, – вспоминал Колин Пауэлл, – голос зазвучал глухо, рука стала рубить воздух”. Горбачев начал ругать речь Рейгана, с которой тот выступил днем ранее в Совете по мировым делам в Спрингфилде, в штате Массачусетс. В этом выступлении (Рейган ставил себе в заслугу вывод советских войск из Афганистана, вновь обещал продолжить помощь афганским повстанцам и призывал давать отпор советской агрессии во всех остальных местах) президент просто пытался умиротворить консерваторов, возражавших против ратификации договора о ликвидации РСМД. Но Горбачев осудил эту речь как очередную попытку читать Советскому Союзу “проповеди, нотации, наставления”. “Неужели именно с этим багажом [Рейган] собирается в Москву?” Горбачев терялся в догадках: как это все понимать, во что выльется саммит? “Устроим перебранку, похороним все”.

Шульцу показалось, что Горбачев охвачен “лихорадочным возбуждением”. А может быть, он просто устроил театральное представление, рассчитанное на отечественных консерваторов? Шульц не читал речь Рейгана, произнесенную в Спрингфилде, и поэтому решил никак не реагировать на горбачевский всплеск эмоций. И тут Горбачев внезапно успокоился. Даже вспомнил о том, как прошлой весной в этом самом зале Шульц читал ему наставления об информационном веке: “Мне очень понравился тот разговор. Я много думал на эту тему, и не я один. Я советовался со специалистами. Если мир движется в том направлении, о котором вы говорили, значит, у наших двух стран есть масса причин для сотрудничества”.

Похоже, Горбачев готовился к тому, что этот саммит будет иметь в основном символическое значение. Рейган “приедет в Москву, сфотографируемся, примем его хорошо, и этим дело, по-видимому, ограничится”, говорил он чехословацкому лидеру Гусаку в апреле. Предстоящая встреча “небесполезна”, сообщал он заместителю председателя компартии Японии, побывавшему с визитом в Москве. В дневниковой записи Черняева от 19 июня сравнительная важность визита Рейгана и XIX партийной конференции обозначена так: “Перерыв в Волынском [в работе по подготовке к конференции] в связи с Рейганом”.

В идеале Горбачев, конечно же, хотел большего, но он не мог допустить, чтобы Рейган превратил саммит в площадку для антисоветской пропаганды. По счастью, Рейган это понял. После нагоняя, который Горбачев устроил Шульцу, президент несколько сбавил тон и начал делать упор на успехи, уже достигнутые в отношениях с Москвой, отмечая, что Горбачев нисколько не похож на своих предшественников. Он даже рассказывал советским журналистам, бравшим у него интервью, что прочел книгу советского лидера “Перестройка” и что она заставила его взглянуть на будущее с оптимизмом.

Как и предыдущей встрече в Вашингтоне, саммиту в Москве недоставало содержания, зато формы было хоть отбавляй, особенно в том, что касалось символических жестов, поэтому Горбачеву удалось (не совсем безосновательно) объявить этот саммит победой. Солнечным воскресеньем, в два часа дня, супруги Рейган прилетели в аэропорт Внуково-2 после двухдневного отдыха в Хельсинки. Пока они находились в пути, были напечатаны революционные горбачевские “тезисы” к XIX партконференции, что побудило Мэтлока сказать Рейгану: “Если Горбачев в самом деле имеет в виду то, что заявляет, – а в противном случае он вряд ли стал бы представлять свои идеи на коммунистической партийной конференции, – тогда Советский Союз уже никогда не будет прежним”. Тем забавнее было то, что чету Рейган во Внуково встречал не кто иной, как Громыко, по-прежнему остававшийся номинальным главой государства, и еще то, что по прибытии Рейган разразился очередной русской пословицей: “Родился – не торопился”, то есть всему свое время. Этим он хотел сказать, что никакие важные соглашения в этот раз в Москве подписываться не будут.

Официальные беседы – четыре заседания в течение трех дней – получились еще более бесплодными и в то же время еще более задушевными, чем прошлые переговоры в Вашингтоне. В воскресенье днем Рейган начал, как обычно, с темы прав человека: если бы Горбачев просто разрешил своему народу свободу вероисповедания, то уже стал бы “героем, и почти вся вражда к его стране испарилась бы, как вода на солнце”. Горбачев в ответ заговорил о нищете и расовой дискриминации в Америке, а затем вдруг заявил, что сам “очень доволен” тем, что оба лидера “по-прежнему находятся в дружеских отношениях” и “по-настоящему начинают добиваться доверия между двумя странами”.

На следующее утро Горбачев в том же дружелюбном тоне предложил Рейгану “бесплатный совет”, за который, по его словам, Генри Киссинджер запросил бы “миллионы”. Он сказал, что президента ввел в заблуждение насчет СОИ его бывший министр обороны Каспар Уайнбергер. Горбачев отстаивал собственную точку зрения на космическое оружие и, похоже, раздражался, что Рейгана никак не удается убедить. Впрочем, по воспоминаниям Мэтлока, эти споры “были непродолжительны и проходили без особого жара”, как будто оба лидера “были просто актерами и устало повторяли уже знакомые реплики, зная, что постановка пьесы все равно откладывается до бесконечности”.

Во вторник утром встреча один на один в кремлевском кабинете началась с вручения подарков: Горбачев получил джинсовую куртку с американского Запада, а Рейган – масштабный макет Кремля. Еще Горбачев передал Рейгану письма простых советских граждан, которые дали своим детям имена Рональд и Нэнси. Рейган обещал послать свое фото и фото жены детям, названным в их честь. И привел один пример из американской жизни, который, по его мнению, “очень перекликался с перестроечными планами Горбачева”: одна молодая пианистка, заболев артритом, придумала печь шоколадные пирожные и продавать их дорогим ресторанам и авиакомпаниям. За год у нее появилось тридцать пять наемных работников, и она заработала больше миллиона долларов.

Самый важный демарш Горбачев совершил на первом же заседании: безо всякого предупреждения он предложил подписать совместное соглашение об отказе решать мировые проблемы военным путем, тем самым поддержав идею “мирного сосуществования как общий принцип международных отношений” и признав “равенство всех государств, невмешательство во внутренние дела и свободу общественно-политического выбора”. Само понятие “свободы общественно-политического выбора” было весьма многообещающим: в декабре, когда Горбачев снова упомянул о нем в ООН, в Восточной Европе многие восприняли это как приглашение выйти из советского блока. Однако термин “мирное сосуществование” оставался жупелом для американских дипломатов: долгое время они видели в нем лишь прикрытие для не прекращавшейся холодной войны. Как говорил позднее Саймонс, текст горбачевского заявления наводил на мысль о том, что его писал Громыко. “К тому же, – добавлял он, – возможно, его действительно писал Громыко”.

Президента это не смущало. “Мне нравится”, – высказался он о проекте горбачевского заявления. Неудивительно, что на последнем заседании, в среду утром, Горбачев снова поднял вопрос о подписании этого соглашения, но к тому времени американские дипломаты успели подлить в текст немного воды. “Что же в нем было не так?” – Горбачев возмущенно подался вперед к столу, выставив подбородок и сверкая глазами. В ответ Рейган лишь пожал плечами. Как вспоминал Мэтлок, президент, не желая показывать, что совсем позабыл об этом, предложил устроить перерыв, чтобы обсудить этот вопрос с советниками. Рейган очень хотел пойти навстречу Горбачеву, но его отговорили. Горбачев поначалу наседал на Рейгана, даже высмеивал его за “нежелание применить ту власть, которой он вроде бы облечен”, но в итоге примирился с формулировками, которые предпочли американцы. Спустя много лет Мэтлок спросил Горбачева, почему он тогда представил проект своего заявления, обойдясь без обычной дипломатической подготовки. Горбачев ответил, что поступил так для того, чтобы подтолкнуть Рейгана к принятию собственного решения.

Саммит все-таки привел и к конкретным результатам: оба лидера обменялись инструментами для ратификации Договора о ликвидации РСМД, договорились извещать друг друга об испытательных запусках баллистических ракет, значительно расширить культурный, образовательный и научный обмен, а также достигли соглашений в областях транспорта, науки и технологии, поисков и спасения на море, рыбной ловли, радионавигации, сотрудничества в космосе и мирного использования атомной энергии. Но, как и в Вашингтоне, где публику покорила именно “внепрограммная” деятельность Горбачева, в Москве важнейшими моментами визита Рейгана стали, казалось бы, необязательные эпизоды.

Супруги Рейган встретились с монахами Даниловского монастыря, и там госпожа Рейган задала вопрос: будут ли когда-нибудь верующие и неверующие в СССР иметь равные возможности добиться успеха в жизни? А митрополит Филарет выразил надежду, что после саммита “все подобные вопросы просто испарятся”. Президент встретился в Спасо-хаусе (резиденции посла США) с сотней диссидентов и отказников, которые годами не давали советским властям покоя, на что те отвечали им гонениями и травлей (зато Горбачев в последнее время демонстративно проявлял к ним терпимость). На официальном ужине в Грановитой палате Кремля Рейган подарил Горбачеву видеокассету с фильмом 1956 года “Дружеское увещевание” с Гари Купером в главной роли. Это фильм о семье квакеров в годы американской Гражданской войны. Рейган, решив вкратце изложить сюжет фильма, сказал, что здесь рассказывается о “трагедии войны, о проблемах пацифизма, о благородстве патриотизма и о любви к миру”. (Рейган или не знал, или забыл, что сценариста этого фильма, Майкла Уилсона, внесли в черные списки и отказали ему в праве номинироваться на “Оскара” из-за отказа сотрудничать с Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности.) На ответном ужине в Спасо-хаусе, метя еще выше, Рейган привел слова Иисуса Христа из стихотворения Бориса Пастернака “Гефсиманский сад”, а затем процитировал “Реквием” Анны Ахматовой, посвященный арестам и чисткам 1930-х годов. (Вероятно, на эту поэму ему указали Сюзанна Масси или Джеймс Биллингтон, глава Библиотеки Конгресса США и специалист по русской истории, которых Нэнси Рейган включила в число президентских советников.) Пускай даже речь Рейгана сочинил явно не он сам, многим слушателям его выступление понравилось. “Это чувство ответственности перед Богом, – сказал писатель Даниил Гранин, – произвело впечатление искренности. Непривычно слышать такое из уст политика”.

В МГУ, “альма-матер” Горбачева, Рейган стоял под гигантским мраморным бюстом Ленина, перед огромной мозаикой с развевающимися красными флагами и читал лекцию по основам гражданственности, превознося преимущества американской демократии. Он цитировал Майкла Джексона, потчевал молодых слушателей бородатыми анекдотами и непринужденно опирался о кафедру, украшенную президентской печатью, когда отвечал на вопросы. Под конец публика аплодировала ему стоя. Попытка четы Рейган прогуляться по Арбату – длинной и оживленной пешеходной улице с уличными художниками, продавцами матрешек и музыкантами – быстро вызвала такое скопление народа, что советская служба охраны запаниковала и принялась грубо расталкивать собравшихся зевак, чтобы Рейганы могли вернуться к своему лимузину. Во вторник утром оба лидера вышли из кремлевского кабинета Горбачева и, пройдя через Спасские ворота, зашагали по брусчатке Красной площади. Огромное пространство площади заранее очистили от народа, оставив лишь несколько группок людей. “Я в восторге от русских женщин”, – поведал Рейган одной из этих групп, состоявшей по большей части из женщин. “Поздоровайся за руку с дедушкой Рейганом”, – сказал Горбачев светловолосому малышу, которого он забрал у матери и сгреб в охапку. Потом Горбачев (в светлом костюме) и Рейган (в темном) встали рядышком и приобняли друг друга за талии. Когда они вернулись в Кремль и остановились возле Царь-пушки (такой тяжелой, что из нее невозможно стрелять), кто-то из журналистов спросил Рейгана: “Вы по-прежнему считаете нашу страну империей зла?” “Нет, – ответил президент. – Это было в другое время, в другую эпоху”. “Теперь вы – старые друзья?” – последовал другой вопрос. “Да, да!” – немедленно откликнулся Горбачев. “Да”, – добавил Рейган.

Теперь “Майкл” и “Ронни” в самом деле сделались друзьями. Но им приходилось мириться с тем, что их жены так и не подружились. “Меня вообще легко заставить нервничать, – признавалась госпожа Рейган в своих мемуарах, – но особенно я волновалась перед поездкой в Москву”. Отчасти потому, что – “с ужасом думала о том, что могу сказать или сделать что-нибудь не то и нечаянно спровоцировать Третью мировую войну”, – но еще и потому, что приближался неизбежный поединок со второй первой леди. Даже если в Вашингтоне госпожа Горбачева “вела себя невежливо неумышленно”, вспоминала Нэнси Рейган, “теперь им предстояло поменяться ролями”. Госпожа Рейган, смущенная тем, что ее соперница, похоже, была хорошо знакома с американской культурой, попросила Биллингтона помочь ей разобраться в русской культуре. И действительно, вскоре состязание между дамами возобновилось: в Успенском соборе Кремля, построенном в XV веке, госпожа Рейган заинтересовалась иконами, а потом спросила, проводятся ли здесь богослужения – тем более в нынешнем 1988 году, когда отмечается 1000-летие Крещения Руси? (Советникам госпожи Рейган следовало бы предупредить ее, что от такого политически бестактного вопроса лучше воздержаться.) “Нет”, – отрывисто ответила Раиса Горбачева. “Я вовсе не хотела сказать ничего оскорбительного”, – утверждает в своих мемуарах госпожа Рейган, однако ее слова, по-видимому, “были расценены именно так”. А через два дня в Третьяковской галерее почти в точности повторилась еще одна вашингтонская сцена, только роли поменялись: теперь уже госпожа Рейган воспротивилась попыткам госпожи Горбачевой увести ее от журналистов: “Нет, подождите минуточку. Я хочу кое-что сказать. Я хочу кое-что сказать. Хорошо?”

Нэнси Рейган хотела всего-навсего сказать “спасибо”. Но ей трудно было вставить хоть словечко. В итоге, когда выяснилось, что в поездке в Ленинград первую леди будет сопровождать госпожа Громыко, госпожа Рейган очень обрадовалась. Но она осталась недовольна приемом в загородном доме Горбачевых (куда они все – вместе с супругами Шульц и супругами Шеварднадзе – отправились после балета в Большом). Когда американцы уже явно утомились и собрались уходить, Раиса Горбачева вдруг вскочила и сказала: “Нет-нет, пожалуйста, сядьте. Я хочу кое-что сказать”. Она говорила разные добрые слова, вспоминала потом госпожа Рейган, “но, как обычно, говорила слишком долго”.

В последний день саммита Горбачев провел свою первую в истории пресс-конференцию, которую показывали по телевидению в прямом эфире из только что отремонтированного пресс-центра при МИДе. Пообещав вначале журналистскому корпусу сказать всего несколько слов, он затем витийствовал целый час, почти не подглядывая в записи. Саммит он назвал “огромным международным событием”, но предостерег от “эйфории и чрезмерного оптимизма”. Спустя четыре дня, на заседании Политбюро, он был уже не столь сдержан: “Наш прогноз оправдался”. Президент “показал себя реалистом”. “Тут он соприкоснулся с народом”. “Наши люди” продемонстрировали к нему “дружелюбие”. Американцы в дни его визита увидели по телевизору “нашу жизнь, простых советских людей”. “В общем, произошел важный поворот в советско-американских отношениях”. Посол Мэтлок держался того же мнения: личная похвала Рейгана в адрес Горбачева “помогла, пожалуй, больше, чем какое-либо другое событие в отдельности, получить в СССР поддержку для горбачевских реформ”.

Впрочем, предстояло сделать еще очень многое. Соглашение по СНВ, которому Горбачев придавал столь большое значение, казалось таким же недостижимым, как и раньше. А до окончания президентского срока Рейгана оставалось всего полгода. Возбуждение, вызванное саммитом, не отменяло досадных внутренних проблем. К тому же одна из них вновь всплыла в ходе пресс-конференции. Пока длился саммит, Ельцин тоже давал интервью журналистам, и, среди прочего, он призвал отправить в отставку Лигачева. Когда Горбачева спросили об этом на пресс-конференции, советские чиновники, сидевшие на возвышении, заметно побледнели. Репортер Дон Обердорфер писал, что “еще чуть-чуть – и я бы увидел, как крутятся шестеренки в мозгу [Горбачева]”, а затем “он набросился на Ельцина с внезапной яростью”, в очередной раз заклеймил взгляды, высказанные им в октябре 1987 года, и пригрозил, что Ельцина снова могут вызвать в ЦК для объяснений. От уже назревшей проблемы, какой стал Лигачев, Горбачев только отмахнулся: “Нет такой проблемы. Все”.

Третий саммит должен был состояться в декабре в Нью-Йорке. Тем временем, московская встреча ускорила налаживание связей между советскими и американскими дипломатами. Министры обороны Фрэнк Карлуччи (сменивший Уайнбергера) и Дмитрий Язов встречались в Швейцарии, а потом, в августе, Карлуччи прилетал в Москву. Заместитель госсекретаря Джон Уайтхед тоже приезжал в Москву, и в ходе бесед, посвященных региональным конфликтам, по словам Мэтлока, “советские чиновники всерьез взялись за поиск решений”. Но Шульц с Шеварднадзе, хотя и продолжали переговоры о сокращении стратегических вооружений, так и не сдвинулись с места. Учитывая перевес СССР в области обычных вооружений, Вашингтон по-прежнему полагался на стратегическое вооружение как на средство сдерживания угрозы, и Сенат непременно выразил бы бурный протест, если бы было подписано хоть какое-то соглашение об СНВ и не был устранен дисбаланс в распределении обычных вооружений. Кроме того, вице-президент Буш не хотел подписывать подобного соглашения, пока ему приходилось заигрывать с консерваторами в ходе предвыборной кампании.

В то лето Арбатов подсказывал Горбачеву такой выход из этого противоречия: нужно выступить с какой-нибудь крупной “односторонней” инициативой, чтобы привлечь внимание Запада. В середине сентября Добрынин порекомендовал провести “чрезвычайно” раннюю встречу с преемником Рейгана, не дожидаясь его инаугурации, назначенной на январь. 31 октября Горбачев устроил на побережье Черного моря совещание со своим ближним кругом (Яковлевым, Шеварднадзе, Добрыниным, Черняевым, Фалиным). Он собирался выступить в ООН. Там он “представит ‘наш новый образ’”. Он объявит о значительном сокращении советских вооруженных сил в одностороннем порядке. Горбачев рассказал, как совсем недавно беседовал с комсомольцами, и те спрашивали: “Зачем нам такая большая армия, Михаил Сергеевич?” Он назовет ООН инструментом нового мира. Он расскажет о роли Советского Союза в “создании нового мира” – “мы не просто призываем к нему, мы собираемся действовать”. Речь Черчилля “Железный занавес”, с которой тот выступил в 1946 году в Фултоне, штат Миссури, положила начало “холодной войне”. Предстоящее выступление Горбачева станет “анти-Фултоном – Фултоном наоборот”.

Четыре дня спустя Горбачев поведал о своем замысле Политбюро. Делал он это, как подметил Черняев, “посерьезнев и явно волнуясь”. Договор по РСМД и прочее – это “шажки”. “Надо принимать крупное решение”. Летом 1987 года он провозгласил новую военную доктрину “разумной достаточности”, подразумевавшую главенство оборонительной позиции и опровергавшую западные обвинения в адрес Москвы – якобы она помышляет о наступательной войне. Однако, признавал сам Горбачев, “в ГДР мы имеем мощную ударную группировку… плюс понтонные средства”, готовые к действиям и развернутые к западу. “Когда это ‘над ними’ нависает, как они могут поверить в оборонительность нашей доктрины?!” Он уже настоятельно попросил американцев предоставить больше данных о численности их войск и военных расходах и обещал сам сделать то же самое. Но ведь если предать гласности, что “мы тратим больше США на военные нужды”, и все поймут, что “ни одно государство в мире… не расходует на это столько в расчете на душу населения”, то “все наше новое мышление и вся наша новая внешняя политика полетят к черту”.

А потому следующим шагом, продолжал Горбачев, должно стать решение о сокращении армии, вооружений и расходов на них. У кого-нибудь в Политбюро этот вопрос вызывает сомнения? Ни у кого. Высказался один только премьер-министр Рыжков (“очень напряженно”). Он заявил, что без серьезного сокращения военных расходов “ни о каком подъеме жизненного уровня не может быть и речи”. Если все в Политбюро согласны, добавил Горбачев, то “мы… выйдем на крупные решения”, и об этом он объявит в ООН. “Да, да”, – послышался хор голосов.

Подготовка к выступлению Горбачева в ООН проходила в лихорадочной обстановке, и это еще мягко сказано. Дело в том, что со всех сторон на него давили неотложные вопросы внутренней политики, да еще с визитами в Москву приезжали Коль, Миттеран и другие лидеры. К тому же, самому Горбачеву перед поездкой в Нью-Йорк предстояло слетать в Индию. 27 ноября, через неделю после возвращения из Индии, когда до отлета в Нью-Йорк оставалась всего неделя, Горбачев все еще трудился над проектом речи в ООН. Он диктовал и передиктовывал ее трижды, в последний раз – уже в самолете, летевшем в Нью-Йорк. Он вознамерился ни больше ни меньше как “дать общую картину современных процессов – как мы ее себе представляем”. Кроме того, он надеялся получить положительный международный отклик, предложить “ответ на озабоченности, существующие в мире”, рассеять недоверие к Советскому Союзу. Поставленная задача потребовала бы максимального “самоограничения”. Сев в самолет, Горбачев “решительно отключился от всех внешних раздражителей”.

6 декабря в Нью-Йорке Горбачева ожидали не только выступление в Генеральной Ассамблее ООН и встреча с президентом и вице-президентом США, но и повторение (в местном варианте) прошлогоднего вашингтонского балагана. После короткой речи в аэропорту имени Кеннеди Горбачев помчался в советскую миссию на Манхэттене на черном лимузине ЗИЛ, с кортежем из сорока автомобилей, и преодолел это расстояние всего за двадцать пять минут: для прочего транспорта шоссе были закрыты. Сотни полицейских оцепили 67-ю улицу в Ист-Сайде, где находилось здание миссии. Позднее, когда горбачевский конвой из лимузинов и синих полицейских мотоциклов катил по Бродвею мимо ликующих толп, Горбачев устроил показательное общение с народом перед театром “Зимний сад”, где шел мюзикл “Кошки”, а потом еще раз – перед магазином “Блумингдейлс” на углу Третьей авеню и 59-й улицы. Генеральный секретарь ООН Хавьер Перес де Куэльяр устроил пышный прием (каких не устраивал в честь лидеров других государств во время заседаний Генеральной Ассамблеи) и великолепный обед (на который, по словам Эсте Лаудер, основательницы косметической компании, явились “все люди, правившие страной и Нью-Йорком”) в своей резиденции Саттон-плейс. А всеведущего Дональда Трампа одурачил “двойник” Горбачева, поприветствовавший его в небоскребе Трамп-тауэр, куда супруги Горбачевы собирались, но так и не заехали.

На Манхэттене произошло и кое-что еще: первые леди наконец-то заключили мир. То, что между ними произошла “разрядка”, бросилось в глаза на роскошном обеде, который госпожа Перес де Куэльяр устроила для гостей после выступления Горбачева в ООН. Они улыбались друг другу, держались за руки. “Что-то явно переменилось”, – вспоминала госпожа Рейган. Госпожа Горбачева даже признала, что в СССР следовало бы кое-что изменить в сфере ухода за детьми: лучше было бы, если бы первые годы жизни малыши могли провести дома, вместе с матерями. Раиса “говорила, но не поучала”. Она сказала, что будет скучать по Нэнси и ее мужу. Обе женщины обменялись приглашениями каждая в свою страну. “Хотите верьте, хотите нет, но я говорила искренне”, – вспоминала госпожа Рейган, которая вдруг догадалась, почему между ними возникли “сложные” отношения: “Мы обе были страшно застенчивы”. Много лет спустя Горбачев, отвечая на вопрос, так ли это, ответил: “Думаю, это так”.

Самым главным событием стало, конечно, само выступление в ООН. Вот как вспоминал об этом сам Горбачев: “Волнуюсь. Начинаю речь замедленно, иногда запинаюсь. Однако постепенно чувствую растущий контакт с залом. Ощущаю как бы кожей, что мои слова доходят, мысли воспринимаются. Становлюсь увереннее и, видимо, красноречивее. Бурные, долгие аплодисменты по окончании речи – вроде бы не просто дань вежливости”.

Все идеи, которые Горбачев некоторое время собирал, обдумывал, вынашивал и взращивал, намереваясь заменить ими закосневшую марксистско-ленинскую идеологию, теперь он в одночасье обрушил на публику в подробнейшем заявлении. Мир, охваченный холодной войной, в корне изменился. В новом, взаимозависимом мире, пронизанном глобальными средствами массовой информации (привет Джорджу Шульцу), существование “закрытого” общества невозможно. В этом мире нельзя прибегать ни к силе, ни к угрозе ее применения. “Свобода выбора” не должна допускать “никаких исключений”, идеологии не место в международных делах, и никто не обладает монополией на истину. А затем Горбачев сделал сенсационное заявление: СССР в одностороннем порядке сократит численность своих вооруженных сил на 500 тысяч солдат; из Восточной Европы будут выведены 6 танковых дивизий и 5000 танков, а также ударные войска численностью 50 тысяч человек, вместе со всем вооружением и военной техникой. В целом советские вооруженные силы в европейской части СССР и на территории всех восточноевропейских стран-союзниц сократятся на 10 тысяч танков, 8,5 тысячи артиллерийских систем и 800 боевых самолетов. Это сокращение было эквивалентно (по американским подсчетам) 10 % советских вооруженных сил, а в случае частей, размещенных в Восточной Европе (и давно уже не дававших покоя западным стратегам), речь шла о значительно более высокой доле.

Неудивительно, говорил Мэтлок, что аплодисменты “продолжались очень долго – никто из собравшихся делегатов не мог припомнить ничего подобного”. Черняев описывал, как зал “взорвался в овациях”, а потом “долго не отпускал М. С. Ему пришлось вставать и кланяться, как ‘на сцене’”. Горбачев приводит в своих мемуарах выдержки из двух восторженных отзывов американской прессы: “Захватывающая дух, рискованная, смелая… героическая, – так характеризовала его речь редакционная статья в New York Times. – Возможно, с тех пор, как Вудро Вильсон огласил свои четырнадцать пунктов в 1918 году, или с тех пор, как Франклин Рузвельт и Уинстон Черчилль изложили в 1941 году Атлантическую хартию, ни один мировой деятель не показывал такого видения мира, какое продемонстрировал вчера в ООН Михаил Горбачев”. А Роберт Кайзер в Washington Post высказался так: “В одной из самых выдающихся речей, которые когда-либо произносились в ООН, Михаил Горбачев сегодня предложил изменить правила, по которым жил мир на протяжении четырех десятилетий…” “Как же здорово вы говорили”, – пророкотал потом Ричард Никсон, когда они с Горбачевым пожимали друг другу руки. Отставной генерал Эндрю Гудпастер, бывший верховный главнокомандующий НАТО, назвал анонсированное Горбачевым сокращение вооруженных сил “самым значительным шагом с момента образования НАТО” в 1949 году. Через день после выступления Горбачева даже не столь уж всемогущий доллар поднялся в цене, продемонстрировав наибольший однодневный рост со времени своего резкого падения осенью того же года.

Горбачев понял (как записал в дневнике Черняев), что его речь в ООН была “больше чем сенсация… Триумф”. После нее саммит с Рейганом и Бушем прошел уже на спаде. Горбачев на пароме переправился на Губернаторский остров. Этот остров площадью более 70 гектаров к югу от оконечности Манхэттена, в 1637 году купленный голландцами у туземцев и позднее отведенный колониальными британскими властями для использования губернаторами Нью-Йорка, ныне служил базой береговой охраны и являлся закрытой для посторонних территорией. Президент приветствовал своего гостя в Казарме № 1 – резиденции коменданта береговой охраны. Здание утопало в рождественских венках и пуансеттиях, повсюду развевались советские и американские флаги. Избранный, но еще не вступивший в должность президент Буш вежливо оставался внутри здания, чтобы не мешать встрече двух лидеров, и только потом незаметно присоединился к ним. Горбачев тепло приветствовал Буша, обхватив его ладонь сразу двумя руками.

Горбачев полагал, что на встрече и на ужине, который планировался после саммита, будут звучать похвалы его речи в ООН и что Буш пообещает непременно добиться подписания договора по СНВ. Но Рейган лишь сообщил, что утром ему вкратце пересказали содержание речи Горбачева в ООН и что “все было неплохо”. Конечно же, он держался дружелюбно и сердечно, сказал, что гордится успехами, которых им с Горбачевым удалось добиться сообща. Буш, по словам Шульца, “присутствовал как бы неохотно”. Когда Рейган попросил его высказаться, Буш сказал, что хотел бы “взять за основу достижения президента Рейгана”, но заметил, что ему “потребуется некоторое время для изучения отдельных вопросов”. У него нет намерения “стопорить процесс”, добавил он, тем более что “дополнительным стимулом для него будут звонки президента из Калифорнии с подсказками и советами”. Однако никаких конкретных обещаний он давать не стал. Единственный раз Горбачев вдруг ощетинился, когда Рейган задал невинный вопрос о том, как продвигается перестройка. Буш сразу заметил, что Горбачев рассердился: глаза у него вспыхнули, щеки загорелись, он плотно сжал губы и молча пожал плечами. Впрочем, вскоре он успокоился: Рейган с Бушем поторопились сказать, что желают перестройке больших успехов.

Горбачев “рассчитывал немного расслабиться и отдохнуть” на Губернаторском острове. Но накануне поздним вечером он получил телеграмму от Маргарет Тэтчер, где сообщалось о землетрясении в Армении. Горбачев не представлял, насколько мощным и разрушительным оно было, пока его лимузин не подъехал к паромному причалу. Там глава службы безопасности, Юрий Плеханов, подозвал его к автомобилю связи, чтобы принять звонок премьер-министра Рыжкова из Москвы. “Все плохо, очень плохо, – сообщил Горбачев, вернувшись в свою машину и немного посидев молча. – Чудовищные разрушения. Мне нужно связаться с ними сразу после встречи. Все очень плохо”.

“Нетрудно представить себе, какое у меня было… настроение”, – написал Горбачев в своих воспоминаниях о встрече. Он уже решил прервать пребывание в Нью-Йорке, отменить поездку на Кубу и на следующий же день вернуться домой. “Пытаюсь сохранить внешнее спокойствие, произношу вежливые фразы и поторапливаю Рейгана и Буша”. Рейган немедленно предложил помощь, которую в послевоенное время советские власти неизменно отвергали. Горбачев поблагодарил Рейгана, но не стал сразу же принимать ее (хотя сделал это позже). Горбачев поехал в советскую миссию, по пути заглянул во Всемирный торговый центр, чтобы полюбоваться видом со 107-го этажа, и остановил машину у моста Куинсборо, чтобы поприветствовать толпу. “Он очень устал и приготовился услышать дурные новости в миссии, – вспоминал переводчик Горбачева Палажченко, – но эти несколько минут общения с толпой, похоже, подарили ему новый заряд энергии”. Раиса Горбачева, по словам Палажченко, держалась “более мрачно”: по-видимому, ей не удавалось думать ни о чем другом, кроме землетрясения и межэтнических распрей в том регионе. “Если уж эта трагедия не заставит их позабыть ссоры, – сказала она тихим голосом, – тогда, наверное, этому не помочь”.

Следующим утром Горбачевы вылетели в Москву, а оттуда сразу же отправились в Армению. Сила землетрясения составила 6,9 баллов по шкале Рихтера, число жертв и масштаб разрушений были ужасающи: 25 тысяч человек погибло, 500 тысяч остались без крыши над головой. (А незадолго до этого Армения приняла 300 тысяч бездомных беженцев из Азербайджана.) Горбачевы не удержались от слез при виде мальчика, который в отчаянии искал среди развалин мать, не зная, жива она или погибла. Но когда они попытались как-то утешить его, он потребовал вернуть Армении Нагорный Карабах. Те же слова Горбачевы услышали от многих других жертв землетрясения. Худшие опасения Раисы Горбачевой подтверждались. Они с мужем были вне себя. Уже собираясь улетать из Армении, в интервью тележурналистам перед посадкой в самолет Горбачев едва не потерял самообладание и весь потемнел лицом. У него в голове не укладывалось: как они могут думать о Нагорном Карабахе сейчас, когда только что погибли десятки тысяч людей?!

Здесь, в СССР, все выглядело гораздо хуже, чем казалось с трибуны Генеральной Ассамблеи. А в 1989 году Горбачеву предстояло убедиться в том, что и за пределами родины мир тоже устроен намного уродливее, чем рисовалось ему, когда он замышлял свою речь к ООН.